Каждый день мог стать последним...

(1941 —1944 —1946гг)
Полный вариант.

Р.А.Кочерова

Часть 1
Часть 2
Часть 3
10. КАРАТЕЛИ................................................. 24
11. ТЮРЬМА ГЕСТАПО (г. ДРИССА)..................... 29
12. ПОКА СВОБОДНА........................................ 32
13. КОНЕЦ ОККУПАЦИИ..................................... 34
Часть 4
 

10. КАРАТЕЛИ.

15 февраля 1943г., страшный день!
Пришел карательный отряд по борьбе с партизанами. Запылали деревни партизанской стороны, расположенные справа от железной дороги.
Сгоняли в сараи стариков, больных, малышей, запирали и жгли! Дым, гарь достигали нашего поселка. Часть населения пригнали на станцию, за колючую проволоку. Пригнали и скот из сожженных деревень и сразу в вагоны.

Шеф депо, к счастью, просто немец, ворчливый, старый Цибарт, пришла к нему: «Там, за колючей проволокой, можно набрать рабочих в депо» (за последнее время много рабочих ушло в партизаны). Поворчал, разрешил напечатать 20 справок на семьи работающих в депо. Захаревич — семья 6 человек, Лях Иван —4 человека, Капустин Антон - 8 человек, Подскочин Василий ..., Шукель Миля..., Романовские..., Шаболтас..., и другие. Несколько дней провела у колючей проволоки. Но это еще полдела, надо людей устроить, чтобы была крыша, жилье. Кое-как устроила в бывших амбарах, потеснились местные.

Один случай запомнился, страшно и теперь вспомнить. В одном доме жили родители жены рабочего Обозного, которые вернулись из сибирской ссылки. Пришла с шефом просить потесниться, устроить семью Захаревичей. Негодуя, старик стал перечислять свои обиды на советскую власть и свои заслуги перед немцами, а когда шеф прикрикнул на него, старик сказал, что у него есть справка, что он выдал немцам трех спрятавшихся у него наших пленных.
Чудовищно! У меня перехватило дыхание, когда я прочла эту справку, благо шеф не стал ее читать, только спросил: «..что там?». Я сказала, что старик будет на него жаловаться. Неожиданно для всех шеф размахнулся и ударил старика, приказал выселить немедленно. В домике ненадолго поселилась семья Захаревичей, после ухода карательного отряда они вернулись в сожженную деревню.

Страшное время! Карательный отряд состоял в основном из эстонцев, латышей, литовцев, только два офицера — немцы. Деревня Опытная, самая близкая к станции, примерно 2 км. от нас. Поступил донос, что эту деревню навещают партизаны. Карательный отряд сжег деревню вместе со всеми жителями!

Нам приказали покинуть дома, чтобы все видели, что с нами будет, если приветим хотя бы одного партизана. Было под вечер, страшный запах горелого мяса и волос душил, многие плакали, там горели близкие, были готовы броситься на помощь, но вокруг каратели с оружием... Один из карателей, эстонец, по профессии врач, на мой вопрос: «А дети малые чем виноваты?» ответил убежденно: «Детей надо уничтожать в первую очередь, у них хорошая память, вырастут и будут нам мстить». Он мне сказал, что в одной из деревень они в стоге сена сожгли 12 маленьких детей, родители которых ушли в партизаны.

До этого страшного времени — оно продолжалось 8 дней — жители Бигосово, близлежащих деревень разделили колхозную землю, сеяли, растили скот.
Налоги были относительно небольшие (яйца, молоко, масло), было достаточно мужчин (не успели мобилизовать в начале войны, были и пленные). Все сказанное относится к деревням, расположенным у Западной Двины, слева от станции. Многие к 1943г. ушли в партизаны, уходили целыми деревнями, помогали продуктами, но мы знали, что семьи усложняли маневренность партизан, поэтому вели работу, чтобы с детьми не уходили, но тогда, как выяснилось, под ударом карателей оказались семьи партизан.

Карательные отряды в общем избегали боевых действий непосредственно с партизанами, они главной своей задачей считали создание вокруг партизан выжженой зоны, чтобы отрезать партизан от помощи местного населения, и выбрали соответствующее средство: уничтожение всех, кто мог помогать партизанам, при этом одновременно запугивали всех остальных, кого пока не уничтожили. Привезли как-то группу наших пленных, как буд-то украинцев, хотели использовать для борьбы с партизанами, но ничего у них не вышло — часть их сбежала в лес, остальных увезли. Приехал некто Киров, болгарин, пытался организовать отряд по борьбе с партизанами из местной молодежи, вербовал юношей, обещал золотые горы, а главное — оружие.
Тогда в партизаны принимали уже только с оружием. Записалось к этому Кирову (потом я узнала - эсесовец, убежденный нацист) 15 юношей.

Пришла к шефу (Цибору): убеждала, чтобы воспрепятствовал созданию такого отряда — в Бигосово каждые рабочие руки на счету, движение днем и ночью, в связи с диверсиями много людей на ремонте. Говорила с Леней Кляро — вожак мальчишек,- убеждала, что этот отряд - ловушка, дадут оружие и тут же заставят расстреливать своих. Киров так и не сумел организовать отряд. Уехал с угрозами (после освобождения на некоторых иэ записавшихся мальчишек донесли в НКВД, например, Юлиан Конюшевский был репрессирован через много лет, в 1978г. он прислал мне письмо с Урала).

Вскоре, очевидно по наводке Кирова, пришло распоряжение отправить 25 юношей и девушек на работы в Германию. До этого население Бигосово не трогали - важная станция, дорога сравнительно спокойная, дальше она шла в Прибалтику. Узнала, что список составить поручили заместителю бургомистра Конюшевскому и начальнику полиции Реуту.

Стон и слезы... В список включили почти всех парней и девушек станции, многим из них еще бы учиться и учиться. «Патриот» Конюшевский включил в список свою единственную дочь Лиду. Но здесь помогла мне жена Конюшевского Софья Ивановна, мать Лиды. Я с ней пошла к шефу, он уважал ее. Убедили: вся молодежь работает на станции, помогая поддерживать ее в рабочем состоянии. Получила на всех справки, что все работают на шлаке, никто не был увезен. Вызвали в управу, Реут ругался (ему грозили неприятности за невыполнение приказа), пригрозил, что по мне давно веревка плачет (в 1944г., на допросе в Витебском НКВД , на очной ставке, он подтвердил угрозы).

Ближлежащие к Росице, Сарии деревни были полностью сожжены, погибли все: старые, малые, больные. После ухода карателей моя соседка Стефа Колосовская попросила проводить ее в Росицу - найти и похоронить останки ее родителей. Страшное зрелище: пепелище, одни трубы. Стефа нашла какой-то лоскуток, который посчитала , что от платья мамы, собрала горсть земли, вырыла небольшую ямку, закопала. Маме ее было всего 54, но немцы посчитали ее уже негодной для рабского труда.

После Сталинградской битвы через Бигосово стали проходить поезда с пленными итальянцами, которым немцы перестали доверять и разоружили. Иногда эти составы стояли долго, вагоны были наглухо закрыты, в зарешеченных окнах лица измученных, больных людей. Стали собираться женщины с хлебом, молоком, но охрана не подпускала. Нина привела Отто, это был чех, мобилизованный немцами, ему удалось уговорить охрану, чтобы женщины передали продукты итальянцам. Сам Отто непрочь был уйти в партизаны, обещал нам, что вскоре поедет в отпуск, привезет взрывчатку, чтобы взорвать депо, только после этого уйдет в лес. Однако обещанного не выполнил, объяснил нам, что его семью немцы уничтожат, если он выполнит задуманное.

Сменился весь личный состав немцев-железнодорожников, обслуживавших депо: вместо синей формы — зеленая, это военные ж/дорожники. Отто предупредил, что фронт приближается, немцы отступают, есть случаи использования населения для прикрытия от огня. Снова состав с итальянцами, немцы относятся пренебрежительно, неудачи на фронте ставили в вину итальянцам, называли «макаронники»; многие из итальянцев спрашивали нас, женщин, где лес, партизаны.

Партизанам трудно стало проводить операции на ж/дороге: немцы строили специальные укрепления вокруг ж/д мостов, предпринимали другие меры дополнительной охраны. Мне через Нину передали задание: узнать расположение постов. Узнать об этом можно было только в ж/д жандармерии. Пошла туда по какому-то личному вопросу, мол нужно разрешение для поездки в Дриссу. Начальника не было, дежурный пригласил в комнату. На стене, высоко висела карта, на ней были кружочками отмечены точки, насчитала их восемь, а как запомнить места их расположения? Вскоре представился случай оказаться снова в этой комнате. Группа крестьян из деревни Тинковцы просила вооружить их для борьбы с партизанами. Меня пригласили переводить. Не помню о чем тогда говорили, я смотрела на карту, запомнила расположение 3-х постов. Никогда никому не говорила об этом случае, хотелось верить, что тинковцам оружие надо было не против партизан. Это подозревали и немцы, поэтому оружие крестьянам не дали. Я эту деревню в дальнейшем избегала.

В Бигосово появилось начальство, следовательно, фронт приблизился.
В доме Лавриновичей поселился начальник из Витебска, с ним приехали две русские девушки-сестры и их брат, Будкевичи. Сестры обслуживали немца, брат их, молодой, лет 20, с вынюхивающим лицом, был деятелен, везде пытался успеть. В народе про таких говорят: «богом помеченный», так оно и было. Худое, удлиненное лицо с тяжелым подбородком, тонкий, птичий нос, бегающие глаза высматривали. Нигде не работал, но часто появлялся в депо. Я жила в маленькой неотопляемой комнатке, где зимой на стенах появлялся иней. В одном доме освободилась комната с печкой, отремонтировала (переусердствовала с известкой, пальцы покрылись язвочками). Когда собралась перейти, Будкевич заявил, что эту комнату займет он. Пришлось повоевать, помогли друзья. В отместку заявил, что я потом пожалею об этом, впоследствии свою угрозу выполнил. Все это происходило в августе-сентябре 1943г.

Хочу рассказать о некоторых немцах, с которыми общалась.

КНЕБЕЛЬ, немолодой, худенький, с глубокими морщинами, ко мне относился с доверием. Был начитан, прошел суровую жизненную школу. Учился в одной школе с «бешенным» Гебельсом, состоял в одной партийной организации с ним. Вышел из партии. В Германии остался единственный сын, с которым не хочет иметь ничего общего - он фашист. Такая грусть в глазах этого человека, что сердце сжимается. Работал кладовщиком, потом его куда-то перевели, он был из немцев «третьего» сорта. Пришел проститься, сказал: «Хорошая примета, если меня переводят, значит у ваших на фронте успехи».

МИЕНКЕ Генрих, средних лет, уроженец Потсдама, был руководителем комячейки одного из районов. Арестовали, пытали, фотографировали после пыток, приносили жене фото, пытались с ее помощью добиться у него признаний, выдачи своих товарищей. Когда началась война, выпустили и отправили в тыловые подразделения. Одну из фотографий в тюрьме, после пыток, где его трудно узнать, показал мне. Взрослый сын на фронте - «патриот», и тоже отцовская боль. Работал в депо рабочим, Родину свою как немец любил, но была какая-то покорность к своей и ее судьбе.

ВАДЗАК, служащий депо, родом из Дрездена, по образованию музыкант, отец его капельмейстер оркестра. Человек безо всякого намека на идейность, политику. Запомнился по редким минутам музыки. Где-то обнаружил пианино, настроил его, и вот мы — я, Женя, Нина, Раиса слушаем музыку, нет войны, голода, темноты, грязи, одиночества... Запомнились его рассказы о быте, укладе жизни. Прежде чем завести семью, надо было иметь минимум, который складывался из таких мелочей, как набор посуды, белье, одежда, мебель и т.п. Это была немецкая действительность, непонятная нам.

Мое основное средство существования — стирка белья, которое немцы приносили мне. Приносил белье машинист паровоза, относительно молодой немец, однажды он, как бы оправдываясь, сказал мне, что для получения должности машиниста ему пришлось вступить в нацистскую партию, до этого он проработал 12 лет кочегаром.

В канцелярии депо появился один немец, который потребовал, чтобы меня перевели в отдельное помещение, следил, чтобы я не слушала служебных разговоров по телефону. Из туалета сделали для меня отдельный кабинет: «переводчица по обслуживанию инородцев». Как-то навестил меня, рассказывал восторженно о своем фюрере, его воспитанности, галантности, следил за моей реакцией. После его ухода на скамейке я обнаружила его ремень с кобурой и оружием, — нарочно или просто забыл? Легла спать, вдруг резкий стук в окно, немец вбежал в комнату, схватил ремень, просил меня не рассказывать никому об этом.

В жаркий летний день был арестован Антон Капустин - поступил донос, что он собирается уйти к партизанам, так как зарезал поросенка, чего летом никто не делает (настоящая причина доноса - у Капустиных была швейная машинка, единственная в Бигосово, на нее позарилась Виктория Милашевич, которая и донесла на Антона шефу депо). Я застала шефа у телефона, - он хотел звонить в Дриссу, в комендатуру. Мне удалось уговорить шефа отпустить Антона, — ведь у него семья из 9 человек, не мог он с 4 маленькими детьми уйти к партизанам.

Выпустили Антона, а через три дня он погрузил на подводу весь скарб и ушел на партизанскую зону со всей семьей. Это мне потом немцы припомнили в тюрьме в г.Дрисса в январе 1944г.

Работали в депо немцы — слесари, плотники, но это были в основном пожилые, больные или неблагонадежные немцы, как сказал один из них, 2-го сорта. Жилось им здесь получше, чем в фатерланде,  кроме пайка они обменивали мыло и сахарин на сало, яйца, посылали даже посылки семьям. Нашим крестьянам, особенно из удаленных деревень, тоже жилось относительно неплохо, колхозную землю засевай, сколько сможешь, выкармливали гусей, кур, свиней.

Были деревни, где немцев не видели. Но так было только до 15 февраля 1943г.
Партизанское движение, железнодорожная война приобрели такой размах, что немцы решили положить конец партизанам, избрав методом борьбы уничтожение населения, подозреваемого в помощи партизанам. В результате кровавых карательных экспедиций немцы получили действительно народную, массовую партизанскую войну — надежды многих крестьян на возможность отсидеться, на культуру и гуманность «высококультурной» нации не оправдались. Теперь в лес уходили целыми деревнями. За уничтожением евреев должно было последовать уничтожение белорусов, причем немцы делали это руками прибалтов и украинцев, в Прибалтике местному населению давали такой же паек, как в Германии.

Наступила третья осень войны, немцев, от которых я могла бы узнать о положении на фронте, отправили на запад.

6 ноября 1943г. Прохожу мимо будки, где стрелочницей работала Нина Смулько. Нина, счастливая, сообщила мне, что ее вызывают в отряд, связь остается на мне и Василии Черак. Обнялись, я просила передать, что мне уже опасно оставаться на станции. Обещала (позже узнала, что Нина меня обманула).

Вновь прибывшие немцы были в форме другого цвета и вооружены — немцы 1-го сорта! Шеф депо, молодой, образованный человек, привез молодую русскую женщину, которая служила ему днем и ночью. Связь с партизанами прервалась, по-видимому, изменили свое местоположение в связи с приближением фронта. В это время ко мне пришел немец и предложил заполнить анкету, вопросов очень много, помню: о муже, родных, где изучала немецкий. На последний вопрос ответила, что по образованию химик, немецкий язык был одним из главных предметом, так как Германия держала монополию на химическую литературу. Неспокойно стало, думала, гадала, с чего бы это. С кем посоветоваться? Из друзей остались только Черак и Боярин.
Примерно в середине ноября мне передали, что готовится список подозрительных лиц, надо узнать — кто, где, когда?

Случайно при мне Лида Конюшевская приглашала шефа в гости, мелькнуло — не там ли будет обсуждение? Я высказала пожелание шефу хорошо провести время, его заместитель полушутя сказал, что приглашает меня пойти с ним.
Помню темный, осенний вечер, лил дождь, везде грязь, мы с фонарем шли на огонек дома Конюшевских. Жена Конюшевского, Софья Ивановна, была подругой юности моей спасительницы Анны Гутаковской, они были представителями сельской интеллигенции. Софья Ивановна приветливо встретила меня, но что-то дрогнуло в ее глазах - растерянность, испуг? Мой приход был неожидаем и, наверное, нежелателен. В комнате было несколько незнакомых мне немцев, очевидно, из Дриссы, и «блондин» - под такой кличкой знали начальника русского отдела гестапо. Молодой, светловолосый, никто за весь вечер не назвал его по имени. Хозяин, Альфонс Конюшевский, лежал в другой комнате, сказали, что нездоров. «Блондин» надолго ушел к нему, я поняла, что там обсуждали список. Здесь шло застолье, танцевали, но не было весело. Надо было проведать больного, я вошла в темную комнату, «Блондин» предложил стул, Софья Ивановна внесла лампу. На кровати лежал Альфонс, рыжеватые всклоченные волосы, водянисто-голубые глаза с красными воспаленными веками в упор смотрели на меня. Я опустила глаза, что-то сказала в виде соболезнования, пожелала ему выздороветь. От его взгляда веяло холодом. Я ненавидела этого человека. Софья Ивановна считала меня спасительницей дочери, которую отец включил в список для отправки на работы в Германию. Сейчас же он бросил в меня: «...веревка по Вас давно плачет, Вы сорвали отправку молодежи в Германию, немцы этого Вам не простят». Узнала в результате этого визита, что список уже есть, сказала Чераку.

Исчезли из Бигосово пограничники, увеличился штат жандармерии. Была арестована группа крестьян из д. Павлюки, в том числе Тит Захаревич.

Пришла Вера, плакала, дома 5 мальчиков. Начались мои походы в Дриссенскую комендатуру, убеждала, что не могли эти крестьяне, имеющие малолетних детей, помогать партизанам. «Партизанский адвокат» прозвали меня немцы в Дриссе, Тита выпустили, но все это немцы припомнили мне потом.

Поздняя осень, немцы замкнуты и настороженны, глухо и тоскливо, казалось, жизнь остановилась. Появилось начальство из Витебска, они уходили на Запад в связи с приближением фронта.

11. ТЮРЬМА ГЕСТАПО (г.ДРИССА).

25 декабря 1943г. Утром в депо появились гестаповцы, меня вызвали и повели, я сразу не поняла, для чего им нужна, помню бледные лица семьи Черак, которые стояли на крыльце дома. Пришли в дом, мне предложили искать сына, сказали, что я арестована. Я оставила незапертой свою комнату, в которой находилось замоченное немецкое белье, иду с сыном к грузовой машине. Там уже сидели знакомые мне Боярин Александр, дорожный мастер Матвеев (коммунисты), родственники партизан. Было холодно, одно сверлило мозг: почему с Толей? Привезли в Дриссенскую тюрьму.

Раньше здесь помещался народный суд. Женщины сидели на полу большой комнаты с решетчатыми окнами, но без стекол (а ведь декабрь!). К этой комнате примыкала маленькая, удлиненная комната, сюда мы все собирались, тело к телу, согреться. Кроме меня, были еще две женщины с детьми, местные, деревенские. Одна с 6-ти летним мальчиком от отца-еврея и 7-ми месячным ребенком от второго мужа. Ее история — это трагедия!
Когда она узнала о гибели на фронте первого мужа, то стремясь спасти своего сына и зная отношение немцев к евреям, она тут же вышла замуж за местного деревенского парня, поменяла фамилию, забеременела и родила второго ребенка. Так она прожила до зимы 1943/44 гг, считая, что она спасла своего сына, но... Когда пришли за ней, она взяла малыша, а ей сказали: «...бери иуду». Предали свои, донесли.
Вторая, совсем молоденькая, была женой партизана. Ее выследили, когда она возвращалась со свидания с мужем, чтобы показать ему первенца — ему исполнилось 3 месяца. Опять предали свои, односельчане. Когда ее вызывали на допрос, мы ей давали свои трико, чтобы смягчить побои, боялись, что она потеряет молоко.
Били ее часто и жестоко, требовали сведения о партизанах.

Охрана тюрьмы была из местных полицаев, в основном сидевших в лагерях и тюрьмах при советской власти. Поражала их жестокость по отношению к нам, женщинам и детям. Хлеб, который нам выдавали немцы, они отбирали, причем сначала как будто делили для нас, затем забирали себе. В маленькой комнате посредине стоял котел, где варили похлебку — вода с пшеном. За водой ходили во двор. Помню колодец с тяжелой крышкой, которую я с трудом открывала. Этот колодец до сих пор снится по ночам. Я понимала, что кроме подозрений в связи с партизанами есть еще причина, национальная, по всей видимости связанная с Толей, я помнила инцидент с врачом. Когда нас привезли в Дриссенскую тюрьму, во дворе висели трупы мужчин — мужья, прятавшие своих жен-евреек. Поэтому этот колодец для меня стал надеждой кончить все мучения,- броситься с Толей, и все... Каждое утро я добровольно шла за водой. Трудно было решить: сначала сына бросить, потом я, или сразу вместе, но колодец был слишком высок для меня, взобраться одной трудно, а с Толей - невозможно. Однажды с большим трудом вскарабкалась и успела заглянуть в спасительную пустоту. Как я жалела, что в этот момент рядом не было Толи!

Рядом оказалась женщина, она стащила меня. Я не признала намерений самоубийства, боялась, как бы кто не опередил меня в этом выходе.

1 января 1944г. нам приказали убрать помещение, где немцы накануне встречали Новый Год. Нас было шестеро продрогших, голодных женщин.
Вечером мы вернулись к голодным, просящим детским глазам. Вскоре меня вызвал полицай, передал кусок пирога, показал. яйца, сало, но остальное оставил себе, сказал, что для меня было три передачи, но немцы оставили их себе. Я знала, что одну передачу могла не таясь принести женщина-врач стоматолог, которая в Дриссе обслуживала немцев, могла быть передача от Софы, поварихи на станции, а третья могла быть только из Бигосово, вернее из Павлюков, от Веры Захаревич. Для этого надо было пешком пройти несколько десятков километров. Как тепло стало сердцу, не побоялись, пришли, чтобы поздравить с Новым Годом, значит не забыли, помнят. Пирог поделили детям, но и мы попробовали немного, кажется, вкуснее в жизни ничего не ели. Утром работа — пилили, кололи дрова, убирали комнаты немцев. Ночью было очень холодно, спасал кожух мужа, мы в него с сыном забирались, стыли только ноги — кожух был коротковат. Каждый день вызывали на допросы, но меня не трогали, и это было еще тяжелее: в чем меня обвинят? Неизвестность сводила с ума.

Сегодня тяжелый день: женщину с еврейским мальчиком отправили в Полоцк, грудного ребенка вырвали из рук и унесли. Мальчик, обняв колени матери, плачет, а она смотрит на дверь, куда унесли малыша. Прощаемся молча, без слов. Сейчас не помню лиц большинства женщин, было нас 15 —20, часто менялись. Уводили на допросы, приходили избитые, заплаканные, молча ложились. Были сдержаны, недоверчивы.

Однажды убирала комнату «>лондина», он узнал меня, грубо шутил. Как-то вернулась в камеру, а сын показал мне бумажку от конфеты, сказал, что полицай дал ему хлеба и конфету, обещал еще дать, если мама с ним поспит- «Мама, пойди, поспи с дядей, а я тебя подожду...».

Сыну было пять лет, что я могла ему объяснить? Через два дня я застала сына горько плачущим: «добрый дядя» полицейский прищемил ему три пальца правой руки, когда сын пытался пройти в туалет.
Прошло 20 дней, меня не вызывают на допрос... Как-то под вечер, в воскресенье, меня вызвал полицай. В комнате были незнакомые мне мужчина и немолодая женщина. Мужчина предложил отдать им сына на воспитание, они бездетные. Я отказалась, тогда заговорила женщина. Она наблюдала за сыном, когда приходила к мужу во время его дежурства, «...решайте, пока Вас не отправили в лагерь, там он погибнет». Взывала к материнскому чувству... Сдержалась, поблагодарила. Появилась надежда: значит, сына не подозревают, что он еврей. А может, это провокация? Эта встреча успокоила меня, крепко заснула.

Утром рассказала сон: иду с сыном по мосту через Днепр (Днепропетровск), ветрено и снежно, каждый шаг дается с трудом. Но уже вижу будку сторожа у конца моста, совсем близко земля, но вдруг передо мной — пропасть, участок моста разрушен, пройти не могу. Как с колодцем, примеряюсь: вместе прыгать или перебросить сначала сына, а потом самой? Мучительно тянуться минуты, на той стороне спасение, но как быть?
Сторож, закутанный в тулуп, наблюдает, но я знаю, что никто мне не поможет. Беру сына на руки и прыгаю... Твердая земля!.. Проснулась счастливая.

Женщина, обычно не вступающая в разговоры, говорит: «..тяжелое предстоит тебе испытание, но кончится все благополучно». Как может кончится, если ни разу не вызывали на допрос? Но она уже снова молчит, отрешенно смотрит в окно. Я достала зеркальце, причесалась, критически рассматривая свое лицо.
Пришли за нами, чтобы отправить на работу, но меня оставили в камере, сердце сжалось, томительно ждала. Вызвали меня на допрос перед обедом, повели на второй этаж. В комнате было два немца, один из них «Блондин», и переводчик Володя. Я отказалась от переводчика, но он остался. Я к тому времени свободно владела немецким языком. Первые вопросы: «партизанский адвокат», «почему так хорошо владеешь немецким?». Ответила, что по образованию химик, а Германия держит монополию на химическую литературу, все новое в химии отображается в «Дойче Берихте». Толю держала крепко за руку, он был голоден, а на столе лежали галеты, конфеты. Немец подвинул конфету, но Толя вырвал руку и полез под стол. Напомнили, что я приходила хлопотать за крестьян из Павлюков, а когда их выпустили, они ушли в партизаны. Я молчала. Вмешался переводчик: «Вас подозревают, что Вы имеете еврейскую кровь, если Вы наполовину еврейка, сознайтесь, это спасет сына, третье поколение не преследуется». Сознаться, что меня родила еврейская женщина, поэтому должна погибнуть? Готова была сознаться в чем угодно, но только не в этом! Я раздраженно стала говорить, что это клевета, что в Германии у меня есть друзья, которые могут подтвердить мою национальность, показала конверт с адресом: Дортмунд, Уландштрассе,2. Конечно, это был плохой адрес -адрес антифашиста Доренкампа, но была надежда, что проверять им уже некогда. Письмо я, естественно, не показала, да его и не было со мной, так как текст письма совершенно не соответствовал моей «легенде». Я придумала эту легенду заранее: как будто мой отец был во время первой мировой войны в немецком плену, где и познакомился с семьей Доренкамп. Я наступала, угрожала жаловаться, - такой дерзости они, очевидно, от меня не ждали. Дальше не помню, как пришла в себя. Услышала голоса из другой комнаты: «...нет, евреи не такие, они трусливые, плаксивы, а эта наглая, как все русские свиньи». Сын лежал под столом. Я бросилась к нему, немец сказал, что меня вызовут и сделают анализ крови, что это очень больно. Привели в камеру, женщины окружили, принесли воды, обмыли распухшее лицо. Толя рядом, теплый комочек, всхлипывал, гладил меня. Я никому ни слова. Вспомнила, антифашист Кнебель мне как-то сказал, что у нацистов есть будто научно обоснованная методика определения национальности — по анализу крови, взятой из соска женской груди, но он сам сомневался в достоверности этой процедуры, считал ее просто психологическим, пропагандистским приемом.

Я уже жила в ожидании предстоящего испытания. Ждала, заучивая адрес Доренкампа: они знают моего отца; что дважды приглашали меня в Германию, один раз в домработницы к жене помощника шефа, второй раз при заполнении анкеты, поскольку нужны химики. Надо было еще доказать, что уход моих подзащитных крестьян —не моя вина.

Прошло несколько дней. В камере осталось 6 женщин и двое детей: мой сын и грудной у жены партизана. Привели 18-летнюю девушку, считали ее связной. Сразу вызвали на допрос, привели избитую, всю в крови. Молча легла. Была она не местная, никто не мог объяснить, почему она оказалась за Двиной. Остальные женщины были из окрестных деревень, их обвиняли в связи с партизанами.

Накануне второго вызова приснился сон: ко мне на свидание пришел отец.
В добрых глазах — жалость и грусть, в украинской соломенной корзине - еда, сверху лежал большой пучок зеленого лука. Рассказала женщинам, истолковали однозначно: будут слезы. В полдень вызвали на допрос. «..назови, с кем была связана, кто передавал сведения для партизан, и мы тебя отпустим». Я молчала. К этому времени, впрочем, связи практически не было, я и Женя Боярин знали, что отступающие немецкие части теснили партизан, и те чаще всего с боями прорывались через фронт к нашим войскам.
Увели меня в другую комнату, заставили принять таблетку (я поняла, чтобы не слышать моего крика). Острая боль, темнота, кровь потекла к ногам.

Но самое страшное было впереди. Схватили Толю, накинули петлю на тоненькую шейку... Увидела его глаза, услышала: «Мамочка, не хочу!». Бросилась к нему, сильный удар, снова темнота. Пришла в себя от ударов, -лежала на полу, рядом плакал сын, живой, увидела тоненькую струйку крови, которая текла из носика сына. Встала перед мучителями, положила на стол клочек бумаги с адресом в Дортмунде, сказала, что дома у меня лежит приглашение и мы собираемся туда поехать. Это была авантюра, но я думала только об одном — уйти, лечь, отсрочить мучения. Надеялась, что у них нет времени на проверку, они в то время из тюрьмы уже не отправляли в лагерь - или расстреливали, или отпускали.

В камере женщины помогли лечь. Все на мне было мокрое от крови, на шее вздулся рубец, болела поясница и раненная грудь. У Толи была рассечена бровь, разбит нос, видимо, когда его сбросили из петли, он ударился о край стола, нас била дрожь, женщины набросили на нас все, что имели под рукой. Мы заснули, или впали в беспамятство? Оказалось, допрос продолжался три часа.

На следующий день снова вызвали, в комнате увидела служащего депо. Из разговора немцев поняла, что шеф депо просит меня временно отпустить, так как привезли много наших пленных на ремонт ж/д путей и нужен переводчик-посредник. Но в этот день не отпустили. Прошло два дня, у меня открылось кровотечение, поднялась температура. Утром 10 февраля меня вызвали, объявили, что пока свободна и вручили мне временное удостоверение личности № 464466 (действительно до 31.ХII.1945г.!), это удостоверение сохранилось у меня до сих пор. Собственно, это было первое настоящее удостоверение на право проживания с 1941г.

12. ПОКА СВОБОДНА.

Простилась с женщинами, поплакали. Я с сыном за воротами тюрьмы, пасмурный февральский день, тает снег. Каждый шаг дается с трудом, до станции не дойти. Стучу к знакомой, женщина врач-стоматолог. Сейчас не помню, при каких обстоятельствах я с ней познакомилась, но бывая в Дриссе, встречалась с ней, она приветливо меня принимала. Поведала мне про свою нелегкую судьбу. Первый муж —офицер, расстрелян в 1920г., осталась с двухмесячной девочкой. Второй муж, врач-стоматолог, в 1937г. был репрессирован, от него осталась девочка 5 лет. В момент нашего знакомства ей было 58 лет, старшая дочь (23 года) было к началу войны в Москве. До войны они жили в Витебске, сейчас в Дриссе с ней жили младшая дочь и молодой мужчина, которого она приютила, научила азам зубного протезирования. Они вдвоем обслуживали немцев, зарабатывая средства к существованию. Вот в этот дом я и постучалась.

Три дня я и Толя отлеживались. Эта женщина очень тепло отнеслась к нам, остановила у меня кровотечение, поила, кормила, заботилась о Толе. Все же мы выжили! Она договорилась, чтобы нас довезли до станции Дрисса, где мы были встречены Софой Маевской, она тоже беженка, жена офицера, жила на станции с мамой и двумя детьми, работала уборщицей, поварихой, часто помогала мне хлебом насущным. Погостили у нее, затем она посадила нас на поезд до Бигосово.

Вошла я в свою холодную комнату в Бигосово и показалась она мне раем! Еще не верится до конца, что свободны, выпустили, но наверняка следят, а вдруг проверят адрес в Германии, данный мной на допросе? Все время мозг работал только в одном направлении: как избежать повторного ареста. Завидовала тем, кто был в лесу, не понимала, почему мне не разрешают уйти в лес, правда, к тому времени мы не знали местонахождения партизан, после ухода Нины связь прервалась. Хотела с Толей просто уйти в лес, но снова открылось кровотечение. На следующий день за мной пришли - вызвали на работу. Встретили по разному мое появление, самые близкие мне ждали рассказа, объяснений, а я ведь не могла никому сказать правду.

Кто-то из моих друзей, узнав о болезни, познакомил меня с кочегаром поезда, курсирующего между Бигосово и Двинском - Макс Микуленок. Жил он в Двинске, на время лечения согласился приютить меня у себя, помог получить мне разрешение на право проезда, ведь пассажирского движения не было. Два раза в неделю ездила к гинекологу, ночевать оставалась у Макса и его жены Фрузи. Интерес к поездкам возрос, когда узнала, что у них есть приемник (по приказу коменданта все население было обязано сдать все приемники). Устроившись на полу, мы слушали Москву на самой малой громкости. Сколько радости было, когда услышали, что наши совсем близко. Двинск часто бомбили. Однажды бомбежка застала меня в городе на вокзале, люди с узлами, чемоданами, малыми детьми метались, искали бомбоубежище...

Обратила внимание на надпись: «Вер плиндет, вирд ершосен»-кто ворует, будет расстрелян. По-моему, воровства в это время было действительно меньше, на улице валялись чемоданы, вещи...

Много лет спустя, в 1975г., приехала я в гости к Нине в этот город, ныне Даугавпилс. Узнала, что в этом маленьком городе, с населением 100 тыс. человек было во время оккупации замучено и погребено 160 тыс.человек, в основном евреи, пленные, сочувствовавшие партизанам. Кроме братского кладбища, в городе есть «небольшие» могилы на 1500 —2000 человек.

Прошел март, я почувствовала себя лучше. В Бигосово резко увеличилось количество военных, все чаще идут поезда с раненными немцами на запад. Франя Гудовская принесла три статьи И.Эренбурга, ярость его слов потрясли нас. Близится наш Первомайский праздник, но с каждым днем нам все труднее, немцы устраивают часто облавы, обыски, отбирают продукты, все труднее купить хлеб, молоко. Иногда помогают Захаревичи, но у них самих 5 мальчиков. В майские дни были сброшены листовки, это была весточка от наших. Пришел пожилой немец прощаться, сказал, что часто при отступлении немецкие части используют местное население для прикрытия от огня, посоветовал уходить в деревню. Замечаю суету, немцы упаковывают ящики, уже не раз слышу от них «Гитлер капут». По вечерам тревожно и глухо. Часто по ночам бомбят наши самолеты, небо светлеет, грохочет, придавливает к земле. Убегаем с Толей в поле за станцией, но Толя очень боится, один раз вырвался и убежал, потом долго искала — забился в какую-то мокрую канаву и спал там. Заболел, высокая температура, кашляет, но довольно быстро поправился безо всякого лечения (потом, уже в Москве, рентген показал, что у Толи на легких рубцы от перенесенных воспалений).

В Бигосово, после ухода карателей, поселился фельдшер Францулевич. О нем плохая молва: нажил добро при уничтожении евреев Росицы, где он прежде жил, при этом помогал карателям. В Бигосово жил в отдельном доме, лечил немцев, своих дочек устроил в немецкую школу в Полоцке. Когда сын заболел, к нему не обратилась, боялась доноса.

В конце мая меня вызвал шеф и сказал, что через несколько дней депо будет переезжать, чтобы я предупредила рабочих, они могут взять необходимые вещи, их будут кормить. Я предупредила первым Черака Василия, затем семью Боярин, тем людям, в которых я уверена. Сейчас так нужна связь с партизанами, а у нас ее нет!

На следующий день ухожу с Толей в Картенево к Любе Обухович (до этого я иногда оставляла у нее Толю, когда ездила в Двинск лечиться). Несколько дней советуюсь с крестьянами, решаем уходить всей деревней в лес - партизанская сторона. Многие деревни поступили так же. И вот мы в лесу, с коровами, овцами, козами, благо тепло. Первый же дождь заставил соорудить шалаши, хорошо помню, что для того, чтобы дождь не проникал внутрь шалаша, я накрыла его тазиком. Очень боялись, что нас обнаружат. Через несколько дней заметили, что над нами кружит самолет — дно моего тазика отсвечивало на солнце и служило ориентиром. Пришлось сменить место, снять тазик. От скота тоже пришлось избавляться, так как он служил приманкой для немцев. Питались скудными запасами и малиной, она уродилась в то лето, правда росла в окружении мощной крапивы, мы набирали ее ведрами и ели до тошноты, до сих пор не могу на нее смотреть.

С Ниной уходили далеко от нашего «лагеря», искали партизан, к вечеру возвращались. Однажды услышали шум мотора, голоса, долго прислушивались, тишина и снова шум мотора, брань, но русская брань! Побежали на шум, в темноте увидели танк и вокруг тени. Стояли, ждали. Включился фонарик, осветил только одно лицо, но мы поняли — наши! Танкисты из-за поломки отстали от части, но наши уже заняли Бигосово. Мы плакали от радости, повторяя только одно слово — наши! Однако пришлось еще несколько дней пробыть в лесу, так как все перемешалось, недалеко от нас отступали немецкие части, попавшие в окружение, и горе было тому, кто попадался на их пути: расстреливали и гнали перед собой население, идя на прорыв окружения. Страдали от жажды, но речка было около дороги, выходили за водой ночью.

13. КОНЕЦ ОККУПАЦИИ

18 июля 1944г. Не помню, как мы узнали о том, что уже безопасно и можно вернуться в Бигосово. Вот мостик через ж/д полотно, разрушен, дорогу перегородил наш подбитый танк. Этот танк с нашими мертвыми танкистами стоял несколько дней. Рельсы взорваны, в домах нет стекол, повсюду трупы немцев. Здание вокзала было заминировано, но удалось его захватить до взрыва, потом разминировали. Поселок пустой, некоторых немцы увезли, другие, как мы, ушли в лес. Потрясло меня, что Франя Гудовская бежала с немцами. Не могла поверить, Франя, которая приносила листовки, газету «Известия», ждала любимого человека, офицера, задушевно пела наши песни. Это очень красивая молодая женщина верила в нашу победу, много раз рисковала, поддерживая связь с партизанами, и вдруг уехала с немцами. Да, такое случалось, но повод —трусость, испуг? Уехало еще несколько семей, но таких было единицы. Стали возвращаться семьи партизан. Узнала от них трагические подробности последних месяцев. Немцы, отступая большими соединениями, начали теснить партизан, которые просто не могли бороться против больших армейских частей с тяжелым вооружением, танками; партизаны вынуждены были идти на соединение с нашими частями, прорываясь через фронт, это стоило больших жертв, особенно среди семей, бывших в партизанских отрядах.

Война продвинулась на запад, забрали в армию подросшую за эти годы молодежь; их недолго обучали и сразу в бой, в результате многие быстро погибли, были необученные, неопытные, и в Бигосово уже в сентябре пришли первые похоронки. Мы вышли расчищать, восстанавливать дорогу. Разрушений было относительно немного.

Мы с Толей пришли в пустой дом с выбитыми стеклами, ни корки хлеба. Утром у порога стояла кринка с молоком и сверху — полбуханки хлеба. Изо дня в день находила у своего порога людскую помощь. Однажды пришел крестьянин, я его не знала, он мне обьяснил: «..жинка прислала, Вы нашу дочку спасли от неметчины, примите от нас». В кошелке картофель, кусок сала, хлеб. Значит помнят люди то добро, которое я по мере сил делала в это страшное время.

В первый же день после возвращения меня вызвали в СМЕРШ. Первый вопрос: «Вы еврейка?» Я ответила: «Нет». - «А нам сказали в Витебске, что в вашем районе одна еврейка жива». - «Ошиблись»,- ответила я.- "Про Вас много хорошего говорят, Вы многим помогли, но Вы ведь работали у немцев, для дальнейшей нормальной жизни Вам надо оформить отзывы населения, мы поговорим с председателем с/совета, чтобы Вам выдали официальную «охранную» грамоту". Улыбнулся, пожал руку, пригласил вечером придти на танцы, но я отказалась: «мне еще не до танцев, на войне муж и три брата». «Странно», - сказал офицер, - «с немцами не танцевала и с нами не хочешь».

Почему я не призналась в том, что я еврейка? Очевидно, смертельная опасность этого слова в оккупации настолько вошла в мою кровь, что я не могла отойти от осторожности даже со своими. Немцы в принципе меня не подозревали, только доносы своих заставили их арестовать меня. Дома, обняв сына, долго и сладко плакала: и сын тоже плакал, гладил меня по голове.

Я поверила, что мы спасены. Написала письмо в Москву сестрам, соседям.
Смешно и грустно вспомнить, как боялась опустить письмо в Бигосово : «..Москва.. Финкенфельд..», поехала в Полоцк, опустила там письмо. Вскоре получила весточку от сестер. Братья на войне, живы, про мужа ничего не знают. Надо было жить, а работы не было. Ходила за Двину на полевые работы, умела жать, косить. Помогала Захаревичам, это были для меня близкие, родные люди, они помогали мне. Однажды возвращалась из-за Двины, где я помогала по дому семье священника, в этот раз работала в огороде. Как всегда, плата была натурой, несла в мешке картошку. У реки сбросила мешок, села отдохнуть. Подходит незнакомый мужчина, здоровается, подает руку. Смотрю недоуменно, а он представляется: Обухович Иосиф, начальник партизанской разведки отряда им. Котовского. Я его никогда не видела, но все поручения, которые мне передавала Нина Смулько, шли от него. О его смелости, находчивости ходили легенды. Он сказал мне, что я официально числилась агентурным разведчиком, он обеспечит мне необходимую справку, благодарил меня за помощь, посоветовал обратиться к бывшему командиру партизанской бригады им. Фрунзе т.Захарову, уверял, что тот знает обо мне.

В это время меня стал приглашать для бесед сотрудник Дриссенского НКВД Пересунько Иван Филиппович, он часто бывал в Бигосово, расспрашивал, выяснял поведение во время оккупации интересующих его людей. С первых бесед я была с ним крайне осторожна, главным образом потому, что он редко бывал трезвым. Его почему-то возмущало, что все обо мне говорили только хорошее, а ведь я «служила немцам». Пытался ухаживать, - бесцеремонно, грубо; встретив отпор, пытался шантажировать. Другие женщины тоже пришли жаловаться на него, по привычке: Аркадьевна, помоги. Женщин на допросы вызывает ночью, мужья недовольны. Поехала в Дриссу, к начальнику городского НКВД т.Жарову, он внимательно меня выслушал, сказал, что, мол, у них тяжелая служба, вот некоторые не выдерживают, выпивают, отсюда и глупости. Обещал принять меры, слово сдержал: Пересунько в Бигосово больше не приезжал, но он все же успел кое в чем навредить мне.

Пришел ко мне знакомиться сотрудник ж/д НКВД Полоцка капитан Лавринский Андрей Васильевич. Предложил описать работу ж/д станции Бигосово в период оккупации, партизанскую войну на рельсах, назвать патриотов и предателей. В разговоре, в отличии от Пересунько, вежлив и тактичен. Я пояснила, что в Дриссенском горотделе НКВД мною уже даны все интересующие его сведенья. К этому времени уже были арестованы Альфонс Конюшевский, бывший бургомистр Николай Обухович, начальник полиции Реут, меня вызывали в Витебск на очную ставку с ними.

Как-то Лавринский сказал мне, что один знакомый майор едет в Москву, познакомил меня с ним. Этот майор, слышавший мою историю от Лавринского, который преувеличил мои заслуги в помощи партизанам, услышав, что у меня в Москве живут мои сестры, выразил желание посетить их, передать от меня привет. Я представила себе, как обрадуются сестры человеку, который видел неделю назад меня и Толю живыми и здоровыми, дала адрес. И вдруг, уже расставаясь, этот майор говорит: «Вы молодец, так могла поступить только русская женщина, не жалея себя, маленького сына, помогала людям». Я спросила его, почему только русская? В ответ услышала жалкие слова (которые потом слышала не раз) о евреях вообще: что они все трусы, что они виноваты в войне, что они грабят русский народ и т.д. и т.п. Майор этот был комиссар полка! Я решила его немного проучить, дала адрес в Москве, но не назвала фамилии сестер, - скажите, что от Риммы, и Вас примут. После получила от сестер письмо, что у них был военный, они завидовали ему, что он сидел рядом со мной, но он очень странно себя вел, все время спрашивал, неужели они мои родные сестры? А они — типичные еврейки, черноволосые, черноглазые.

Октябрь 1944г. В Бигосово постепенно налаживается мирная жизнь, возвратились семьи партизан, вернулись единицы из лагерей, большинство погибло там. Начали работать почта, сельсовет. Запомнилась встреча на почте: бывшая ее заведующая, немолодая женщина, дерзко глядя мне в глаза, хвалилась, что не работала на немцев. Я спросила, за счет чего она кормилась, она не ответила, но другие мне сказали, что все время оккупации она жила в отдаленной деревне, немцев не видела, вела хозяйство, сдавала бургомистру для немцев продукты: сало, яйца,... откупилась. Немало было таких, которые сытно отсиживались, выжидали, приспосабливались, а сейчас считали себя патриотами, чуть ли не героями.

Часто вызывали в Дриссу, в НКВД, расспрашивали о предателях. Конюшевский, Реут - они страшнее немцев; были доносчики из-за денег или имущества, но иногда доносили просто по глупости, по недомыслию.
Приведу один пример: осень 1943г., Бигосово. Идет женщина, ищет меня. Спрашиваю, что случилось, отвечает, что в ее деревне соседка пускает кур в ее огород, вот она пришла к немцам за справедливостью, чтобы ее наказали, соседка на ночь на окне оставляет зажженную лампадку - наверное, знак для партизан. Эта женщина искала меня, чтобы я перевела немцам ее донос на соседку. Я объяснила ей, что ее слова — это пытки и смерть. Она начала креститься и причитать, что она хотела только, чтобы соседке сделали внушение, оштрафовали, как раньше делал с/совет. Долго не могла успокоиться, сказала, что будет богу за меня молиться, что спасла от греха.

Я так никому и не рассказала о том, что в 1943г. крестьяне села Тинковцы просили у немцев оружие для защиты от партизан; не жалею об этом, потому что НКВД тоже могло наломать дров.

Приходилось спасать из НКВД и невиновных. Например, смотрю, ведут под конвоем 15-летнего подростка, я его устраивала на работу в депо, он работал на стрелке. Однажды (при немцах) при переводе стрелки увидел шарообразный предмет, мешает переводу стрелки, он сообщил немцам, те вызвали саперов — оказалась мина. Когда пришли наши, об этом случае донесли, и его взяли как пособника оккупантов. Пришлось долго объяснять, что его не предупредили заранее, он просто не знал. Отпустили.
Как-то возвращаюсь домой, и вдруг передо мной бросилась на колени с плачем немолодая женщина, Кавецкая, бывшая при немцах уборщицей в депо, плачет, причитает: оказывается, доносила на меня немцам. Всегда повязанная черным платком по-монашески, тихая, богомольная... Почему доносила? Ведь немцы ей не платили... Было тяжело и противно.
О таких рабах я в НКВД не говорила, но до сих пор не могу понять, что двигало ими. Полицаям немцы давали содержание, имущество арестованных, а такие, как Кавецкая, Юшко? К счастью, таких были единицы, но они были...

Шли дни за днями, надо было решать, где и как жить дальше. Обухович посоветовал обратиться к Захарову, бывшему командиру партизанской бригады им. Фрунзе, а теперь секретарю горкома партии г.Дриссы. Встретил приветливо, советовал остаться жить в этой местности, здесь меня хорошо знают по помощи партизанам, а если уеду, свидетелей не возьму, ведь все же была в оккупации и работала у немцев переводчицей (потом я часто вспоминала эти слова); откроется школа, найдется для Вас хорошая работа.
Но я решила уехать, несмотря на трудности, которые могли быть у меня в Москве (к сожалению, трудности встретились серьезные, но об этом дальше). Здесь оставаться я не могла, свежи были ужасы прошлого, забывать не давали, часто вызывали в НКВД, снова надо было рассказывать о предательствах, очные ставки, — хотелось быстрее все это забыть. Из Москвы приходили добрые, ласковые письма, но нужен был пропуск, чтобы выехать в Москву. Мать мужа, старая, больная женщина, оббивала пороги учреждений, представила справку, что у нее есть площадь для снохи и внука, и наконец добилась пропуска в Москву для меня.
В один прекрасный декабрьский день в Бигосово приехала моя младшая сестра Маничка с долгожданным пропуском. Как я была счастлива!

Поехала в Дриссу, попрощалась с Жаровым, получила разрешение на выезд. 20 декабря 1944г., после 2,5 лет я с сыном покидаю Бигосово (с апреля 1942г.). Меня провожают Вера Захаревич (она принесла сотканное ее мамой покрывало, еду на дорогу), Женя и Рая Боярин, Люба, Надя, рабочие станции.

Запомнилось, что начальник станции по просьбе рабочих остановил проходящий состав, горячо убеждал начальника поезда посадить нас, преувеличивая мои добрые дела во время оккупации. В поезде тесно, шумно, часто стоим. В Смоленске пересадка, вокзал разбит. Вечером началась бомбежка, взрывы, крики, плач, все бегут. Один мужчина увлек нас под своды разрушенного здания складов, просидели там до отбоя, он же помог нам при посадке на московский поезд.

вверх

назад

на главную