Роман Ягель о себе

 

- Если рассказывать обо всем, что я видел и пережил, надо здесь три недели сидеть. Есть такая вещь...

... Я родился в Польше. В 39 году, когда Красная Армия вошла в Польшу, наша семья оказалась на советской стороне. В 40 году старшего брата призывают в армию. Но брат не мог идти, он помогал отцу держать семью – тринадцать детей. И я решил идти вместо брата. Мы жили в Бирче, недалеко от границы и дружили с начальником заставы. И хотя мне тогда еще не было восемнадцати, мы быстро с ним договорились, что я буду служить у него. Так с пограничной заставы началась моя военная карьера.

Что мне дала Красная Армия? Дала мне то, что всю мою жизнь определило: гордость, что я хороший солдат, убежденность в том, что надо защищать отчизну. Хотя я родился в Польше, но считал, что отчизна там, где я живу – в России. Так я тогда считал.

В Польше евреи были меньшинством, поляки относились к нам, как паны к холопам. И вот в 57-м, уже в Израиле, я снова столкнулся с тем же панским отношением к меньшинству. Это было ужасно. Армия научила меня всегда оставаться человеком и знать, что тот, кто рядом сидит, такой же человек, как и я. Независимо от регалий и прочих признаков. И за это я благодарен Красной Армии.

Могу точно сказать: на войне невозможно выжить без солдатской дружбы.

Что мне больше всего запомнилось? Многое. Расскажу о трех случаях, из тех, память о которых даже через много лет руководит твоими поступками.

Итак, я уже говорил, что служил в погранвойсках Красной Армии. Полшестого утра 22 июня началась война, и мы приняли на себя первый удар. Только в 10 часов пришел приказ стрелять, но мы еще до того отстреливались - деваться было некуда. Много пограничников погибло. То, что мы пережили в отступлении, было ужасно. Мы отходили с боями через Тернополь, Жмеринку, Винницу, Ахтырку, Житомир (здесь взорвали кожевенные и сахарные заводы). А после Житомира командир отряда сказал: «Кто как может, добирайтесь в Киев».

Вышли на трассу. Машины идут, никто не останавливается - все удирают. Я уже был командиром отделения, отвечал за 13 человек бойцов и медсестру. Надо было найти выход. Тут я увидел на дороге раненых, они уже не могли передвигаться. Я с ними быстро договорился. Мы завернули их в плащи и уложили поперек дороги, а сами спрятались в канаве. Одна из машин остановилась, я вышел с пистолетом из канавы и приказал всех погрузить. Вот так мы въехали в Киев первыми из нашего отряда. Раненых отвезли в госпиталь.

В Киеве нас определили в новый полк и послали в Дарницу против диверсантов. Это были завербованные немцами жители западных областей Украины. Они ракетами указывали цели немецким самолетам и организовывали панику в городе. Нескольких нам удалось поймать.

А потом полк направили под Белую Церковь. Там была ужасная бомбежка, но главное, никто не знал, с какой стороны ждать немца. Потому в разных местах копали окопы. Утром опять налетели бомбардировщики. Вот тут произошел знаменательный для меня случай.

Я сидел в окопе и захотелось мне пить. Сунул руку назад, где на ремне была фляга – фляги нет. Я кликнул в соседний окоп, что хочу пить и оттуда меня позвали. Я перебежал и увидел в окопе медсестру. Она дала мне флягу, я напился и… тут раздался страшный взрыв: бомба попала точно в окоп, из которого я вышел. Она и говорит: смотри, что было бы с тобою, если б ты там остался. Машинально сунул я руку назад – фляга на месте! Что это значит? Есть кто-то, кто сигналит, что рано мне уходить? Но это не все.

Из Белой Церкви полк перевели в Бровары, и наш отряд поставили на охрану штаба Юго-Западного фронта. И тут приезжает Леонид Утесов с дочкой, дают концерт. Когда они пели песню «Мама», я заметил, что моя медсестра плачет. Спрашиваю, чего ты плачешь? Она говорит, вспомнила свою еврейскую маму. Ну и я ей признался, что еврей. Получается, меня спасла еврейка. Как это понимать? Подошел я к Эдит Утесовой и попросил переписать мне слова этой песни. И моей спасительнице тоже переписал. Потом я не пел эту песню, но слова и мотив помнил. И вот через 69 лет так получилось, что первый раз я спел ее в Кнессете. Женщины плакали и я тоже. Вот эта песня.
 

Через несколько дней мы попали в окружение, а затем и в плен. Тут произошел второй случай. Немцы первым делом из группы пленных выдернули всех евреев, в том числе, меня. К тому же догадались по сапогам, что я пограничник. Забрали сапоги, вещмешок. Я стал ругаться – по-польски. Немецкий солдат услыхал и спрашивает:

- Ты поляк?

- Да, - отвечаю.

- И я тоже.

Он забрал меня и перемешал с другими пленными. Опять я избежал смерти.

Потом мы с одним пленным летчиком бежали, перешли фронт. Нас арестовали особисты и направили в Харьков на проверку. Там нас в тюрьме десять дней с утра до ночи допрашивали как возможных шпионов. Но мы твердо стояли на том, что были не в плену, а только в окружении. Все обошлось, мы поехали в разные части, и я продолжал воевать.

В конце года меня перевели в новый полк. До плена я был старшим сержантом, но когда увидел, что дело идет к плену, спорол все нашивки, петлицы, уничтожил документы – было известно, что немцы пограничников и командиров не жаловали. Так что после плена воевал, как рядовой. И вот один из пограничников, с которым я служил до плена, оказался в моем полку и опознал меня. Подходит и говорит

- Ты же сержант?

- Да, сержант.

- Почему нет знаков различия? А, ты наверно, шпион!

Он донес командиру полка. Тот меня вызвал. Мне показалось, что ему можно доверять, и я все выложил про окружение и плен. Он сказал, что мне не верит, но пока я могу идти. Через неделю он собрал полк и сказал, что надо перейти линию фронта и в тылу у немцев разгромить штаб дивизии. Задача опасная, нужны добровольцы. Все стоят и молчат. Я вышел вперед. За мной еще человек семьдесят. Через день комполка вызывает меня:

- Ты не пойдешь.

- Почему?

- Ты, наверно, шпион. Ты был в плену.

Тогда я сказал ему, что не могу быть шпионом: я еврей.

- А молиться умеешь?

- Шма Исроэл! Аденой алегейну… и т.д.

- Амен, - закончил он. – Я тоже еврей. Ты пойдешь с нами.

А что было бы, окажись на его месте нееврей, а то и антисемит? Тогда шпионы были больным местом, а еврей, избежавший гибели в плену, уж точно шпион! Доказывай тогда, после расстрела. Но он меня сразу понял: тот, кто так молится, не может быть предателем. Опять мое еврейство спасло меня.

Хотя штаб уничтожить не удалось, нам дали звание гвардейцев, я получил медаль «За боевые заслуги» и звание старшего сержанта.

Дальше было много боев, я воевал в составе Польской Армии, в дивизии им. Тадеуша Костюшко, стал офицером, в конце концов, через Украину, Польшу, Германию дошел до Берлина.

Могу честно сказать, я был хорошим офицером – это от моего отца, он служил старшиной еще в российской армии. В семье он установил четкую дисциплину. Мать говорила ему, что ты хочешь от маленьких детей, а он отвечал, что это – будущие солдаты. Всю войну я думал, вот вернусь домой, отец будет жив, и я ему доложу, что был хорошим солдатом. Так я думал… После ранения в Варшаве я получил несколько дней отпуска и решил поехать в родные места, это было недалеко. Приехал. Не нашел никого… Все были сожжены в концлагере Бельцен. Все, никто из моей семьи не остался. И еще шесть близких нам семей - почти восемьсот пятьдесят человек – никого нет. Позже я узнал, что один из моих кузенов чудом уцелел и вернулся. Так его тоже убили – уже после войны.

Я остался один. Вернулся в армию: теперь она стала моей семьей. Продолжал служить, окончил Военную Академию, был назначен командиром того полка, в котором раньше воевал – Второго Берлинского.

В 1954 произошел еще один знаменательный случай, опять же связанный с еврейством. Командир нашей дивизии, антисемит, узнал, что я еврей, приехал в полк и устроил мне проверку. Потом велел сделать то-то и то-то. Он меня спровоцировал, я считал, что этого не нужно делать. Он только того и хотел: «Я покажу тебе, где раки зимуют, паршивый жид!». Я вынул пистолет, он бросился к открытому окну, но я успел выстрелить в него три раза. Четвертую пулю – себе в грудь. Мы оба выжили. Он боролся за жизнь два года, а я восемь месяцев – пуля прошла в двух миллиметрах от сердца. Опять, видимо, решено было, рано мне погибать.

Начальство дело замяло, но после этого я уже не мог служить по состоянию здоровья, и меня демобилизовали. Три года как-то прожил и в 57-м решил, что мое место в Израиле.

И вот я здесь. Без вещей, без денег, без ничего - настоящий «польский офицер». Израильский посол в Варшаве знал меня и сообщил в МИД, что я боевой полковник. Однако в Израиле мои прежние заслуги никакого впечатления не произвели. У меня были кое-какие связи с русскоязычными работниками спецслужб, и они помогли мне поступить в армию. Пошел в ульпан, учил иврит, для меня в ту пору он был, как финский. Но мой учитель сказал: если ты хочешь здесь жить, учи язык, иначе будешь улицу подметать. Я взял себя в руки.

В армии меня из полковника переделали в майора и определили в резервную часть: рекомендации – это хорошо, но они не знали, что я на самом деле умею. Через какое-то время предложили перейти в пограничную службу. Я тут же согласился, потому как пограничную работу знал хорошо. И стал уже младшим лейтенантом. Знаете, Польская Армия, Советская Армия… особого доверия не было, его полагалось заслужить. Потом, когда я много сделал в организации пограничной службы, они увидели, что я кое-что умею и соображаю. Стал командиром погранвойск Центрального округа, участвовал в Шестидневной войне. И когда Мота Гур вошел в Иерусалим, меня назначили губернатором Старого города.

В 69-м после захвата нашего самолета в Алжире, мы задумались о безопасности в аэрофлоте. И ШАБАК поручил мне решить эту задачу. Я согласился, но поставил условие, что остаюсь в Армии. Сотрудничество с ШАБАКом продолжалось 13 лет, я был начальником аэропорта, атташе Интерпола в Европе, организовывал безопасные полеты во многих аэропортах мира.

В 89-м вышел в отставку в чине генерала. К тому времени я уже был членом Союза воинов и партизан – инвалидов войны с нацистами. А после ухода моего дорогого друга Авраама Коэна, Председателя Союза, меня избрали на его место. Потом я был избран Президентом Союза польских ветеранов.

Теперь я вам скажу про другое. Если б я не был в погранвойсках Красной Армии… Пограничники – особая часть в Израиле. У нас служили представители всех этнических групп: бедуины, арабы, черкесы, грузины, турки, евреи из арабских и европейских стран, все вместе, и жили, как одна большая семья. Меня это радовало. Знаете, почему? Опасность преодолевается дружбой. Когда все вместе, можно избежать многих потерь, сохранить боеспособность, жизни, наконец. Если б люди в нашей стране в своих отношениях брали пример с пограничников!

Я был горд, что служу в таких частях, что Израиль – сильное государство и может себя защитить. До сих пор я живу этими чувствами, несмотря на то, что все сильно изменилось и в политике многое не поддается объяснению. Отношения между солдатами тоже уже не те. Правда состоит в том, что я остался верен Израилю только потому, что моя жизнь проходила, если можно так сказать, в патриотически настроенных частях - пограничных.

До 67 года Израиль был прекрасной страной: уже арабы, черкесы и все другие ощущали себя израильтянами, одним народом. После Шестидневной войны многое изменилось: мы враз стали оккупантами! И – ошибки, ошибки… одна за другой. Мы опоздали сделать то, что раньше легко могло бы удаться – достичь мира. Упустили время, разменяли его на внутренние партийные склоки. И сейчас, не знаю, если не случится чудо, нам придется нелегко.

Мы должны, перестать размахивать руками и обдумать, как дальше жить с арабами – это главная задача. У нас историческое право на эту землю, а арабы тут живут сегодня. С обеих сторон экстремисты. Нельзя им поддаваться. Правительство, Кнессет должны отрешиться от мелочевки и весь свой потенциал направить на решение главной задачи. Ситуация в мире опасна. Новый малый Гитлер поднимается в Иране. А мы за что тут бьемся? За водокачку. Ха!

К миру ведут разные пути. Один из них – помочь палестинцам организовать мирную жизнь. Чтобы у людей не было материальной необходимости продавать своих детей в шахиды, заниматься контрабандой и торговать оружием. Пока в этом направлении ни турки, ни англичане, ни египтяне, ни другие арабы ничего не сделали, так же, как и мы.

Вы думаете, это невозможно? Добровольно, да, невозможно. Нужно принуждение. Вспомните «железную стену» Жаботинского. Хотя военное принуждение все страны и народы используют до сих пор, с Израиля спрос особый. Тем более, что принуждать можно и нефизическими действиями, создавая ситуацию – политическую, экономическую -  которая принуждает. Здесь первым делом, надо распустить организации, предоставляющие палестинцам так называемую гуманитарную помощь, т.е. организации, плодящие бездельников и неумех, которым, чтобы выживать, приходится воровать, стрелять и взрывать.

Возможно, палестинцы от наших услуг откажутся, тогда договоримся с кем-нибудь…  например, с японцами, чтоб они сотворили в Газе «экономическое чудо», Новую Газу, научили палестинцев работать. Это была бы самая правильная трата денег. Но сейчас приезжает вице-президент США и вместе с нашим правительством обсуждает не главную задачу, а - строить ли дома в Иерусалиме и других местах… Это абсурд!

А последняя война в Ливане? В чем только ни обвиняли Ольмерта – не надо было начинать, не так воевать, не так защищаться, не тем кончать… И безответственная пресса хорошо постаралась раздуть этот мыльный пузырь. А я скажу, как военный: если б не эта война, наше положение было бы сейчас намного хуже. Есть такая вещь – разведка боем. Чтобы узнать противника и своевременно принять меры, нам необходимо было знать, что и как делают эти бандиты. Другие способы разведки полной картины не давали. Теперь, зная их слабости и возможности, мы реорганизовали армию. Я сказал Ольмерту: ты правильно поступил, но придется тебе взять на себя все шишки от тех, кто этого не понимает, и от тех, кто понимает, но использует удобный случай свести с тобою счеты.

У нас есть партии, и эго партии – неважно, правой, левой ориентации – ставится выше государства. Это преступно! На ответственные посты назначают некомпетентных, недобросовестных, непорядочных людей. Партийные интересы заслоняют нужды населения, безопасности государства, игнорируют наше будущее…

У нас прекрасная страна. Нет другой такой на свете. Но надо научиться вести себя по-человечески с согражданами, со всеми, независимо от происхождения, возраста, религии.

Я думаю, тяжелая ошибка была и в отношении алии. Приехало 1.5 миллиона из СССР. Может, четверть, овладели ивритом – врачи, инженеры, военные и другие специалисты и вошли в израильскую жизнь, а остальной народ ничего не знает и живет здесь, как жили там. Надо было каждому дать все возможности за год-полтора научиться ивриту. Не дали. Почему? Не понимали, что без языка нет народа или не хотели, чтоб был единый народ? Ведь ссылки на текущие проблемы и нехватку ресурсов не причина, а оправдание причины задним числом. Это вина правительства и партийных деятелей. Все должны уметь говорить на иврите и не забывать русский и русско-еврейскую культуру. Это ненормально, когда не дедушка внуку, а внук дедушке рассказывает, что такое еврей. Так не должно быть.

Мы вечный народ, перенесли Холокост, войны. И почему-то впали в легкомыслие. Когда я серьезно спрашивал Моше Даяна о будущем, он отвечал: «ихъе беседер!». «Савланут» и «беседер» я слышал постоянно. При этих словах меня хлопали по плечу, почему-то по левому, так что вскоре оно стало ниже правого. Такие перекошенные фигуры закрыли от нас реальность. Но какой-то перелом все же должен произойти.

Я выступал на заседаниях компетентной комиссии Дорнера. Люди говорили о своем личном тяжелом материальном положении. Я сказал обо всех нуждающихся: надо взять на особый учет всех, старше 78-80 лет, кто бы они ни были, их не более 500-600 тыс., и обеспечить им достойную старость – из государственного и местных бюджетов: квартиру, денежную помощь, бесплатные медикаменты... Позорно разделять стариков, равно нуждающихся в помощи, на категории – ты более достоин помощи, а ты нет. Скажем, разделяют узников концлагерей и гетто на тех, кто прибыл в Израиль до 53-го и после. Все эти градации и «хитрые» правила, закрепляющие неравенство, порождают мощный чиновничий аппарат (в том числе Клаймс Конференс), съедающий немало средств, полчища адвокатов, потребляющих значительный процент немецких компенсаций, предназначенных бывшим узникам и инвалидам, и т.д.

***

В заключение хотим поблагодарить Романа Ягеля, очень занятого человека, нашедшего для нас время. Отдельное спасибо Моше Шпицбургу, пресс-атташе Союза и редактору журнала «Голос инвалидов войны», за организацию нашей встречи и советы по редактированию текста.

Интервью провели Давид Таубкин и Анатолий Казарновский

назад