На конкурс "Вспомним о наших дорогих мамах!"

Рассказы о детстве в Балтском гетто

Сусанна Лангман (Ядушливер),
бывшая узница Балтского гетто

Ушли из жизни родители, дедушки и бабушки. Уходят старшие братья и сёстры.
Уходят, так и не рассказав нам о пережитом...
Сразу после войны они ничего не рассказывали, так как это было время, когда советская власть могла что угодно «пришить» людям, пережившим оккупацию. Даже евреям «пришивали» шпионаж в пользу Германии!
Ни тогда, ни позже не рассказывали, ещё и потому, что было слишком больно вспоминать о пережитом. Хотелось скорее забыть издевательства и унижения. Рассказывать стали позже, когда времена немного изменились, и дети уже поврослели. И то - рассказывали только об эпизодах со счастливым концом. Но я сама удивилась, как много помню, хотя при освобождении из гетто мне было всего пять лет. После этого я решила записать свои воспоминания в виде небольших рассказов.

Сестричка

Четырёхлетнюю Аню не пришлось будить.Отец только подошёл к её постели, и она сразу открыла глаза.
- Что? Надо одеваться?
- Да. Пойдёшь к соседям, побудешь у них.
- А вы? А мама?
- Мама больна. Ты слышала, как она всю ночь стонала?
- Да...А сейчас что – уже утро?
- Утро. Сейчас к маме придёт врач. Я помогу тебе одеться, на улице холодно. Январь, крещенские морозы.
- Я не хочу к соседям. Я останусь здесь, у бабушки. В моём домике.

«Домик» был под столом в бабушкиной комнате. Стол был покрыт старой бархатной скатертью. Бахрома свисала до пола. Под столом было тихо и уютно. Взрослые уже привыкли, что Аня там устроила «домик». Из каких.то коробочек и тряпочек сделала стол и кроватки для своих кукол. С тех пор, как Туба – девушка из Бессарабии, которая многому успела научить её, в том числе шить тряпичные куклы, - ушла летом из гетто, Аня теперь шила кукол и платья для них сама. А волосы куклам, чёрные и золотистые, она стала делать, срезая ножницами бахрому... пока бабушка не заметила, что она портит скатерть.

Аня помнила, как Туба собиралась уйти из гетто. Её почти не отговаривали. В самом деле,- кому как не ей, 17-летней и к тому же голубоглазой и белокурой девушке, пытаться вырваться из этой западни, устроенной для евреев? Туба готовилась не один день. Подлатала свой скудный гардероб. Подогнала свои юбки и платья по фигуре так, чтобы незаметно было, что на ней три юбки. А поверх юбок ещё и два платья.
С Тубой прощались, откровенно завидуя.
А она смеялась и говорила:
- Ну, кто скажет, что я еврейка? Разве я похожа на еврейку?
Наверно, она ушла ночью, когда девочка спала. Не хотела, чтоб ребёнок плакал, прощаясь. И сама боялась заплакать – так они обе, большая и маленькая, привязались друг к другу.
Прошло уже много месяцев, пришла зима, а о Тубе и её подруге - маминой двоюродной сестре - никто ничего не слышал. А, может быть, слышали, но девочке не рассказывали.
Так исчезла из жизни Ани славная бессарабская девушка Туба.
Так исчезли из жизни две девушки, на евреек вовсе непохожие.

- Я останусь здесь у бабушки, в моём домике. Я буду тихо сидеть...
- Нельзя. Сейчас врач придёт.
Они не успели одеться, как в дверь постучались. Отец открыл и впустил незнакомую женщину с чемоданчиком в руках. Женшина разделась и прошла к маме. А девочка с отцом отправились к соседям.

Через какое-то время, ужё днём, ребёнка привели домой. Отец развязал на ней сзади на спине большой платок, помог раздеться дальше, заставил помыть руки и лишь тогда сказал:
- У тебя теперь есть сестричка.
- Сестричка? А откуда она взялась?
- Ты видела тётю с чемоданчиком? Она её принесла.
- В чемоданчике?
- Да. Именно в чемоданчике. Пойдём, покажу сестричку.
Они вошли к маме. Рядом с маминой постелью на двух табуретках девочка увидела корыто, застланное внутри ватным одеялом. А в корыте туго, как качанчик, замотанный в пелёнки, спал ребёнок.
- Вот. Твоя сестричка,- гордо сказал отец.
- Такая маленькая?! Я думала – она большая. и с ней можно играть.
- Ничего, она вырастет...
И он вдруг замолчал. Посмотрел на мать. В их глазах девочка увидела слёзы и немой вопрос: «Вырастет ли?»
Над головой на потолке чернели отверстия от пуль: только вчера в окно стреляли. Разбитое стекло оторожно вынули и вместо него окно заткнули подушкой...

Сестричка выросла. Позже с ней можно было играться, а затем, уже после освобождения, и играть. Ещё через годы она закончила школу, университет – одним словом - выросла!
А в тот первый год своей жизни сестричка много и тяжело болела. И только Б-гу, родителям и бабушке было известно, как в условиях гетто без лекарств ( без антибиотиков!), им удалось спасти её : зимой от воспаления лёгких, а летом от кровавого поноса.
Аня помнит, как плакали родители по ночам над корытом-колыбелью своей младшей дочурки:
- Господи, если она уже родилась, пусть она будет! Не отбирай её у нас!

«Мама, я их не боюсь!»

- Мама, я их не боюсь!- сказала маленькая девочка, прижимаясь к дрожащей всем телом маме. Девочке было два года, маме - двадцать два.
- Мама, это- красноармейцы?
- Тише, доченька, тише, - и мать прикрыла ладонью рот ребёнка, - это немцы!

Немцы уже несколько дней хозяйничали в городе. А теперь, взломав входную дверь, они ввалились в дом. Двое из них ступили в комнату, где за столом сидели молодая женщина с девочкой на руках и её семидесятилетняя свекровь. Перед свекровью лежал раскрытый сидур. Она подняла голову от молитвенника и, замерев от страха, не мигая, смотрела на немцев.
- Wirst erschossen!- и оба немца направили оружие на женщин.
- Дайте им что-то, дайте скорее,- прошептала женщина, чувствуя, как у неё немеет переносица.
- У меня нет ничего.
- Что-нибудь! Скорее!
Свекровь вынула из кармана передника два коробка спичек и положила их перед немцами.
Немцы как-то странно переглянулись, и каждый из них взял по коробку. Потом они очень медленно опустили винтовки, повернулись спиной и... вышли.
- Господи! Слава тебе, – свекровь наклонилась к столу и поцеловала сидур.

Позже стало известно, что в соседних домах люди ничем не могли откупиться и погибли.

А через пятьдесят лет Анна Шварцман скажет: «Мама, я их не боюсь!»
И вся семья уедет в Германию.

Бабушка Люба

Каждое утро, проснувшись, девочка звала:
– Доброе утро, баба!
И неизменно слышала в ответ:
– Доброе утро, люба!
– Доброе утро, баба Люба!
Бабушка уже не один день лежала на каком-то подобии кровати под окном комнатки, называемой спальней, и тяжело дышала. Еще раньше было видно, что она нездорова. Но после того как бабушка попалась на «базарчике» под руку полицаю Парапану и получила несколько ударов палкой по спине, она совсем слегла.
– Доброе утро, баба Люба!
– Доброе утро, люба!
Но однажды баба не ответила. И уже никогда больше девочка не услышала:
– Доброе утро, люба!
О том, что бабушка умерла 8 марта 1942 года, что это была мамина мама и звали ее Эстер, девочка узнала не сразу.
И только много лет спустя, сама став мамой и бабушкой, Анна Шварцман стала каждый год 8 марта зажигать поминальную свечу в честь своей любимой бабушки Любы, которую на самом деле звали Эстер.

В ожидании избавления

Ане было холодно. Она куталась в старенькое довоенное пальтишко, из которого давным - давно выросла, и старалась как можно теснее прижаться к маме.
Погреб был темный, сырой, в нём было тесно и, несмотря на холод, душно. Здесь при отступлении немцев уже третью неделю пряталось не менее пятидесяти человек.

Партизанам удавалось пробираться в гетто, приносить листовки и почти свежие газеты. Из них становилось известно о продвижении советских войск и о том, что немцы, отступая, особенно жестоко расправляются с уцелевшими евреями.
В гетто оставались только женщины, дети и старики, вернее, старухи. Старики, ещё крепкие и уже не очень, уходили к партизанам. А женщины, пожилые и молодые - но с детьми, не могли никуда уйти... Понимая, что надо спасаться не только от немцев, но и от «наших», которые теперь будут бомбить город, и длиться это может не один день, люди искали, где бы укрыться.
Подвал в бабушкином доме за годы оккупации показал себя надежным убежищем.
И поэтому в подвал просились не только родственники. Бабушка - папина мама (её, как и мамину маму, тоже звали Эстер) и её сестра Лея, никому не отказывали.
В подвале становилось тесно. И люди стали рыть норы в стенах подвала. Эти норы совсем без света и почти без воздуха прикрывались старыми шифоньерами, какими-то бочками. Каждая такая нора называлась «секрет».
В «секрет» прятались подросшие мальчики и немногие остававшиеся в гетто мужчины.

К пребыванию в подвале узники гетто стали готовиться задолго. Сушили сухари, готовили ёмкости для воды.
Мама сушила сухари сверху на конфорке железной печурки, почему-то называемой «румынкой». И ещё мама пекла....мацу. Ожидалось, что Балта должна избавиться от немцев к празднику Песах - празднику счастливого освобождения далёких предков из египетского плена... Взрослые молились и мечтали отпразновать Песах, когда «придут наши», в городе, уже свободном от врагов! Даже в оккупации, в гетто, люди каким-то образом узнавали, когда наступают еврейские праздники. И сейчас тоже знали, что в этом 44-ом году праздник наступает 7-го апреля. Поэтому уже с начала марта мама старалась приготовить хоть немного мацы.

«Румынка» была сделана руками отца из обрезков жести, которую он, рискуя жизнью, пряча под рубахой, принёс с работы. (Отец какое-то время работал кровельщиком вне гетто, крыл крышу немецкой конюшни).
Самодельная плитка-«румынка» топилась чем придётся и поэтому часто дымила. Она стояла посередине комнатки, которую бабушка называла спальней. В марте 44-го года в этой крошечной спальне находились отец, мать, Аня и 14-месячная сестричка Лиза. Жестяная труба «румынки» была вставлена в форточку, и дым, конечно же, попадал в комнату. Сухарей требовалось насушить много, так что дым не выветривался даже ночью. Плитка остывала, под одеялом невозможно было согреться, ну, а с дымом казалось, что в комнате теплее..
Собираясь отправиться в погреб надолго, мама наливала воду в подготовленные бутылки, сухари и мацу складывала в белые наволочки..

Немцы отступали. Канонада слышалась всё ближе.
Сначала в погреб спустились подростки, женщины и немногие оставшиеся в гетто мужчины. Мужчины - это были очень немолодые мужчины - не хотели идти в погреб.
Соседка-учительница Бася Лазаревна уговаривала мужа спуститься в погреб.
Вся улица слышала, как её муж расскандалился и кричал ей:
- Если ты даже залезешь на крышу и спрыгнешь оттуда, я не пойду в погреб!
Стыдно было людям, считавшим себя ёще в силах защищать своих близких, прятаться в подвале..
Но, когда немцы перед самым уходом из города стали заходить в каждый дом, в каждое обнаруженное ими убежище и расстреливать всех подряд, в подвал спустились все остававшиеся наверху до последней минуты старики и глубокие старухи.
Мама Женя с сестричкой Лизой ушла в подвал последней. Ушла после того, как кто-то из подростков прибежал в страхе и рассказал, что в гетто на Сенянских улицах немцы убили женщину, которая в комнате кормила грудью ребёнка. В неё выстрелили. Ребёнок, плотно, как кочан, закутанный в пелёнки, выпал из рук и, громко заплакав, покатился по полу к ногам эссэсовцев. Застрелили и его. Убитую женщину тоже звали Женей.
Встретив мать после освобождения, люди рассказывали ей, что думали – это она погибла тогда.

Мать спустилась в подвал с Лизой на руках, и народ стал вслух возмущаться:
- Ребёнок расплачется и всех нас выдаст!
Но это был дом и подвал папиной мамы – бабушки Эстер. И тогда бабушка сказала:
- Это мои дети, и они останутся здесь! А кто боится, может искать себе другое убежище.
Мать с сестричкой остались в погребе.
Лизе было больше года, у неё уже прорезались зубки, и её ещё зимой отлучили от груди. Но, чтобы она не плакала, мама совала ей в рот пустую теперь грудь. И большой ребёнок тянул из неё «все соки» и кусал в кровь.
Сухари и маца помогли выжить
Сухари размачивались в воде, а иногда Женя их просто разжёвывала и изо рта в рот, как птенцов, кормила детей. Вода была очень холодной. И воду мать тоже нагревала у себя во рту прежде, чем перелить в ротики своим детям. Так и просидели последние недели перед освобождением: старшая - прижавшись к матери, а младшая – у неё на руках.
Как люди устраивались с туалетом, уже давно не у кого спросить.
Немцы отступали. Выстрелы то приближались, то отдалялись. Иногда что-то взрывалось совсем рядом. И тогда со стенок и потолка погреба откалывалась и осыпалась вместе с землёй штукатурка. Становилось особенно страшно. Казалось, старый дом сейчас рухнет и всех погребёт заживо.
Этот спасительный подвал имел два маленьких окошка. Их едва было видно над землёй. Они были давно заколочены изнутри и снаружи. Под этими окошками в погребе никто не сидел, так как знали, что по окнам стреляют.
Наконец, выстрелы отдалились и всё стихло.
И вот в этой нависшей тишине в одно из окошек осторожно постучали снаружи. Все напряглись, затаив дыхание. Стук повторился. Люди в погребе боялись шевельнуться.
- Мама, вы живы? Выходите! Немцев больше нет в городе!
Одна из женщин узнала голос сына, который давно находился в партизанском отряде, но боялась отозваться, пока он не назвал её имя и не позвал по имени ещё несколькиих человек, которые могли прятаться в этом подвале.
Это было 30 марта 1944 года. Это был день освобождения Балты!
Измученные люди поднялись из подвала во двор. Глаза, привыкшие к темноте, резало от яркого света. Мать впервые за три недели разжала руки и спустила Лизу на землю.
К удивлению всех, ребёнок встал на ноги и сделал свои первые в жизни, eщё очень неуверенные, шаги по теперь уже свободной от оккупантов земле.

Дверь на верёвочке

После тревожной ночи под утро я, наконец, уснула.
Сквозь сон слышу где-то совсем близко громкую непонятную речь. Открываю глаза – надо мной стоят двое: немецкий солдат и полицай. Вскакиваю и, потянув за собой летнее одеяло, пулей вылетаю мимо них из дому.
За мной следом появляется полицай. Понимаю, что далеко мне не убежать. Полицай мне что-то кричит. Я не сразу могу понять, что он велит мне остановиться и вернуться в дом:
- Стой! Ты потеряла деньги. Твой кошелёк у немца. Он не имеет права забирать деньги. Вернись, и он тебе их отдаст.
Полицай - уже рядом, хватает меня за одеяло и тянет в дом.
- Нет. Не пойду. Мне не нужны эти деньги.
- Он требует, чтобы ты зашла. Он ждёт!
- Не пойду!
Тут из дома выходит немец. Запахнувшись насколько возможно в одеяло, подняв его выше подбородка, стою, почти не дыша... Немец подходит почти вплотную и … протягивает кошелёк:
- Das ist deins? (Это твоё?)
Я нерешительно киваю, плотнее кутаясь в одеяло.
- Nein!- расхохотался,- Das ist meins! (Нет! Это – моё!)
Хохоча, кладёт мой кошелёк себе в карман, и вместе с полицаем ... уходят.

А я благодарю Б-га, что они не затащили меня в пустую квартиру, и всё обошлось только испугом. Кому нужны теперь деньги? И что стоят деньги, когда жизнь ничего не стоит?!
Но как же случилось, что я осталась в доме одна? Где мой ребёнок? Куда девалась моя свекровь? Почему она меня не разбудила?
Позже свекровь объяснила:
- Мы услышала, что идёт облава, что они ходят из дома в дом. И все быстро ушли в погреб. А я схватила Аню, связала верёвочкой петли замка на двери – вдруг не зайдут! - и тоже поспешила за всеми.

Ниже 2 фото двери на верёвочке

Побег

В подвале было темно и сыро.
Аня только что заскочила сюда через оставленную кем-то незакрытой крышку входа.
Перед этим она выбежала из дому следом за мамой. Но маму вели через двор двое немецких солдат.

И поэтому Аня не стала кричать и звать маму. Понимала, что её тоже могут поставить в колонну,

где были не только взрослые, но даже совсем маленькие дети, и... увести. Страшное слово «лагерь» уже было известно ребёнку.Где-то стреляли. И это она тоже понимала: такие хлопки означали выстрелы. Было страшно. Прижавшись к забору, девочка ждала, пока уведут колонну.
Военые поставили маму в строй и стали возвращаться в дом. Оcтавшись незамечен- ной, Аня побежала вдоль забора. В заборе была дыра в соседний двор, а там за углом,
в узком проходе между домами - вход в подвал. К её счастью, кто-то забыл закрыть за собой крышку, и подвал оказался открыт. Она почти скатилась по ступенькам вниз,
забилась в самый тёмный угол и притихла.
В подвале были люди. Они, конечно, её увидели и стали тихо советоваться, не закрыть ли вход на задвижку. Кто-то чужой мог видеть, куда побежал ребёнок, и пойти следом. Тогда всем конец. Но, видно, каждый ждал, что другой закроет вход в подвал, и боялся выйти из своего укрытия.
Тут, задыхаясь, опять кто-то сбежал по ступенькам вниз, на сей раз не забыв захлоп- нуть за собой крышку.
- Женя, это ты? Что там наверху?
- Тише, тише, потом...
Да, это была Женя - Анина мама. Она видела, куда побежала её дочка, и поняла, что подвал может быть открыт.

Когда немецкие солдаты вернулись в дом, Женя, не раздумывая, бросилась бежать из колонны. Она для себя уже давно решила, что лучше сразу на месте умереть от выст- рела, чем попасть в лагерь.
Колонну охраняли ещё другие солдаты и полицаи, но она решилась - и побежала.
«Пусть стреляют в спину, пусть. Разом всё и кончится.» - думала она. И так, ожидая выстрела в спину, почти ощущая, как это происходит, она добежала до лаза в заборе, протиснулась... и поняла, что никто не выстрелил! Значит, если крышка погреба не заперта изнутри на задвижку, она спасена...

Девочка отдышалась и стала различать в темноте предметы.
Она увидела около себя какую-то картонную коробку и стала заползать под неё.
Коробка была старая, влажная и, от усилий спрятаться под неё, рвалась.
«Почему я такая большая и не помещаюсь?» - думала девочка, сжимаясь так, что коленки доставали до подбородка, и пытаясь натянуть на себя коробку.
Ребёнку шёл всего лишь пятый год – такая большая она была!

Крышка подвала приподнялась. Это пришёл Арончик - сын одной из обитательниц этого убежища.
- Арончик, что там наверху?
- Женю взяли, больше никого. Там только старушки остались.
- Иди скажи им, что Женя здесь с нами.
Арончик ушёл и через некоторое время вернулся:
- Они не верят. Все видели, как её поставили в колонну.
Но тут мальчик сам увидел Женю и ушёл успокоенный.
Hа сей раз всё обошлось...

Сусанна с мамой