Деревня праведников
15.10.14 г. Бывают встречи, после которых снова и снова возвращаешься к извечному: что есть красота человеческая? Именно об этом думалось после поездки зимой 1992-го в деревню Поречье Пуховичского района Минской области.
В 1943-м жители этой деревни приютили 40(!) еврейских детей, бежавших из Минского гетто. Партизаны отряда имени Кутузова 2-й Минской партизанской бригады распределили их по домам. Селяне знали: за укрывательство евреев — расстрел. Однако среди них не нашлось ни одного малодушного или доносчика.
Узнав, что бывшие узники гетто Фрида Рейзман, Майя Крапина и три Михаила — Пеккер, Шапиро и Новодворский хотят навестить своих спасителей, я поехал вместе с ними. В автобусе также — сотрудники Белорусского государственного музея истории Великой Отечественной войны (запомнилась Раиса Черноглазова) и один из лидеров Белорусского еврейского объединения Яков Басин.
Еще в автобусе Фрида и Майя рассказывали...
Дети гетто — особые дети. Война отняла у них детство. Довоенная игра в прятки стала для этих ребятишек уже не игрой, а способом выживания. Не найдут — можно прожить еще день. Найдут — значит, смерть. Они уже осознали ужас небытия.
Едва на улице появлялись немцы или полицаи, я, как мышка, бегу в малину... (Малина в просторечии — укрытие.)
Фриде шел тогда восьмой год. Детская память навечно впечатала страшные будни гетто. В "малинах" прятались целыми семьями. В некоторых можно было только стоять. Какие трагедии разыгрывались в этих самодельных убежищах — тут дрогнуло бы и шекспировское перо. Заплакал грудной ребенок во время облавы, мать ему затыкает рот. Малыш задыхается... А как передать ужас семилетней девочки, когда из щелей "малины" видит, как каратели расправляются с попавшими в их руки детьми! На них не тратили патроны. Разбивали головы о стены или переламывали через колено позвоночник. Бывало и так, что ребенка подбрасывали вверх и в воздухе ловили на штыки. Для фашистских садистов это было забавой. ...
— Из гетто выходили группами по 15—20 человек, — вспоминает Майя Крапина. — Нашу группу вел мой брат Иосиф. Было ему тринадцать лет, мне — восемь. А выглядела я лет на пять. Худышка: кожа и кости — в чем только душа держалась! Родители наши погибли. Бежали ночью. Меня несли на плечах. Пробрались к вокзалу и спрятались в баках. Иосиф уже не впервые выводил детей из гетто. Знал, что в лесу возле деревни Поречье — партизаны. Шли туда ночами. За три или четыре ночи, сейчас уже не помню точно, дошли.
...Наш автобус остановился возле неказистой хатки, примерно такой же, как и во всем Поречье. Хозяйка встретила нас во дворе. Крапина обняла свою спасительницу. Анастасии Зиновьевне Хурс было тогда под семьдесят, но выглядела моложе. Молодило доброе и простодушное лицо. Рассказ ее незатейлив, как она сама:
— Ну як оно было? Привели ко мне малую. Божечки ты мой, худенькая, ножки, как былиночки. На них ботики были... Ага, вспомнила: партизан Сосновский привел. Надо, говорит, доглядать. Во многие хаты тогда взяли этих малых. Ну и доглядали. А як же! Немцы придут — мы с малыми утякаем в лес. Что делать, раз трэба нам марафонить.
Майя поясняет: марафонить — значит скрываться в лесу день, два — сколько потребуется.
— Вы знали, что это еврейские дети? — спросил я.
— А як же! Як же бросить их на погибель! Анастасия Зиновьевна обняла Крапину. — Майечка, дитятка ты моя!...
И снова воспоминания. И слезы. Так много хочется сказать, а неумолимое время уже торопит: надо успеть и по другим адресам. В трех километрах от Поречья приткнулась к лесу крохотная деревенька Святое — всего девять дворов. В ней стоял штаб партизанского отряда. К нам навстречу вышла сухонькая старушка — Пелагея Андреевна Шашок. Это у нее с осени 1943-го и до самого освобождения прожила Фрида. Хата, по ее словам, изменилась мало. Разве что вместо земляных полов появились деревянные да исчезли вдоль стен полати, на которых спали партизаны. А печь все та же. И с лежанки, прикрытой занавеской, выглядывает котенок. Фрида Рейзман подошла к печи:
— Как мало тут изменилось! Смотрите, вот и ниша... В ней лучина горела... Она трогала печь, стены, словно хотела вобрать в себя весь этот колорит из того, военного времени. И рассказывала нам про свою Паланю — какой это душевный человек.
Бабка Паланя доживала свой век одна. Муж умер еще до войны. Сын Василий поселился в Поречье. Он старше Фриды лет на восемь, но она продолжала звать его Васькой. От такого панибратства он не в обиде. Фрида была тогда ему как младшая сестренка. Как мог, опекал ее, не давал никому в обиду. Эх, годы, годы... Вот уже и внуки у обоих, а здесь они снова дети. Дети войны. Жилая площадь у бабки Палани — одна комната. Деревянная скамья. Электрическая лампочка без абажура. На стене — дешевенький коврик "Три богатыря"... Вся жизнь в этой хате.
Она вышла нас провожать, и хотя на дворе было морозно, стояла в одной кофте, маленькая, такая беззащитная, что сердце защемило.
— Дай Бог вам здоровья, — говорили мы ей на прощанье. Автобус уже тронулся, а она все стояла. Святой человек из деревни Святое.
И снова мы в Поречье. Михаил Шапиро ведет нас в "свою" хату. Хозяева — Филимон Михайлович Шашок и его жена Федора Зиновьевна — были дома. Шапиро снял шапку:
— Помните меня?
Его узнали сразу же:
— Миша!
В этой семье было трое маленьких ребятишек. Миша стал четвертым. Как Федора Зиновьевна сумела прокормить такую ораву, делясь последним со своим приемышем, это уже особый разговор. Можно себе представить, каково было жителям этой деревни в то лютое время выхаживать внезапно оказавшихся у них еврейских детей, истощенных голодом, вшивых, чесоточных, подавленных ужасами гетто. И не просто выхаживать, а в буквальном смысле этого слова спасать, рискуя собой, своими семьями. Тогда не было в ходу слово "милосердие". Но эти белорусские женщины творили его день за днем, вовсе не думая, что спустя десятилетия то, что они делали тогда, назовут подвигом. Их нравственный выбор был короток и прост: "А як же!"
Через семь лет в августе 1999-го снова приехал туда вместе с Фридой Рейзман, Майей Крапиной и ее мужем Альбертом. Уже не было в живых спасителей еврейских детей, праведников народов мира Пелагеи Андреевны Шашок, Федоры Зиновьевны Шашок и Анастасии Зиновьевны Хурс. Ушел из жизни и сын Пелагеи Андреевны Василий. Постояли в молчании у их могил.
Побывали в райцентре Пуховичи: заручились согласием исполкома на установление в Поречье памятника — в память о спасении еврейских детей. Мысль о нем Фрида и Майя вынашивали годами и годами откладывали на него деньги. Памятник был установлен в 2000 году. Первый памятник в Европе и, пожалуй, в мире праведникам — спасителям евреев. Ни один белорусский чиновник, даже из области, на его открытие не приехал. Не сочли событие заслуживающим их внимания. Зато приехал из Минска тогдашний посол Германии Хорст Винкельман, что делает честь представленному им государству.
А как ценит подобные подвиги государство, именуемое теперь Республикой Беларусь? А никак. Будто это не его герои, не на белорусской земле совершено то, что служит примером всему человечеству.
В День Победы или другие праздники этих людей, когда они еще были живы, не приглашали в президиумы торжественных собраний, не называли их имен в докладах и речах. За их подвиг — никаких государственных наград, никаких льгот, никакой прибавки к пенсии. Они не считались участниками войны, будто в то страшное время не имели никакого отношения к антифашистскому Сопротивлению. О них — ничего в белорусских учебниках истории.
А в Институте истории Академии наук? Зашел однажды туда, пообщался с учеными мужами. Важность темы они не оспаривали, но услышал стандартное: "руки не дошли". Руки? А может быть, притупленная совесть не дошла? Ведь перед ней — барьер: коль не поступило указаний "сверху", то нечего!..
Государственная идеология в нынешней Беларуси самодеятельности не терпит. Неровен час, могут и "на ковер" вызвать. И как уже нередко бывало в советские годы, в ход может пойти испытанное: "Нечего выпячивать. Будет команда — вот тогда..." Но подвиг потому и называется подвигом, что никаким идеологическим командам не подвластен.
В истории Холокоста совершенное жителями белорусской деревни Поречье в 1943-м — один из ярчайших примеров милосердия и отваги. Нравственный свет этого коллективного подвига — на все времена.
