Эта книга — не мемуары. Мемуары публикуют те, кого в зарубежье кратко именуют VIP, виайпи, Очень Важными Персонами. Ещё мемуары исходят от лиц, приближённых к виайпи: родственников, секретарей, горничных, охранников. Особенно модна нынче профессия последних. Или, скажем так, востребована. Вот они потом, глядишь, и публикуются. Я сознательно не употребляю в данном случае слово «пишут»: делают это, скорее всего, за них (уж Монике-то посодействуют, грех не помочь девушке). Ну да ладно. Во всяком случае, эта книга написана автором лично, от начала и до конца. И воспоминания о VIP здесь отсутствуют. Разве так, об одном императоре. Об одном или двух президентах. Да и встречи-то были мимолётны. Виайпи могли их и не заметить. Но об этом — в своё время.

Эта книга, если хотите, фотоальбом, сборник стоп-кадров памяти. Десяток лет, уйдя в прошлое, могут не оставить по себе и следа, а мгновенья впечатываются и остаются до конца дней. Вот такой альбом я и предлагаю читателю. На мемуары он, как сейчас говорят, не вытягивает. Разве что так — некоторые воспоминания, некоторые размышления. В общем, с учётом возраста автора — мемуаразмы.

Мгновенья обещаю воспроизводить без ретуши, по принципу: «Правду, только правду, и ничего кроме...» Впрочем, всех нас, бывает, заносит... Но буду стараться.

«Воспоминания и размышления» — это у славного маршала Жукова, под знамёнами которого я имел честь сражаться без малого год, с лета сорок четвёртого. Молод был, больше не получилось. Он был маршал, я — солдат. И масштабы у нас во всём — соответствующие.

* * *

Недавно довелось ехать автобусом от нашего вокзала в город. В салоне было свободно, пассажиры сидели, кондуктор без помех передвигалась по проходу. Приблизилась и ко мне. Жена давно уже учит, что в такой ситуации мне нет необходимости предъявлять документ: и так видно, что пенсионер. Однако тщеславие толкает достать из нагрудного кармана и развернуть Удостоверение. Ну, хочется! Кондуктор уставилась на серенькую книжицу и с лёгким недоумением произнесла:

— Что это?

— Удостоверение участника Отечественной войны, — тут бес ширнул под ребро, и я без паузы продолжил, — тысяча восемьсот двенадцатого года.

Выражение недоумения на лице кондуктора усилилось, но затем всё же сменилось неуверенной улыбкой. Сидевшая впереди дама, не повернув голову, внятно произнесла:

— Хорошо сохранились.

Обстановка разрядилась ко всеобщему удовольствию.

Склонность пошучивать ни к селу ни к городу, иронизировать по собственному адресу не раз подводила. А вот тянет, и всё тут. Тем более, что этим счастливым даром наделены, как показывает жизненный опыт, сравнительно немногие, и принадлежать к такому элитарному меньшинству само по себе приятно. Слишком многие склонны оценивать себя лично с чрезвычайной серьёзностью. И в этом корень бед и несчастий, вплоть до общечеловеческих. Когда «воображает о себе», скажем, пресловутый дворник, это — одно. Но когда лицо руководящее, да ещё в политике, это уже потенциальная трагедия в крупных масштабах. Развивая эту мысль: люди, наделённые даром автоиронии, наименее опасны для ближнего и дальнего окружения, они не стремятся к власти. Стремятся те другие, с завышенной самооценкой. Примеров — сколько угодно. Впрочем, не может быть, чтобы эти мысли не высказывались ранее, очень уж они очевидны... Вернёмся с заоблачных высот. Подозреваю, что с шуткой в душе вообще легче живётся. И главное, надеюсь, дольше... Один зарубежный гость недавно поразился, узнав о моём возрасте. И я не замедлил изложить свою теорию консервации: мол, на Севере средние температуры относительно низки, и организм в этих условиях сохраняется дольше (как мясо в холодильнике, к примеру), не портится, в общем. Особенно, если организм этот не злоупотребляет спиртным, табачищем. Зарядка по утрам. Бег на месте. Водные процедуры... Теория в научных кругах, где я вращаюсь без малого уж пять десятков лет, серьёзных возражений пока не встретила.

Да... Так по поводу 1812 года. Шуточка, которую я выдал в том автобусе, если задуматься, не так уж и глупа: для нынешнего поколения, вступающего в жизнь, события полустолетней или двухсотлетней давности — это уже почти сливающиеся в глубоком прошлом дела. Внучка тут как-то спросила, что такое Эсэсесер. А ведь всего-то чуть больше десятка лет и прошло...

Судьбою мне была уготована долгая жизнь, и для меня, как и для всё меньшего числа ныне живущих участников, то время  — ещё не история. Оно — часть собственной жизни. Короткая — из нынешнего далека , но сколь значительная! Для всех. Потому что многие ныне живущие и появились-то на свет благодаря миллионам, десяткам миллионов тех, кто закрыл собою амбразуру. Впрочем, и эта мысль не нова.

* * *

Я с первых же строк отрёкся от мемуаров. И настаиваю на этой позиции. Я был одним из многих и среди многих. Они могли воспринимать окружающее так же, хотя абсолютно идентичного видения не бывает. И могли бы, возможно, впоследствии рассказать о своём восприятии мира. Не будучи при этом ни мемуаристами, ни литераторами. К примеру, как я. Так отчего не попытаться?

Почему не рассказать, каким я видел то, что было? Рассказать, например, о прелюдии конца света. А для десятков миллионов — вовсе и не прелюдии. Ведь, когда обрывается жизнь, это и есть конец света? Или конец света — это непременно, чтобы все вместе, по команде свыше? А если каждый по отдельности, это уже не считается? Но ведь все вместе, это всё равно — каждый по отдельности...

И не надо шарахаться: не только о несостоявшемся конце света будет речь. Будет здесь всякое. Будут короли, будет и капуста, как говорил любимый мой легкомысленный писатель О.Генри.

В общем, я оставляю всем вам то или, точнее, многое из того, что накопилось в альбоме памяти. О ценности судите сами. Кто-то, полистав книжку, скажет: не стоило и бумагу переводить. А я скажу: я и не переводил, это всё на компьютере набрано, можно стереть, ничего и не останется. Да и тираж-то у меня смехотворный. Так, для близких и друзей. По поводу стирания привру слегка, конечно. Для красного словца. Не очень хочется стереть. Даже совсем наоборот: добавлять хочется, всё новые картинки всплывают...Когда я был в седьмом классе, в 1940 году, учительница русского языка похвалила меня за сочинения. И даже посулила будущее писателя. Писателем я не стал: уже начинался конец света. В итоге, я вообще чертовски мало ходил в школу. После того почти безоблачного — для меня лично — седьмого класса был перерыв в десять лет. Такое уж выдалось время. И пишу я о времени, а не о себе. О времени, преломлённом сквозь мою призму, сквозь моё сознание, так будет точнее.

Право на собственную призму существовало далеко не всегда. Было время (не стану утверждать, что ушло, тем более, безвозвратно), когда о человеке судили, не глядя ему в глаза. Судили заочно, глядя в его анкету . И решения, судьбоносные (простите за плагиат, Михаил Сергеевич!) для него, а в конечном счёте, как оказалось, и для страны, принимали, уставившись в бумажки. Нет бы, людям в глаза своевременно взглянуть. Недосуг было. Да и боязно: а ну как не то решение примешь? Вразрез с установкой...И вот вам результат. Вообще, идеи, они всегда лучше своих практических реализаций. Христианству-то, чуть не две тысячи лет понадобилось, чтобы от всяких инквизиций и крестовых походов отряхнуться. Да и сегодня: одни христиане по идейным соображениям стреляют и жгут других, хотя бы в той же Северной Ирландии, в благополучной Европе... Склонность истреблять (и даже пожирать!) себе подобных, похоже, вообще — отличительная черта Homo sapiens как вида. Львы-то львов не едят. И даже волки...

А тут — бац, и «нового человека» воспитали. Вот он нынче, шелуха в одночасье осыпалась, любуйтесь. Выглядел новым, пока следовал неукоснительно правилу: в нужном месте и в нужное время говорить нужные слова (лучше — по бумажке). И «все встают»... Вспоминается маленькая сценка по телевизору, с двумя клоунами. Один бродил с потерянно-мечтательным выражением, неуверенно тянул ручки к цветному шарику. Второй, бдительно пригнувшись, следил за первым и в решительный момент, когда ручки вот-вот ухватят шарик, ядовито шипел: «НИЗЗЯ!!» И ручки испуганно отдёргивались. Помните, какой резонанс вызвало это низзя? Потому что надоело. Сейчас, уходя от той крайности, мы ударяемся в крайность вседозволенности. И это не менее отвратительно. Любая крайность отвратительна. Но избегать крайности при моногосподстве идеологии так же невозможно, как и при полном отсутствии какой-либо. Маятник, некогда оттянутый до отказа решительной рукой и отпущенный, знай качается , и только затухающие колебания ведут к состоянию... покоя? Но в этом ли — мечта?

Побывали мы тут давеча в Австрии, три недели в гостях у сыночка провели. Три недели, конечно, не срок для полноценных суждений о стране, о народе. И всё же, хотя бы по контрасту, отпечаталась всеобщая благоустроенность, успокоенность, прибранность, довёденная до стерильности. При виде окурка под ногами захотелось оглядеться: а нет ли часом земляка поблизости? Однако, скукой какой-то повеяло от такого благополучия. То ли дело — у нас! Всякое можно на свою страну и на самих себя клепать. Но у нас-то уж не соскучишься!

Всё это, конечно, имеет отношение к моему ХХ веку. Но с чего же он начинался? Каков возраст первых стоп-кадров?

Здесь необходимо сказать, что они относятся к «межвоенной» Польше, где оказались мои — будущие — родители в итоге лихолетья Гражданской войны. Когда кочевали и люди, и границы государств. Об этом, в меру необходимости, диктуемой повествованием, постараюсь рассказать «в нужном месте и в нужное время» . Родители появились на свет в Российской империи в конце ХIХ века, я же — в 1926 году. И первые мысли, волновавшие душу, связаны со словом Абиссиния.

1. Год 1935-й

Война Муссолини против Абиссинии — так в то время называлась нынешняя Эфиопия. Диктатору захотелось превратить свою Италию в великую колониальную империю. Чтобы — не хуже, чем у других. Я не могу сегодня судить о том, на чьей стороне была тогда польская пресса. Но варшавская вечёрка — Вечур Варшавски , которую приносил нам ежедневно мой товарищ по классу Тадек Врона (его мама пани Врона держала газетный киоск на углу Тарговой и Виленской) была явно на стороне жертвы агрессии. В семье позиция была аналогична (сегодня сказали бы — вот она, сила четвёртой власти!), события в далекой Африке живо обсуждались, и я в свои девять с небольшим пристрастился к этой газете, внимательно прочитывал всё о войне в Абиссинии , ликовал, когда у «макаронников» не получалось, негодовал, когда они применили газы (отец надышался ими в окопах Мировой войны, и я знал уже по его рассказам об этом страшном оружии), переживал, когда героически сражавшиеся босые и плохо вооружённые войска императора Хайле Селассие стали терпеть поражение... Вот с ним-то, вернувшимся в 1941 с победой в Аддис-Абебу, я и встретился (не лично естественно, но визуально) много лет спустя в Севастополе во время государственного визита императора в СССР. У Графской пристани я оказался случайным свидетелем торжественной церемонии в честь высокого зарубежного гостя. Выйдя из открытой машины, император прошёл по ковровой дорожке, дружелюбно поглядывая на толпу. И мы на миг встретились взглядами, это точно. Внизу его ждал серый военный корабль. На носовой палубе был ковёр, а на ковре — плетёное кресло, как-то не очень гармонировавшее со строгостью и подтянутостью военного корабля. Спустившись по ступеням пристани и поднявшись по трапу, гость принял рапорт командира, строй моряков рявкнул приветствие. Император уселся в это кресло, корабль отвалил от причала и, поднимая бурун, взял курс к маячившей на рейде громаде крейсера. Оттуда прогремел Салют наций. И я, под гром этого салюта, отправился по прекрасному городу — Севастополю. Я бродил по его улицам до поздней ночи. Возникла проблема ночлега. В вестибюле «Интуриста» сердобольный швейцар дал мне адресок. И я заночевал у кого-то в саду под яблонями на снятой с петель двери. Гудели ввыси самолёты, и белый меч прожектора рассекал время от времени темноту. Мне представилось, что я в огромном храме с уходящими в бесконечность сводами и где-то там в небесах гремит величественная фуга Иоганна Себастьяна Баха. Я лежал на жёстком своем ложе, захваченный этим грозным гулом из поднебесья, и всплывали незаметно ощущения далекого детства. Когда впервые — на моей памяти — глухо прогремело вдали и раскаты эти стали отождествляться со словом «Абиссиния»... Так что для тех, кто не знал: Абиссиния и Эфиопия — одно и то же. Православные священники занимались здесь миссионерской деятельностью. Русские врачи работали в российской больнице. Откуда-то из тех краёв был и Петров арап Ганнибал, прадед Александра Сергеевича. И всё это я узнал еще тогда, в свои девять, в основном от отца. Он знал всё.

Рассказы отца о Мировой войне и о Гражданской в России уже тогда, в годы детства, представлялись повествованием о чём-то давно прошедшем. И можно вполне понять, как далека от нынешнего поколения Вторая мировая. Но тогда, тогда она приближалась, и уйти от этой темы не придётся. Даже совсем наоборот.

Канун

... В кухне стоит густой непривычный дух — пахнет дёгтем, кожей, конским потом. И ещё чем-то беспокоящим, дорожным... На табуретке посреди кухни сидит дядя Петро. Сидит ссутулясь, раздвинув ноги, постукивает кнутовищем о сапог. Запахи — от дяди Петра.

— Так вы же понимаете, ваше благородие...пане Кравченко, семнадцать вёрст в один конец, а там заночуете, одного овса на два злотых пойдёт. Так я тут за это время два раза на станцию сгоняю, к варшавскому или ещё куда, и пожалуйста вам — заработок есть, и коням никакого утомления. На трёх злотых сговоримся — и поехали в субботу с Богом, чего там.

— Это так говорится «сгоняю», а если впустую? За каждого пассажира на станции драка. А в Кушлине кони ваши пастись будут, ещё и овес сбережёте. И самого кормить будут, за что тут ещё три злотых?

Когда говорит дядя Петро, я чувствую, что с ним нельзя не согласиться, правильно всё у него получается. А когда папа говорит, опять выходит, что всё правильно, и дяде Петру ещё и самому надо доплатить за эту поездку. Лучше бы не торговаться. Обидится дядя Петро, уйдёт, и мы не поедем в Кушлин. А там вишни и ульи, и бабушка принесёт в тарелке мёд прямо в сотах, тёплый и пахучий. С прилипшей мохнатой пчелой. Пчела сердито гудит, крылышек не видно, только след как от пропеллера. Если отлипнет — берегись. Бабушка возьмёт осторожно пчелу заскорузлыми пальцами и отправит за дверь. Принесёт ещё большой круглый хлеб с отпечатком капустного листа, тоже тёплый и такой вкусный! В городе такого никогда не бывает, даже в Варшаве. Бабушка пошлёт меня в сад, в погреб, за гладышкой сметаны... В погребе темно, пол холодный. В прошлом году что-то пошлёпало там в дальний угол, смеялись, когда я выскочил: «Так это ж лягушки, от жары прячутся». А по-моему, лягушка не могла так громко шлёпать...

— Дядя Петро, вожжи дадите подержать?

— А как понесут кони, что делать будем, «мама» кричать? Ладно, за город выедем, там увидим. Иди, малый, за конями посмотри, может, уже украл кто.

— Иди, иди. Может быть, ещё и не поедем никуда.

«Не поедем!» Маме обязательно надо сказать что-нибудь такое... Ведь обещали бабушке приехать, год не виделись, какое же тут «не поедем»? Ладно, за конями посмотреть — тоже дело, хотя кто их там украдёт. К ним только сзади подходить нельзя, лягнуть могут. Морды засунули по самые глаза в торбы, хрустят. Глаз большой, карий, смотрит приветливо, моргает. А в Варшаве у извозчичьих лошадей кожаные такие шторки возле глаз приделаны, чтобы по сторонам не глядели, автомобилей и трамваев не пугались. Здесь, в Кременце, это ни к чему. Автобус, который держит аптекарь пан Лещинский, ездит с таким шумом и звоном, что всегда успеешь выбежать на улицу посмотреть. А извозчику свернуть в сторону — времени сколько угодно, за километр слышно. Есть в городе ещё такси, длинный такой кабриолет, но тот больше стоит в ремонте, старый автомобиль, ещё с войны. Точно в таком папа сфотографирован, во время Брусиловского прорыва. В нашем домашнем музее даже клаксон от него хранится, три блестящих рожка с красной резиновой грушей, громко трубят, здорово! Папа шутил как-то: «Вот так по частям и целый автомобиль соберём, лет через сорок».

Петро, видно, недавно красил свой фаэтон, пахнет лаком, и пальцы хорошо отпечатываются. По таким отпечаткам полиция мигом нашла бы вора. Только ведь, если фаэтон нашли, то и отпечатки уже ни к чему. Хотя нет. Фаэтон нашли, а вор удрал, коней угнал. Вот по отпечаткам его и ищут...

— Ну как, молодой человек, на месте кони?

— Дядя Петро, едем в Кушлин? Договорились?

— Договорились, чего ж не договориться? За два пятьдесят и поедем, по-Божески. Так что собирайся в путь-дорогу.

Папа с дядей Петром знакомы давно, уже лет двадцать. Они вместе воевали на австрийском фронте в Карпатах, в одном полку. А ещё был германский фронт... Когда мы приезжаем из Варшавы на лето в Кременец, дядя Петро всегда везёт нас со станции. Потом в Кушлин к бабушке мы тоже каждый год едем только с ним. Торгуются они всякий раз, наверно, так, для порядка. Дядя Петро о папе говорит: «Хороший был командир, справедливый. Солдаты любили.»

В субботу утром чинно катим по Широкой: папа с мамой на мягком заднем сиденье, мы с Юрой — на скамеечке напротив, за спиной дяди Петра. Юра старше меня на семь лет, гимназист, важничает, делает вид, что он тут так , между прочим... Когда мама не видит, даёт мне по шее. А потом обзывает ябедой. Дома не сидит, всё время где-то пропадает. Надо будет разведать...

Папа то и дело приподымает «панаму», мама раскланивается. Всем известно, что мы едем в Кушлин. От булыжной мостовой и тротуаров, от стен домов пышет жаром, конец июля, лето в разгаре. Домишки теснятся вдоль улицы разнокалиберные, с деревянными мезонинчиками, с замысловатыми балконами и наружными лесенками. В домах лавки, лавочки, лавчонки... Мастерские — сапожные, портняжные, слесарные... Людской муравейник — местечковая еврейская беднота, многодетная, шумливая. Обычно чуть не из каждого дома доносится стук молотков: трудятся с утра до ночи сапожники. В городе две обувные фирмы, на их хозяев работают сотни мастеров-надомников. Сегодня стук молотков почти не слышен: суббота, евреям работать грешно.

Я люблю этот городок. Мы все родом отсюда, хотя давно уже тут не живем, только гостим в летние месяцы. Но когда идём по Широкой, встречные приподымают шляпу, останавливаются и говорят: «Здравствуйте, Александр Васильевич. Опять приехали к нам, не забываете. А этот молодой человек — ваш сынок? Уже такой большой, как это время летит...» В год, когда я появился на свет, папа стал строить здесь дом. Мне скоро десять, а дом всё строится...Папа говорит, нет средств. Да ещё вот два оболтуса растут, одежду покупать надо, за правоучение платить...

Наша Широкая — совсем не широкая, но зато она очень длинная, тянется на несколько километров. Вдоль неё дома, за ними сады, горы, лес. И пока мы едем и едем по городу, папа рассказывает, как в Кременце в годы гражданской войны восемнадцать раз менялась власть, на смену «батькам», «зелёным», «весёлым» приходили гайдамаки, петлюровцы... Все они первым делом устраивали в городе погром, несло по Широкой облака выпущенного из перин пуха. Отлавливали офицеров, вернувшихся с фронтов и не торопившихся примкнуть ни к белым, ни к красным... Каждое лето мы идём с папой к монастырской стене, где за оградкой — небольшой крест и надпись на камне: «Мы жили, потому что Ты хотел. Мы умерли, потому что Ты велел. Теперь спаси нас, потому что Ты можешь.» Здесь большевики расстреляли офицеров, папиных боевых товарищей, которые дисциплинированно явились на «регистрацию» . Здесь их и зарыли. Папа не явился. Окно квартирки, где они с мамой поселились после свадьбы, было чуть выше уровня земли и глядело в лес. Туда, спустившись с подоконника, убегал, прихрамывая, отец, как только в дверь начинали ломиться очередные охотники за ахвицерьём. Маму, уже беременную, не трогали: ещё сохранялись в те времена какие-то «правила игры». Хотя, похоже, именно тогда появилось весёленькое словечко «шлёпнуть». Кто его изобрёл, трудно сейчас сказать, однако, пожалуй, скорее всего кронштадтские «братишки», «краса и гордость...». Те, которых впоследствии тем же способом порешили. Хотя нет, их — из пулемётов. За то, что осмелились своё мнение заиметь. «За Советскую власть без большевиков»? Ну-ну...Как сказал бы впоследствии О.Бендер, «может быть, вам ещё и ключ от квартиры, где деньги лежат?»... Впрочем, кости-то все одного цвета. Такова была цена человеческой жизни: что человека пристрелить, что крутому заду уличной девки мимоходом внимание уделить, как изящно и не совсем понятно для меня выразился однажды папа, оказалось на том этапе понятиями одного порядка... А пока мы приносим каждое лето к могиле у монастырской стены цветы. И несколько минут молча стоим...Но всё это было очень давно, прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как здесь окончательно утвердилась власть Речи Посполитой, а русская граница прошла в сорока километрах к востоку, по Збручу. И даже не Россия это теперь, а Советы...

Папа редко делится воспоминаниями в Варшаве, там его не упросишь рассказать что-нибудь. Когда мы приезжаем сюда, он веселеет и добреет. Я ещё и поэтому люблю Кременец.

Этой осенью меня отдадут в школу. «Больше тянуть нельзя», — сказал папа. Без свидетельства об окончании шести классов нельзя сдавать в гимназию. Я в школу не хочу. Сейчас и думать об этом противно. Впереди два дня у бабушки. И ещё больше месяца до сентября, до школы. А здесь так хорошо и спокойно...

Миновав последние дома, фаэтон долго ползёт в гору и наконец останавливается. Петро насвистывает что-то лошадям, и из-под колёс выползают пенистые лужи. Мы деликатно стоим в сторонке. Смотрим вниз, на наш Кременец. Старый — старый городок. По этой дороге спустились орды Батыя. Осадили замок на горе. Так и не взяли, поночевали в ближних сёлах и покатились дальше, к Карпатам, на венгерские равнины. В тех сёлах и по сей день жители слегка раскосы. У древних замковых стен прогуливаются теперь парочки, город оттуда как игрушечный, хочется часами сидеть и наблюдать сверху его неторопливую жизнь. У города свой запах. Он пахнет мокнущей в бочках кожей и торфяным дымом. Эти запахи — первое, что встречает ещё на станции, в вагоне. Потом уже — толпа извозчиков, которые набрасываются на пассажиров, как те татары...

* * *

Было ещё событие в тридцать пятом, оставившее отпечаток в памяти. Я впервые видел мертвеца. Пройдёт всего несколько лет, и их будет много, ох как много, везде и всюду. Но к этому была очередь. Ещё затемно мы пристроились к ней, бесконечной, в несколько рядов. Она тянулась к Королевскому замку, где стоял саркофаг. Майская ночь была холодна. Мы грелись у расставленных вдоль улиц жаровен с углём. Затем медленно прошли мимо возвышения, и я рассмотрел знакомое по портретам белоусое лицо Маршала. Щёки уже успели покрыться щетиной. Юзеф Пилсудский. Вождь. «Дедушка».

... Меня определили в четвёртый класс. Над доской, по обе стороны Распятия, висели уже два портрета — старого и нового вождя, на этот раз безусого и бритоголового, и мы разучивали песенку: «Наш маршал Смиглы-Рыдз, любимый храбрый вождь...» В то время в моде были в Европе вожди. А песенки были у нас в классе воинственные и жизнерадостные. Мы пели о том улане, что так красиво падает с коня. Мы распевали звонко: «Пулк уланув стои в лесе, рым-цым-цым!...»

«Рым-цым-цым» — это был звон начищенных до золотого сияния тарелок духового оркестра. Праздничные, бодрящие звуки. Каждое воскресенье маршировал по Зигмунтовской к костёлу святого Флориана пехотный полк. На богослужение. Солдаты были в касках, шли красиво, гремели по брусчатке начищенными подкованными ботинками. А чуть позади командира, тоже верхом, ехал подполковник Пухальски, папа нашего Юзека. Кони шагали мелко, в ногу с оркестром: рым-цым-цым.

От Юзека я впервые узнал о Праве сильного.

Он сидел в классе за моей спиной. Во время урока шептал чуть слышно, не шевеля губами:

— Спокойно... Не нервничай... — и при этом под партой колол меня пером своей ручки ниже спины. Я сидел стиснув зубы, изо всех сил стараясь не заплакать и ничем не обнаружить, что больно. Такая экзекуция происходила с тех пор, как я появился в классе и стало известно, что я русский. Класс наблюдал за нами молча. Юзека боялись. Его папа был легионер. Имя Юзеку дали в честь «дедушки» Пилсудского, и Юзек очень гордился этим. По поводу Абиссинии он высказывался просто: «Италия сильная. Ей можно.» Видимо, в их доме читали другие газеты.

Панна Янина Яворска, наш классный руководитель, относилась ко мне хорошо, но действий Юзека как будто не замечала, а жаловаться — значило опозориться в глазах всего класса. Я стал отлынивать от школы и однажды, чтобы остаться дома, сунул в кипящий чайник термометр: мне хотелось, чтобы он показал повышенную температуру. Термометр лопнул, и пришлось рассказать всё. Папа побелел, молча похлопал меня по спине и ушёл. Тут же вернулся и велел в школу не идти.

В классе я появился через неделю. Всё было по-прежнему. Панна Яворска в тот день на всех уроках вызывала Тадека Врону, хронического второгодника. Обычно он мирно дремал «на галёрке», и его редко тревожили. Сегодня же, когда он на последнем уроке получал очередную двойку, учительница вдруг сообщила:

— Если так будет продолжаться, Врона никогда не закончит школу. Врона немедленно пересядет с задней парты. Врона будет сидеть...ну, скажем, с Кравчэнькой, Ромек хорошо учится. Может быть, нам удастся общими усилиями подтянуть Врону?

Класс насторожённо молчал. Врона с грохотом и сопением выбирался из-за парты, затем втискивался рядом со мной. Запахло типографской краской. Он один из немногих одноклассников, бывающих у нас дома. Он приносит газету. И мама старается угостить его кусочком чего-нибудь вкусненького. Эти частные контакты никак не влияли на наши отношения в классе, здесь он меня просто не замечал. Однако на следующий день после водворения Вроны (его почему-то не звали Тадеком; возможно, потому, что фамилия успешно заменяла прозвище — Ворона: он был большой и весь какой-то чёрный) за мою парту, не успел я дёрнуться от очередного укола, как раздалась затрещина. Панна Яворска не спеша оторвалась от доски и обернулась к классу: «Что случилось, дети?» В классе было тихо и чинно. Юзек прикрывал рукой нос, по рукаву тянулись розовые сопли.

Меня оставили в покое . Но следы той наколки сохраняются по сей день на соответствующем месте, как свидетельство мучений, принятых от руки пилсудчика.

* * *

Папа всё знает: языки, историю, ботанику, Священное писание... У нас всегда людно. Квартирка в две комнаты, а народу приходит всякого : студенты — Юрины приятели, знакомые священники (рядом — православная церковь, митрополичьи покои), бабушка-еврейка приносит старые книги в надежде продать, вечная студентка Лида рассказывает, как питается квашеной капустой с рыбьим жиром, очень дёшево. Гадость! Вечерами в углу старого дивана с высокой спинкой устраивается отец Игнатий, бывший лейб-гвардейский ротмистр. После Гражданской войны принял монашеский сан. Сидит, без конца курит. Худой как скелет, в чёрной рясе похож сквозь табачный дым и на Дон Кихота, и на сатану. Много мог бы рассказать, наверное, как воевал в России. С большевиками. Но не любит делиться этим. Больше молчит, думает о своём. Мама говорит, у него чахоточный кашель. Подзовёт к себе, поерошит волосы, достанет из глубокого кармана «коровку». Под рясой — обычные брюки в полоску. Как у всех.

— Учишься?

— Учусь.

— Учись, брат. Учение — свет... В школе обижают?

— Большевиком дразнят. Проклятым большевиком.

Отец Игнатий странно усмехается, чему-то своему.

— Терпи, брат... Им от нас тоже доставалось. Вот, к примеру, Суворов Александр Васильевич, кумир и тёзка родителя твоего. Здесь в чине бригадира с конфедератами сражался. К разделу Польши руку приложил...

— Так что же, око за око, зуб за зуб? — горячится отец. — Мы — их, теперь — они нас? И украинцев, и белорусов, и евреев? И так — во веки веков?

— Зачем же — во веки? — прикрываясь клубами дыма говорит отец Игнатий. — Попытки преодолеть национальную рознь предпринимаются. Те же большевики, говорят... Сколь успешно, не берусь судить. Здесь же: третью часть населения Речи Посполитой составляют национальные меньшинства. Одних евреев — шесть миллионов. Ущемление меньшинств не способствует укреплению государства сего! «Возлюбим друг друга», — учит Спаситель, отнюдь не подразумевая деления на чистых и нечистых... Кстати, — неожиданно меняет он тему, — во главе каких войск выступал Суворов в тысяча семьсот шестьдесят восьмом для участия в Польской кампании?

— Во главе своего Суздальского полка, как известно, — отвечает отец. — В дальнейшем, впрочем, командовал бригадой.

— А впоследствии, как именовался сей прославленный полк?

— ??

— Семьдесят седьмым пехотным Тенгинским, ваше высокоблагородие! Принявшим впоследствии в свои ряды Михаила Лермонтова, великого нашего поэта. — И отец Игнатий удовлетворённо хохочет, выдыхая дым и захлёбываясь кашлем. Не разобрать уже за той завесой, то ли монах сидит в углу дивана, то ли бравый гвардеец. Бывший деникинец...

Пройдёт несколько лет, и генерал Деникин выступит с обращением к российской эмиграции — не поддерживать фашистскую Германию в войне против СССР...

Разговоры в нашей квартирке — на русском. Здесь — кусочек России. На улице — не следует, могут обругать. В школе — запрещено. Да и не с кем. Почти. Есть в классе одна девочка...

Год 1938-й

— Папа, скажи, родина — это где родился?

— Как тебе сказать... Как по-польски «родина»?

— Ojczyzna.

— Вот, отчизна, земля отцов. Необязательно земля, где родился. Земля, с которой связан поколениями, корнями, которую считаешь самой близкой... Вот поляки: в течение столетия лишены были государственности, даже само название «Польша» искоренялось. Но они остались поляками. Родиной считали Польшу, а не Привислинский край, Российскую, Германскую или Австро-Венгерскую империю. Такие притеснения, как свидетельствует история, только усиливают чувства патриотизма, любви к Родине.

— А наша Родина...

— Да, как там у тебя в школе? Дай-ка дневник, поглядим.

Приношу дневник.

— ... Я ведь уже в Польше родился. А они меня москалём обзывают, большевиком, колотят...

Папа со вздохом отодвигает дневник. Там-то всё в порядке. Иначе нельзя.

— Видишь ли, сложные всё это вещи, и рановато тебе в них копаться. Было время, лет четыреста без малого назад, ходили поляки огнём и мечём по Руси, царя по своему усмотрению на престол Московский возводили. Про гетманов Ходкевича, Жолкевского учили ведь по истории?

— Учили.

— Вот, гордиться ими за это учат. А лет... полтораста спустя Суворов штурмом Варшаву взял. С тех пор считали императоры российские своим этот край. Поляки же из поколения в поколение передавали ненависть к императорам российским. А кто поглупее — и ко всему русскому заодно. Дураков-то на свете всегда хватало. Вот нам теперь и достаётся.

— Но ведь большевики императора убили и...

— Да, брат, ... уроки приготовлены? Давай-ка укладывайся, спать пора.

... Вот так всякий раз. Папа всё ещё думает, что я маленький и со мной нельзя говорить о серьёзных вещах. А мне уже одиннадцать с половиной. И папа напрасно боится, что я болтану где-нибудь лишнее. Как несколько лет назад, когда к нам пришел отец Виктор и незаметно сделал на меня рога из остатков своих седин. Я — в рёв, а он испугался, суёт мне десять грошей — на мороженое, говорит. Тут я ему сквозь слезы: «А они не фальшивые?» Он как загрохочет на всю квартиру. Я уже больше от обиды реву, а он покатывается. «Однако, — говорит, — младенец у вас с меркантильными наклонностями!» Мама вокруг меня охает: «Как тебе не стыдно! Отец Виктор священник, а ты такие вещи...» А я еще лучше: «Ну да, а если священник, зачем рогами на меня как чёрт наставился?» Что было!

Отец Виктор до сих пор, как придёт, незаметно от мамы мне подмигивает и к голове пальцами...

... У Тани был сегодня новый кружевной воротничок. И она посмотрела на меня. Она редко улыбается, а когда улыбнётся — очень хорошо. Но она редко улыбается. К ней в классе не пристают как ко мне. Наверно потому, что девочка. И красивая. И фамилия похожа на польскую — Македонская. А мою коверкают: КравчЭнько. У них ударение всегда на предпоследнем слоге... А у французов — на последнем...На лоб ложится папина прохладная ладонь. Он так каждый вечер проверяет температуру. Или просто — вместо «спокойной ночи». Папа всё знает. А мама хочет, чтобы я «свободно говорил по-французски», «язык светских людей, понятный во всём мире ...» В Кременце заставили всё лето к старушке Венгриновской бегать. Мама говорит, у мадам чистый парижский прононс... Лучше бы музыке учили. Но это — дорого. А желающих давать уроки французского — сколько угодно. Эмигранты. Они все старенькие и нуждающиеся. Полковник Венгриновский — тот совсем старенький. Он — мой крёстный отец... Завтра — опять в школу. Там будет Таня. А не то заболел бы, не пошёл.

* * *

Экзамен по польскому языку меня не пугал. На одном из последних уроков перед концом года панна Яворска, вернув тетради с сочинением, сказала:

— Лучше всех написал Кравчэнько. Мне просто неприятно констатировать, что лучшее сочинение в классе написал не поляк. Уверена, что Ромек без труда сдаст экзамены в гимназию. — Эти слова стоили мне нескольких оплеух в уборной, от Пухальского и его подручных: они держали, он бил.

Приёмные экзамены в государственную гимназию, действительно, прошли молниеносно.

— Следующий Крав... Кравчэнько Роман. Странная фамилия...

— Моя фамилия произносится КрАв-чен-ко , пан профессор.

— Что? Ты будешь учить меня правильному произношению? А скажи мне, КравчЭнько...

Пять минут спустя поперёк экзаменационного листа появляется размашистое заключение: Nie zdolny do pojmowania nauk — не способен к пониманию наук. С таким диагнозом я и побреду домой.

Перипетии эти приведут меня вместо государственной польской гимназии — с умеренной платой за правоучение — в частную русскую, где впервые почувствую себя равноправным. Равноправным среди ущемлённых. Гимназия не выдаёт аттестат зрелости: выпускные экзамены нужно сдавать в государственной польской, под чужой крышей. Юра справился с этой задачей и сейчас уже на втором курсе физмата. Важный такой.

Входя в класс, я столкнусь в дверях с Таней. И она впервые скажет «Здравствуй, Рома!» И улыбнётся так, будто всё это было задумано и осуществлено именно ею. В качестве милого сюрприза. А я в растерянности даже ничего и не отвечу. Просто буду хлопать глазами, шевелить ртом и краснеть. И мне покажется, что она осталась довольна таким моим поведением.

Теперь и мы, всей гимназией, шагали по воскресеньям строем на богослужение в православную церковь на Праге, держа ногу, под звуки нашего оркестра, который играл «Прощание славянки» — грустный русский марш времён Мировой войны. Маршировали гордо, под знаменем гимназии — трёхцветным, с двуглавым орлом. Прохожие останавливались, лица некоторых выражали недоумение. Все школы города по воскресеньям шли строем молиться Богу. Но наша колонна была необычна, и мы в эти минуты не чувствовали себя ущемлёнными. В храме стояли стройными рядами, мальчики — слева, девочки — справа. В нужном месте крестились, в нужном — опускались на колени. Переглядывались. Перешёптывались. Передавбли записочки. А если кто не являлся, родители на следующий день обязаны были послать классному руководителю записку с объяснением. Так было и в той польской школе, которую только что закончил, и там пришлось бороться за право ходить в православную церковь, а не — вместе со всеми, строем — в католический костёл. Разрешили, под ответственность родителей.

Потом, во время комсомольских мероприятий, станут складываться в уме идеологические параллели.

А пока мы — тринадцати лет от роду. И уже надвигается сентябрь тридцать девятого — начало Второй мировой. Для одних землян — канун. Для других — начало. Для третьих — конец. Таня погибнет в Варшаве под немецкими бомбами уже в первые дни сентября.

Год 1939

В канцелярии никого нет, и я без стука врываюсь к отцу.

— Папа, знаешь, у нас сегодня не было двух уроков, и...

Отец стоит у письменного стола, не мигая смотрит на меня, лицо его быстро белеет. С войны он пришёл с шестью ранениями и контузиями, и это у него — одно из последствий. Из него по сей день лезут осколки... Я чувствую на затылке чей-то взгляд, вспыхивает леденящая догадка, появляется нудная боль в животе. Медленно поворачиваюсь, В углу сидит в кресле пан Загуровский. Его лицо наливается краской, белая бородка вздрагивает, губы неожиданно начинают расползаться в улыбку.

— Dzien dobry, panie dyrektorze. Przepraszam... Извините...

На плечо ложится папина рука, слегка подталкивает.

— Иди домой, сынок. Я скоро приду.

Папа говорит по-русски, тихо, очень спокойно. По-русски — в служебном помещении, при директоре Загуровском...

— Иди домой, сынок, иди. Отец скоро придёт. У него будет много свободного времени. Всё ему расскажешь.

Выходит, пан директор говорит по-русски...

Плетусь домой. Открывает мама. Секунду молча смотрит и спрашивает шёпотом:

— Что случилось?

— Я сейчас у папы на работе заговорил по-русски. А там сидел пан Загуровский. Я не видел... Он сказал, что у папы теперь будет много свободного времени.

Мама пятится, опускается на табурет. Говорить тут не о чем. Ещё в прошлом году пан директор вызывал папу к себе в департамент и выразил неудовольствие по поводу моего поступления, вслед за братом, в русскую гимназию. «Для того, чтобы разговаривать дома, он знает, вероятно, язык достаточно . А больше русский ему не понадобится. Нигде и никогда!» Папин рассказ о том, как меня «срезали» при поступлении в государственную гимназию, вызвал лишь улыбку: «Достаточно было сообщить мне, и всё было бы улажено». Пан Загуровский — директор департамента в Министерстве вероисповеданий и просвещения...

Папа, действительно, приходит чуть ли не вслед за мной. Он неожиданно весел.

— Ты здорово облегчил пану директору задачу, а то он битый час ходил вокруг да около. В августе надо освободить квартиру. Ну, носы не вешать! Чему быть — того не миновать. Хорошо, дом в Кременце почти достроили, работу и там найдём. Юра переведётся во Львов. В лицей тебя не возьмут, думать нечего, но есть частная гимназия... — «Везёт нам с частными гимназиями ...»

Кременецкий лицей славился в межвоенной Польше, как привилегированное заведение, центр культуры на Kresach wschodnich — Восточных окраинах.

Но до конца того света оставались считанные дни.

Так мы вернёмся в Кременец. В августе тридцать девятого. Вскоре передачи варшавского радио станут прерываться . И диктор будет повторять размеренно и грозно: «Внимание , внимание! Приближается!.. Внимание, внимание! Сорок шесть — тридцать восемь. Прошёл!» Немецкие бомбардировщики лягут курсом на Варшаву.

Я собирался рассказать о встречах с президентами. Хотя бы одну, особенно рельефно отпечатавшуюся в памяти, следует, пожалуй, описать.

Она случилась, как я предполагаю, в какой-то день — ближе к середине — того же сентября, при обстоятельствах драматичных.

На меня пикировал самолёт. То есть, он пикировал , конечно, не на меня лично. Он пикировал на кортеж потерявших лоск чёрных лимузинов. Длинномордые бьюики, паккарды, плимуты, шевроле следовали вереницей в юго-восточном направлении по нашей Широкой, булыжная мостовая которой кого только не перевидала на своём долгом веку... И кто-то сумел-таки разглядеть за стеклом одной из машин хорошо знакомую по портретам седую голову президента Речи Посполитой Игнатия Мосьцицкого. А может, показалось.

О том, что правительство покинуло Варшаву и пробирается по запруженным беженцами дорогам к границе с Румынией, конечно, по радио не сообщали. Однако именно в эти дни служба информации, все новости которой начинались словами «говорят, что...», оповестила Кременец о бегстве правительства. Поскольку ещё в августе из того же источника поступила рекомендация закупать в срочном порядке керосин, спички, мыло, — сомневаться в осведомленности этой, впрочем отнюдь не новой, службы не приходилось.

Германское командование, по всей видимости, располагало сведениями не только о самом факте бегства, но также о маршруте и графике следования правительственного кортежа. В результате пересечения этих информационных потоков мы и встретились: Президент, я и пилот пикирующего бомбардировщика Юнкерс-87. (Конечно, марку самолёта я узнаю позже, ближе к тому времени, когда уже сам стану объектом их интереса.)

Я торчал на улице, наблюдая за совершенно необычным для нашего городка автомобильным движением и демонстрируя приятелям-провинциалам эрудицию по части марок легковых машин. Кортеж следовал своим путём. Самолёт прибыл в точку бомбометания.

Уличный шум стал вдруг перекрываться нарастающим воем сверху. На меня падал самолёт. Он падал точно на меня. Я видел как бы его проекцию по продольной оси: круг пропеллера, крылья со странным изломом и под ними — лапы хищной птицы. Самолёт валился, вырастая, многоголосый вой переходил в непереносимый визг, который, казалось, сидит уже во мне, внутри. Я в первый и, пожалуй, даже единственный раз в жизни испытал в эти бесконечные секунды чувство леденящего, парализующего ужаса. Ужаса и беспомощности. И дикой жалости к самому себе: за что?!!

Тут самолёт тяжело отвалил, перейдя с визга на бас, и сразу ударили по голове, по ушам, по телу два взрыва. Я ринулся за пригорок, к дому, навстречу маме , которая уже бежала, бежала спасать.

И больше не было в том году звуков войны. Она началась и кончилась для меня, для нашего городка этим одним-единственным юнкерсом с его двумя бомбами, разорвавшимися в ближних огородах. Если не считать тысяч беженцев и моря слухов, захлестнувших город. И покрасневших маминых глаз. И тошнотворного чувства тревоги, поселившегося внутри, где-то в желудке, с того самого дня, как ушёл отец. Он ушёл в первый же день войны, первого сентября, когда на стенах появились большие, чуть не в метр, плакаты с силуэтом белого орла и чёрным словом MOBILIZACJA. Город забелел этими простынями. По Широкой процокали эскадроны уланского полка, кони пританцовывали под звуки задорной песни: «Jak to na wojence ladnie, kiedy ulan z konia spadnie! — Как красиво на войне-военке, когда улан падает с коня...» Всё было здорово продумано на случай войны, каждый знал своё место, ещё с весны стены пестрели плакатами: Silni, zwarci, gotowi! — Сильны, сплочены, готовы! Ещё весной, в Варшаве, мы с увлечением рыли в школьном дворе укрытия на случай вражеских налётов, а ночью, дома, я с жутковатым чувством прислушивался к гулу самолётов в чёрном небе над затемнённым городом: имитировались ночные бомбёжки, и даже падали со свистом деревянные болванки. Не совсем лишь ясно было, с какой стороны этот враг: на востоке? на западе ? А если сразу — и оттуда, и отсюда? Но Сталин и Гитлер — враги?

О том, что они вдруг подружились, мы в нашем захолустье накануне первого сентября, пожалуй, не успели и узнать. А там — началось: с запада и с севера — из Восточной Пруссии, и с юга — из поверженной и растоптанной Чехословакии. От неё и Польша урвала тогда, год назад, кусочек, Заользье. Оно оказалось вдруг исконно польским. А теперь отовсюду ринулись немцы. Лишь на востоке было тихо. Уланы успели пересечь чуть не всю страну и в дни, когда уже хлынул через наш городок поток правительственных лимузинов к румынской границе, пошли где-то там на западе в конном строю в атаку. И танки давили их вместе с конями. Но об этом станет известно много позднее, скорее кбк об историческом эпизоде. А тем временем прошагал на запад и батальон КОПа — Корпуса охраны пограничья. Мальчишки кричали под чьи-то дирижёрские взмахи «нех жие!» , мужчины хмуро молчали, плакали женщины. Непонятно было: а как же теперь граница с Советами, ведь там никого не осталось?... Из Варшавы гремели марши, какой-то полковник заканчивал своё ежедневное выступление чётким призывом: «Солдаты! Стреляйте метко! Не тратьте пуль!» Ни эти выступления, ни военные сводки не давали почему-то представления о положении на фронте. Марши прерывались, знакомый голос диктора произносил медленно и внятно: «Uwaga, uwaga! Nadchdzi!..» Внимание, внимание ! Приближается... И называл какие-то числа. Чувство тревоги лишь возрастало. Арестовали учителя гимназии Мюллера, у него нашли передатчик, он наводил на цели немецкие самолёты... Ползли слухи... Правительство бежало. Командование бежало. Варшава — в кольце осады. Немцы беспрепятственно продвигаются на восток. Они не остановятся на Збруче, сразу пойдут дальше, против Советов...

И вдруг — как гром: Красная Армия перешла границу. Немцы сюда не придут!...

Напряжённое затишье в городе. Широкую — как вымело. К полудню с востока — группа броневиков, за ними — неторопливая колонна незнакомых открытых грузовых машин. В них сидят рядами солдаты в серых шинелях, глубокие каски, винтовки с тонким воронёным штыком. У кромки тротуара останавливается легковой автомобиль, марку не знаю... Меня подзывают рукой. В машине четверо. В портупеях, но без погон. В петлицах — красные прямоугольники, квадраты. Явно, офицеры. Один обращается ко мне на незнакомом языке. Недоуменная заминка. Настойчиво повторяет вроде бы русское слово: военкомат. А-а! Догадываюсь, он у них — переводчик. Пытается говорить по-польски. Военкомат? Это же... PKW — Powiatowa komenda wojskowa, вот, рядом! Отвечаю по-русски. У того что впереди, с прямоугольниками в петлицах, на коленях карта. Узнаю очертания Кременца, с картой научил обращаться папа. И в скаутах — тоже. Порываюсь показать на карте. Рука накрывает лист. Лица без улыбки. Слышу произнесённое кем-то вполголоса: «из беляков». Автомобиль отъезжает.

«Из беляков...» Вспоминается братская могила у монастырской стены...

Отца не было целых три недели — пока шла эта война и еще немножко. Вернулся на велосипеде, небритый, посеревший. И почему-то в гражданском. Хотя предполагалось, что по прибытии в Модлин — крепость под Варшавой, куда он, как офицер запаса, был приписан, ему выдадут обмундирование, снаряжение, оружие. Он не успел добраться до места приписки. Не успел ещё раз повоевать. Всё кончилось без него. А успей он обмундироваться и получить взамен гражданского паспорта офицерское удостоверение, сидеть бы ему до весны сорок пятого в немецком OfLag-е или лежать в Катынском рву вместе с тысячами других польских офицеров, в основном — резервистов, пленённых в дни «польской кампании» Красной Армией.

Отец навоевался в Первую мировую. К двадцати двум из вольноопределяющихся дослужился до штабс-капитана и комбата, весь был в орденах и при золотом оружии «За храбрость». Не без гордости хранил тарелку с императорским вензелем: короной, буквой Н и римской двойкой. Эту тарелку он в качестве сувенира унёс из Зимнего, где царская фамилия давала приём в честь фронтовиков-георгиевских кавалеров, находившихся на лечении в петроградских госпиталях. Поляки, зачислив отца в запас, понизили в чине, чем очень обидели. Хотя обида эта была далеко не единственная в жизни, воспринимал он её особенно болезненно, так как гордился своей боевой молодостью. Я часто испытывал чувство щемящей жалости при мыслях об отце. Всю мою жизнь. Жаль, что сегодня его нет: ему было бы сто с небольшим. Он мог бы ещё увидеть спутники, высадку на Луну. Компьютеры. Но и многое такое, чего я и сам не хотел бы видеть. Увидеть, каким маленьким и уязвимым стал к началу нового столетия этот мир.

Передышка

Передышка — это очень краткий отрезок времени. В те без малого два года — с осени тридцать девятого по июнь сорок первого — я ощутил Родину. В Кременце открылись школы: украинские, еврейские, польская, русская. Меня зачислили в шестой, хотя могли бы и в седьмой,...ну да ладно. В классе теперь был даже грузин Гоги, сын командира из военного городка. Там теперь, на месте уланов, стояли танкисты. Хотя об этом было нельзя говорить: военная тайна. Почему? Ведь все знают...А в классе никто никого не упрекал в том, что он не той национальности, и это было хорошо! Из военного городка «восточных» ребят возили к нам на газике. У него заводская марка на радиаторе очень похожа на фордовскую: такой овал и в нём ГАЗ, а там был таким же шрифтом FORD. Объяснили: потому что оборудование для Горьковского автозавода покупали у Форда. Но всё равно, машина-то советская. В классе училась дочь командира полка Люся. И ещё трое ребят, в том числе Гоги. Его посадили за одну парту со мной. И он сразу привязался ко мне из-за велосипеда: «Как так, в доме у вас два велосипеда?! Капиталисты вы, буржуи, раскулачить вас надо!» Согласились на том, что мой велосипед будет как бы наш общий, коллективный: Гоги будет кататься, сколько ему захочется, на переменах и после уроков . И в выходные. А я буду ездить в школу. Потому что далеко. Так и решили.

Велосипед мне достался от Юры. Он теперь работал в селе, преподавал арифметику. В приёме в университет для продолжения занятий ему во Львове отказали. Какая-то комиссия, изучив анкетные данные , решила: классово чуждый элемент. Рекомендовали трудиться в селе, там низкий уровень. Юра ещё в гимназии увлёкся радиолюбительством, сидел над схемами, паял. Продолжалось это и теперь, и отвлекало, вероятно, от невесёлых мыслей. Он-то был уже взрослый и всё понимал... Его увлечение сыграет значительную роль в жизни семьи. Но об этом — в своё время.

Папа устроился бухгалтером в школе планеристов. Курсанты в ней были в форме, папа приносил паёк. Но так продолжалось всего месяца два. Его куда-то вызвали, поговорили. И велели искать другую работу... Мы никогда не скрывали свои анкетные данные. Может, напрасно?..

И ещё, к нам пришёл Ростислав. Я должен сделать небольшое отступление, рассказать о нём здесь. Мы будем встречать это имя в дальнейшем. Имя пятого члена семьи, обитавшей в доме за пригорком.

Давний друг родителей, студент Варшавского университета, постоянный участник посиделок в нашей квартирке... Позднее — магистр экономических наук и богословия, блестящий чиновник. Когда я, случалось, болел, он приносил мне апельсин. И с тех далеких детских лет праздничный запах апельсина ассоциируется с чем-то неопределённо-приятным. В частности, с возможностью, заболев, не идти в школу. Где бьют и по-всякому обзывают. Элегантный мужчина, несгибаемый холостяк, Ростислав был всегда в моём представлении неотделим от нашей семьи. Думаю, когда-то, в свои студенческие годы, он влюбился в нашу маму и оказался однолюбом. По крайней мере, на десятилетия... Но это так, гипотеза. Все они давно вместе, на кладбище за монастырской стеной. В августе этого оказавшегося столь долгим тридцать девятого мы уехали из Варшавы, а он остался, пообещав взять осенью отпуск. Но в сентябре между нами пролегла по реке Буг линия новой границы. И всё же, в начале зимы Ростислав постучался в дверь нашего дома, худой, небритый, в потёртом пальто, с тощим рюкзаком за спиной. Его ждали, и он, переправившись по льду через Буг, пришёл. Вернулся домой, как и мы. Хотя здесь, дома, уже утвердились «Советы». В Варшаве он не без юмора рассказывал, как его, шестнадцатилетнего гимназиста, красные ставили к стенке и расстреливали: папа был директор гимназии, его превосходительство. Расстреливали шутя, слегка мимо, мальчишка ведь. Только осколки от стенки больно кусались... Тем не менее теперь, от Гитлера и фашистов, он пришёл сюда. Он был далеко не единственный, кто бежал оттуда, из генерал-губернаторства, и система здесь уже была отлажена: вместо паспорта ему выдали вид на жительство с обязательной ежемесячной явкой куда следует. И трудоустроили бухгалтером в шахтоуправлении. Вот такая сложилась у нас тогда семейка. По анкетным данным — не своя, классово чуждая.

А у меня была школа, где мы все говорили по-русски...

Люся и Тома сидели за первой партой. Когда меня вызывали к доске, они нарочно смотрели на меня. Я начинал путаться и краснеть, и они были довольны. У Люси было белое чистое лицо и коса — совсем светлая и толстая-претолстая. Люся всё время заплетала кончик белыми тонкими пальцами. А Томка была стриженая, патлы торчали во все стороны. Томка смотрела разбойными глазами. А Люся — спокойно и ласково. У обеих красные галстуки. У Гоги и Славки тоже. Больше у нас пионеров не было. Мы — все остальные — были местные. И много было беженцев с запада, из Польши. Бывшей Польши. От немцев. Газеты немцев не ругали. Ругали тех, с кем они воевали: западных капиталистов и плутократов. Слышали мы о совместных парадах частей Красной армии и вермахта в Бресте, Львове, тогда, по завершении кампании... На уроке рисования я изобразил большую красную звезду, а на её фоне — чёрного немецкого орла. Получил пятёрку.

В небе над городом кувыркались, сверкали в лучах солнца юркие истребители, тупоносые и короткокрылые. Шли кинофильмы о Максиме, трактористах, Чапаеве... Звучали новые песни — грустные и жизнерадостные, суровые и смешные. Ходили по Широкой (нет, теперь уже улице Сталина), скрипя портупеями, командиры-танкисты в красивых горчичных френчах. Мы быстро освоились с их знаками различия, с новыми марками автомашин. В школе появился военный кабинет, и под руководством отслужившего действительную старшины с «пилой» в петлицах и значками во всю грудь мы изучали трёхлинейную винтовку образца тысяча восемьсот девяносто первого дробь тридцатого года. В дни революционных праздников, с деревянными копиями этой винтовки — очень похожими на настоящую — наперевес, лихо отбивали шаг мимо трибуны с руководителями района, отвечали дружным «ура!» на звучавшие оттуда призывы. В нашего военрука были влюблены, и винтовку изучили на зубок. Но когда в ответ на его приказ — произвести сборку-разборку затвора — я брякнул однажды радостно: «Есть, ваше превосходительство!», — он посуровел и отчеканил: «Ты, Кравченко, эти дореволюционные замашки брось! Нет теперь ни офицеров, ни превосходительств!» (Офицеры назывались теперь командирами, а солдаты -бойцами: «товарищ командир!», «товарищ боец!».) Потом, на школьном собрании, директор забаллотировал наповал мою кандидатуру в комитет Осоавиахима, задав лишь один, но убийственный, вопрос: «Кем был твой отец до семнадцатого года?»

Братская могила у монастырской стены вдруг исчезла, на её месте оказалась ровная площадка, только травка ещё не проросла, как вокруг. Потом появится и травка, та самая — трава забвения. Когда не так давно, исполняя свой долг памяти, я вновь побывал в Кременце, привечавшие меня работники местного краеведческого музея (для них я уже и сам — нечто вроде реликтового экспоната) удивились, узнав, что вот здесь, рядом с их зданием, братская могила... Впрочем, мало ли в этом двадцатом веке зарыто соотечественников на наших и ненаших просторах? Где ни копни...

И всё же эти без малого два года, с сентября тридцать девятого по июнь сорок первого, остались яркой картинкой в альбоме памяти. В открытой всему доброму мальчишеской душе поселилась вера в светлое будущее для себя и для всех, в мир равенства и справедливости. Проявления несправедливости, в первую очередь по отношению к отцу, к близким, хотелось не замечать.

Начало

В последние июньские дни, когда уже гремело грозно с трёх сторон и только на востоке было сравнительно тихо, я встретил его на опустевшей, притихшей Широкой, нашего военрука. В ответ на немой вопрос он провёл ладонью по моим волосам и сказал: «Мы всё равно вернёмся». И, чуть помедлив: «Ну, бывай, Ромка. Не поминай лихом». Он пошагал почему-то не по тротуару, а посреди мостовой на восток, с вещмешком и школьной мелкокалиберкой за плечом... Та винтовка, которую мы собирали — разбирали, была учебная, без бойка и с дыркой в казённой части, чтобы не стреляла.

Они уходили. А мы оставались. Мы, все мы, местные, были ещё не свои. И на Збруче, на прежней границе, опять встали пограничники. Чтобы не хлынул дальше поток, что докатился до нас с запада тогда, в сентябре.

Они уходили. А отец с Ростиславом ещё раз вернулись домой. Их арестовали на рассвете второго дня войны. Громко, очень громко постучались, а когда дверь открыли, вошли двое: командир с тремя кубарями в петлицах войск НКВД и наганом в руке и боец в длинной шинели. У бойца была винтовка с примкнутым штыком. Задав — по листку в руке — несколько вопросов, старший лейтенант велел собираться. Отец и Ростислав оделись, мама пыталась сунуть им наскоро собранный свёрток. Отец сказал «не надо», перекрестил маму, Юру и меня, и они вышли. Я тоже кое-как оделся и пошёл следом. На улице, за пригорком стоял грузовик ГАЗ-АА. В кузове сидели гражданские, а у кабины стоял боец с винтовкой. Нашим велели забраться в кузов и сесть, отец издали ещё раз перекрестил меня. Или всё, что оставалось там, за пригорком... Когда машина скрылась, я побрёл к дому. На душе было пусто.

Неделю спустя, когда уже гремела канонада, они вернулись — отец, а следом Ростю, так все мы его ласково звали. Отец сказал, что охрана куда-то исчезла, во дворе тюрьмы хозяйничают наши танкисты, и молоденький лейтенантик, войдя в камеру и выслушав несложные отцовы показания, велел убираться к такой-то матери, присовокупив «ваше высокоблагородие». Так я впервые услышал смачный мат из отцовских уст. Ростиславу в доказательство невиновности пришлось сослаться на свой портрет, украшающий Доску почёта у шахтоуправления, рядом с тюрьмой. Один солдатик сбегал туда: портрет не сняли, не до того было.

Забегая вперёд, скажу: где-то в середине июня было распоряжение — сдать в горисполком домовые книги. Они были возвращены месяц спустя уже новыми властями, немецко-украинскими. В нашей, против имён отца и Рости, стояли птички, карандашом. По этим птичкам на второй день войны, 23 июня на рассвете, в городе были проведены аресты. Почему за арестами не последовал расстрел? Можно лишь предполагать, что где-то застрял соответствующий приказ, вермахт продвигался на восток неожиданно быстро. Как станет известно впоследствии, там, где исполнители не бежали, операция с арестами по птичкам в домовых книгах была доведена до логического завершения.

А вообще считалось, что «своей земли не отдадим ни пяди», а врага победим на его собственной. Так оно и вышло. Ценою без малого четырёх лет жесточайшей войны и 26 миллионов жизней. Если, наконец, всех посчитали. Страшная была победа. Мой рассказ — и об этом. О том, чему был очевидцем. В чём участвовал. Рассказ — без прикрас.

Арест мог сказаться на судьбе семьи в годы оккупации, так как за нашими мужчинами закрепилось реноме «жертв большевиков», и это как-то нейтрализовало особенно ими не скрываемую антипатию к прислужникам оккупантов. Что касается окраски, то после ареста отцу следовало стать «белым» и автоматически — сторонником «нового порядка». Отец же всегда был нонконформистом: он просто не обладал способностью быть таким, каким в данный момент выгодно быть.

Так начиналась для нас война.

Для всех по-разному. Для нас — так.

Ночью тарахтели по мостовой за пригорком повозки, ползли танки. Наши уходили. НАШИ.

* * *

Наутро к нам пришёл первый немец...

Я знаю женщину, для которой первый немец , приблизившийся к их телеге в ставропольской степи, был просто потный дядя огромного роста, и в руке у него была конфетка. Он оказался вообще единственным виденным ею немцем: обоз с беженцами втянулся в предгорья, рассосался по селениям, и жизнь там как текла так и текла. Даже новогодняя ёлка была с красной звездой на макушке. На анкетный вопрос: «находилась ли на территории, временно оккупированной немецко-фашистскими захватчиками?» эта женщина — моя жена — долгие годы потом исправно отвечала «находилась». И это, в общем-то, не облегчало существование. В частности, закрыло перед нею — медалисткой — двери МГУ. А то бы и не пересеклись наши пути... Потом этот вопрос исчез из анкет и многое ненужное — вместе с ним. Стало совсем незазорным — рассказать об этом немце с его конфеткой: к ним свелось детское воспоминание о войне. А ещё — к зною степи и скрипу телег. Бездонному звёздному небу и запаху овчины. Бомбёжке (как оказалось, своими же). И почерневшему лицу матери.

Мой первый немец был с лопатой. Очень интересной лопатой, похожей на плоскогубцы. Это было второго июля. Сталин сказал тогда по радио: «Соотечественники и соотечественницы, братья и сёстры мои...» Спустя почти три года мы узнали об этих словах, но не могли постичь чувств, которые они тогда порождали. Уже звучали литавры и гремели салюты, а если случались неудачи, то были они несоизмеримы с успехами и не заслуживали упоминания. А пока...

Немец неторопливо перелез через забор, пошёл аккуратно по тропинке между огородными грядками. Обошёл маму, при этом произнёс гортанно фразу, из которой мы поняли только «fleissig», «tüchtig», старательно, мол, прилежно пропалываешь грядочку. Молодчина, мол. Выражение лица вполне соответствовало такому пониманию его слов. Мы согласно закивали. Он мерно прошагал по прямой до противоположной ограды, простриг ножницами для металла проволочную сетку и очутился на соседском участке. Тут своей лопатой-плоскогубцами с поразительной быстротой вырыл глубокую узкую яму. Он вонзал плоскогубцы вертикально в землю, сжимал рукоятки и вынимал ком земли, стиснутый двумя блестящими лезвиями. Оставив холмик земли, прошагал по прямой дальше, а я пошёл проверить: ямка была идеально круглая, гладкая, глубиной не меньше метра. Уже к полудню в ямках стояли столбы, и над нашим участком протянулись блестящие медные провода. Они вились с запада на восток бесконечной спиралью: на одном столбе чашечки изоляторов располагались по обе стороны, на следующем — по одну.

Столбы, толстые, просмоленные, были поставлены навечно. Прямой линией — на восток.

По Широкой целую неделю тянулись страшные своей собранностью и целеустремлённостью колонны. Разве устоять нашим?

Так начиналась для нас ночь длиною в два года и восемь месяцев.

* * *

Не следует ожидать от меня хронологического изложения событий. Я обещал стоп-кадры. Этот нужен мне здесь и относится к году

1958

В жизни бывает так: неожиданный поворот сулит, казалось бы, неприятности, поэтому встречаешь его, заранее вооружившись отрицательными эмоциями. И лишь пройдя его, обнаруживаешь, вскоре или какое-то время спустя, что радоваться следовало, а не впадать в мрачные размышления. Так, в очередной в моей жизни раз, случилось и тогда.

Я пришёл с работы. Дома ждала повестка: «Явиться такого-то числа ( «стало быть, завтра...») в пятнадцать ноль — ноль в Отдел внутренних дел. Комната такая-то. Майор милиции такой-то.»

Один гвардии капитан разъяснил мне когда-то: «В армии прибывают, а не являются. Тоже мне, явление Христа народу». Но я уже давно не в армии. Мои отношения с милицией ограничиваются паспортным столом. Так в чём же дело? Я здесь — у себя. Этот северный город, эта страна — мой дом. Я — полноправный гражданин. Отчего же мне неприятна эта повестка? Может быть оттого, что не всегда было так? Были в жизни и полиции, и неравноправие. Но то — в далёком прошлом...

... Майор милиции молод, подтянут, вежлив. На груди ромбик — университетский значок. Предложил сесть. Курить не предложил. Впрочем, я и не стал бы.

— Вас зовут...

— Кравченко-Бережной Роман Александрович.

— Двойная фамилия это что, литературный псевдоним?

— Псевдоним обычно появляется, как результат некоторой литературной или, как принято говорить, творческой деятельности: артисты, поэты...Пока результатами похвастать не могу. Фамилия — от родителей. В общем — от предков.

— А вообще, пишете?

— Можно считать, нет.

— Можно считать. Так... Место рождения — Кременец. Это на западе Украины. Там бандеровщина свирепствовала, в сорок четвёртом , до пятидесятого, пожалуй. В это время где были?

Подкован майор.

— В сорок четвёртом весной ушёл в Красную Армию, на фронт. Служил потом до пятидесятого, в Германии. Когда вернулся, стало уже потише. Но тётку родную Надежду Васильевну и её сына Володю они где-то в конце сороковых схватили, опутали колючей проволокой и живьём зарыли.

— Понятно... А другие родственники в Кременце есть?

— Мать Юлия Яковлевна, брат Юрий. Отец Александр Васильевич там похоронен .

— Во время оккупации тоже там жили?

— С июля сорок первого по март сорок четвёртого — в Кременце, безвыездно, все вместе.

— И не пострадали? Живы остались...

Вроде как провинились.

— По сей день не устаю удивляться.

— Брат и отец в армии не были?

— Брата бронировали после освобождения, как специалиста по связи. Он учился до войны... В смысле — до тридцать девятого года в Варшавском университете, увлекался радиолюбительством. В Кременце сейчас начальником узла связи. Отец служил в Первую мировую в старой русской армии. В сорок четвёртом призыву уже не подлежал. Хотя пытался... — Что-то я слишком разговорился, кому это надо.

— До тридцать девятого это была польская территория. Родители — русские. Выходит, они были...как бы эмигранты?

— Именно, как бы. В итоге польско-советской войны 1920 года граница «эмигрировала» на восток. А они остались у себя дома, в Кременце. Отец — инвалид Первой мировой, бывший царский офицер. Это слово не было в почёте в Советской России. Впрочем, в той Польше тоже оказался не мёд. Товарищ майор, а могу я узнать...

— Всё по порядку, Роман Александрович. Скажите, Кременец. Сколько там жителей? Вы ведь бываете там.

— До войны было больше тридцати тысяч, почти сорок, когда беженцы с запада нахлынули в тридцать девятом. Сейчас — тысяч двадцать.

— Как это?

— Немцы... Гитлеровцы за время оккупации истребили почти пятнадцать тысяч человек.

— Евреев? Это бывшая черта оседлости.

Истфак кончал?

— Не только. Там жили украинцы, поляки, русские, даже чехи. Такие места. В оккупацию всем досталось.

— Родители — оттуда же. Город небольшой, всех там, верно, знали...

— Да. И нас знали. И родители многих знали.

— А ещё там Кравченко не было? Других.

— Не слыхал.

— В детстве как вас звали?

— Как, обыкновенно. Ромкой.

— В армии тоже под двойной фамилией числились?

— Да нет. Просто Кравченко. Там не до этих тонкостей было. Возня с двойной фамилией. И сейчас, бывает, наплачешься, а уж тогда-то... Тем более — в солдатских чинах.

— Так что Ромкой Кравченко вполне могли вас звать? Там, в Кременце.

— Только так и звали.

— Ясно... Вы, Роман Александрович, не торопитесь? Посидеть, подождать полчасика. Я мог бы вас во второй раз вызвать. Но лучше закончим всё сразу. Только вот переговорю.

Майор вроде как слегка оттаял.

— Если надо — конечно.

— Значит, сейчас не пишете. А раньше? Записки, дневники...

Вот оно что.

— Да. В годы оккупации вёл дневник. С сорок первого по сорок четвёртый.

— Судьба дневника?

— Уходил на фронт — спрятал. В конспирацию играл. С фронта написал отцу. Дневник передали в распоряжение Государственной комиссии по расследованию зверств оккупантов. В нём много об этом было. Отец писал потом, что дневник оказался в числе материалов советского обвинения на Нюрнбергском процессе. Письмо об этом родители получили из Генеральной прокуратуры, с благодарностью. Потом дневник вернули. Он теперь в музее, в Кременце. И письмо это — там же.

— Да. Интересно. Пожалуйста, посидите там, в приёмной. Я вас приглашу.

Уже не «вызову». Растём.

... За полчасика майор поговорил с Москвой.

— Так вот, Роман Александрович. МВД объявило всесоюзный розыск. Точнее, Центральный архив министерства внутренних дел, ЦГАОР. Ищут автора дневника военных лет Ромку Кравченко из Кременца. Можем считать, нашли?

— Да я и не думал пропадать куда-то...

Майор скупо улыбнулся. В первый раз.

— Я сообщил содержание нашего разговора. Вам передают привет и просят ждать письмо. Хотят опубликовать дневник, копию у них обнаружил кто-то из литераторов. Да, должен сознаться, всесоюзный розыск — он редко связан с положительными эмоциями. Я имею в виду, по отношению к объекту розыска. А тут — такой приятный поворот...

Вот и у майора поворот. Я тоже сюда шёл безо всякого удовольствия. Значит, со всеми такое случается: ждёшь худшего, а получается наоборот. Или — не получается. Это уж как придётся.

Майор пожал мне руку. А при встрече — воздержался. Личность моя была ещё неясна.

Бывает ли она вообще до конца ясна? Даже самому себе...

В итоге этого разговора я был приглашён в Москву, в ЦГАОР, где познакомился с очень доброжелательными людьми. Из Кременца был запрошен дневник, и я занимался сверкой текстов оригинала и машинописной копии. На прощание мне подарили экземпляр копии дневника.

Благодаря этому экземпляру и получается теперь книга. Я должен был ее рано или поздно написать. Вот, созрел.

2. Нашествие

Дневник 1941–1944 гг.

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

11 июля 1941 г.

Меня волнует много мыслей. Часто, лежа в постели, я подолгу не могу заснуть, все думаю. Да. Я имею счастье или несчастье жить в такое время, когда события не идут, а наступают одно за другим с молниеносной скоростью. Мы переживаем эпоху Наполеона, в гораздо большем масштабе.

Этот «второй Наполеон» — Адольф Гитлер, вождь германской нац.-социалистической партии, диктатор Германии. Основная черта немцев — их удивительная способность организовываться. Раздавленная Версальским трактатом Германия не только оправилась, но и почувствовала себя в силах возобновить борьбу со своими старыми врагами — Англией и Францией. Ближайшая цель Германии в эту войну — создать «новую Европу», страны которой развивались бы независимо от «Острова».

О дальнейших целях Германии или ее вождя станет известно, когда война окончится. Эта война, которая уже теперь превзошла войну 1914–1918 гг, началась нападением на Польшу — союзницу Франции, 1 сентября 1939 г. Война продолжалась две недели, заключительным аккордом ее было вступление на польскую территорию Красной Армии (ее нельзя назвать Польшей, т.к. правительства уже не было, оно сбежало в Румынию и дальше) и занятие областей Украины и Белоруссии, которые принадлежали Польше...

12 июля 1941 г.

Приступаю к самому важному. После балканской кампании Германия стала усиленно перебрасывать войска на советскую границу. То же последовало и со стороны СССР. Наконец, 22 июня Германия бомбардировкой Киева, Одессы и Севастополя начала войну против СССР. Интересны были в это время немецкие информации по радио на русском языке. Германия обвинила СССР в неисполнении статей договора, в тайных переговорах с Англией и чуть ли не в подготовке нападения на Германию. Poczta pantoflowa — молва — в это время сообщала, что на военном совете Сталин высказывался против войны, но военный совет настоял на войне. Если так, то напрасно: теперь мы, по истечении трех недель, жители «Вiльної України».

В течение двух дней Красная Армия сдерживала напор германских войск. Происходили упорные бои. Довольно долго войска держались на южном участке фронта, включая Кременец. По-видимому, тут был умный командир. Немцев несколько раз отбрасывали. Мы переживали хорошие деньки! Потом, окружаемые с севера, войска вынуждены были отступить. В ночь на 2 июля ушли предпоследние части, взорвав за собой шоссе. Последние части, для того чтобы пройти, должны были засыпать ров. Немцам взрыв ничуть не помешал. 1-го июля мы простились с Советской властью.

Дальше буду писать завтра. Сейчас еще немного впечатлений от сегодняшнего дня.

Утром пошел в город. По дороге видел, как воздвигали арку: ES LEBE DIE UNBESIEGBARE DEUTSCHE ARMEE! — Да здравствует непобедимая германская армия!. Такую же арку возводили и для встречи большевиков и, возможно, те же энергичные «встречиватели». В воззваниях призывают помогать «фюреру» в его борьбе с «московською навалою». Poczta pantoflowa доносит о занятии Киева, чему я, впрочем, не верю. Будущее покажет. В городе реквизированы все приемники, так что нельзя узнать никаких новостей кроме базарных.

Вечером по улице гнали советских пленных. С ними обращаются хуже, чем со скотом. Избивают палками на глазах у населения. Вот тебе и «германская культура», «die Kultur!»

Кажется, все.

Постскриптум. Дневник приходится запрятывать поглубже. Теперь за этакие «вольнодумные мысли» грозит чуть ли не расстрел. Я его прячу под ящик, который приходится подымать каждый раз с усилием. Если дневник найдут и прочтут эти строчки, то узнают, куда я его прятал. Философия!

13 июля 1941.

Пошел утром в город. Зашел к Ф., вместе пошли к Лембергам. У них еще царит переполох после недавних погромов. Ф. пошла со мной к нам. Взяла несколько роз, но не осталась посидеть, потому что у них тоже переполох, и ее не хотят выпускать из дому. Ко мне она ходила «нелегально». Надо мной смеются мои «товарищи», что я хожу по улице с еврейкой. Теперь я, действительно, узнаю, кто мой товарищ, а кто «товарищ». Пускай смеются, это свидетельствует только о них. Есть хорошая пословица: «Тот смеется хорошо, кто смеется последний». Недавно у меня был следующий разговор:

-Там твою симпатию, кажется, пристукнули.

— Нет.

— Нет? — с разочарованием. — Но ты уже не будешь с ней ходить?

— Буду. Почему мне с ней не ходить?

— А! — И «товарищ» ушел не попрощавшись.

Из «хорошо информированных кругов» узнал, что США вступили в войну. Будущее покажет.

Появляются все новые воззвания. Читал воззвание архиепископа Алексия, он объявляет о «нашем всемилостивейшем благословении» и «вступлении на трон». И хочется народу с ними всеми носиться! В этих воззваниях СССР называют не иначе, как «Московська iмперiя». Исходя из этого, теперь должны быть удовлетворены русские монархисты: дожили до водворения империи...

Видел советский самолет. Он летел на большой высоте. Его обстреляли, но безрезультатно. Судя по этому, дела на фронте не так еще плохи, если им до того, чтобы залетать в Кременец. Сегодня, кажется, больше ничего не напишу: сюда ходят и мешают «сосредоточиться».

14 июля

Утром у меня были гости: Ф., ее подруга и поклонник, которому не везет. Остальной день валялся наверху и читал.

Из «мировых событий» — ничего нового. Знаю только уже с уверенностью, что США воюют. Сегодня опять летел советский самолет, его обстреляли. Весь день слышна отдаленная канонада: кто-то кого-то бомбит. Это хороший признак: если немцы бомбят большевиков, значит большевики не далеко. Если наоборот, значит у большевиков дела не очень плохи и есть время обращать внимание на наше Шумское шоссе (взрывы доносились оттуда). Нам-то ничего, а как-то им там?

15 июля 1941

Сегодня положительно нечего писать. Весь день сидел дома, но не скучал: папа привел из города Ф. Она была у нас весь день. Играли в волейбол, лакомились смородиной... Отвел Ф. до самого дома, на обратном пути порядочно промок.

Никаких новостей. Очень чувствительно отсутствие радио. Хочется узнать, что делается на белом свете, послушать музыку. Базарные новости принимают все более фантастический характер. За неимением ничего верного торговки изощряются, как только могут. Вот некоторые из этих новостей:

1. «Из Англии сообщают» (не иначе, Рейтер): польский генерал Сикорский , проживающий в Англии, отправился в СССР для организации армии из военнопленных, захваченных во время занятия Западной Украины.

2. В СССР мобилизованы все бывшие офицеры царской армии. Из Англии в СССР отправлено более 3600 офицеров-эмигрантов. Эти известия еще не так неправдоподобны, но вот

3. «Из Москвы сообщают», — распущен клуб безбожников и учреждены всенародные моления. Вот так номер! Наверно, это «слышала» очень уж «божественная» старушка.

А ведь именно новости 1 и 3 были близки к действительности, а 2, увы, нет.

Фрида

Миниатюрная платиновая блондинка с аккуратным прямым носиком и серьёзными тёмными глазами.

Гоги как-то незаметно перекочевал за соседнюю парту, а рядом оказалась Фрида. Это был последний предвоенный учебный год. Для многих в классе — вообще последний.

Думаю, дружба с Фридой — с обеих сторон — была проявлением жадного стремления к равенству, справедливости. Такая дружба была просто невозможна, ни с какой стороны, до сентября тридцать девятого, в условиях той Польши. Теперь она возможна, и мы этой возможностью пользуемся! Назло всем, кто по старинке думает иначе! Это была дружба — демонстрация.

Хотя для нас в те дни это было просто светлое время, безо всех этих поясняющих оговорок. Нам было по пятнадцати. Нам хотелось сидеть за одной партой. А в выходной — отправиться вдвоём в горы. Нам хотелось быть вместе, вот и всё.

Было воскресенье. Ясный умытый день. Улетучился неприятный осадок от недавнего разговора с директором. Меня вызвали к нему. Постукивая пальцами по столу, он сказал:

— Ты знаешь, что делегация отличников едет в Киев?

— Да, ребята говорят.

— Ты не поедешь. — Я стоял молча.

— Ты понял?

— Да, понял. Можно идти?

— Иди.

Рано утром мы отправились в горы. «Кременецкие горы» — географический термин. Высота их от подножья до плоских вершин не больше сотни метров, но всё же — горы. Кременец — длинной кишкой между ними и сверху как игрушечный. Едва заметно перемещаются вдоль тротуаров по Широкой человеческие фигурки, чуть быстрее, но тоже бесшумно — телеги, редкие автомобили. Все звуки города сливаются, воспринимаются отсюда как неназойливый баюкающий шум. Так в знойный день гудят пчёлы в улье, занимаясь своим извечным делом.

Мы сидели рядом на гребне, среди молодых берёзок, и смотрели на свой город. Её ладонь лежала на моём колене, и я осторожно прикасался к её пальцам. Мы никогда — ни до этого дня, ни после — не говорили на эту тему. Просто, нам было хорошо вместе, и мы стремились быть вместе. Такая дружба может, вероятно, перерасти со временем, при благоприятных обстоятельствах, во что-то большое и прочное. Но обстоятельства будут складываться неблагоприятно.

Поэтому в памяти сохранится лишь ощущение тепла её плеча, лесной свежести.

Набежало облако, прошумел в листве мимолётный дождь. И послышался звук, вызывавший в последние дни смутное беспокойство — звук самолёта, низкий, вибрирующий, непривычного тембра. В разрыве облака мелькнуло неясное очертание и скрылось, и голос самолёта как-то внезапно затих. Остался шелест берёзы. Склон посветлел, заиграли огоньками тысячи росинок, усилилось ощущение свежести... Но чувство тревоги сохранялось, оно заставило поторопиться с возвращением в город.

Привожу без изменений запись, сделанную летом 1942 года, когда я пытался «реставрировать» первое впечатление от известия о войне.

«...Главная улица, выглядевшая после дождя опрятнее чем обычно, была заполнена по-праздничному одетыми людьми, толпа медленно плыла по тротуарам, стоял говор. Лица были возбуждены, и на всех лежала печать какого-то не то удивления, не то недоумения, смешанного со страхом... Перед зданием почты толпа запрудила улицу. Тут было тихо. И вдруг с крыши загремел громкоговоритель: «Внимание! Внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! Передаём в записи речь заместителя Председателя Совета народных комиссаров и Комиссара иностранных дел товарища Вячеслава Михайловича Молотова.»- Голос умолк, и толпа сдержанно зашумела, но вот этот шум покрыл шипящий звук из громкоговорителей, все опять затихли в ожидании: «Граждане и гражданки Советского Союза...»

Таким запомнилось начало войны. Мы стояли в толпе, и ладонь девочки была в моей ладони.

Потом загремели марши, я побежал домой, и Фрида побежала домой — в противоположные стороны. Мы были нужны сейчас там, дома.

От границы на Буге до нашего городка было полтораста километров, мы знали это. Но не знали, что лежал Кременец к тому же в полосе главного удара группы армий «Юг». Так что следующая встреча с Фридой состоялась лишь три недели спустя, уже в мире, где водворился «новый порядок».

В те дни, случалось, приводил девочку в наш дом за пригорком отец...

Отец, поощряющий — в условиях фашистской оккупации — дружбу сына с еврейской девочкой, уже явление незаурядное. Возможно впрочем, это была обыкновенная детская наивность: мы все просто ещё не знали, что такое фашизм. И вообще, мы многого ещё не знали. Если бы меня спросили сегодня, кем был отец, я бы ответил: он всю жизнь был неприспособленцем . Может быть, именно это качество сохранило ему жизнь при двадцати сменах власти, что выпали на его долю: ни для одной из них он не был до конца своим. Он всегда сохранял элемент сомнения в той казённой версии благополучия, которую провозглашали очередные апологеты. Видимо, в условиях этих столь частых перемен единственным приемлемым для отца способом приспособления было — оставаться самим собой.

17 июля 1941.

Утром ходил к Ф. В горпде висит распоряжение: всем евреям носить на рукаве белую повязку с шестиконечной звездой. Они превращаются в рабов Германии. Бедная Ф., что с ней будет?

...Страшно тяжело на душе. Это состояние не покидает меня ни на минуту. А что будет дальше? Националисты ведут себя скверно, по-хамски. Стоял в очереди за хлебом. «Милиция» (мне стыдно называть ее милицией — этих бандитов, у которых из-под куртки выглядывают ножи) не стесняясь дает волю рукам. Когда смотришь на все это, подымается такая злоба, что вешал бы их всех своими руками. Очень тяжелое время. Переживем ли мы его? А как должны чувствовать себя евреи, Ф.? Она говорит, что хотела бы, чтобы ее убили.

Записываю мало, положительно нечего писать, новостей с фронта — никаких, от этого еще тяжелее. Немецкое радио сообщает, что идут сильные танковые бои в районе Смоленска и Бобруйска, но эти города еще не заняты. Говорят, что английская эскадра вошла в Черное море. Характерная особенность всех новостей: они начинаются словами «говорят, что...» Это последствие отсутствия радио. Иногда бывают и хорошие новости, но им трудно верить, потому что неизвестны их источники.

18 июля

Был в городе, видел Ф. Она стояла в очереди за хлебом. Она в последнее время очень плохо выглядит. Сказываются бессонные ночи, когда с минуты на минуту ждешь, что ворвутся националисты или немцы и начнут бесчинствовать. Бывали случаи, когда они ночью врывались в дом и требовали девушек. Разве этих разбойников и грабителей можно сравнить с бойцами Красной Армии?! У немцев практикуется такая система. Приходишь к офицеру и говоришь, что тебя ограбил немецкий солдат. В ответ офицер дает тебе в морду и отвечает, что солдаты Германской империи не грабят, грабить могут только большевики. Вот так освободители!

19 июля

Ходят самые разноречивые слухи. Одни говорят, что большевики заняли Здолбунов, другие, что немцы — Смоленск. Ничего нельзя разобрать.

Сегодня была Ф. Пришла только для того, чтобы меня разозлить. Она очень мелочна и мстительна.

Сегодня годовщина смерти Дзержинского. Его ненавидят за то, что он расстрелял массу людей. По-моему, он боролся за идею. Расстреливая людей, он их считал врагами революции, а помня опыт Французской революции, которая цацкалась со своими врагами, он их расстреливал. Французская революция провалилась благодаря этому миндальничанию. Изучая опыт Французской революции, Ленин решил уничтожать своих врагов, это было жестоко но неизбежно. Другое дело, что с этим переборщили. Сначала ГПУ, потом НКВД и НКГБ расстреливало и высылало без разбора, даже больше сочувствующих, чем врагов (мой папа, Ростислав...), они-то и были злейшими врагами революции, так как нажили ей в 10 раз больше врагов, чем расстреляли. Это похоже на прямую пропорцию. Трагическая пропорция!

В кухне всё еще висел советский отрывной календарь за 1941 год: оттуда автор извлекает различные исторические даты, которые затем по своему разумению и комментирует. Дочь Наташа, познакомившись с распечаткой этой книги, заметила: «Однако, ты был ро-о-о-зовый...» Очень мягкое замечание! Я верил всему, что нам говорили в течение только что ушедших года и девяти месяцев, так хотелось верить! Я не замечал всё новые и новые ложки дёгтя, которые время вносило в пропагандистскую бочку мёда. В конечном итоге её содержимое окажется для меня несъедобным. Однако путь к осознанию этого факта будет длительным и нелёгким.

Перечитывая сегодня строчки, посвящённые 15-летним автором дневника теме борьбы за идею , поражаюсь легковесности его рассуждений о допустимости и даже необходимости физического уничтожения противников идеи, действительных, а затем и мнимых — по анкетным данным: классовая и расовая принадлежность, национальность, вероисповедание... Позиции здесь оказались общими у Ленина, Сталина, Гитлера, Пол Пота.... Сегодня, когда мой двадцатый век позади, я глубоко убеждён: НИКАКАЯ ИДЕЯ не имеет права на реализацию, если эта реализация обусловлена необходимостью физического уничтожения инакомыслящих, действительных, а затем неизбежно — и мнимых. Дорога по трупам к счастью не ведёт, нигде и никогда.

Коммунизм в той форме, в которой его реализовывали в ХХ веке христианской эры, это прежде всего «образ врага» и перманентный террор. Без хотя бы одного из этих атрибутов осуществление идеи становится невозможным. Смерть Сталина и последовавший затем отход от кровавого подавления означал начало конца этого глобального эксперимента. Не сегодня это началось, а тогда, в пятьдесят третьем. «Либеральный коммунизм»? Это что-то новое. Заманчивое. Но на практике не проверенное. Точнее, жизнеспособность свою не доказавшее. А жаль...

20 июля.

Никаких известий с фронта. Я прямо впадаю в отчаяние. Весь день хожу, как в тумане. Был у Ф. Она больна, но и так будет сидеть дома по причине вышеупомянутых повязок. Хочет подождать, когда с этим свыкнутся.

Стоял в очереди за хлебом. Хлеб получить почти невозможно, распорядители — «милиция» — пропускают первым делом своих знакомых, потом нахалов, которые лезут вне очереди, потом только очередь. В очереди стоит еврей, он близко к заветной двери с выбитыми стеклами. Подходит «милиционер» и ставит его в конец очереди. Проходит полчаса, и картина повторяется. В конце концов он идет домой, где верещат голодные дети.

22 июля 1941.

Сегодня месяц, как началась война. Ходят слухи, что вчера вечером был занят Киев. Слухом земля полнится...Больше никаких новостей, если так пойдет дальше, придется делать записи раз в несколько дней.

Хотя есть одно интересное. Ходил к Ф. Она рассказала, что вчера у них был пост, и вот по какой причине. Третьего дня на рогатке убили какого-то деятеля, чуть ли не того, что режет по обряду кур. Закопали где-то в потоке. И вот, позавчера он приснился сразу трем личностям: раввину и еще каким-то шишкам. Он просил похоронить его на еврейском кладбище и приказывал правоверным поститься в течение вчерашнего дня. В случае исполнения всего этого через две недели они избавятся от немцев. Никто бы не подумал, что Кременец сыграет такую важную роль во второй империалистической войне.

23–25 июля.

Два дня ничего не записывал, на третий собрал немного «материала». У этой системы только тот недостаток, что у меня очень забывчивая голова. Я наверняка что-нибудь забуду. 23-го была созвана в гестапо вся еврейская интеллигенция, их всех там задержали. Теперь часть выпущена, часть расстреляна. В общем уже арестованы в Кременце более 600 человек. Несколько дней назад был арестован один местный «деятель». Его выпустили в тот же день в полном порядке, не считая четырех выбитых зубов. И приказано было явиться на следующий день в то же время. Наверно, за получением новой «порции». Сегодня дело пошло еще дальше. Вышел я на улицу, смотрю — висит большущее объявление красными буквами. Выглядит оно приблизительно так: « С момента приезда германской полиции безопасности гестапо вся полицейская власть в городе принадлежит ей, всякие местные полиции и милиции не имеют никакой полицейской власти.» Даже очереди нельзя уже им, бедным, сторожить! Ай да мы!

Еще одно. Глава «украинского правительства» — знаменитый Бандера, убийца, арестован за выпущенный им «манифест», в котором имя Гитлера стояло после его, Бандеры... Вот вам и «вильна Украина». Дураки!

Теперь — международная арена. «На Восточном фронте без перемен» — под эту формулировку можно подвести все сообщения последних двух недель. Теперь, как ни крути, видно, что немцы топчутся на месте, а если так, то значит, дело дрянь (для них). И значит, порядок (для меня лично)... Немцы страшно бомбят Москву, Кремль разбит. Варвары!

26 июля 1941.

С самого утра узнал новость местного значения: «кто-то» поджег синагогу. Наверно, гестапо займется розысками поджигателей. Уверен, что не найдут. Пришли бы ко мне, я, лежа в кровати, укажу им поджигателей и... угожу на Дубенскую рогатку.

Это я дописываю позже. Оказывается, я ошибся. Это не значит, что я не могу указать поджигателей, в этом уже нет надобности. Известны все подробности дела.

Ночью я слышал стрельбу. В это время синагога уже горела, а стреляли немцы, от восторга. Они, по видимому, совершали вокруг нее «танец дикарей». Утром, когда вокруг синагоги собралась толпа, пришел офицер, сказал всем отойти. Вынул гранату, с фасоном поплевал на нее и бросил в окно. После этого обвалилась крыша. Между прочим, очень хорошо работали пожарные: они стаскивали внутрь горючие материалы (наверное для того, чтобы скорей догорела: новый способ борьбы с пожарами).

27–28 июля.

Ничего существенного. Была речь Гитлера, в которой занятие Москвы отложено еще на месяц, по причине плохих дорог. В начале войны он обещал в течение месяца занять Москву. Не знал, бедняжка, что в России плохие дороги. Я ему очень сочувствую! Интересно, какую причину он выдумает, когда придет 22 августа? Наверное, дожди помешают. Лишь бы они только шли. А то, не дай бог, не будут идти, что тогда делать будем? Придется крепко головку поломать!

Ну, материал для расстрела готов!

По дну каньона, вдоль которого вытянулся город, течёт поток, образованный ключевыми водами. По совместительству он и улица, Поток-Ирва. Поток упоминается в дневнике. Впрочем, так было. Поток нынче исчез. То ли ключевые воды иссякли, то ли в трубы его упрятали. В общем, мостовая там. А название сохранилось, не по такой уж старой памяти. В детстве мы с «графами потоцкими» — соседскими мальчишками — такие запруды в потоке возводили! Барахтались там, пока старшие разгон не устраивали: поток-то ещё и функции городской канализации исполнял...

Рогатка, по В. Далю, «огорожа вокруг города, с проездами». Термин по-прежнему используется кременецкими старожилами. А за рогаткой — дороги на Дубно, Почаев, Шумск, Вишневец. Мы будем встречать эти названия в дневнике. У Дубенской рогатки находилась тюрьма, добротная, каменная, надёжная. Пользовались ею широко и успешно многие сменявшие друг друга власти, немало в том месте лежит костей. «Прокатиться на Дубенскую» и означало — поселиться в этом заведении.

29 июля.

Два события, из которых одно важное, а второе обыденное. Весь день была слышна артиллерийская канонада. Это было где-то далеко, 100–150 километров отсюда. И то хорошо, даже очень хорошо! Ну, господа немцы, под Киевом без перемен, не так ли?

Второе известие совершенно обыденное. Ростислав видел, как немцы избили местного «милиционера» до полусмерти и истечения кровью. Он не по их вкусу распоряжался в очереди. Притом они его обругали украинской свиньей... Нажили себе еще одного врага, если не выведут в расход.

30–31 июля.

Самая свежая новость: немцы заняли Рязань и отрезали Москву от...Ленинграда!

Стрельба слышна, но редко. Был сегодня за городом, слышал взрывы. По-видимому, бомбили Дубно. По дороге насчитал 10 танкеток и танков. Один совершенно сгорел. На полях стоит масса орудий. Очень неприятное, угнетающее зрелище. Вчера был на речке, купался. В той стороне тоже много танков. Все они в плачевном виде. Население об этом позаботилось.

Если бы были хоть какие-нибудь сообщения с фронта! Молчание ободряет, но в конце концов угнетает. Тяжело жить на этом свете, несмотря на то, что немцы заботятся о нас, стараясь облегчить жизнь посредством облегчения самого тела. Вот изречение, достойное моего величества! Скучно. Взяться за стихи, что ли? У меня есть к ним охота, но нет таланта. Да и охота-то только к неприличным. Вроде «Мальбрук в поход собрался...». Точка.

Нет. Не точка. Сегодня была печальная встреча: приходил новый регистратор показаний счетчика. Им оказался Бопре, наш химик. Вот так карьера!

1 августа.

Сегодня — международный антивоенный день. Хорошая шутка. Браво!

Поговаривают, что отступление идет по всему фронту и немцы отдали уже Минск. Дальше. Немцы ругают на чем свет японцев, которые подгадили в решающий момент: пропускают американские транспорты в СССР.

Теперь мои выводы, что касается положения на фронте, на основании личных наблюдений: 1. Гестапо уехало, оставив несколько человек, чтобы мылить глаза, но наших бабок не обманешь, и 2. они отказываются уже принимать немецкие марки. 3. Легковые машины, нагруженные чемоданами, едут на запад. Думаю, комментировать эти факты не приходится. Утром канонада была слышна с увеличившейся силой. Изменяю мнение относительно школ в этом году: по-моему, мы все-таки будем учиться и опять увидимся с Бопре на уроке химии.

Через два дня истекает срок пророчества, которое приснилось раввину. Вот это была бы штука, если бы к этому времени Кременец заняли большевики.

2 августа.

Вчера вышел первый номер новой газеты. Она называется «Крем'янецький вiсник», но кременецких вестей в ней как кот наплакал. Вообще, все, что написано там, можно было предугадать, даже не дотрагиваясь до нее: вся газета занята описанием «бiльшовицьких мордiв», похвалами Гитлеру и компании. С фронта — ни одного слова. Это неудивительно: нельзя же писать об отступлении или неудачах. Сейчас, когда пишу, слышен отдаленный гул канонады...

Морди  — расстрелы в первые дни войны. Когда увели отца и Ростислава. В Кременце расстрел не состоялся... В других городах велись раскопки, к вскрытым могилам привозили газетчиков из покорённой Европы, демонстрировали, фотографировали, публиковали...

В городе новое распоряжение: нормируется выдача продуктов. Будем получать по 400 граммов хлеба, евреи — по 300. Кроме того, будут выдавать другие продукты, еще не читал этого распоряжения. Это, пожалуй, хорошо, не будет беспорядка.

Весь день сижу дома, читаю Твена. У него есть очень хорошие сатирические рассказы. Так зачитываюсь, что болят глаза.

3 августа.

Бои идут, по-видимому, в районе Шумска, стрельба доносится оттуда. Кроме того, оттуда привезли нескольких крестьян, раненных снарядами. Но против этого говорит совершенное спокойствие в городе. Немцы устраиваются здесь надолго. Свозят мебель с баз, реквизируют нужные им вещи у населения. Можно заметить в моих записках самые противоречивые факты: то они уезжают, то устраиваются на «зимние квартиры». Я сам, ей-богу, ни черта в этом не понимаю. Записываю то, что есть, и в данное время не берусь это комментировать: запутаюсь и не вылезу. Пусть разбирается будущее.

Прочел внимательно распоряжение о нормировке выдачи продуктов. Сначала продукты будут получать христиане, потом евреи. Судя по распоряжению, они будут получать достаточно, однако есть оговорка, а именно: в случае нехватки продуктов за распоряжающимися остается право изменить нормы. Ясно, что не хватать будет евреям, так как они будут получать последними. Им нечего надеяться на 300 гр. хлеба в день.

Весь день падает мелкий осенний дождь. Наступили холодные ночи. Осень в начале августа! В природе происходит то же, что и среди людей: она сходит с ума.

Мое настроение совершенно соответствует погоде. Апатия. Ничего не хочется. Хочется только сидеть и ни о чем не думать. В сегодняшних записях ясно виден контраст с позавчерашними. Будущее представляется в невеселых красках. Мои мечты, университет, все это сейчас так далеко...

4–6 августа.

Свершилось великое событие: сегодня, во втором номере «Крем'янецького вiсника» опубликована сводка германского командования. Она датирована 28 и 29 июля. Судя по ней, «бiльшовики дожидають своєi? заглади». Так-таки стоят и «дожидаются свей гибели». Буду вырезать сводки, касающиеся положения на фронте, и вклеивать их сюда. Когда-нибудь разберемся, а пока надо копить материал...

Голова сегодня работает плохо, ничего больше не могу придумать. Ага! Есть! У меня в руках была советская листовка, сброшенная с самолета. В ней нас призывают держаться, так как Красная Армия приближается сюда. Увидим, насколько это сообщение верно. Канонада была сильно слышна позавчера и вчера. Сегодня не обратил внимания.

7–10 августа.

Есть свежая газета, но вырезать буду завтра. Меня ругали прошлый раз, когда порезал «общую» газету.

Как я теперь узнал, канонада была отголоском советского наступления. Насколько известно, оно отражено, но не на исходные позиции. Отбит Смоленск, немцы выбиты из Эстонии. От Смоленска они отброшены на 150 км.

Не было ни Смоленска, ни Эстонии. Но так хотелось...

Это наступление, как рассказывают сами немцы, было невиданной до сих пор силы. Обе стороны понесли огромные потери. Конечно, большевики в 10 раз больше. Наверно, миллион или два. А немцы — нет. Они вообще не умирают.

Ну, международный вопрос исчерпан. Из местных событий нет ничего существенного. Интересно: когда много новостей, я лаконичен; но когда нечего писать, могу сочинить две страницы всякой ерунды, и это выглядит как что-то действительно интересное. Такой талант! Прямо поразительно. Мне бы в Нью-Йорке жить, а не в Кременце. Ну да черт с ним, осчастливлю его своим пребыванием. Умру — знаменитым станет. Будут туристы приезжать смотреть на кременецкую тюрьму.

14 августа 1941.

Давно не писал, но могу выкрутиться: два дня был болен, валялся и имел мерзкий вид. По этой же причине вовремя не купил газету, если достану ее, влеплю, куда следует.

Ну, господа патрiоти, ваша очередь! Приступаю к речи.

— Панове! Честь имею вас поздравить с воцарением на наших землях української державностi, с торжеством нашої святої справи и так далее, тому подобное, прочее, остальное (несмолкаемые крики «слава!»). Мы присоединены к Гроссдойчланду.

Представляю себе их вытянувшиеся хари и наслаждаюсь.

То, что я сейчас записал, не объявлено еще официально, однако ожидается со дня на день. И очень хорошо. По крайней мере, не будет видно этой «милиции» с ножами у пояса и рожами, которые просят кирпича... Завтра, наверное, будет свежая газета; эту я не провороню.

17 августа.

Никаких новостей, это меня опять вгоняет в отчаяние. Достал газету за девятое. Стоит обратить внимание на две заметки.

В одной говорится о том, что Советское правительство заключает договора с марионеточным польским правительством, находящимся в Лондоне, во главе этого правительства стоит Сикорский. Интересно то, что базарным новостям все-таки до некоторой степени верить можно: о том, что во главе польского легиона стоит Сикорский и т. д ., говорили уже давно.

Зато второе сообщение курьезно. Оно озаглавлено: «Син Сталiна у полонi». Суть статьи видна из заглавия, нет надобности ее переводить.

Значит, поздравляем Вас, т. Сталин, с новорожденным мужского пола. И то не простым младенцем, а в чине старшего лейтенанта... И тут же в плен угодил младенец. Прямо родился, в лейтенанты и в плен. Как будто для того и родился, чтобы угодить в плен и тут же заявить, что считает сопротивление невозможным и лишним. Я высокого мнения о германском генштабе, но с того момента, как узнал, что он, кроме всего прочего, способен, так сказать, прирождать посторонним лицам детей, преисполнился чувством благоговейного трепета...

Мы знали о дочери Светлане. Сын, Яков Джугашвили, был как-то в тени. Он воевал, оказался в плену. И вёл себя там достойно. Сведения о его судьбе содержатся в мемуарах польского офицера Александра Салацкого «Jeniec wojenny Nr 335» , Wydawnictwo Ministerstwa obrony narodowej, 1973. Автор утверждает, что сын Сталина был освобождён из плена весной 1945-го американцами. Но затем следы его теряются. Версия о гибели от рук фашистских палачей была проста и понятна. «Был в плену» — такое пятно на сыне бросило бы тень на священный образ величайшего гения всех времён и народов. Сегодня утверждают, что Яков Джугашвили покончил с собой в плену, бросившись на ограждение под высоким напряжением. Ещё одна версия?

18 августа.

Много новостей. Официально они не подтверждены, но слышу это сегодня уже от третьего человека, так что им можно более или менее верить. Суть такова: во Франции переворот. Главой государства стал Даладье. Уничтожаются итальянские гарнизоны во французских средиземноморских портах. Одновременно английский десант занял Гавр. Это сопровождалось бомбардировкой северного побережья Франции. В ней участвовало 5000 самолетов. Конечно, есть большие потери. Командующим армией во Франции назначен генерал Вейган. В Африке командование отдано генералу де Голлю. Сообщение очень сенсационного характера, о нем говорят все, со всевозможными подробностями , так что «будем посмотреть».

Говорят еще, что расстрелян Хрущев, но я этому не верю, так как говорили уже о расстреле Ворошилова, Тимошенко, Буденного. Если всех расстреляли, кто же остался? Скорее всего, все...

21 августа.

Достал две газеты. Оба номера заполнены руганью. В них трезвонят о немецких успехах. Дошли до того, что уже вся Украина до Днепра занята ими. А Одесса? Киев? О них мы забыли в победном трезвоне. Они сообщают, что разбили советские 6-ю, 18-ю и еще какую-то армии. Если считать, что в СССР всех армий восемнадцать, то осталось еще пятнадцать. Этого, по-моему, достаточно.

Сталинград обороняли 62-я, 64-я...Самому доведётся служить в 61– й...

В этой же газете сообщают, что большевики бомбят Восточную Германию и даже Берлин. Молодцы! Позавчера у нас летал какой-то самолет. Его обстреляли.

Теперь самая важная новость: мероприятие №2 против евреев. Вывешено объявление на еврейском и немецком языках, следующего содержания: с 20 августа евреям запрещается ходить по тротуарам, по причине большого движения. Для них достаточно мостовой. Дальше. Если еврей встречает на своем пути немца, он должен его обходить на расстоянии 4-х метров. Если это распоряжение будет нарушено, то при первом случае еврейская община обязана будет уплатить 10000 рублей. При повторном нарушении все евреи подвергнутся выселению из города. Не будем это наказание комментировать, и так все ясно.

Мы не присоединены к Германии. Присоединена Галиция. Почти на одно вышло.

Но насчет событий во Франции, то, кажется, все это брехня, нет никаких намеков на подтверждение.

Ну, надо кончать, и так расписался.

А настроение у меня, между прочим, собачее.

23 августа.

Забыл совсем вчера, что уже два месяца, как началась война, и ничем не ознаменовал этот выдающийся юбилей. Хотя, чем ознаменуешь? Укокошить немца, что ли, «в день прошедших именин»?

Сегодня вышла новая газета (№7). В ней две сенсационные новости. «Знищення совiтської фльоти»! Они, видите ли, налетели на Одессу и потопили три торговых парохода, эсминец и две подлодки. Ну и верь после этого большевикам! Трубят на весь мир, что у них мощный флот, а тут оказывается, что весь флот-то состоит из трех транспортов, эсминца и двух подводных лодок. Обман, какого мир не видел! Второе сообщение: «Знищення сталiнського каналу». И того лучше! Раз, налетели, и нет канала, стерт с лица земли. Вот молодцы-то...брехать! В общем, каждый день новая победа. Удивляюсь, как они до сих пор войну не кончили? Точка.

25 августа.

Тревожные дни настали. Позавчера ночью в Шумске высадились 240 парашютистов. Объявлено угрожаемое положение. 14 схватили, будут вешать. Остальные натворят дел. Но это еще не все. Вчера парашютисты высадились рядом, в Смыге, а сегодня двух парашютистов арестовали в Кременце...

Вчера появился новый «эдикт» против евреев. Сдать все ценности: золото и вообще. Можно только оставить обручальные кольца (не уверен, носят ли евреи обручальные кольца? ). В общем, кременецкие евреи должны сдать 8 кг золота. Пополнить золотой фонд Германии.

Еще одна новость: нам возвратили радиоприемник. Не наш, конечно, и такой дрянной, что не ловит даже Москву и Киев. Ну, пока все. Что день грядущий нам готовит?

26 августа.

Опять две новости, которые стоит записать. Вчера вечером, около 7 часов, высадился парашютист на Пятенку, около полукилометра от нашего дома. Его заметили, но поймали только парашют. Сам парашютист скрылся в лесах. Уже есть плоды их деятельности: перерезано много проводов; немцы на своих автомобилях мечутся как ошалелые.

Вторая новость — новый «указ». Оказывается, в некоторых отношениях евреев не очень даже обижают. Например, в «золотом» отношении. Тут они в правах почти равны с арийцами. Не потому, что у них не отберут золото, нет. А потому, что у арийцев тоже отберут. То есть, пока только регистрируют. Чтобы потом легче собирать было, конечно. Без замешательства, так сказать.

Читатель, знакомый с творческой манерой Михаила Михайловича Зощенко, не может не заметить её влияние на перо юного автора. Рассказы, фельетоны Зощенко пользовались огромной популярностью среди русских людей за рубежом. Зачитывался ими и я, а цитаты типа «Чтой-то морда у тебя больно индифферентная. Сходил бы ты в баню, что ли...» оседали в памяти, как в последующем перлы Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Кстати, в солдатском вещмешке, с которым я уходил на войну, был «Золотой телёнок», извлечённый мною в первые дни оккупации из кучи книг, сваленных во дворе бывшей библиотеки, на предмет сожжения. Не сразу подожгли, и книга оказалась на полке отцовской библиотеки. Её чтение, вслух, при свете керосиновой лампы скрасило не один вечер в доме за пригорком.

27 августа.

Ужасная скука. Никаких новостей. Препротивный осенний дождь. Радует только третье: немцам теперь ух как несладко! А еще как зима придет, не разделить бы им участь Наполеона: недаром Гитлер в него так метит.

У нас уже второй день, как выключили свет. По-видимому, радио мы получили для того, чтобы оно украшало буфет. А оно красивое, такой стиль модерн...

Есть новость! И то не простая, прямо — таки сногсшибательная! Будто бы немецкое радио сообщило, что большевики занимают Персию (Иран ). Гип-гип-ура! Если это правда.

А электростанция не работает будто бы потому, что боятся диверсий. Говорят, каждый день в районе Кременца высаживаются парашютисты.

30 августа

Сегодня к нам пришла одна из оставшихся советских. Она, по-видимому, не успела уехать отсюда, или не хотела, но скорее первое. Судя по разговору, не должна была бы остаться. Она состояла в комсомоле и теперь нигде не может устроиться на работу. Ей везде тычут ее русскую национальность... Она удивляется: «Выдумывают какое-то разделение наций...» — это советское, обруганное советское воспитание! Она не представляет себе, что могут быть какие-то различия между нациями, что не все они равны. И еще: «Вот в Советском Союзе все могут работать, даже должны...» Звучала в этом нотка тоски. Но все покрывала гордость. Ругайте, мол , сколько хотите, а все же я предпочитаю Советский Союз. Хорошо, что она об этом говорила с Ростиславом, и вообще у нас, а не где-нибудь на улице. Пропала бы. Она, по-видимому, «неизлечима». Молодец!

Слухи о занятии Ирана оказались фактом. Я это слышал «собственноручно» вчера по радио.

Завтра праздник «української державностi». Будут речи, молебствия, демонстрации и т.д. На десерт будет, по-видимому, еврейский погром. Что-то так поговаривают.

31 августа.

Сегодня удалось поймать Москву. Слушали «Евгения Онегина». Потом выключили аппарат, и теперь опять нельзя ничего поймать. Свинство.

Есть свежая газета. В ней сообщается, что СССР и Англия без объявления войны «бандитски напали на Иран». А сами-то как на всех без исключения нападали? Сволочи! (Извините за выражение, оно от всей души). Больше в газете ничего, кроме ругани, нет.

Сегодня празднество. Масса «патрiотiв» в казачьих костюмах, верхом на клячах. Всякие молебствия, а в конце «парад». Представляю себе, как это выглядело. Тоже еще кавалерия. Насчет погрома пока ничего не слышно, однако пьяных уже видно. Продолжение следует.

Интересно, зачем большевикам понадобился Иран и какой будет следующий номер? Немцы говорят, что «нападение на Иран ничем не оправдано». Уверен, только зубы заговаривают. Вот был бы номер, если бы немецкий флот не смог выбраться из Черного моря.

1 сентября.

Поздравляю вас, граждане, с наступлением осени, так сказать, и одновременно с началом нового, 1941/42, учебного года, который у нас, осчастливленных пребыванием под немецким сапогом, запаздывает.

Поймал Москву, слушал передачу для школьников. Там сегодня, несмотря на продвигающегося врага, начался новый учебный год: все течет нормально. Слушал последние известия. Армия отступает, но как дорого это стоит немцам! За 29.8 сбито 125 немецких самолетов, большевики потеряли 24. Народ сопротивляется героически. Много сотен тысяч положит там Гитлер своих солдат, и еще далеко не известно, каков будет конец войны. О, нет! Уверен, мы еще поживем. Потому что положение, в каком мы находимся сейчас, нельзя назвать жизнью.

Ну и погодка сегодня, совсем осенняя. Хочется, наверно, немцам в такую погоду домой, в свой фатерланд. Да еще как размоет такой дождик российские знаменитые дороги ко всем чертям, как позастревают где попало их танки и броневики, посмотрим тогда, какой будет исход войны. Они, кажется, русский штык во как недолюбливают.

Ну, больше нечего писать, хотя в такую погоду у меня всегда писательское настроение.

3 сентября.

Третий день льет дождь, я поэтому безвыходно сижу дома. В городе одна новость. Евреям, по-видимому, за 8 кг золота и полторы тонны серебра, которые они снесли по приказу немецких властей, разрешили ходить по тротуарам! А может быть это распоряжение издано новым комендантом, который, по слухам, умнее первого? Во всяком случае, пешеходы мешали уличному движению.

Радио, которое нам возвратили, оказалось такого качества, что Юрий его уже два раза перечинивал (отчего оно, между нами говоря, не стало лучше...). Во всяком случае, сегодня слушал известия из Киева (РВ-9). РВ-97 по какой-то причине не работает: его никак нельзя поймать.

Судя по немецким известиям, на фронте или затишье, или невезение. Хотя за вчерашний день захвачены огромные трофеи: два зенитных орудия! А вы думали — два линкора?

4-го сентября.

Еще о радио: его забирают. Сегодня вывешен приказ — сдать все радиоаппараты. В случае неисполнения — смертная казнь. Срок — до 10 числа. Хорошо и то, денька два еще послушаем , а потом придется сдать.

И второй приказ. Сдать до 10-го все оружие и военные материалы. В случае неисполнения — смерть. Это, по-видимому, на них действуют партизаны. Их развелось до гибели по всем лесам. Вооружены пулеметами, гранатами, мешают немцам спать. Они и сердятся. А у меня в погребе пулемет и два противотанковых орудия! Придется отвезти. А на карандаше — наконечник из винтовочной гильзы. Придется закопать, не то расстреляют невинную душу, которая им желает всего наилучшего, но только в Германии.

Ну, кажется, позлобствовал достаточно. Это на меня погода влияет...

Радио. Трудно судить, был ли новый комендант умнее предыдущего, но факт остаётся фактом: в течение двух недель население пользовалось радиоприёмниками. Возможно, сказалась уверенность коменданта в победе? Хватило её ненадолго. Вслед за грозным приказом о сдаче приемников и радиодеталей мы провели, с молчаливого согласия старших, ночную операцию: вырыли в саду яму и захоронили тщательно упакованный тюк с радиодеталями, накопившимися в годы увлечения брата радиолюбительством. Так, на всякий случай. Впредь до выяснения.

8-го сентября.

Бьет ключом государственная жизнь. Партии появились. Грызутся. Есть «бандеровцы», есть и «мельниковцы». Одни повесят объявление, другие бегают и срывают. Сразу видно, что имеется какое-то государство, или намек. Стреляют одни других понемножку. Бандеровцев погнали из восточных областей, они из шкуры лезут в западных. А немцам больше ничего и не надо. Пускай, мол, себе грызутся — мы пользоваться будем и пользуемся.

Говорят, 15-го откроется средняя школа. Я скучаю по школе, но в такую меня совсем не тянет. Прошли хорошие времена! Тут будет зверский национализм, закон божий и пр. И мирись со всем этим! Эх, черт возьми...

Легкость, с которой юный автор впитал антирелигиозные постулаты, сжато сформулированные О. Бендером в незабываемой фразе «бога нет, это научно доказанный факт», была подготовлена не только обязательной, казённой религиозностью предыдущих лет, но и личным опытом. Ещё один стоп-кадр.

Гимназистиком в Варшаве я не только ходил исправно, в строю, на воскресное богослужение, но ещё и прислуживал — так это называлось — в церкви: надев в ризнице стихарь, направлялся в алтарь и там, в уголочке, раздувал кадило и подавал его с поклоном священнику, зажигал и выносил в нужный момент свечи в высоких подсвечниках. В общем, прислуживал. Однажды я во время богослужения находился в своём уголке, священник в сияющем золотом облачении стоял перед престолом, царские врата за его спиной были закрыты и занавешены. Пел хор. Вдруг священник смачно отхаркнул, сплюнул и сапогом растёр плевок: в храме, в алтаре, перед престолом. Я весь сжался в ожидании рушащихся сводов. Но ничего не произошло. Священник, прочистив горло, продолжил богослужение. Пел хор. Это было лет шестьдесят назад, но я помню фамилию священника: Ведыбида — Руденко. Он бросил в восприимчивую душу мальчишки первые семена антирелигиозности. К счастью — не атеизма. С годами укрепилось представление о Боге, который выше всех формальностей, придуманных людьми.

11 сентября.

Происходят удивительные вещи. Вот уже несколько дней, как не видно постоянных «грузовиков» — транспортных самолетов. Если они появляются, то на большой высоте. Исчезли также и «почтальоны», со скоростью, на мой взгляд, 180–200 км в день. Все чаще стали летать бомбардировщики, а 5 минут назад появился разведчик того типа, что летал над нами во время военных действий и исчез, когда они перекатились на восток. Все это вместе взятое в высшей степени подозрительно. Посмотрим, увидим.

Уже несколько дней поговаривают о том, что Турция объявила войну Германии. Если рассматривать это, как последствие занятия Ирана, то этого можно было ожидать, но я теперь скептически настроен. Это может быть из той же категории, что и «переворот во Франции»: оказалось, что хотя там и не совсем спокойно, никаких переворотов не было.

Вообще замечаю, что как только исчезает радио и нельзя ничего ни подтвердить, ни опровергнуть, появляются всякие сногсшибательные новости. Может быть, люди себя так утешают. Пустит кто-нибудь что-нибудь в этом роде, на следующий день ему приносят новость , в которой он никак не может признать свое авторство, он верит ей и этим утешается...

13 сентября.

Вчера вечером — сюрприз, первый класс! Новый приказ на немецком и украинском языке. Начинается словами: Кременец и его двенадцать районов являются ГЕРМАНСКИМ комиссариатом». Дальше: ВСЕ политические партии запрещаются; всякая политическая агитация, В КАКОМ БЫ ТО НИ БЫЛО НАПРАВЛЕНИИ, считается преступлением против Германии. Вся власть в городе переходит к германским властям».

Как ваше здоровье, господа из б ы в ш е й ОУН? У вас живот, не дай бог, не болит? Ах, болит. Какая жалость! Примите цианистого калия, пройдет.

Кременец является германским комиссариатом — значит, прощай «велика, соборна лiвобережна i правобережна».

Все политические партии запрещаются — значит, прощай ОУН. Всякая агитация считается преступлением — значит, уже и говорить о самостийной Украине громко не рекомендуется. Вот это чисто по-немецки решительное объявление. Если еще, как последствие этого приказа, закроют «орган Крем'янецького комiтету ОУН», я буду почти удовлетворен.

Вот сейчас штука пролетела, первый раз такую вижу! Смотрю, летит огромный самолет, а перед ним три совсем маленькие. Думаю себе, наверно какой-нибудь шестимоторный бомбардировщик и истребители. Подлетают ближе, смотрю и глазам не верю. Что за чудо — юдо? Этот огромный самолет — планер, а эти маленькие — нормальные юнкерсы-88. Ну и штука! Эти три огромных бомбардировщика с трудом его тащили и были по крайней мере раз в 5 меньше его самого. У него там в животе, наверное, бронетанковая дивизия поместилась. (Так я подумал сгоряча; теперь готов спустить до двух десятков танков ).

17 сентября 1941.

Давно не брал карандаш. Не о чем было писать.

Сегодня — юбилейная дата. Эх! Даже до двух лет не дотянули, черти полосатые.

17 сентября 1939 года части Красной армии двинулись через границу Польши на запад, навстречу вермахту, как выяснилось, в рамках доброго согласия двух вождей.

Сегодня появилось новое объявление — о приеме в школу. Открывают гимназию и три начальных школы. Подаем заявление; посмотрим, каков будет результат...

Новая новость! Пишу вечером. Объявления о приеме в школу уже сняты! Что-то у них там не вышло.

Еще одно, насчет газетки местной: она уже изменила свой облик, нет под заголовком «орган ОУН», кроме того, часть текста печатается по-немецки: объявления, приказы. Скоро будет вся по-немецки, думаю.

19 сентября.

Относительно объявлений. Их сняли по распоряжению военных властей: они были на украинском, а следовало их напечатать на немецком, а потом только на украинском.

Отнес заявление, 22-го буду сдавать экзамен. Ой, что с нами будет! Ясно, что дирекция пожелает принять в школу как можно меньше «иноррродцев». Ничего, мне не впервой: я уже сдавал в польскую государственную гимназию и срезался, им не понравилась моя слишком не польская фамилия. Как-нибудь да будет, а пока надо зубрить украинский.

20 сентября.

Немцы заняли Киев и Полтаву — такие объявления висят сегодня в городе. По этому случаю в соборе будут служить молебен. Черт бы их всех побрал. Передушил бы их всех, попов и остальных, с сердечным наслаждением. Сволочи!

22 сентября.

Сегодня писал диктовку. Им пришлось хорошо потрудиться, пока подыскали подходящий текст, он был очень труден. Кроме того, диктовавший прилагал все усилия к тому, чтобы ввести нас в заблуждение. Поэтому и у меня штук пять ошибок. «Посредственно» будет.

Собрались мы в школе к 8 часам. Ждали до девяти (во всех школах и во все времена полагается собирать учеников за час, а то и за два раньше срока), а потом нас погнали как баранов в церковь. Причем директор, Веселовский (порядочная сволочь, хотя и принадлежит к «украинской интеллигенции») произнес:

— Учнi, якi належать не до православноï вiри, можуть, якщо хотять, залишитися. Православнi iдуть обов'язково. — И православные пошли обов'язково.

Какой-то попик произнес подходящую к случаю проповедь, упоминая после каждого слова «господа нашего Иисуса Христа». Богослужение было, конечно, на украинском, причем цитата из Евангелия читалась по простой тетрадочке, положенной на большое, оправленное в медь (или золото) евангелие на церковно — славянском.

После всего этого мы вернулись в школу и нам сказали ждать до 11 часов, когда начнутся испытания. Ждали конечно до половины второго. Завтра надо явиться к 10-ти (правильно — в час ), будет продолжение.

25 сентября.

Я не ошибся, продолжение было ровно в час. Сошло ничего. Завтра узнаю, принят или нет.

...Прошло три месяца со дня начала войны. Немцам поразительно везет: как ни крути, они побеждают. По всему видно, что их наступление на Украине, после перехода Днепра, идет успешно. Донбасс и Харьков в опасности. Потерять Донбасс, значит — потерять почти весь уголь. Достаточно, что потеряно Криворожье. Не знаю, что они себе думают, отдали бы командование кому-нибудь из умных генералов, ясно ведь, что такие есть. Ясно и то, что нынешнее командование не может справиться с обстановкой...

Эх, как хорошо было бы не ходить в эту гимназию. Но придется ходить, никаких перемен в ближайшее время не предвидится.

Еще — о двух заметках, помещенных в прошлом номере кременецкой тряпки.

В одной говорится, что американский десант высадился на Шпицберген и занял острова, несмотря на то, что они находятся во владении германских военных сил. В этих словах звучала обида: как это так? По какому праву? Смехота!

Во второй сказано, что Рузвельт отдал приказ военно-морскому флоту стрелять по кораблям «оси». В связи с этим часть военно-морских сил США отправилась на поля военных действий в восточной части Атлантики. Что будет дальше?

Была и еще одна заметка. Рузвельт обратился к папе (не моему, а Римскому) с предложением объявить войну национал-социализму. Папа конечно отказался. Ясно. Где живет папа? В Риме. Хочется жить папе? Конечно. И папой папе хочется быть тоже. Этим объясняется все.

Еще немножко о Веселовском, директоре гимназии.

Происходило это еще при поляках, в Кременецком лицее. Преподавателем украинского был там вышепоименованный Веселовский. Ученицей в одном из классов — Филимонова, русская. И вот на уроке Веселовский затевает с Филимоновой спор:

— Вы все кричите «русская литература, русская литература!» Гоголь? Гоголь — украинский писатель. Пушкин? Пушкина нельзя назвать представителем русской литературы. Пушкин — арап!

Это — ярчайший представитель украинской эмиграционной интеллигенции. Далеко с такими и ему подобными уйдет «Велика соборна Лiвобережна i Правобережна».

29 сентября.

...27-го введены новые «знаки отличия» для евреев: желтые круги диаметром в 10 см на груди и спине. Вид препротивный. Что будет дальше, и чем это все кончится?

...Занимаюсь немецким. Учитель — еврей, беженец из Силезии.

Надо пойти в школу, узнать, принят или нет. Занятия должны начаться завтра, но я этому не очень верю: откладывали два раза, отложат и в третий. Бог троицу любит...

30 сентября.

Сегодня начались занятия. Конечно, директор выступил с подходящей речью. Дурак, форменный дурак. Как всегда и всюду, выразил надежду, что школа будет лучшей на Волыни и т.д. Кроме того, как и следовало ожидать, запретил ученикам говорить где бы то ни было не по-украински. Из нашей старой школы туда попали два учителя: Клеоновский и Бопре. Бедный Бопре! Не зная украинского, он помогает себе отчаянной жестикуляцией. Не принят ни один поляк. Мне, по-видимому, помогла моя украинская фамилия. Хотя сегодня они разочаровались. На первом уроке записывали национальность и вероисповедание. Я записан русским, единственный в классе...

Сегодня видел картинку, которая теперь — обыденное событие. На базар во время торговли нахлынули бандиты из «милиции». Христианам приказали разойтись, евреев хватали, искали у них масло, яйца, запрещенные продукты. Удирающих ловили и зверски избивали. Дикая беготня по Широкой, крики, улюлюканье. Это называется «ревизия».

2 октября.

Хожу в школу. Тоска ужасная. Не знаю, выдержу ли хоть месяц. Очень тяжело. Директор, подобного мерзавца еще не видал, старается на каждом шагу отравить жизнь. Когда я записался русским, он взбесился и сказал, что я, наверное, из-под Москвы или Тулы, что считаю себя русским. Он прекрасно знает папу и знает, откуда я родом. Учитель анатомии вошел в класс, уселся и провозгласил: «людина є твiр божий». Вот так анатомия! Отдыхаю на математике, которую преподает наш старый учитель Клеоновский.

4 октября.

Ничего нового кроме приказа комиссара, запрещающего продажу на рынке молока, жиров, яиц. До сих пор этот порядок касался только евреев и несказанно радовал «щирых». А ну-ка теперь выкуси! Останутся у нас постепенно кожа да кости. Я-то, даст бог, не похудею, не с чего...Опять мои записки становятся короткими, но нет никакого материала...

7 октября.

...К школе понемногу привыкаю. Нашел в классе пару бывших русских, теперь они украинцы. Русскими они были при Советской власти, когда ко всем национальностям было одинаковое отношение. С этими русскими-украинцами надо быть осторожным: если было легко переменить национальность, нетрудно будет сбегать в случае чего и в гестапо.

«Украина» исчезает не по дням, а по часам. По-видимому немцы, считая, что помощь националистов уже не нужна, решили кончать с их иллюзиями...

Евреи получают уже не 200, а 150 граммов хлеба в день. Что будет дальше?

Сегодня по городу проезжал цыганский табор. Оборванные, голодные... С одним заговорил, или вернее — он со мной. Попросил закурить. Я некурящй. Дал ему 5 рублей, но разве это теперь деньги? Как раньше 50 копеек. С той только разницей, что за 50 копеек можно было что-то купить, а теперь за 5 рублей — ничего.

9 октября.

... В последних газетах нет ничего с фронта. Только речь Гитлера. Обещания, обещания, обещания. Оказывается, он уже два раза предлагал Англии заключить мир. Оба предложения Англия отвергла. Она держится молодцом.

Со вчерашнего дня порция хлеба уменьшена до 300 граммов на душу, а это еще не конец. В школе от одного крестьянского парня слышал, что немцы приказали свезти в город весь хлеб, оставив только количество, нужное для посева.

12 октября.

Погода самая подходящая: дождь вперемежку со снегом. Температура не выше четырех. Вот и весь политический обзор.

Позавчера «заболел» и пошел в кино, на первые места, за 5 рублей. Потом горько раскаивался. Фильм — непобедимая германская армия и так далее. Больше в кино ходить не намесен, но болеть почаще — да.

... Достал газету. Интересны новые «прогрессивные» распоряжения комиссара. Запрещается продажа картошки. Кто бы подумал, что дойдет до такой нищеты. Вторым распоряжением приказывается до 14-го удалить со стен домов, заборов и т .д. все объявления, изданные не комиссаром. Также запрещается и впредь писать какие бы то ни было объявления без разрешения комиссара. Новая пощечина господам националистам.

16 октября

Даты моих заметок совпадают с датами выпуска газеты. И неудивительно: все дни царит такое убийственное однообразие, прямо тошно жить на свете. Да еще эта газета. Даже если верить ей наполовину или на четверть, все равно видно, что положение катастрофическое. Удар следует за ударом. После огромной победы под Киевом действия перебрасываются на Азовское море, оттуда — в центр. Опять прорыв. Занят Орел!.. Мой папа уверен, что немцы будут в конце концов разбиты, я не имею ни малейшей надежды. По всему видно, что отборная часть Красной Армии разбита, где же с немцами справиться не отборной?

Хотя, если надеяться на зиму и на бесконечные русские просторы, дело представляется в несколько ином свете. Но... Везде это «но». Если предположить, что немцы дойдут до Урала и война этим или еще до этого — с занятием Москвы — не закончится, немцы не рискнут сунуться в Сибирь зимой. Может произойти то, что лежит в планах Германии, а именно: Германия до Урала и Россия за Уралом. Но в планах Японии — Япония до Урала.. А где же Россия? Все это, если предположить, что война закончится победой Германии. Пока зима далеко, погода стоит сухая, а мне охота застрелиться. Жаль, нет ничего вроде револьвера.

Это я пишу так, сам не знаю зачем. Но если бы пришлось умирать и я знал, что в Европе, по крайней мере пару десятков лет, будет «национал-социализм», я бы своей жизни не пожалел ни капельки.

Я видел германские открытки с картой Европы, на которой Германия располагается до Урала; знаю немецкую песню «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!» и знаю, что Гитлер никогда не отказывается от своих намерений.

И не знаю, чего ждут от Гитлера господа местные националисты. Среди них нет, кажется, ни одного человека с мозгами. Они верят Гитлеру как богу. Не знают, дураки, что у него язык без костей и то, что он произносит в своих речах, принимают за чистую монету.

Хотя то же самое и господа российские националисты. Вот, как они представляют себе будущее: война кончается, немцы воздвигают на трон Российской империи какого-нибудь Романова (из немцев) и великодушно оставляют Россию. Начинается «возрождение»: культурная и церковная жизнь бьет ключом, «мчится тройка удалая» и т.д. Идиоты...

Хорошо было бы уснуть и спать до времен, когда будет хорошо...Но это невозможно, такова человеческая жизнь.

19 октября.

Есть свежая газета. Заняли Одессу. Три месяца провозились. Но тут, в городе, уже Москву заняли.

Насчет картошки. Сидите теперь, граждане, без картошки. В культурных странах или там, где уже начала действовать германская культура, картошку есть не полагается. И хлеб есть не полагается. И сало. Какой же это вид: сидит человек и жует хлеб с салом. Не фасон. Нельзя, чтобы человек сидел и жевал. Кроме того, в странах, куда распространилась германская культура, люди от излишнего употребления сладостей — сахарина и пр. — болеют зубами. Вставные у них зубы в большинстве случаев. И зубы эти, от нечего делать, лежат на полке. Только иногда водицы с сахарином пожуют, и опять на полку. Все это делается ради моды. Теперь мода — затягивать потуже пояс, в диаметре иметь не больше 10 сантиметров. Вот обзор последних мод. Ой! Да я ведь начал писать о картошке.

24 октября.

Хлеба получаем уже не 300, а 250 граммов. Пока еще можно выдержать.

Поговаривают, что в Кременце заводят гетто для евреев. Они в панике. По слухам, взять с собой можно будет только одежду, кровати, постель. А они ведь поступали правильно: продавали все и меняли на продукты. Теперь — крышка.

В школе — без перемен.

На фронте дела идут, видимо, по-прежнему погано. Эвакуируется Москва. Это — по нашей газетке...

Сегодня нам привезли торф. Лошадь не слушалась возчика и он обругал ее «Мазепой». Наша главная улица тоже носит теперь название Мазепы. Большой почет для...лошади. Бежит себе Мазепа по улице Мазепы. Так — то.

27 октября.

А газетку-то нашу кременецкую прихлопнули вчера. Редакцию в полном составе — 42 человека — «поймали, арестовали и посадили...» По слухам, смыться удалось только редактору, Ткачуку. Во всяком случае, удирать ему теперь положительно некуда. Не в Москву же.

У нас в потоке работали военнопленные. Все без исключения поранены. С одним заговорил. Кормят их так: один бурак в день. Изредка дают 100 граммов хлеба. Спросил, откуда он. Оказалось, «из Сибири, из Восточной».

30 октября.

Вчера посадили начальника милиции. У нашего директора был обыск. Конечно, ничего не нашли: этот — из таких, которые никогда и ни на чем не попадаются. Но он еще попадется, должен попасться!

Что на фронте ? Что с Москвой?

Приволок три тома «Капитала». Пригодится. А сегодня в школе говорят сдать все советские книги политического характера. Дудки!..

Интересно, как сильно повлияло советское воспитание на детей за эти два года. У одной нашей знакомой сынишка ходит в четвертый класс. Первый день занятий. Мальчишка возвращается домой, и мать его спрашивает, что было в школе.

— Да на первом уроке нам сказки рассказывали.

— Кто?

— Батюшка.

Бедный батюшка.

Себя автор к числу детей, подвергшихся советскому перевоспитанию, естественно, не относит. А ведь как впитывал, как впитывал новую и такую внешне красивую идеологию! Постижение различий между теорией и практикой станет процессом длительным и болезненным не для него одного. Впрочем, процесс этот непрерывен.

Я знакомился с различными национализмами — польским, украинским, российским, с фашизмом и антисемитизмом не по литературным источникам. Знакомился в жизни, на практике, на собственной, как говорят , шкуре, если вспомнить упражнения Юзека Пухальского. Задали бы мне в ходе какого-нибудь интервью вопрос, что я больше всего люблю, я бы, пожалуй, задумался. Но на вопрос, что ненавижу, ответил бы мгновенно: национализм. Если шире, любые проявления нетерпимости. Многое к человеку приходит с годами, постепенно складываются привязанности, симпатии и антипатии. Неприятие национализма сформировалось с детства, под влиянием виденного и испытанного.

Виденное тогда, в годы оккупации, привело к яростному неприятию украинского национализма, который в тех условиях отождествлялся с прислужничеством перед оккупантом. Отсюда — те сарказмы и то злорадство по поводу крушения надежд националистов на получение независимости и государственности из рук врага, которые то и дело встречаются в дневниковых записях. Если же «националисты» и «украинцы» становятся чуть ли не синонимом в глазах автора, то это следует отнести за счет того микроклимата, в котором ему пришлось жить в небольшом западноукраинском городе. Вместе с тем, «бандеровцев погнали из Восточной Украины, они перебрались в Западную...» Пройдут два с половиной года, и автор записок будет шагать в общем строю со своими земляками по булыжной мостовой Широкой, чтобы вскоре, в рядах Красной Армии, сразиться с общим врагом.

И да простит читатель любой национальности автору дневника этот юношеский максимализм. Детскую болезнь.

Что же касается самого дневника, то я чувствую, что его чтение становится утомительным. Поэтому в дальнейшем буду прибегать к купюрам там, где это, на мой взгляд, можно делать безболезненно. В моем распоряжении, как уже сказано — его машинописная копия. У меня добрые отношения с сотрудниками Историко-краведческого музея в Кременце, где хранится оригинал. Всякий раз, бывая в родных местах, посещаю и музей, и по этому случаю там устраивают нечто вроде пресс-конференции. Я на ней — представитель России...Но в выдаче дневника для снятия ксеркопии мне отказали: экспонат, не положено. У меня о причинах отказа особое мнение...

6 ноября.

Вот и ноябрь. Скоро зима, а пока — дождь вперемежку со снегом. Время течет однообразно, никаких перемен. Газеты нет, но видел номер ровенской: бои в Крыму, занят Симферополь.

Чем все это кончится? Постоянно задаю себе этот вопрос, каждый день, каждый час.

7 ноября.

Седьмое ноября. 24 года со дня Революции. Двадцать четыре года выдержали, но вот, что будет в 25-ю годовщину, не знаю. Ни в чем не уверен или скорее — в отрицательном, чем в положительном. Как то этот праздник отмечают там, в Москве? Наверно, не так, как в прошлом году. Да...

10 ноября.

Сегодня было маленькое развлечение. Отход, так сказать, от обыденной жизни.

Иду в школу. Навстречу — вооруженная группа, впереди — четверо из гестапо, за ними — наши гайдамаки. Это удивило: подобные шествия мне до сих пор не встречались. Высидел в школе положенное время, возвращаюсь домой, в животе — похоронный марш: 250 гр. хлеба и прочее. И вот, на Широкой — обилие гайдамаков, а перед домами, где звезда, кроме гайдамака еще и воз стоит. С добром: перины, подушки, чемоданы, всякое барахло. Ничего не понимаю.

Прихожу домой, и тут меня, или мою шинель и сапоги, встречают как вставших из гроба. Оказывается, в городе «чистят» евреев, чтобы они не очень обживались. Роль гайдамаков — лакействовать, присматривать, чтобы германское государственное добро (еврейское добро) не пропадало. Войдя в азарт, они сняли на улице с нескольких человек сапоги, какие получше. Вот почему меня так радостно встречали целым и невредимым.

12 ноября.

...Одно лицо, которому имеется полное основание верить, рассказало папе: в Кременце, по частным квартирам, у людей, которым комиссар вполне доверяет, есть радиоаппараты. Так вот, этот, положим, Х — в очень хороших отношениях с одним из таких владельцев радиоаппарата, бывает у него. И он слышал 7 числа, во время ноябрьских торжеств, речь т. Сталина из Москвы.

Что далее следует, Х рассказывал с таким искренним ужасом, что есть основания этому вполне верить. Со слов Х речь Сталина представляется так:

« Совершенно верно, наши войска отступают, но это отступление происходит по нашему плану, а не по плану немцев. Если они продвинулись на две тысячи километров, то остается еще десять тысяч, и две с половиной тысячи — до Урала. Если по немецким данным наши потери составляют пять миллионов человек, то по нашим данным их потери — четыре миллиона, что по отношению к общему количеству населения далеко не в пользу немцев. Они уже израсходовали свои резервы, а мы свих еще не затронули. Пусть они теперь греются в Ялте, но от города Ленина они отброшены на 200 километров, до Москвы им тоже не ближе, и они поломают на ней зубов много больше, чем поломали на Киеве.»

Вот то, что рассказал Х. Я воспрянул духом...

Надо думать, таинственный Икс слышал изложение речи от Игрека, а тот — от Зет, доверенного лица самого гебитскомиссара. В итоге осталось от доклада главное: прозвучавшая в нём непоколебимая вера в победу. Отсюда — «искренний ужас» рассказчика. До нас не дошли тогда слова: «Наше дело правое, победа будет за нами!» Но смысл их эта искажённая информация передала.

18 ноября.

... Один наш знакомый явился вчера из Киева. Рассказывает, что Киев, в общем, пострадал мало, но страдает теперь. На четвертый день после вступления немцев стал рваться Крещатик, дом за домом. Погибла масса немцев... Чтобы тушить горящие дома, проложили трубу к Днепру, водопровод не работает. Неизвестные перерезали трубу в четырех местах. В ответ немцы перебили 170000 — сто семьдесят тысяч — евреев... Взрывы и пожары продолжаются по сей день.

Наш знакомый рассказывал, что немцы подошли уже к минным полям, окружающим Москву. По их словам, Москва защищена такими укреплениями, каких им еще не приходилось видеть...

Еще, с его же слов, о событиях в Ровно. Там уничтожили семь тысяч евреев. Приказав взять все ценное, их всех погнали за город, велели раздеваться догола и, отводя к приготовленным уже ямам, бросали вниз, забрасывая гранатами и расстреливая из пулеметов. Земля, которой засыпали ямы, долго еще шевелилась.

22 ноября 1941.

А нашу школу прихлопнули. Распоряжение комиссара мотивируется тем, что распространяются тиф и другие болезни. Обещают открыть школы весной. Посмотрим. А пока что я — безработный элемент. В местных «кругах» царит гробовое настроение... Больше писать не могу, тут на чердаке чертовски холодно.

26 ноября.

В городе упорные слухи: с возобновлением выхода газетки будет объявлено, что все частные дома являются государственной собственностью, национализируются. Немцы делают очень хорошую рекламу большевизму. Теперь уже самые «завзятые» и те признают, что при большевиках все-таки было лучше.

Насчет положения на фронте. В этом отношении нос у меня поднялся на 45 градусов. Ясно, что немцам приходится зимовать, а каковы будут последствия этой зимовки? Мы еще поживем. Сейчас конец ноября, а на дворе минус 13. Это тут. А что делается в 2000 километров к востоку?

Вывешено объявление о приеме в техническую школу. Теперь ясно, что школы закрыли не по причине эпидемий. По-видимому, общеобразовательных школ вообще не будет.

5 декабря.

Пишу на чердаке, здесь минус шесть. Надел пальто и перчатки и пишу. Есть о чем.

Во-первых, насчет Ростова. Уже давно ходят слухи, что там была каша, в результате которой немцы хорошо получили по шапке и из Ростова смотались. Вчера прочитал в газете заметку, что-то вроде «Событие, не встречавшееся с начала войны». В ней с возмущением сообщается, что, когда доблестная германская армия вступила в Ростов, на нее с тыла напало вооруженное мирное население. В результате этого предательского нападения немецкие части вынуждены были оставить Ростов. Представляю, что там делалось, если даже немцам пришлось сообщить об этом факте. В результате, немецкое командование отдало приказ стрелять в мирное население.

Действительно, «событие, не встречавшееся с начала войны»: первая крупная победа, первый освобождённый большой город, первая угроза окружения немецких дивизий. Ничего этого мы тогда не знали: гитлеровская пропаганда свела всё к «предательскому нападению вооружённого мирного населения»; таков был первый опыт объяснения поражений вермахта на Востоке.

Но это не все. Позавчера было опубликовано воззвание гебитскомиссара, в котором он объявляет, что «вынужден был издать в Почаевском районе строгий но справедливый приговор», в результате чего 80 человек расстреляны за коммунистическую деятельность. Сегодня в городе висят огромные объявления приблизительно такого содержания: « Кто выдаст врага или вредителя германского народного хозяйства, врага Украины (при чем тут Украина, не знаю), тот будет награжден премией в 1000 рублей; премия может быть по желанию выдана натурой. Фамилия осведомителя будет сохранена в глубочайшей тайне». Знают, как обращаться с местным гадом. Такой готов за килограмм сахара родного отца выдать.

Со вчерашнего дня хожу на урок математики и физики. Как будто все. Замерз как сукин сын!

9 декабря.

Ну и дела! Вчера вечером — экстренный выпуск газетки: «Рузвельт и Черчилль добились своего» и т.д. Одним словом, кто-то напал на кого-то, и вот — новая война. В газетке нет ничего про «зверское, предательское нападение», значит, напала Япония... Но каковы будут последствия новой войны? По одну сторону — флот Англии, Америки, Австралии и Голландии, по другую — Японии. Дальше: Япония окружена вражескими базами, кроме того она запуталась в войне с Китаем. Приходит вопрос: как это повлияет на течение войны СССР с Германией? Скорее отрицательно, чем положительно: если до сих пор приходилось считаться с какой-то помощью со стороны Америки, теперь этот пункт отпадает. Но, с другой стороны, так как эта помощь проявлялась больше на словах, чем на деле, новая война не меняет положения. Все. (Несмолкаемые аплодисменты).

13 декабря.

Новое сообщение: Германия и Италия начали войну с Америкой. Что это значит? Ничего. До сих пор эта война велась в белых перчатках, теперь — открыто. Вот и все. Судя по газетам, японцы взялись за дело хорошо: лупят англичан и американцев, ведется наступление на Гонконг и Сингапур, на Филиппинах высажен десант.

С советского фронта нет никаких сообщений...

Теперь «общественное мнение» волнует вопрос, будет ли война между СССР и Японией. На мой взгляд, как одной, так и другой стороне нет никакого смысла начинать войну. СССР достаточно занят на западе, для Японии это означало бы полное окружение.

В одной из ноябрьских газет нашел заметку на тему — 5 месяцев войны на Востоке: «Мир увидит, что большевизм был фактически разбит за 5 месяцев войны»...

18 декабря.

...На советском фронте затишье...

У нас в городе появилась еврейская милиция. Ее обязанность — следить за тем, чтобы ни один еврей не бездельничал. Внешний вид довольно интересный: желтый угол в виде буквы «V» от, извините, задней части тела и вверх. Видно за два километра...

Слышал из достоверного источника, что немцы без шума захлопнули все «Просвiти», которых развелось, что грибов после дождя. Наши националисты злы как бешеные собаки, да еще летом, да еще в жару и когда за хвост потянут. Все.

22 декабря.

Положение изменилось. Которые паникеры, те меняют марки на рубли. Немцев опять колотят на фронте. Даже наша газетка, до чего паршивая, и то поместила сообщение, что мол по причине сильных морозов командованию пришлось изменить тактику ведения войны и в некоторых местах ВЫРОВНЯТЬ ФРОНТ. По слухам, отбиты Харьков, Орел, Курск и многие другие города, но я этому не особенно верю. Идут сильные бои под Севастополем...

В городе новое распоряжение: сдать все карты, любого характера, все политические книги и картины. У нас этого добра хватает, сам же я недавно приволок Маркса, но сдавать — нема дурних.

24 декабря.

Во-первых, я забыл: 22-го было полгода с начала войны. Второе полугодие начинается гораздо более утешительно, чем первое. Вот как оно кончится?

У нас довольно тепло, но, по слухам, на фронте стоят сильные морозы. Оттуда везут целые эшелоны обмороженных пораненных немцев. Ходят слухи, что с советской стороны сражается польская армия, которая действует очень успешно. Не знаю, откуда она взялась. Во всяком случае, местные поляки все без исключения воспрянули духом и стали ярыми коммунистами. Вот уж, у кого переменчивые настроения...

Бываю у одних знакомых, которые настроены приблизительно так, как я. Туда приходят советские пленные из госпиталя: два лейтенанта — старший и младший, и рядовой боец. Очень интересны их отношения. Когда боец хочет куда-нибудь идти, он обращается за разрешением к младшему лейтенанту, тот — к старшему. Если старший разрешит, боец отправляется, не разрешит — беспрекословно повинуется. Даже в плену сохраняется дисциплина, это очень приятно видеть.

3 января 1942 года.

Вот и новый год. Настроение — так себе, хотя особенных причин для плохого нет. На восточном фронте, по-видимому, затишье, или немцев бьют, потому что газетка молчит.

В Африке союзников — Роммеля и итальянцев — бьют смертным боем. Так что, действительно, плакать нечего. 31-го видел моих лейтенантов, одному из них, Николаю Оксанычу, передал 100 рублей. Считаю поэтому, что 41-й закончил хорошо.

Тот Новый год

«Мои лейтенанты». Это была наша последняя встреча. Ей предшествовал разговор с Оксанычем.

— К своим пойдём, — сказал Николай. — Пора. Скоро эту шарагу прихлопнут.

«Шарагой « был небольшой лагерь-госпиталь, где содержали около ста военнопленных. Медперсонал был свой, медикаменты — что удастся достать у жителей, пища — из тех же источников. Преимуществом во всём этом был лишь сравнительно мягкий режим для «ходячих»: они обеспечивали снабжение, и охрана — до поры — смотрела на «заготовительные экспедиции» сквозь пальцы.

Невдалеке был расположен дом, в котором жили Катя и Женя.

Каким-то образом лейтенанты стали частенько туда наведываться.

Мы с Женей были одноклассниками ещё в советской школе. Женя была хороша собой и кокеулива; в школе вокруг неё вились ребята постарше, своей «мелюзгой» она, в основном, пренебрегала. В основном.

Я сидел с Фридой. И ловил на себе иногда внимательный Женин взгляд. Женя глаз не отводила, заставляя меня краснеть и ёрзать на парте.

Пришла война. А потом мы снова оказались в одном классе в той, просуществовавшей несколько недель и прихлопнутой немцами «гимназии». Фриды уже рядом не было. И однажды пришла по партам записочка:

«Приходи вечером к нам. Будет интересно. Женя»

Так состоялось знакомство с лейтенантами.

Но Женя потом скажет:

— Я давно решила тебя у этой евреечки отбить.

«Отбивать», правда, не пришлось. Фрида почти исчезла в конце лета, когда стали выходить один за другим драконовские законы: о жёлтых латах на груди и спине, о хождении по мостовой... Правоверные Фридины родители всегда относились ко мне без энтузиазма, мои посещения, всё более редкие, сопровождались возрастающей отчуждённостью. Потом, много позже, я понял: главной причиной охлаждения была Фридина гордость: она, оказавшись на положении презираемого «раба Германии», не пожелала связывать меня, принимать дружбу как подачку.

Потом, много — много позже, я узнал: отец однажды, в самый тяжёлый момент, пришёл к Фридиным родителям и предложил увести и спрятать девочку. Но Фрида это предложение отклонила. Она отказалась оставить близких в беде. И прошла с ними весь путь, до конца.

Так что победа Жене досталась сравнительно легко.

В их доме собиралось в те сумрачные зимние вечера пёстрое общество. В одной комнате Женя, лейтенанты, я и полусумасшедший поэт, из творений которого запомнились

Итки-питки маргаритки, 
Ата-вата макарон, 
Озирался у калитки 
Фараон Агамемнон.

В варшавской довоенной гимназии древнюю историю учили истово, поэтому фараон Агамемнон меня коробил. Поэт, старший по возрасту, был влюблён в Женю наиболее явно. Однако Женя умело управляла всей командой поклонников, не допуская ни свар, ни дезертирства. Лейтенанты наигрывали на гитаре, напевали вполголоса: « была весна, цвела сирень и пели пташечки...» и ещё — про балтийского матроса, который катался на коньках. Куда-то исчезал и возвращался со свёртками боец, что-то укладывали в вещмешок, уходили в «шарагу». Пересидеть поэта не удавалось, он жил по соседству, а с приближением комендантского часа приходилось убегать, домой было — через весь город.

В другой комнате старшая сестра Катя принимала своего поклонника. Немца. Впрочем, Курт был из Вены. Но ни Австрии, ни австрийцев тогда не существовало. Вместо Австрии была Альпийская область — Alpengau.

Венский немец был дружелюбен. Он приходил из санатория для выздоравливающих. Немцы оборудовали этот Erholungsheim в зданиях бывшего лицея, укрепив каменную стену, оборудовав амбразуры, соорудив бетонные пулемётные гнёзда. В ту зиму санаторий был забит обмороженными.

Курт приносил продукты — консервы, сало, колбасу, хлеб. Часть этого добра — я знал — попадала в вещмешок лейтенантов. Поэтому все в доме Неприцких как-то уживались. Хотя лейтенанты не замечали немца, а немец — лейтенантов.

Родителей в доме не было: бывших мелких помещиков, их в сороковом выслали на восток, в Казахстан. Слово «высылка» произносилось тогда шёпотом, чем ближе к лету сорок первого — тем чаще. Но сестёр не тронули: «дети за родителей не отвечают.»

У Курта были в отношении Кати самые серьёзные намерения. Когда наши, освободив осенью сорок третьего Киев, рывком добрались до Житомира и оказались совсем близко, вызвав панику среди прочно окопавшихся в Кременце немцев, Курт появился откуда-то, погрузил сестёр в машину и увёз на запад, в свою Вену , под опеку мамы. Я узнал об этом из наспех нацарапанной — второй и последней — жениной записки.

Там где-то сёстры и обитают вполне благополучно, давая о себе изредка в Кременце знать. Кременчане — они и в Америке кременчане...Недавно на сайт в Интернете, открытый евреями — бывшими кремечанами, вышёл: десятки снимков, двадцатые, тридцатые годы, современные цветные фото. На одном крыша родительского «дома за пригорком» угадывается. Всё равно как в родных местах побывал. Спасибо Марине, доброй «виртуальной» знакомой в штате Индиана, сообщила адресок. Такие вот нынче дела...

В первую оккупационную зиму я часто бывал у Неприцких. Хотя в памяти остался лишь тот Новый год.

Полумрак, холод. Еловая ветка с оплывшим огарком. Бродит из угла в угол, бормочет что-то укутанный шарфом поэт. Женя — на тахте, подобрав ноги, укрывшись шубейкой. Поблёскивает влажным глазом, смеётся чему-то, запрокинув голову. Зубы ровные, белые. Рядом, у её ног, лейтенанты. Звучит гитара.

«К своим пойдём», — сказал накануне Николай. — «Если можешь, достань рублей сто. Без денег совсем — не годится». До фронта по прямой было — полторы тысячи.

И я сказал отцу в ту новогоднюю ночь:

— Папа, мне очень нужны сто рублей.

— Зачем? — поднял брови отец.

— Понимаешь, нужно.

И ещё выпросил у мамы кусок сала из скудных домашних припасов и полбуханки крестьянского круглого хлеба. А у Ростислава — табак. Продукты и самосад ещё выменивали тогда в селе на вещи.

— Ты что, в поход собрался? — спросил отец.

— Нет. Не я.

В семье всегда относились друг к другу с доверием и уважением.

«Уйдём скоро», — сказал Николай. — «Надо ещё повоевать. Буду жив, разыщу. Вы — свои ребята.»

Не разыскал...

Николай Оксаныч, сибиряк. Может, встречал кто?

Вчера был рекордный мороз — минус двадцать восемь. А накануне появилось новое распоряжение комиссара: сдать все теплые вещи советского производства — валенки, ватники, шапки... Одновременно сегодня началось то, что уже происходило с евреями, но в более легкой форме: «сбор теплых вещей для доблестной германской армии». Специальные комиссии ходят по домам и собирают теплую одежду. Городу установлена норма: 150 длинных полушубков, 150 коротких и т.д. Если город норму не выполнит, по домам пойдет жандармерия. От одного предположения такого местные «свободные граждане» (и мы в том числе ) трясутся со страху...

На чердаке — минус 15, писать невозможно. Поэтому пишу в комнате, урывками.

12 января.

Вчера в газете были новые распоряжения самого рейхскомиссара Коха. Ходить можно только до восьми, на час меньше. Распоряжения о диверсантах, спрятанном оружии, о советских военнопленных — выдавать, если совершают побег.

После «сбора теплых вещей» кременецкие немцы ходят в валенках. Советских. Меня холера берет при виде этого...

14 января.

Ну и номер, я вам скажу! В сегодняшней газетке статья под заглавием : « В Совiтах утворено гвардейськi полки». Ай да мы! Представьте: « 1-й бронетанковый имени тов. Сталина лейб-гвардии полк». Красота. Предположим, что я этому верю. В таком случае это меня с одной стороны радует, а с другой — печалит. Радует вот почему: если там могут думать о гвардейских полках, то по-видимому дела не так уж плохи. А печалит потому, что во всем этом проявляется отход от основных идей, возвращение к старине, с которой боролись, которую победили только для того, чтобы все возвращать мирным путем. К черту!

Теперь еще немного о моей жизни. Учусь: учу немецкий, алгебру, геометрию, физику — самые важные предметы. По причине отсутствия школ, как безработный элемент, шляюсь по улице и прочее. Вот и все содержание моей жизни. Недавно ужасно захотелось почитать Маяковского. Дудки! Теперь не скоро буду его листать. Когда? Сие покрыто мраком неизвестности. По-моему, никогда. Мы поменялись ролями: в начале войны у меня было ура — патриотическое настроение, а у папы — скептицизм. Теперь — наоборот.

21 января.

... Крестьян обдирают как липку. Немцы наезжают в село, забирают весь скот, все, что попадает под руку. По городу весь день гонят коров. Крестьянам запрещено въезжать в город без разрешения комиссара. Это, по — видимому, имеет отношение к распоряжению о «свободе торговли».

Улицы, которые с приходом немцев получили названия Мазепы, Петлюры, Богуна и пр. с сегодняшнего дня все переименованы в немецкие — Риттерштрассе и т.д. Представляю себе настроение господ «патриотов» и прихожу в умиление.

В Кременце уже несколько дней стоят мадьяры и словаки. Немцы относятся к ним приблизительно так же, как к местному населению. В школе, которую они занимают, не топят. Они получают 15 рублей в день, за которые должны содержать себя. Немцев все они ненавидят, желают им поражения. Сами мечтают только о возвращении домой. Недавно на улице один мадьяр треснул по морде немца, наговорил ему кучу любезностей, за что был схвачен и отведен на расправу. Его одобрительно слушала толпа, которая собралась к месту происшествия. Это тоже кое о чем свидетельствует.

По-моему, теперь 80% населения — за Советскую власть. Удивительно быстро у него меняются убеждения.

К местным дядькам немцы относятся очень интересно, разговаривают с ними наглядным способом, а именно — соприкосновением руки с лицом. Способ очень простой и понятный...

31 января.

У нашего комиссара — гости из центра. По этому поводу он вчера устраивал бал. А вообще — ГЕТТО. Евреям отдан приказ очистить 10 улиц, на которых живут немцы. Это — до 14-го. А в течение следующих 6 недель в городе будет организовано закрытое гетто.

В город противно выйти. Картины, какие не повторяются. Люди молча оставляют свое добро. Для них выделены самые грязные, густо заселенные улицы. В городе 10 тысяч евреев. Если всех их упаковать в эти улочки, то одно можно сказать наверное: тиф. В городе запрещены всякие торги по причине тифа. А где он — черт его знает. Это, по-видимому, удобная для немцев штука, на нее можно все сваливать.

И еще о езде лошадьми: она запрещена не только в городе, но и во всем районе. Ходите, дескать, пешком, нечего лошадей мотать.

К нам заходил знакомый священник. Он рассказывал интересные вещи о происходящем в селе. На праздники, облачившись, он отправился служить. Приходит в церковь — там пусто. А на здании школы висит красный плакат: «Да здравствуют парашютисты!» Понаехала «милиция», следствие, то, се, но виновников никто не выдал, так и остались с носом. Истории этой я не особенно верю, но записать стоит. С какой стати попу было врать? По его словам, в селах, особенно на Дубенщине, попрятано много парашютистов, советских бойцов и вообще «опасного элемента».

6 февраля.

Сегодня у меня нет писательского настроения. Ограничусь фактами. С 4-го мы получаем по 200 гр. хлеба. С того же 4-го я перестал ходить на уроки немецкого: мой учитель переселился в гетто. Что касается гетто: евреи должны до 28-го сего месяца переселиться со всего города на отведенные для них 3 улицы — Кравецкую, Горную, Левинзона. Немцы дали им соответствующие наименования, но какие — не знаю. Еврейскую милицию население окрестило — «херувимы», «серафимы», «протодиаконы»: они носят на груди и спине желтые полосы крест-накрест.

В последнюю минуту: в сегодняшней газетке — распоряжение комиссара. Вся молодежь рождения 28–25 гг. подлежит регистрации в «арбайтсамте» — бирже труда. Срок — до 20 февраля. Как это понимать? Увидим.

13 февраля.

Переселение в гетто все еще продолжается. Они перевозят решительно все, вот что удивительно. Беспрепятственно меняют вещи на продукты, это еще более удивительно. По-моему, удовлетворительное объяснение только одно: наш комиссар знает цену деньгам. Надо ведь пользоваться случаем, пока есть возможность, а он — парень не промах.

В связи с гетто все евреи должны побрить головы, а женщины — постричь по-мужски. Представляю, каково расставаться с бородой ветхозаветному раввину... Вчера наблюдал у парикмахера тяжелую картину: туда пришла очень интеллигентного вида еврейка с чудной густой косой. Когда парикмахер отрезал ее, с женщиной произошла истерика.

И еще. Еврейские девушки «на гвалт» выходят замуж: комиссар потребовал от еврейской общины поставить для немецкого публичного дома 60 девушек. Пока есть двадцать, остальные повыходили замуж. Не знаю, что комиссар на это. Тут, по-видимому, большую роль сыграют опять-таки «сребреники».

Мировые события. В Африке какой-то б...: немцы с англичанами гоняются из конца в конец, и конца не видно. В Тихом океане тоже такая каша, что ни черта не разберешь, но видимо японцы все-таки дают остальным по шее.

С Восточного фронта ничего не слышно.

Еще одно: к комиссару вызвали польскую делегацию, которой он объявил, что если поляки не прекратят коммунистическую пропаганду, они будут закрыты в отдельное гетто или высланы на запад. Это было напечатано в газетке. С тех пор все слухи прекратились, как рукой сняло.

22 февраля.

Пишу в кровати, ночью, другого подходящего времени нет: с 16-го числа работаю на фабрике гребешков. Работа очень противная, пыль такая, что, выйдя оттуда, я похож на пекарского помощника. Кроме того, ужасный визг и шум. Впрочем ничего, выдержу.

Трудовой дебют

Необходимость регистрации в «арбайтсамте», отмеченная в дневнике, имела следствием поступление на работу. Помог в этом деле сосед Модест Григорьевич. Да, работа — Kammfabrik» — была тут же, в Потоке, в национализированном ещё «Советами» жилом доме.

Об этой гребешёчной «фабрике» стоит рассказать, ведь с нею было связано начало трудовой деятельности.

Модест Григорьевич был здесь директором, Сева и Коля — мастерами, я и Стёпка — учениками. И ещё в штате был Тарас Остапович, счетовод. Таким образом, с моим поступлением на фабрику удельный вес рабочего класса достиг в её персонале двух третей, в то время как третью часть сохранила за собой администрация.

Над столом Тараса Остаповича в конторке висел большой красочный портрет величественного мужчины с пронзительным и мудрым взором, снабжённый пояснительной надписью «Гитлер — освободитель». И ещё конторку украшал яркий плакат богатого содержания: по золотящейся тучными нивами земле Украины убегает вдаль — на восток — крошечная фигурка насмерть перепуганного большевика, босого и полураздетого. На переднем плане огромный и благородный германский солдат, в каске, с автоматом и при всей амуниции, вопрошает, обращаясь к зрителю: ЧОГО ЩЕ ЖДЕШ? БЕРИСЬ I ТИ ДО РОБОТИ! Вот мы и следовали призыву. Во избежание неприятных последствий.

В прежние времена Модест Григорьевич, Сева и Коля были сапожники — надомники, работали на обувную фирму. Во дворах их домиков мокла в бочках под водосточной трубой кожа, а из распахнутых окошек постоянно доносился дробный стук молотков: с утра до ночи мастера ловко загоняли в подошвы аккуратными рядами деревянные шпильки, доставая их изо рта. В их домах одуряюще пахло кожей — от сырья и полуфабрикатов-заготовок, от головок, колодок и даже от низеньких табуретов с просиженным и отполированным кожаным сиденьем.

Модест и Сева, и Коля часто работали вместе, так было веселее, к тому же они приходились друг другу то ли двоюродными, то ли троюродными братьями. Когда рты освобождались на время от шпилек — деревянных гвоздиков, возникали беседы на самые разнообразные темы, и в детстве мне очень всё это нравилось: ловкие движения рук, перестук молотков, запах кожи, удобные, почти игрушечные табуретки. Я с восхищением и завистью наблюдал, как под скупыми движениями рук куски блестящего хрома, облегая колодку, приобретают изящную форму модельной дамской туфельки. Колодка обрастает стелькой, подошвой, каблучком. Скошенный нож как масло срезает неровности, изделие приобретает всё более совершенную, законченную форму. Плавится чёрный воск, покрывая торцы подошв и каблук, придавая им блеск и гладкость.

— Ромуха! Обедать! — кричала с крылечка мама, и очень не хотелось уходить, так захватывало это чудо человеческого умения.

«При Советах» Коля и Сева продолжали свою деятельность в артели имени Чкалова, а Модест Григорьевич оказался сначала в ревкоме, а затем и в исполкоме. Уважительные, добрососедские отношения Модеста с отцом не нарушились и в тот период, несмотря на сомнительную отцову репутацию бывшего царского офицера. И мне это было приятно, приятно за Модеста.

А потом пришла война. Модест исчез. Но месяц спустя появился как-то незаметно снова. Просто из окошка опять стал доноситься стук молотка: обувь во все времена требовала ремонта, в военное же ненастье — особенно. Видимо, способна была давать сбои и совершеннейшая германская оккупационная машина, так как Модеста долгое время не трогали. И он каким-то образом оказался даже руководителем названного предприятия — Kammfabrik, как значилось на вывеске. Штаты, как видим, были укомплектованы по принципам семейственности и кумовства. А в моём случае — по знакомству. Стёпка, работая на фабрике, оставался по совместительству пономарём близлежащей Крестовоздвиженской церкви: должность пономаря не давала права на рабочую карточку и не гарантировала от неприятностей со стороны арбайтсамта. Неприятности уже витали в воздухе.

Счетовод Тарас Остапович был стар, чубат, сед, по-казацки усат и одноног. Деревяшка, заменившая ногу, издавала при передвижениях Тараса Остаповича характерный стук: «рупь — двадцать, рупь — двадцать...», и это было существенно. Тарас Остапович в молодости верно служил Петлюре, потерял ногу в лихой кавалерийской рубке с красными и сохранил на всю жизнь приверженность антисемитизму, воинствующему национализму с вытекающей отсюда антипатией к красным и верой — за неимением лучшего — в освободительную миссию немцев. Он бдительно следил за тем, чтобы на государственной фабрике не вели непотребных разговоров и пользовались исключительно государственным языком. К счастью, о приближении своём Тарас Остапович сигнализировал стуком деревяшки, так что к его появлению всё было всегда в полном ажуре.

По мере выхода всё новых драконовских приказов, нарастания всякого рода репрессий и, в особенности, их распространения с еврейской на христианскую часть населения, по мере исчезновения признаков «державности» нрав Тараса Остаповича становился всё более пасмурным. Впрочем, и рабочий класс проявлял заботу о поддержании счетовода в надлежащем тонусе.

Перекуривая в конторке, мастер Сева сообщал просто так, в пространство:

— На базаре утром опять баб трясли. Жандармы. И наши... А дядьку одного, усатого такого, чубатого, нагайкой — по заду, по заду... И правильно, хай не нарушають. Немцы порядок любять. И нас научать, дай Бог здоровья.

Тарас Остапович угрюмо шуршал ведомостями и делал вид, что не слышит.

Подключался придурковатый Стёпка:

— Ага! А на Риттерштрассе коло ресторана два немца полицаю морду — в кисель, а потом — ногами, ногами. Он им хайхитля не так гавкнул. Не научился, служака. Та вы ж его знаете, Тарасе Остаповичу, — Миколка Савчук. Он часом не родич вам?

— Правильно, — поддакивал Сева. — Обиделись они, за нашего хвюрера обиделись, дай Бог здоровья.

В таком духе шла обработка счетовода. Его, конечно, не любили, но отношение было скорее юмористическое. Если же исключить Тараса Остаповича, то в главном вопросе царило в трудовом коллективе единодушие: немцам желали быстрейшей погибели. И, не стесняясь, делились этими соображениям друг с другом.

Да, производство. Между перекурами на предприятии выпускали очень популярные в то время двусторонние гребешки типа «вошебойка», а из отходов — мундштуки для сигарет. Решались эти задачи на двух — по одному на мастера — примитивных станках с пилами — циркулярками, щлифовальными и полировальными кругами. Пыль в цехе стояла страшная.

Сырьё привозили с бойни: рога и копыта. Да, рога и копыта. В закопченном подвале трудились Стёпка и я. Часами кипятили рога и копыта в огромном чане, размякшее сырьё разрезали, вынимали сердцевину — она шла на мундштуки, «расправленный» рог или копыто зажимали ручным прессом. Под ним сырьё, остывая, превращалось в пластины, которые и шли наверх к мастерам.

Работа в подвале была тяжёлая. К тому же подземелье это напоминало своим видом камеру пыток с соответствующим инвентарём, и всю жизнь впоследствии ассоциировалось с этим подвалом понятие «зловоние».

Мастер Сева не зря упомянул базар. Там реализовывалась мастерами — нарасхват — большая часть готовой продукции. Прибыль делили пропорционально служебному положению, исключив, естественно, Тараса Остаповича, не посвящённого в эти коммерческие операции. Какую-то часть продукции директор относил в Industriezentrale как вещественное доказательство исправного функционирования предприятия.

Иногда на фабрику забегала модестова дочка. Она была моложе меня года на два, приходила консультироваться по задачкам. Меня вызывали из подземелья, и из ученика я превращался в учителя: усаживался за стол, принимался решать. Девочка, заглядывая через плечо, дышала в ухо. Поэтому гребешёчная фабрика не всегда была каторгой.

Но любая идиллия имеет свой конец.

За Модестом приехало гестапо.

И никто так и не узнал никогда, чем помимо вошебоек и мундштуков занимался в оккупированном Кременце Модест Григорьевич.

А дочь его Тамара, выучившись после войны в медшколе и оставшись в родном городке, по долгу службы и старой дружбе провожала в последний путь и моего отца, и Юрия, и маму, и Ростислава.

В том опустевшем доме за пригорком она по сей день добрый друг.

В газетке было объявление об открытии трех школ: торговой, ремесленной и строительной. Это, конечно, оптимизм быть уверенным, что попадешь в одну из них (предпочитаю строительную), но нельзя же бесконечно быть пессимистом.

В газетке было распоряжение Генерального комиссара о том, чтобы не помогать и не давать приют неизвестным лицам. Все они поименованы «сталинскими бандитами». И вот, что они совершают: «сталинские бандиты грабят селян, забирают у них скот, кое-что из одежи» (буквально). Другой бандит, не сталинский, тот взял бы, раздел мужичка догола и пустил гулять, в чем родился. Но сталинские бандиты — люди порядочные, они не раздевают догола, а снимают только «дещо з одежi». Ну там штанишки, конечно, куртку, если таковая имеется, кепку. Сапоги, разумеется, или там валенки. А подштанники, по-видимому, оставляют, добрые души, и носки. «Докатишься, дескать, домой, абы грехов не было видно». А вот тут у нас есть еще другие бандиты, так те догола раздевают. Их, между прочим, тоже можно звучным именем назвать. Да лучше не стоит: неровен час...

Наша бывшая Широкая, потом Мазепы и теперь Риттерштрассе принимает необычный вид, одна ее сторона отходит к гетто, там загораживают все улицы и переулки заборами, забивают досками все окна и двери... Одна сторона улицы живая, рестораны, милиция пьяная шумит, другая — забитая, мертвая, отвратительная. И есть люди, которые радуются этому новому облику города .Гетто огораживают со всех сторон, вход будет, кажется, только со стороны сгоревшей синагоги.

И еще о публичном доме: так и открутились, это обошлось в 60 000 рублей, по тысяче за каждую.

1 марта.

Вчера в 4 часа гетто закрыли. Теперь ни войти ни выйти нельзя без специального разрешения. Такие разрешения только у тех, кто работает на предприятиях города. Проводятся последние мероприятия по полному отделению евреев: заколачивают все двери и окна, выходящие на «христианские» улицы.

Я подал заявление в техническую школу. Испытания — третьего.

Холодно! (Я теперь опять пишу на чердаке). Два дня была оттепель, совершенная весна. Снег растаял. Но сейчас, хотя и нет большого мороза, дует ужасно противный ветер, совсем осень.

3 марта 1942 года.

Сегодня нет ничего особенного за исключением, может быть, того, что на дворе — весна. Солнце греет так, что прямо хочется подпрыгнуть до крыши. (До крыши, потому что сижу на чердаке).

Сдавал украинский письменный и математику. Ерунда. Завтра будет устный, если и он сойдет хорошо, все в порядке. Пятого начинаются занятия. Эх, черт возьми, нашли когда начинать школьный год! Тут, может быть, весна, птичечки щебечут и все прочее, а наряду с этим — 7 часов математики в неделю.

Между прочим, уже начинают кричать коты. Эту дату надо запомнить.

Полагалось бы написать еще кое-что из политики, но на дворе так хорошо, что не хочется затрагивать эту в данный момент так не отвечающую настроению тему. Все. Моя тетрадка скоро кончится. Можно заметить, что я стал мелко писать: не знаю, где достану следующую.

12 марта.

На дворе самая отчаянная мартовская погода. Только что светило солнце, а теперь сыплет такой снег, что ничего не видно.

Настроение аховое: хожу в школу и так далее.

...»Милиция» облегчила все комиссионные, которых за последнее время развелось без счету, от всего товара, частично — от стекол и прочего.

Все переулки, ведущие к Риттерштрассе, перегорожены рогатками. У въездов в город тоже поставлены рогатки. Скоро, по-видимому, станут возводить вокруг города стену, что-то вроде укрепленной линии, снабженной дотами, для защиты мирного населения от... жизни. Они, видите ли, заботятся, чтобы мы могли спокойно сдохнуть с голоду.

Интересно, будем ли мы еще когда-нибудь жить? И как будет тогда называться бывшая Широкая, бывшая Мазепы, бывшая Риттерштрассе?

16 марта.

Сегодня — немного предположений о фронте, на основании как будто ничего не значащих слов в газетке: « к западу от Курска разбиты 10 советских дивизий». Дело в том, что в предыдущих газетках, если речь была о Курске, то говорилось о десятках и сотнях советских дивизий, разбитых к ВОСТОКУ от Курска. А теперь — к западу! Ясно? Заключение: на Центральном фронте происходит успешное советское наступление. Вот!

23 марта.

В последних номерах нашей газетки опять ни слова о Восточном фронте. Это хорошо.

Помню, когда-то писал о советских пленных, содержащихся тут в госпитале; их всех завтра переводят в лагерь, в Брест-Литовск. Вспоминаю лейтенанта Николая Оксаныча...

25 марта.

И вот, товарищи, приближается светлое Христово Воскресение. Я по этому поводу ГОВЕЮ. Не дай бог не подумайте, что я вдруг в божественные старички ударился. Нет, это у нас в школе кроме всех специальных предметов заботятся еще о спасении души и жизни вечной, аминь! Исповедоваться, видите ли, от грехов, отягощающих душу, приходится в обязательном порядке. Хочешь, не хочешь, а спасайся, такую твою мать! Этим всем заведует у нас один прохвост, Сойко, из бывших богословов. По-видимому, очень хочет попасть у бога в раю в святые за спасение душ заблудших овечек. А потом будем причащаться !

3 апреля.

Вчера первый раз гремело. Обрадовался: вот и весна. Не тут-то было! Сегодня — плюс два и снег с дождем. Нас отпустили на пасхальные каникулы , поэтому сижу теперь на чердаке и жую орехи: открыл их склад, запрятанный от меня мамой. В газетке с фронта — ни слова. По-видимому, там идут тяжелые бои.

9 апреля

Так занят, что не могу оторваться даже на десять минут. Занятия в школе — до двух, а потом еще — с четырех до шести.

Совсем не варит мой котелок: написал два предложения, и вот, весь материал исчерпан.

Серенькая, скучная жизнь.

Между прочим, еще деталь, касающаяся жизни наших вольных казаков: у них введена панщина. Присылают старосте из города бумажку: выделить столько-то подвод на неделю в такое-то учреждение, на фабрику или торфяник. И вот берет такой дядько запас хлеба, сала (этого у них хватает, не то что у нас) и отправляется отбывать повинность своей немецкой «родине». А попробуй не поехать, через пару дней является в село немецкий карательный отряд и наводит порядок....

13 апреля.

Новые распоряжения властей, да такие, что за голову схватишься от удивления. Вдруг, ни с того ни с сего — затемнять окна! Да ведь мы тут уже вроде бы на мирном положении, строим новую жизнь и так далее... Да еще мылят нам глаза, что дескать пан комиссар заметили: в последнее время население не выполняет его распоряжение о затемнении. Да такого распоряжения и не было!

Второе распоряжение — о том, что нельзя разговаривать с евреями. В случае нарушения — тюрьма.

И третье, над которым тоже задумаешься: о сдаче спрятанного оружия. Его объявляют уже в третий раз и, по-видимому, безрезультатно...

Нагрянула «милиция» на базар, и закрыли базар, это было не так давно. Нагрянула на комиссионные и захлопнула, это было совсем недавно. Устраивает «милиция» облавы на людей и захлопывает — это будет в скором времени. Дело вот в чем. Немцы опубликовали Aufruf, в котором местную молодежь призывают ехать на работу в Германию. Сулят всякие блага, немецкую культуру, 130 рублей в месяц родителям. Местная молодежь отвечает молчанием. Что же делают немецкие власти? Они посылают отряды СС, которые, тайком приехав в город, как это было уже в Ровно и Дубно, устраивают облавы на улицах, в церквях. Всю пойманную молодежь «добровольно» отправляют на работы. Такой отряд недавно прибыл в Кременец, поэтому я и пророчу «движение»...

Детям до 14 лет выдают уже по 100 граммов хлеба. Мы кормимся пока по-прежнему: 200.

21 апреля.

Теплынь, солнце, весна. Было два свободных от занятий дня по случаю именин Гитлера. Сегодня были на молебне в церкви по этому же поводу. По случаю тех же именин получили по 200 граммов хлеба сверх нормы. В речи своей наш директор очень много кричал о том, что нам дал Гитлер. По-моему, только эти 200 граммов хлеба сверх нормы.

Во время речи директора имел удовольствие убедиться, что не я один так настроен: некоторые ученики вслух выражали то, о чем я только думал. Это свидетельствует лишь об их глупости: они ставят себя под подозрение, в глазах того же директора становятся врагами, за ними будут следить. За мной не следят, и поэтому, мне кажется, я имею большую цену, как враг его и ему подобной сволочи.

Жена моя Людмила Ивановна оказывает мне неоценимую помощь, корректируя набранный мною на компьютере текст. Она вынуждена вчитываться в него особенно внимательно, и это место прокомментировала следующим образом: «ты был осторожный молодой человек.» Не могу с нею не согласиться: какой был, такой был. Не приукрашивать же сегодня образ, жонглируя текстом полувековой с лишним давности. Замечу лишь, что два года спустя, вскоре после освобождения, вооружённый бумагой под названием «бронь», автор дневника отправился в военкомат и там эту бумагу не предъявил. Стал активным участником дальнейших событий. Об этом — в своё время.

Будущая жена моя в те годы звонко скандировала на сцене вместе со всеми : «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!», а папа её находился где-то в Воркуте по путёвке, предусмотренной статьёй 58 УК РСФСР. К счастью, им всё же довелось познакомиться вторично, когда она уже заканчивала университет, и Бог дал её отцу ещё тридцать лет жизни...

Воспитание же настоятельно требовало, чтобы супруг, раз уж был под оккупацией, хотя бы сопротивлялся . Как Зоя. Снимок был тогда повсюду: полуобнажённое тело на снегу, петля на шее. Прекрасное лицо... А он осторожничал...

24 апреля.

Ничего существенного кроме того, что я «пророчил»: уже хватают на улице людей, дабы приобщить их к немецкой культуре. Очень я не в настроении, поэтому кончаю.

25 апреля.

Весь день сидел дома. Завтра и послезавтра, по-видимому, придется тоже поскучать. Причина все та же: хватают на улицах рабов божьих и отправляют ко всем чертям.

В Ровно, месяц приблизительно назад, открыли курсы для не окончивших среднюю школу. И вот несколько дней назад всех этих доучивающихся в полном составе сцапали и препроводили в неизвестном направлении.

Директор намекнул нам тонко, что вы дескать не особенно толпитесь на улице, а то удостоверения, которые мы вам выдали, особенной цены не имеют и т.д. Не знаю, было ли ему сладко говорить все это: чудная иллюстрация к его речи в день именин Гитлера, насчет того, что нам дала германская власть... В понедельник захвачу в школу две смены белья и сухари. Шучу, конечно: я не собираюсь в понедельник в школу, ну их всех к...

Ну и жизнь. Человек боится на улицу выйти, а если выходит, то крадется под заборами как побитая собака. Наряду со всем этим они имеют наглость говорить о какой-то новой Европе, о «великом европейце» Гитлере, который-де принес нам освобождение. Даже на портретах его, которых теперь развелось без счета, написано: «Гитлер — освободитель». Он нас, действительно, освободил от жизни и наградил вечным страхом... Кругом враги, мерзавцы. Вот, например, случай в школе. Директор привязался к одному из учеников, поляку, за то, что тот разговаривает в школе со своими товарищами по-польски. В это время встает с задней парты такой «патриот» и провозглашает:

— Та в нас тут є ще i такi, що по-московському розмовляють. — Это касалось меня и нескольких товарищей — русских, мы занимаем отдельный уголок. Вот — нынешняя школа. Тяжело жить, тяжело.

28 апреля.

Такие дела у нас тут, боюсь нос из дому высунуть.

Наш директор ходил в «арбайтсамт» узнать относительно школьников. Ему, конечно, ответили, что школьников брать на работы не будут, можно не беспокоиться и т.д. Это была правда, на тот день.

В село приходит приказ (пример Куликов, сведения из надежного источника) представить 45 добровольцев на выезд на работы в Германию. Собирают сход, назначают 45 человек, в селе подымается невообразимый вой: «избранных» готовят к отъезду. Это — в селе. В городе ходили в тот день только слухи. Но вот картина, свидетелем которой я был вчера. Большая партия евреев под эскортом «архангелов» возвращалась с работы, человек четыреста. У входа в гетто их задерживает «милиция» во главе с жандармом в каске. Жандарм с проклятиями выволакивает из толпы десять жертв. Крики, шум. Жертв окружает «милиция» и уводит. Вот и все. Они не вернутся. Вчерашней ночью из гетто забрали триста человек, их тоже вывезли. Эти события вызвали такую панику, что остальные, отработав свое время, остались на предприятиях ночевать, боясь возвращаться домой.

Но это не все. Известно, что немцы, испытав какое-нибудь новшество на евреях, немедля переходят и на «свободное» население.

Это началось сегодня. В Кременце была ремесленная школа, там учились щенки, не окончившие 5 классов. Так вот сегодня всю школу в полном составе погрузили в машины и увезли. Моторизация. Жду нашей очереди.

Перейдем к другой материи, которую я тоже уже затрагивал.

В правилах нашей школы записано (конечно, по-украински ): «В школе и всех общественных местах ученики могут употреблять только украинский, а в исключительных случаях — немецкий язык». Именно на эту тему у меня был сегодня очень приятный разговор с нашим Сойко. Меня вызывают в кабинет директора.

— Зачинiть дверi. — Передо мной Сойко, чернее тучи.

— Мене поiнформовано, що ви на теренi школи демонстративно вживаєте росiйськоi мови (это было сказано довольно спокойным тоном). Тут Мсковщини нема i не буде! (По-видимому, начиналась истерика. ) Я не потерплю на теренi школи жадних демонстрацiй!! (Он грохнул кулаком по столу). Потом буря стала понемногу стихать. Конечно, он пообещал выкинуть меня из школы и т.д. Я все время молчал. Меня занимал вопрос, кто же это так хорошо «поiнформував» его.

Но вот он стал читать эту статью из правил школы: можно употреблять лишь украинский, а в исключительных случаях — немецкий язык.

— Якщо позволить знання, — последнее было сказано презрительным тоном, с явной насмешкой. Поэтому я не замедлил ответить:

— Позволить.

Он выпучил глаза, но стерпел и сказал только:

— Дай боже.

Я хотел ответить «вам тоже», но воздержался.

Теперь наша компания «в школе и всех общественных местах» калечит немецкий язык.

Контакт

Кое-кто всё ещё спрашивает с реликтовой подозрительностью:

— Как это ты ухитрился так хорошо изучить немецкий?

Подоплёка вопроса ясна: уж наверно наобщался там во время оккупации...

Да, было.

Однажды вечером я бежал домой от Жени: до комендантского часа оставалось пятнадцать минут. Знал, дома беспокоятся.

На Риттерштрассе было уже пусто, только двигалась впереди неторопливо парочка: немец и девушка в светлом лёгком платье.

Пробегая мимо, я слегка задел рукой немца.

Через несколько секунд сзади раздалось:

— Halt!

Я хорошо знал смысл этого слова. Понял, что оно обращено ко мне. И знал: не подчиниться нельзя. Я остановился и повернулся. Немец и девушка стояли в нескольких шагах от меня.

Немец медленно поманил пальцем:

— Komm!

Я знал: не подчиниться нельзя. Я двинулся в сторону немца и девушки, а в голове была одна отчаянная мысль: комендантский час! Дома ждут и волнуются. А я теперь не приду вовремя.

Немец и девушка стояли на расстоянии двух шагов друг от друга. Девушка смотрела на меня с растерянной полуулыбкой. Я знал эту девушку: она ходила с немцами.

Немец медленно надевал кожаную перчатку. Я понял: немец не хочет марать руку о мою физиономию. Немец хочет продемонстрировать перед девушкой своё германское превосходство. И мою ничтожность. Немец был молодой, рослый, в мундире унтер-офицера люфтваффе. Из санатория, — понял я.

Немец стоял, слегка расставив ноги. Его ботинки были начищены до блеска. Левая рука с зажатой в ней перчаткой покоилась — большим пальцем — на ремне. Правая, в перчатке, опущена.

Я остановился в трёх шагах.

Немец, слегка приподняв руку в перчатке, поманил меня движением пальца.

Я сделал ещё два шага и проговорил:

— Verzeihung. Извините.

Немец стал не спеша отводить руку в перчатке.

Я сказал:

— Polizeistunde. Verzeihung. Polizeistunde. Комендантский час.

Рука в перчатке остановилась. Немец отпустил ремень и взглянул на часы. Часы были с белым металлическим браслетом. Я знал, на часах — без десяти.

Немец помедлил и произнёс:

— Gut.

Сделав брезгливое движение рукой в перчатке от себя, вперёд, он добавил:

— Weg!

Все движения были замедлены. Как в театре. Именно так подумалось: как в театре.

Я перехватил взгляд девушки, в котором было облегчение, пробормотал «danke», развернулся и побежал.

От удара или ударов по лицу меня спасла приверженность немца к пунктуальности и порядку. Для задержания не было оснований: комендантский час ещё не наступил. К тому же, организовывая арест, немец терял бы время, отведённое ему для пребывания с девушкой. Оно, вероятно, тоже было регламентировано. Хотя не исключаю сегодня и другое объяснение. Быть может, немцу и не хотелось вовсе бить меня по лицу. Но он обязан был продемонстрировать своё расовое превосходство. Не имел права не продемонстрировать...

Я вошёл в дом с боем старых настенных часов.

Хотя, казалось, инцидент на улице длился вечность. Да. Недавно говорил с Кременцем. Часы отреставрированы, в Киев племянница возила. Опять бьют... Хорошо бы услышать.

Так что общаться на немецком приходилось. Однако, как это ни поразительно, за всю ту ночь не представилось случая ни с кем из них поговорить по-человечески. Они были сами по себе, мы — сами по себе. Хотя были же среди них люди.

К счастью, за долгие годы вынужденного пребывания вне школ я занимался не одним немецким и не только иностранными языками, и это как-то реабилитировало.

Стремление овладеть немецким было, впрочем, выражением всё той же потребности в информации. В киоске на Риттерштрассе лежали толстые берлинские издания. В них событиям на фронтах отводилась полоса. Надо было научиться понимать содержание написанного. И я этому научился. Более того: умел докапываться до содержания, заключённого между строк. К концу оккупации был способен улавливать даже смысл передач из Лондона, предваряемых отрывистыми ударами там-тама: «бум — бум — бум — бум... бум — бум — бум — бум...», Here is London calling Europe!...

А знание немецкого шлифовал уже в другую эпоху: в составе советских оккупационных войск в Германии.

Еще одно, в последнюю минуту: сегодня вывезли из города около 400 человек, преимущественно ремесленников. Не считаю крестьян из сел, их весь день грузили в машины и везли по направлению на Дубно.

Ну, все! Я сегодня был в ударе, хотя стиль — очень слабый.

1 мая 1942 г.

Невесело встречаю этот праздник, да пожалуй его теперь нигде, даже в Советском Союзе, весело не встречают.

У нас кончился последний запас жиров, без них жить еще не приходилось, испробуем и это. Между прочим, в яйцах 11% жира. Это меня очень радует, так как «фабрика» — на месте.

В городе регистрируют на работу всех с 16 до 45 лет. Настроение паническое.

5 мая.

Город постепенно успокаивается после пережитых страхов, набор переходит в более спокойную и организованную форму, на улице людей не трогают. Результаты «добровольного выезда»: вывезены все шоферы, каменщики, столяры, вообще ремесленники. Большое число евреев...

На нашу компанию в школе, по-видимому, имеется серьезный донос, чуть ли не в организации антигосударственных кружков. Узнал об этом от моего учителя поляка Бопре. Обещал держать в строжайшей тайне, но думаю, что в дневник записать можно. Ведь если он попадет в нежелательные руки, в нем и так материала достаточно, чтобы отправиться в стратосферу.

8 мая.

... 6-го, в среду, в 9 часов утра (сведения точные ) был налет на станцию Дубно; в налете участвовало 12 бомбардировщиков.

Опять ходят упорные слухи о закрытии школ. Между прочим, комиссар запретил преподавание в школах закона божьего. Вот так штука! На прощание батюшка прочел сказку о том, как бог в 6 дней создал мир.

14 мая.

Сегодня ушел новый эшелон — 26 вагонов — с рабочими в Германию. На улицах задерживают мирных граждан и проверяют документы. Если не имеется никаких данных о том, что бедный гражданин где-нибудь работает, его без промедления «устраивают на работу». К этому уже все более или менее привыкли...

С фронта никаких новостей. Газета выходит очень нерегулярно. Между прочим, англичане заняли Мадагаскар. Если этот шаг управлялся какими-то соображениями, то, во всяком случае, отвлеченными. Это не победа.

Писать больше нечего, и не хочется. «Писательское» настроение находит на меня волнами...

16 мая.

Сегодня под обвалившейся последней стеной синагоги погибли 130 человек. Стена обвалилась неожиданно, это факт. Насчет числа погибших: оно по-моему несколько преувеличено.

Газетки не видно уже неделю, и поэтому опять появляются разные фантастические слухи. Говорят, в Америке ведутся переговоры между представителями государств «оси» с одной стороны и США и Англией — с другой о заключении мира.

Меня очень занимает вопрос немецкого весеннего наступления на восточном фронте. О нем столько трубили во всех газетах, что оно уже давно должно было бы начаться. Сам Гитлер в своих громовых речах всегда затрагивал этот вопрос: «вскоре мы нанесем последний уничтожающий удар», «это будет последний, решающий бой!» и т.д. Все это давно должно было начаться, все перегруппировки произведены еще зимой, почему же медлят? Напрашивается мысль слишком хорошая, чтобы ей поверить: может быть, наступление уже было начато и... окончилось? Немцы еще слишком сильны, они не могли так ослабеть за зиму. Ничего не понимаю. Знать бы, что думает об этом Советское командование.

По новому распоряжению свет можно жечь без затемнения до 9 часов; тот, кто, нарушая затемнение, «будет открывать цель вражеским налетам, будет караться полевым судом». Значит, налеты — не выдумка. Они происходят, и даже господин гебитскомиссар вынужден признать это.

21 мая.

Материала собралось довольно много. Я два дня записывал отдельные события, но мой план был составлен с такими сокращениями (из-за опасения, чтобы кто-нибудь не прочел ), что я теперь сам ничего не могу разобрать.

Насчет того происшествия с рухнувшей стеной: как я и думал, число пострадавших, пройдя через многие руки, было сильно раздуто. На самом деле их там было только тридцать, причем убитых — трое.

Возвращаемся к слухам: Рузвельт не принял вышеупомянутую делегацию держав «оси», прибывшую с предложениями мирных переговоров, и она теперь поехала в Лондон. Это чепуха. Но записывать надо, чтобы когда-нибудь (при другом режиме) посмеяться. Немцы не таковы, чтобы просить пощады как милостыню. Если они в первую войну держались четыре года, причем в гораздо худших условиях, то теперь они ближе к победе, чем когда-либо...

С сегодняшнего дня мы получаем 150 граммов хлеба на душу, а дети до 10 лет — 75 граммов. Недавно была заметка в газете: в Советском Союзе население голодает, получая только 150 гр. хлеба в день. В таком случае, что делаем мы? Мы благоденствуем.

И еще одна новость, военная. В последнем номере газетки сообщается, что разбит советский десант силой в морскую бригаду, высадившийся на побережье Ледовитого океана. Сказано неопределенно: побережье Ледовитого океана довольно большое. Эта неопределенность меня радует: если бы десант был в самом деле разбит, они не замедлили бы указать точное место события. Видимо, советские войска высадились на побережье Норвегии и действуют там. Насколько я разбираюсь в стратегии, на территорию занятую противником и слабо изученную вряд ли станут высаживать десант силой в бригаду. В таких случаях высаживают малую группу, которая готовит условия для высадки большой. Все это позволяет думать, что дела там обстоят не так хорошо, как сообщают наши писаки.

Стратег!

26 мая.

...Считаю страницы до конца тетради и вижу, что могу в нее вместить ровно год — до июля 1942, если не произойдет особенных событий. Подразумеваю под ними движение на фронте. Конечно, если оно начнется по милости немцев, особенно много не напишу, за меня это сделают господа из Voelkischer Beobachter. В противном случае буду писать с ура — патриотическим настроением.

Из Кременца несколько дней назад ушел еще один, самый большой эшелон с рабочими. Вот что рассказывают некоторые из мобилизованных, которым удалось улизнуть раньше. В первый день их кормили сносно: выдали хлеба и колбасы, но так было только в первый день. Но вот эшелон останавливается на какой-нибудь захолустной станции в Германии, на перроне стоят крестьянки, они выбирают себе рабочих. Их выводят из вагона, выстраивают, и начинается осмотр: их щупают, месят, заглядывают им в зубы. Если скотина (рабочий) отвечает требованиям, ее (его) уводят. Это смахивает на торги невольниками в древние века. Да и вообще вся эта воспетая немецкая культура, на которой теперь строится «Новая Европа», сильно смахивает на средневековье. Нет Святейшей инквизиции, но есть гестапо, СС и прочие учреждения.

28 мая.

Коротенькая заметка в газетке: « Главное командование сообщает, что 23 мая германские, румынские и венгерские части по всему фронту двинулись в контратаку». Пока о победах не слышно. Немцы применяют следующую тактику: о своей победе сообщают только тогда, когда уверены, что их не попросят подвинуться слегка назад. Уже после 23-го советская авиация сильно бомбила железнодорожную линию Славута — Шепетовка и саму Шепетовку. А сегодня явственно были слышны несколько тяжелых взрывов в восточном направлении...

30 мая.

Положение под Харьковом: тут происходят события, которые привлекают мое внимание уже в течение двух недель; с этого участка фронта поступило довольно много сообщений, причем раньше они начинались словами «на восток от Харькова», потом «в районе Харькова» и наконец «под Харьковом». По-моему, Харьков был в советских руках. Но сейчас, после начала немецкого наступления, дела там, по-видимому, ухудшились, окружены крупные советские части. Сообщения начинаются словами «на юг от Харькова». Положение тут хуже, чем в других местах.

Средний участок фронта: отсюда приходят сообщения о стольких-то занятых местностях, но их названия не сообщают и вот, на мой взгляд, почему: они не могут сообщать названия, которые уже публиковались во время прошлогоднего наступления. Станет ясно, что они были сильно отброшены на запад. И вообще, почти всю зиму этот участок фронта старательно обходят молчанием.

Ленинград: тут начинается участок успехов. Месяца два назад еще поступали сообщения об отраженных попытках прорыва. Потом — только об обстреле Ленинграда из тяжелых орудий и о бомбардировках. Но вот уже месяц о Ленинграде — ни слова. Это утешает.

И последний участок, который раньше назывался «под Мурманском», а теперь называется «Лапландия». То, что я увидел на карте, несказанно меня обрадовало. Лапландией называется вся северная часть Финляндии, она простирается и в северной Швеции. А в Советский Союз входит только последняя буква «Я». Результат рассуждений: на северном участке фронта бои идут на вражеской территории. Общее заключение: 23 мая войска двинулись в наступление по всему фронту, но кончилось оно только местным успехом под Харьковом. На всем остальном протяжении фронта (минимум, 2000 км) оно потерпело фиаско.

Добавлю, что все написанное — результат моих наблюдений, которые не совсем беспристрастны. Я кое-что хотел приукрасить, кое-что — замолчать, но в общем дела не плохи. Хотя наступление еще не окончилось, и ближайшее будущее может принести много неожиданностей, которые разобьют все мои заключения.

Почему — то ожидали, что опять загрохочет, придёт в движение весь многотысячекилометровый фронт, как тогда, прошлым летом. Мы не могли знать, что Гитлер уже не в состоянии бросить свои силы вперёд по всему фронту: «громовые речи» фюрера создавали другую картину. Поэтому, когда зазвучало имя многострадального Харькова, это представилось вначале местным успехом вермахта, чуть ли не провалом их генерального наступления. А между тем, в Харьковском сражении стала вновь брать верх сила врага. Лавина прорывалась и набирала скорость — к Дону, к Волге, к Кавказу. Правда, на этот раз — лишь на южном фланге огромного фронта. Но легче от этого не было: ведь отсутствовал прошлогодний фактор внезапности, удара ждали. Так неужели всё же не подготовились, не выстоят?!

Сознание нового поражения, уже после несомненных побед, одержанных в зимние месяцы, было тем более горько, способствовало возникновению чувства безысходности.

Пессимизму автора дневника в этот период противостоит оптимизм отца. Он знал немцев. Провёл в окопах всю Первую мировую. (На дубовом шкафу в библиотеке многие годы красовался парадный германский офицерский шлем с золотым орлом и «пикой» наверху — пикельгаубэ, отцовский трофей. В первые дни оккупации его пришлось — от греха — утопить в выгребной яме. Чего там только не накопилось за нескучный двадцатый век, в той выгребной яме...) Отец был убеждён: немцы зарвались, у них нет надёжного тыла, под угрозой коммуникации, и поражение их неизбежно.

3 июня.

С фронта — никаких сообщений кроме «успешных действий под Харьковом». Писать не о чем, или, лучше сказать, не в настроении я сегодня. Давно заметил, что избегаю заносить в дневник новости лично мне неприятные. В данном случае таким неприятным фактом является немецкая победа под Харьковом, преувеличенная конечно во много раз, но несомненная.

Из местных событий интересно сегодняшнее утреннее происшествие, ясно показывающее нервозность населения. В город приехал автообоз, и несколько машин из-за недостатка места въехало во двор школы. Ребята похрабрее стали прыгать из окон и спасать жизнь. Поднялся невообразимый рев — это спасались ребята потрусливее. По городу распространились слухи, что школы уже грузят в машины и увозят. Появились всякие подробности. Все успокоилось только после того, как машины выехали из злополучного двора. В нашу школу тоже прибегали заплаканные мамаши спасать своих несчастных детей. Да и сам я, признаться, собирался смотаться с последних уроков подобру — поздорову.

5 июня 1942 года.

Вчера мне стукнуло 16. Не нашел нужным отмечать этот факт, настолько сереньким он мне показался на этот раз. Вот в прошлом году он действительно был радостным: я надеялся, мечтал. А теперь? О чем я могу мечтать теперь? О 200 гр. хлеба вместо 150, выше мои мечты залететь не могут, их назовут сумасшествием. Тогда было светло, ясно на душе: вот окончены испытания, а впереди еще длинное лето со всеми его удовольствиями и радостями. Мечты залетали высоко: закончу десятилетку, поступлю в высшую школу, буду работать во имя какого-то идеала. Все это рухнуло с треском в течение нескольких дней, да еще с каким треском!

Перечитал написанное и нахожу, что эта черная меланхолия — глупость, вызванная временным плохим настроением.

Сегодня над городом на небольшой высоте пролетела эскадрилья — 9 штук — пикирующих бомбардировщиков. Явление очень необычное, у нас уже много месяцев не летали военные самолеты такого типа и в таком количестве.

10 июня.

... Несколько дней назад под автомобилем в селе Дунаев взорвалась мина. Взрыв не был сильным, но факт налицо.

У нас заметно усилилось движение: в Кременце организовали станцию военно — транспортной организации «Stralo», и теперь постоянно гоняют сюда — туда многотонные грузовики.

Меня занимает вопрос: через три недели — конец года, и как бы нас на каникулы не повезли в даровую «экскурсию» для «ознакомления со счастливой жизнью в Германии». В случае чего придется сматываться в село.

Что-то еще хотел записать, но забыл. Память у меня, товарищи, дырявая, от недоедания.

12 июня.

Есть нехорошая новость, пока официально не подтвержденная. Немецкое радио будто бы сообщило о занятии Севастополя. Это страшный удар, его нельзя недооценить. Занять Севастополь, значит лишить советский флот основной, наиболее удобной базы в Черном море, а кроме того ликвидировать очень серьезный участок фронта, что позволит перебросить крупные силы на другие фронты.

Вслед за некоторым затишьем после Харькова сводки опять сообщают о сильных боях на южном участке фронта.

13 июня.

Сообщение о занятии Севастополя — отставить! Я рад, как еще никогда не был и стараюсь охладить себя: не следует радоваться слишком рано. Из сегодняшней газеты видно только, что там идут сильные бои.

Местная новость: с 14-го разрешено в июне и июле ходить до десяти. Хоть это хорошо, можно гульнуть.

Недели три назад какие-то неизвестные «разбойники» покушались на драгоценную жизнь протектора Чехии Гайдриха. Тогда сообщили, что жизни его опасность не грозит. Не грозила настолько, что он несколько дней назад благополучно отдал черту душу. По-видимому, это была (я с наслаждением употребляю прошедшее время) порядочная сволочь, судя по траурной биографии. Он, если не управлял отделом тайной полиции, то был начальником гестапо , СС и прочего. Это о нем ясно свидетельствует.

17 июня.

Сегодня к нам в Кременец приехал «сам» рейхскомиссар Кох. Не знаю, какого черта ему здесь понадобилось. Из школы пошла делегация в национальных костюмах (они это так называли): вышитые рубашки, тренировочные штаны. У одного из делегатов — роскошнейший пояс длиной метра в три, переливающийся всеми цветами, расшитый золотом. Это — издали. Но вот вы присматриваетесь: это же лента от переходящего Красного знамени! Ну, если бы рейхскомиссар в этом разбирался!

Сегодня на уроке литературы причислен к лику святых гетман Мазепа, а поэт Пушкин назначен жандармом. Все это произвел наш несравненный Веселовский. Представьте себе такую физиономию перекошенную, с усами, в серебряной ризе и с сиянием над головой: святой угодник божий гетман Иван Мазепа. Как божественно звучит! А бедный Александр Сергеевич Пушкин, наряженный в жандармский мундир, только и знает, что мучить несчастных малороссов...

На этом заканчиваю свою первую тетрадь. Она охватывает даты с 11 июля 1941 года по 17 июня 1942 — неполный год. Многое пропущено, много неточностей. Сожалею теперь, что не начал ее в день начала войны. Она содержала бы интереснейший материал. Но сделанного не вернешь, а тем более — несделанного.

Надеюсь, что в следующей тетради этой ошибки не допущу: когда над нами опять будут рваться снаряды, если буду жив, все запишу.

Сосчитал страницы в следующей моей тетради. Оказалось 178, причем тетрадь — в клеточку. Очень хотел бы, чтобы она была заполнена в более короткое время, и чтобы если не начало ее, то конец дышал радостью свободы.

ТЕТРАДЬ 2-Я

22 июня 1942 года по....... 194....года

Деление дневника на части, конечно, условно. И то, что вторая тетрадь начинается двадцать вторым июня — чистейшая случайность. Просто, закончилась одна, начата вторая. Общая тетрадь в коленкоровом переплёте была припасена ещё для нормальной — советской — школы. Нормальные школы деятельность свою прекратили, вот и сэкономил общую тетрадь в клеточку.

Кстати о школах. Иного читателя, вероятно, удивило: оккупация и школы? То волейбол какой-то, а теперь ещё и школы. Курорт — не оккупация!

Дневник есть дневник. Он не содержит достоверных сведений о положении на фронтах, постоянно занимавшем автора, о событиях на всех оккупированных Гитлером территориях. Но на западе Украины попытки открыть школы, как видим на примере Кременца, предпринимались. Местные «активисты» рассматривали школы, как элемент той самой дарованной гитлеровцами державности, о которой охотно распространяются «герои» дневника — Веселовский и прочие.

Вначале это была гимназия, и просуществовала она лишь несколько недель. По-видимому, чёткая установка появилась тут достаточно оперативно: средняя школа, как первая ступень формирования интеллигенции, независимо от её «окраски», не нужна, более того — вредна. «Культура», в меру надобности, будет поставляться из Германии, её носителями будут немцы. Задача местных жителей — быть исполнителями воли представителей высшей расы. Для этой роли достаточны грамотность и профессиональные навыки. Подобными соображениями диктовалось, вероятно, разрешение открыть начальные, ремесленную, торговую школы в Кременце. Однако просуществовали и они лишь несколько месяцев. К осени сорок второго, с прекращением игры в самостоятельность и эта форма образования была свёрнута. Правда, далее к западу, на землях бывшей Галиции , входившей до Первой мировой войны в состав Австро — Венгрии и включённой Гитлером в границы Grossdeutschland'а, школы функционировали исправно: здесь сильны были антироссийские настроения, культивировавшиеся, в частности, униатской церковью, и взращённые на такой основе для будущего хозяйствования на «восточных землях» местные кадры представлялись, видимо, приемлемыми.

Для нас оставалось одно — самообразование. Известно, что в оккупированной и истерзанной гитлеровцами Польше функционировали подпольные университеты, выдавались даже дипломы об их окончании! Учиться вопреки оккупантам стало одной из форм сопротивления. Упоминавшиеся в дневнике учитель математики Клеоновский, учитель химии Бопре и многие другие продолжали свой благородный труд.

22-го июня.

Газет не читаю, ничем не интересуюсь, ничего не хочу. Такой день. Его там, на той стороне, тоже отмечают, но как ? Не знаю. По-видимому, надо недельку сюда не заглядывать, или должно произойти что-нибудь особенное, чтобы и меня попутно из апатии вытянуло.

29 июня.

Пишу карандашом, потому что потерял «стило». Теперь перейдем к вещам более серьезным: я потерял и велосипед, но это уже — по милости пана гебитскомиссара. Вчера в газете появилось объявление о регистрации велосипедов. Наш народ, благодаря дружественному отношению любимых властей, настроен к ним очень подозрительно. Поэтому велосипеды являлись на пункт регистрации, если так можно выразиться, в костюме Адама, т.е. вполне раздетые. Идет такой дядя, несет в руке колесо, а другой — раму на колесе катит. В сумме это дает, конечно, велосипед, но кататься на нем трудновато. На пункте владельцам велосипедов выдают бумажку, с получением которой можно возвращаться домой налегке. Это называется «управлением, построенном на доверии народа». Так и нас начнут регистрировать.

2-го июля.

Сегодня годовщина со дня вступления немцев в Кременец. Самый тяжелый год моей недолгой жизни.

Помню как сейчас. Жаркий, душный день. После взрыва фугаса на Широкой, наступившего в полночь, необычайная тишина. Часов в одиннадцать утра с улицы доносится треск мотоциклов, потом опять тишина. Но все уже ясно, и так тяжело становится на душе, невыносимо тяжело: ведь все потеряно, кончена жизнь.

На улице — стук тяжелых сапог, а потом — шум приближающегося обоза. Подымаюсь на пригорок: по улице в два ряда едут повозки. Огромные кони, белобрысые люди в незнакомых серых мундирах. Стоит говор, чужой, непонятный. Солдаты смотрят исподлобья, недоверчиво.

Непрерывное движение в два ряда продолжалось еще много дней. . Становится ясно, почему они победили: движение советских войск продолжалось день — два, потом улица вымерла. Ясно, что в начале войны на стороне немцев был не только качественный, но и количественный перевес. Ну, хватит.

В обращение введены новые деньги — 10, 20, 50 и 100 «карбованцiв». Деньги напечатаны на немецком и украинском языках. На них надпись «Центральный эмиссионный банк Украина». Украина — в именительном падеже. Следовательно, это — название банка: «Банк Украина». Вот тебе и вся Украина. Трудно ожидать, чтобы это была опечатка, слишком серьезен документ. Скорее всего — подвох. Слово «Украина» есть, да не Украина это, а банк.

Сегодня над городом на большой высоте, за тучами, шел самолет. Он блеснул только раз на солнце, и мое сердце подпрыгнуло: он блеснул серебром! Немецкие самолеты все окрашены в темные цвета, этот был серебряный, значит — советский, свой! Да и с какой стати немецкий прятался бы за тучи, значит ясно — свой. (Может и не был свой, но я себя уверил, и мне радостно ). Мои надежды, ярко вспыхнувшие недавно, начали ослабевать, Теперь я их поддерживаю, как могу.

7-го июля.

Севастополь взят. Я этого ожидал, поэтому перенес довольно спокойно. Они войну не выиграют! А если так, не все ли равно, городом меньше или больше?

Городом меньше или больше — не всё равно. Даже одним — единственным человеком — не всё равно. А тут — Севастополь! В отцовской библиотеке — большая книга с изображением георгиевских лент на красочном, несколько лубочном переплёте. «Севастопольская оборона». Та, первая оборона. Множество иллюстраций, сотни портретов, зарисовок. Я листал эту книгу в раннем детстве, разглядывал картинки. Затем стал читать её, и не было чтения увлекательнее. Адмиралы Нахимов, Корнилов, Истомин, генерал Тотлебен, матрос Кошка, Даша Севастопольская. Я знал эти имена и гордился ими. Меня влекло в этот город, и я встречался с ним не раз. Есть такой термин: символ веры. Севастополь, «Величественный город», его история представляются мне таким символом.

Даже с потерей Севастополя я не потерял надежду. Это не то, что было летом прошлого года. Положение изменилось, и не в пользу Германии.

В номере газеты «Волынь» за 2-е была заметка о Вашингтонской конференции Черчилля и Рузвельта. Там сказано: «стороны пришли к заключению, что в данный момент они много ближе к победе, чем это было в августе или декабре прошлого года». Я думаю!...

Вчера читал очень интересный документ: письмо девушки, нашей соседки, из Магдебурга, куда она «поехала на работу».

«Когда мы проезжали Перемышль, нас встретила огромная неприятность, которая.....не забуду этого до конца жизни « . И еще: «мне очень не хочется срываться ночью и бежать в погреб за пивом. Тут бегут все. Вам не надо бегать за пивом, потому что у вас нет пива».

Что за пиво, что за ерунда? Да то, что пиво это — английского происхождения, прилетает воздушной почтой прямо из Англии, как и это многоточие в Перемышле. Понятно?

А англичане хорошо действуют. Ведь Магдебург это центр Германии, а Перемышль — в Польше. По этому письму можно судить о действиях английской авиации в 10 раз лучше, чем по немецким газетам, хотя это и там просвечивает до некоторой степени.

События местного значения. В селах забирают лошадей и отправляют на восток. Забирают косы, серпы. Это подготовка к уборке урожая. О том, как относится ко всему этому население, можно судить по такому разговору (я его подслушал, они говорили громко): «ой, терпить село, терпить, але як вiзьмуться за вили, як поженуть...» По-видимому, в некоторых местах это уже происходит, потому что все больше объявлений о борьбе с «бандитизмом», саботажем и т.д.

9 июля 1942.

Настроение поганое, так как тесно связано с положением на фронте: оно какое-то напряженное. По-моему, в ближайшие дни что-то случится.

Заполучил много интересного материала в свой «архив», в виде немецких пропагандистских плакатов. Когда-нибудь интересно будет разворачивать их и облегченно смеяться. Тут и «Гитлер — освободитель» и прочее в том же духе.

10 июля.

Мои предчувствия оправдались: на фронте — прорыв севернее Харькова. Занят Воронеж. Что будет дальше? В свою очередь большевики нанесли, видимо для отвлечения сил, удар южнее Орла. Его по данным, которые извлекаю из газет, немцам пока отразить не удалось. Кроме того, как сказано в газете, немецкое наступление началось на южном и центральном участках фронта. Только! И с центрального участка победных известий пока нет. Значит, там оно остановлено.

Вот, что значит горький опыт. Изучая на своей спине немецкую тактику, Красная Армия приобрела после года войны такую силу сопротивления, какой не имеет, например, Англия после трех лет войны, судя по ее поражению в Северной Африке. Конечно, огромнуя роль играет дух войск, который по всем данным значительно поднялся в Советской армии. Этого трудно ожидать от «цветных» войск Англии.

В сегодняшней газете — статья немецкого военного корреспондента о Севастополе. В нескольких словах ее можно изложить так: Севастополь остается только географическим понятием, города не существует. Когда читаешь статью, волосы встают дыбом. Одно можно сказать: Севастополь поддержал с честью свое имя, даже с большей честью, чем во время Крымской кампании 1854–1855 годов. Ура, Севастополь!

Немного о местных событиях. Вводится девятичасовый рабочий день. Придя сюда, немцы много кричали о своем восьмичасовом рабочем дне...

15 июля.

«Добровольные экскурсии» на продолжительное время в Германию опять усилились. Милиция и жандармы настолько любезны, настолько себя утруждают, что заходят к обреченным на экскурсию прямо домой, и то ночью. Для более приятной неожиданности их останавливают на улице, за ними заезжает авто, как за банкирами. Только — грузовое. И их отвозят на станцию.

Я сегодня в противном настроении.

На фронте продолжаются бои в районе немецкого прорыва возле Воронежа и советского — под Орлом.

18 июля.

Сегодня получили оценки за полугодие и свободны на месяц и десять дней. Отметки мои довольно хорошие, троек нет, но 4 по поведению — первое в моей жизни.

19 июля.

В городе проведена регистрация земельных участков для ограничения выдачи хлебных карточек. Интересно, что будет с урожаем этого года, какой процент его увидит местное население.

Ходят слухи, что занят Ворошиловград. Вот это нехорошо, советским войскам придется оставить Донбасс. Но слухи остаются слухами. Увидим, какие сообщения принесет нам будущее, т.е. прошедшее, являющееся только у нас в захолустье будущим, так как до нас оно еще не дошло .

20 июля.

... Несколько дней регулярно заглядываю в тетрадь. Причина в том, что наконец поселился на своем чердаке. Тут не мешают, могу спокойно заниматься своими делами.

Немцы собираются проводить здесь мобилизацию. Известно уже, что из молодежи, которую призвали будто бы для службы в милиции, образуют батальоны и отсылают на восток. Если так, немецкие дела плохи, наши — еще хуже.

Надо кончать: темно и болят глаза. С первого числа затемнять окна надо с 9 часов, значит, день укорачивается. Это неприятно замечать с одной стороны, но приятно с другой: приближается осень, зима и крышка немцам.

На днях очень сильно получили Данциг и Гдыня, от англичан. Они начинают так далеко забираться, что еще через пару недель станут бомбить немецкие позиции на Восточном фронте. Англичане молодцы: в момент объявления войны в 1939 их авиация ничего не стоила, во время военных действий во Франции германцы безусловно господствовали в воздухе, а теперь у англичан перевес! Помню, читал в одном советском журнале еще в 1940 году о заявлении английского военного министра, что английская авиация будет равна по силам немецкой в 1942 году. Это обещание выполнено.

Опять начинается нажим на евреев. Им приказали выдать из своей среды 300 коммунистов. Кажется, все это кончится так, как в Ровно, где в настоящее время евреев нет совершенно, если не считать нескольких десятков специалистов, которых до поры до времени пощадили.

27 июля.

Несколько дней не писал. Причина — препротивное настроение. В прорыве под Харьковом немцы, встретив сопротивление на востоке, ударили на юг. Занят не только Ворошиловград, но и Ростов на Дону. Об этом фронте не хочется писать, ничего утешительного...

Местные события концентрируются в последние дни вокруг еврейского вопроса. Евреев преследуют все больше, в гетто паника, ожидают погрома. Сегодня ночью застрелили двух евреев, которые пытались пробраться в гетто, они пропадали где-то в поисках продуктов. Невозможно описать все злодеяния, которые немцы совершают в отношении евреев.

Вчера было воскресенье, отправился на речку. Там собралось блестящее общество: офицеры, сам заместитель гебитскомиссара с любовницей, пивом и патефоном. Тошно было смотреть, как они себя вели. Дамочка переодевается в купальный костюм. Не подумайте, что она с этой целью пошла хотя бы в кусты. Она переодевается при всех. «Муж» прикрывает ее накидкой, оставив щелочку для себя, да такую изрядную, что половина пляжа имела возможность насладиться созерцанием. Но когда раздевался сам, его никто не прикрывал. Сняв все, он еще понежился слегка на солнышке. В этом — вся их «культура». «Помилуйте, двадцатый век, а вы с какими-то предрассудками. Подумаешь, стыд! Нет, это отжило». Придется в скором времени записываться в клуб нудистов.

30 июля.

Сегодня новостей куча, все заграничные и интересные. Главное — вчерашняя военная сводка из Москвы! Слышал от лица, которому вполне верю, да и новости правдоподобные. В районе Ростова на Дону идут упорные бои в самом городе, бои за каждый дом, за каждый шаг. То же самое — в районе Воронежа. Сильные бои на Ленинградском фронте. Большое внимание уделяется действиям партизанских отрядов, причем тут называют все области к западу от фронта, вплоть до Полесской. Сильным налетам подвергается Кронштадт. Как и немецкие, сводка переполнена цифрами: количество сбитых самолетов, уничтоженных танков, взятых в плен солдат. Опровергалось сообщение немецкого радио о том, что в Крыму были уничтожены немецкие пленные; по словам опровержения, они погибли от огня немецкой артиллерии при посадке на транспорты. В сообщениях из заграницы говорилось о сильнейших налетах на Гамбург.

Теперь — источники неофициальные: опять о партизанах и парашютистах, сообщение из Луцка. Как результат хлебной политики, которую проводят немцы, масса крестьян, особенно — молодежи, уходит в леса и начинает борьбу с немцами.. Совершают нападения на мельницы, на обозы с хлебом. Опять усилилась деятельность парашютистов.

Америка предложила Финляндии выйти из войны, она предложение отклонила (то -есть, немцы отклонили ), в результате Америка объявила Финляндии войну.

В Югославии идет партизанская война, сообщение об этом промелькнуло даже в нашей вонючей газетке...

Кровавый август

4 августа.

Писать не о чем. Ограничусь несколькими предложениями. Говорят, в результате врачебного освидетельствования, проведенного в гетто, установлено, что две тысячи человек опухли от голода, тысяча не способна к труду...

6 августа.

Много писать не собираюсь, нет настроения. Занят Ворошиловск. Это Предкавказье. Будет дело, если они еще до Грозного и Баку доберутся, достаточно и того, что уже Донбасс в немецких руках. Куда ни выйдешь, кого ни встретишь, все та же тема — немецкое наступление.

С сегодняшнего дня закрываются магазины, в которых выдавали хлеб, теперь им делать нечего. Будут выдавать муку, только работающим.

Несколько дней назад в городе гостило проездом гестапо. Посещение ознаменовалось тем, что вывели в расход в тюрьме 150 человек.

Думать ни о чем не хочется. Записываю факты, и все. Если начнешь думать, можно свихнуться, а я еще хочу жить.

Молодцы сербы. Из всех народов, которые покорила Германия, только этот народ так проявил себя. Преклоняюсь.

8 августа.

Сегодня немецкая «Deutsche Ukraine Zeitung» принесла мне хоть одну радостную весть. Газета, конечно, не хотела доставлять мне удовольствие, это получилось как-то нечаянно, проворонили. В сообщении от 6 августа среди других, не радующих, было следующее: «...и сегодня враг под Ржевом, во взаимодействии с сильными бронетанковыми частями, продолжал свои наступательные действия, расширяя их на соседние участки фронта. Сильные бои продолжаются». В начале советского наступления под Харьковом сообщения были точно такие же.

Партизанское движение доходит, наконец, и до нас. Из восточных областей оно проникло на Полесье, оттуда — во все стороны: в Беловежских лесах — партизаны, они начинают действовать и в непосредственной близости от Кременца. Шестого с маслозавода выехала машина, нагруженная маслом (предназначенным, конечно, не для нас грешных), в Дубно. Выехать — то выехала, да в Дубно не доехала...

В городе ожидается еврейский погром. Все данные говорят за то, что он должен произойти в ближайшее время. В городе имеется 6 грузовиков, принадлежащих гебитскомиссару. На них устроили высокие загородки из досок. В городе опять появилось гестапо; они одолжили на предприятиях около сотни заступов и лопат.

Ясно?

Вечером.

Объявлено что-то вроде осадного положения. Ходить можно только до шести.

Днем был в городе. По нашей главной улице Широкой — Риттерштрассе ходить нельзя, там масса милиции. Они стреляют, если в гетто кто-нибудь выглянет в окно или появится на улице... По некоторым сведениям, утром вывезли около тысячи пятисот человек — врачей, инженеров, ремесленников. По-видимому, вывезли тех, кого не будут расстреливать. Говорят, в гетто есть оружие, оттуда отстреливались, даже будто бы убили жандарма. Жаль, что только одного.

Стрельба, замолкшая днем, сейчас опять усилилась. Что будет ночью?

Эта сволочь имеет наглость называть себя христианами, у них даже на поясной пряжке надпись «Gott mit uns» — «С нами Бог». Если он есть , то хорош же бог, который смотрит на все это спокойно.

Слышен пулемет. Что должны чувствовать люди, обреченные на смерть, забившиеся по углам своих домов? Жуткая тишина. Ясно доносятся пощелкивание револьверов, короткие пулеметные очереди и тяжелые удары шуцмановских винтовок. Предстоит тяжелая ночь. Если они решили защищаться, это может продолжаться и целую неделю: попробуй повытаскивай их из всех погребов в этом грязном, в закоулках, квартале.

Тетрадь кладу под подушку, буду писать ночью, не хочу пропускать ничего.

Может быть, когда — нибудь и мои записки послужат уликой на суде над этими извергами и над их вождем Гитлером — «освободителем».

11 августа.

Последний акт трагедии в нашем городе подходит к концу. Пишу о вчерашних событиях. Вчера не мог, не был в силах.

За вчерашний день расстреляны около пяти тысяч человек.

У нас за городом — старый окоп, длиной около километра. Окоп Якутского полка, стоявшего в нашем городке при царе. Там производят экзекуцию.

Вывоз из гетто начался приблизительно в три часа утра и продолжался до поздней ночи.

Ужасное зрелище! Ворота гетто широко открыты, и за ними — очередь обреченных, по двое в ряд. Подъезжает автомобиль, очередь в молчании подвигается, первые пары укладываются на дно грузовика, следующие — на них , так — в несколько слоев. Полное молчание — ни говора, ни крика, ни плача. Пьяные в стельку шуцманы подгоняют отстающих прикладами, ими же утрамбовывают лежащих в грузовике. Грузовик отъезжает, дает газ и мчится за город.

Навстречу едут такие же грузовики с высокими дощатыми бортами, наполненные одеждой. На ней сидит «милиционер», с довольным видом играет дамским зонтиком. Вид у него довольный недаром: полные карманы часов, пять вечных перьев, несколько костюмов и каракулевое пальто он оставил по дороге в верном месте. Кроме того он выпил уже по крайней мере литр.

Грузовик мчится за город. Четыре шуцмана, стоящие по углам, то и дело матерятся и опускают приклады на спины лежащих.

И вот место назначения.

Грузовик останавливается, обреченные сходят, раздеваются тут же, мужчины и женщины, и по одному движутся ко рву. Ров наполнен телами людей, пересыпанными хлорной известью. На валу сидят два раздетых по пояс гестаповца, в руках пистолеты.

Люди спускаются в ров, укладываются на трупы. Раздаются выстрелы. Кончено. Следующие!

Не знаю, что может чувствовать человек в свою последнюю минуту, не хочу думать, можно сойти с ума.

Были такие, кто пробовал сопротивляться, не хотел раздеваться, не хотел входить в ров. С ними кончали на месте и сбрасывали в яму.

Вот она заполнена, милиция присыпает ее землей.

Очередь движется к следующей, места всем хватит.

Вот один, раздетый уже догола, пригибаясь к земле побежал по полю. Гестаповцы ухмыляются, следя за ним. Он отбежал уже метров двести. Тогда оба, спокойно прицеливаясь, начинают стрелять. Через несколько минут и его сбрасывают в яму.

Видели человека, который, направляясь к яме, жевал хлеб.

Милиционеры, единственные непосредственные свидетели всего этого, после нескольких минут пребывания там трезвеют. Их заряжают новой порцией алкоголя.

Гестаповцам заряжаться не надо.

Им это не впервой.

Они забрасывали еще живых людей гранатами в ямах в Ровно и наблюдали потом, как земля двигалась под напором шевелящихся тел, это на них не действовало. Они расстреливали бесконечные ряды людей, выстроенных над дорожными рвами в Киеве. Они перед погромом в Дубно отделили всех специалистов, предложили им выбрать по одному ребенку из своих детей и возмущались, впадали в бешенство, когда эти несчастные отказывались работать, прося, чтобы их расстреляли вместе с семьями.

Один за другим едут автомобили. Уже вечер, они не так наполнены — на дне сидят женщины, девушки, дети. Одна бессмысленно улыбается. Другая поправляет платочек на голове. Да вы же через десять минут будете убиты, поймите это, сопротивляйтесь наконец!!! Нет.

Люди в апатии, лишь бы скорее кончилось, лишь бы скорей. Так действуют голод, побои.

Вот едет Арек З., мой приятель. Сидит с края, голова опущена за борт машины, он смотрит на камни мостовой, мелькающие под колесами. Каждый камень — ближе к цели, ближе к концу жизни человека, не видевшего еще жизни. Я не забуду его лицо, лицо человека, который знает, что через несколько минут будет мертв, а через час его тело, разъедаемое хлоркой, будет покрыто еще несколькими слоями тел. Надо быть в положении этих людей, чтобы перечувствовать все то, что чувствовали они, по крайней мере те из них, кто мог еще думать и чувствовать.

Полторы тысячи человек, которых позавчера вывезли в Белокриницу, тоже расстреляны. Расстреляны за то, что они осмелились ставить условия. Ставить условия высшей германской расе! Им предложили выйти сегодня в семь часов нормально на работу, а они ответили, что поступят так, если им будут возвращены семьи. Это если их убило. В результате в живых остаются, по слухам, двести пятьдесят человек, те, кто согласился работать.

Кошмар подходит к концу. Еще нельзя ходить по Широкой, еще раздаются отдельные выстрелы и по улице за город мчатся отдельные машины. Вывозят и расстреливают последних, тех, кто прятался в подвалах, надеясь этим спасти жизнь. Они выиграют только в том, что их тела будут лежать сверху.

Теперь в гетто идет самый разнузданный грабеж. Грабит «милиция», грабят под ее покровительством все, кому не лень. Пройдет несколько дней, приступят к разрушению гетто. Через несколько месяцев на месте, где жили и волновались семь тысяч человек, будет ровная площадь.

Вчера уничтожили евреев в Бережцах. Сегодня гестапо уехало в Почаев и Вишневец. Там сегодня происходит то же, что у нас — вчера.

14 августа.

С 10-го числа по сегодняшний день расстрелов не было, потому что главные палачи — гестаповцы ездили по району.

Вчера вечером они вернулись в город. Поэтому сегодняшний день ознаменован расстрелом еще тысячи пятисот человек. Их за эти три дня понаходили, они прятались в погребах. Как только наступала темнота, подымалась стрельба: эти несчастные, пользуясь темнотой, пытались бежать. Всех их стреляют. В городе, напротив гетто, резкий трупный запах. Ужасно. Вчера и позавчера ночью стрельба продолжалась по два часа беспрерывно, совсем как в июне прошлого года.

Рассказывают о происходящем в гетто. Вырыта яма. Над нею стоит жандарм и жрет булку. Подходят с носилками, в них раненый. Жандарм спокойно продолжает разговор с каким-то знакомым, вынимает револьвер, стреляет раненому в голову; его сбрасывают в яму, подносят другого, повторяется то же и т.д. Мирная картина ! На земле валяются зажигалки, серебряные ложки, на них никто не обращает внимания. Милиция столько всего набрала, что при всем желании больше ничего никуда не засунешь. Поэтому теперь появилось объявление, что за грабеж в гетто будет смертная казнь.

Многие пытались бежать. Еще сегодня лежат на улице три трупа, никто их не убирает. Женщину, которая спряталась на еврейском кладбище, выдали дети..., она спала. До чего могут дойти люди, видевшие кровь.

Сегодня, по-видимому, все кончится.

На фронте дела обстоят так, что и думать не хочется. Немцы подбираются к Владикавказу, к Грозному. Потеря Грозного это потеря бензина для авиации, а они отступают! Хочется нехорошо выругаться по адресу кавказского командования. Большевики производят нажим под Ржевом, под Воронежем, но разве его можно сравнить с немецким? Эх!

17 августа.

Истребление подходит к концу. Вчера везли еще две машины, преимущественно женщин и детей. Их, видимо, понаходили в погребах. В гетто оставлены несколько десятков человек, их задача — закапывать трупы. Не знаю, на что они надеются, выполняя свои обязанности.

При Советской власти город Кременец достиг своего наибольшего развития, вот данные:

1939–28000 жителей (польские данные ),

1941 год — около 40000 жителей,

1942 год — 24000 жителей (они так сообщают, но я сомневаюсь, было ли столько ).

После уничтожения 8200 евреев в городе остается около 15000 человек.

Был город Кременец, стал городок Кременец.

Это превращение произошло не в результате войны, лишь перекатившейся через него, а в результате правления мудрых германских властителей.

18 августа.

Наконец, что-то напоминает о существовании Советского Союза. Сегодня в горах высадились парашютисты. Рассказал нам об этом очевидец — рабочий электростанции. У них был перерыв, когда один из рабочих заметил спускающиеся парашюты, голубоватые, под цвет неба. Они опускались по наклонной, один за другим, и исчезали в лесу за горой. Несколько минут спустя появилась машина с немцами. Они очень храбро повыскакивали и бросились к лесу. Но по мере приближения к опушке шаги их становились все медленнее. Потом немцы совсем остановились. Поговорив о чем-то горячо несколько минут, они вернулись, подошли к группе рабочих и предложили им ловить парашютистов. Рабочие сказали, что нет оружия. После этого немцы уехали. Но это было только начало. Теперь туда пригнали уже человек двести, преимущественно словаков. Двести против девяти парашютистов.

Не понимаю только, какова цель таких десантов.

Интересно, что самолета, который их сбросил, не было ни видно, ни слышно.

19 августа.

Сегодня везли Ф.

Не могу отдать себе отчета в моих чувствах. Очень тяжело, стыдно. За людей, которые смотрят на это с безразличием или злорадством. «Что, он жалеет жидов? Идиот!»

Чем Ф. хуже вас? Да она в десять раз превосходит тебя, одного с другим, во всех отношениях!

Единственная девочка, с которой я был всегда искренен, а так отрадно иметь друга, который понимает тебя и соглашается с тобой. Она была хорошая девочка и храбрая. Она ехала стоя, с гордо поднятой головой.

Это было полчаса назад, в шесть часов тридцать пять минут 19 августа 1942 года — я уверен, она и умирая не опустит голову.

Ф., знай, я помню тебя и не забуду и когда-нибудь отомщу!

Моя «первая любовь», оставившая по себе самые чистые воспоминания. Она была моим идеалом.

Последний привет от Ромки!

Я сидел на нашем пригорке, поджав ноги к подбородку, охватив колени руками. И мы встретились взглядами, когда грузовик проезжал мимо. Стоя, она могла разглядеть среди крон деревьев крышу нашего дома. Вероятно, она попросила шуцмана разрешить ей подняться. Ведь они же должны были все лежать. Вниз лицами. А она стояла, спиной к кабине. И смотрела в сторону нашего пригорка.

У неё были светлые волосы и тёмные серьёзные глаза. В школе, тогда, в сорок первом, намечались косички. А сейчас она была коротко острижена. Но они всё равно развевались на ветру, её волосы.

Мы встретились взглядами.

Она могла сказать «прощай, Ромка» или просто взмахнуть рукой. И тогда, возможно, было бы два трупа вместо одного.

Но она только смотрела. Она пощадила меня.

Её нет. А я, с этой картиной, выжженной в памяти, живу. Живу, живу...

Я мог бы не сидеть на нашем пригорке в те дни, когда мимо шли и шли машины с высокими бортами. Мог не сидеть. Но сидел.

И дождался.

В саду папа окапывал яблоню. Он взглянул на меня, распрямился, подошёл вплотную и сказал:

— Что ?

— Сейчас везли Фриду...

Он понимал, зачем я всё сижу на пригорке.

В дневнике, полчаса спустя, я не очень удачно записал: «... не забуду и когда — нибудь отомщу.» У меня была мечта: дожить до прихода наших, стать солдатом, получить автомат и отправиться вместе с ними — на запад. Но наши не шли на запад. Они всё ещё отступали, на восток. Где-то там, у Волги, на Кавказе... И так неопределённо было это обещание — самому себе — «когда-нибудь...»

Их везут в тюрьму, по несколько автомобилей в день. Это те, кого нашли в подвалах.

Сегодня утром на Широкой лежала убитая женщина. Она пыталась спастись и тем ускорила свой конец. Поплатилась за то, что осмелилась захотеть жить!

Когда пишу, из тюрьмы доносятся выстрелы. Вот опять! Может быть, он был предназначен Ф.? В таком случае, ей теперь лучше. Нет, ей теперь никак.

Не могу представить: Ф., раздетая, тело засыпано хлоркой. Раны. Привалена кучей таких же тел.

Ужас, какой ужас.

Та женщина, лежавшая на Широкой, тоже была раздета, прикрыта какими-то лохмотьями. На ней, видимо, было хорошее платье...

21 августа 1942.

Вчера расстреляли всех, кого накопили в тюрьме. Судить о числе расстрелянных можно только по тому, что после окончания экзекуции из тюрьмы везли пятитонку обуви, машина была заполнена до краев.

Значит, вчера погибла Ф.

Сегодня с Дубенской донеслось только несколько отдельных выстрелов.

Слышал, будто немецкое радио сообщило сегодня о том, что на французском побережье высадился английский десант силой в дивизию. После 24-часового боя англичане бежали в море.

Может быть, это означало второй фронт? В таком случае вы сволочи, господа англичане. Ваш союзник теряет миллионы людей, а вы играете. Сказать бы кое-что о вашей маме...

Давно следовало разобраться в событиях на фронте.

Почему немцы выбрали именно южный фронт для своего удара?

Во-первых, удар они нанесли уже не по всему фронту, как это было в 1941 году, немецкие силы уже не справились бы с такой задачей.

После недавнего неудачного советского наступления на этом фронте силы его были расшатаны, он не успел прийти в надлежащий вид. Это первое, что говорит в пользу немецкого наступления именно на этом фронте. Второе: для наступления выбирают участок, удар по которому был бы для противника наиболее чувствителен. Отвечает ли этой цели южный фронт? Наиболее из всех участков фронта: здесь Донбасс — главная советская угольная база. Заглядывая дальше: Краснодар — Майкоп — Грозный — Баку. Это — направление последующих ударов немцев, по основным базам нефти. Первый был удачен. Отрезав Кавказ, немцы стремились лишить Советский Союз главных нефтяных источников. Теперь можно ожидать трех ударов: на Сталинград (Думаю, он уже состоялся, хотя никаких сведений у меня нет), на Баку и на Батуми, с целью отрезать все побережье Черного моря и лишить пристанища советский флот. Так ли будет — увидим.

Тяжело, невыносимо тяжело, когда начинаешь задумываться. Месяца полтора назад я был полон надежд, теперь — совсем наоборот. Не надо себя успокаивать, положение в высшей степени серьезное. Необходимо огромное напряжение сил, и Красная Армия отдает сейчас все, что может. Но этого оказывается мало. Вспоминаю первые дни войны: какая была уверенность в победе Красной Армии, в ее мощи, и как горько было впоследствии разочарование. Как хочется еще жить, чувствовать себя человеком. Невозможно выразить, что накопилось на душе. Невыносимо тяжело.

Объявляется о наградах за поимку парашютистов, сброшенных в районе. Конечно, высшая награда по нынешним временам — повышение продуктового пайка.

В город пригнали еще больше войска, с пулеметами. Видимо, они думают, что этот десант — авангард, и дальше сбросят крупные силы. Говорят, что в гетто нашли радиопередатчик, и что десант был направлен для организации восстания в гетто. Я этому не верю. Во всяком случае, десант опоздал. И кто же сбрасывает десант днем, в полдень. Как можно так швырять людьми, не понимаю...

31 августа.

Начну с самого для меня приятного, сводки из Москвы. Все внимание обращено на Ржев: на фронте под Ржевом совершен прорыв шириною в 150 километров. В ходе боев уничтожены четырнадцать германских дивизий, сотни самолетов и танков. Продвижение вперед, сопряженное с большими потерями, продолжается... О боях под Сталинградом и на Кавказе радио не говорило ничего, по-видимому, дела там не блестящи, но хорошо, что хоть в одном месте все более или менее в порядке. Цель этого прорыва, видимо, в том, чтобы оттянуть германские силы с угрожаемого южного фронта. Эх, как бы не провалились!

Сильной бомбардировке подвергаются города в Польше и Восточной Пруссии. В связи с этим издан приказ, что свет следует затемнять сейчас же после захода солнца. А на кой черт, скажите пожалуйста, жечь свет, когда солнце не зашло? Идиоты!

Парашютисты все спускаются и спускаются. Их теперь укрывается по несколько человек в каждом селе. Что? — скажете вы, — их укрывают? Да ведь в прошлом году... — Что было в прошлом году, то — не теперь. Теперь характерны такие слова:

— Та як вiн тут скочить, то я сам масла не з'iм, а йому дам! — Как известно, дать теперь кому-нибудь масла — величайший подвиг в христианском духе.

Цель парашютистов, видимо, агитация, и можно сказать, что они своего достигают: здесь теперь самое подходящее положение и настроение. Характерно хотя бы, что ни один из них не схвачен...

Со времени последних расстрелов выловили в гетто еще человек шестьсот, их содержали в тюрьме. Сегодня в пять утра началось: Пах — пах! Та — та — та! Пах! Та — та! Так продолжалось два часа...

Приказ, в котором за грабеж в гетто грозили расстрелом, оказался недостаточным. Теперь вывешен еще один, в нем угрожают, что любое лицо, обнаруженное в гетто и не имеющее разрешения на пребывание в нем, будет застрелено на месте. Заголовок: «Наказ стрiляння».

Был у тех окопов, где зарыты большинство расстрелянных. Это место представляет собою теперь гладкую белую площадь, белую, потом у что там мел. Стоят жаркие дни, трупы разлагаются , пухнут, на поверхности появляются ноги, руки, их растаскивают по окрестностям собаки. Запах ужасный...

2 сентября.

Сегодня ночью подожгли гетто.

К трем часам там сгорело около четырехсот домов, не осталось и четверти. С самого утра непрерывно работает насос, который подает воду из потока. Да что сделает один насос? Приехали пожарные команды из Дубно, говорят, даже из Ровно, но и они не могут ничего сделать. Поджог, совершенный, несомненно, жителями гетто, был точно обдуман, погода сегодня самая соответствующая.

Еще вчера поднялся неожиданный по силе ветер при совершенно ясном небе, ветер с востока. Гореть гетто начало неожиданно, огонь вспыхнул полосой, охватившей все наиболее выдвинутые на восток дома. По-видимому, было разлито горючее. В районе пожара разгорелась сильная перестрелка. Вероятно, милиция заметила движение в гетто и подняла стрельбу. Это было около часа ночи. Стрельба меня разбудила и удивила, в течение недели по ночам уже было тихо. После перестрелки и вспыхнул огонь, небо было объято заревом, валили густые клубы дыма.

Утром имел возможность созерцать результаты шестичасовой работы огня. Вся восточная часть гетто представляла собой одиноко торчащие над развалинами трубы. Бушевал огонь. Суетились пожарные. Начальник милиции загонял палкой зевак качать насосы. Пожарным помогали немцы. Государственный инспектор Виндрат кричал на начальника пожарной охраны, что тот недостаточно усердно спасает украинское достояние. Вот, когда оно стало украинским.

На юго-западе огонь перебросился через забор, опалил магистрат и несколько домов, принадлежащих «арийцам». Очень рад, это им наказание.

Теперь, при ярком солнечном свете, огонь не так заметен, меньше дыма. Может быть, им удалось уже частично побороть пожар.

В самый разгар «военных действий» через обгоревшие ворота вывели человек триста. Часть из них была с красными повязками. Одни говорят, что так были отмечены те, кого оставили для уборки в гетто. Другие — что это была демонстрация. Я склонен верить первому. Во всяком случае, эти ПОСЛЕДНИЕ не умрут бесследно. Возможно, пожар был делом рук парашютистов. Ничего не известно. Любые подробности запишу.

Жалкое зрелище представляет наш городок. Большая часть домов разрушена, одни — умышленно, хотя и вопреки желанию немцев, другие — тоже нарочно, хотя и «легально». Город, как после тяжелых бомбардировок.

Ну и времена настали, не повторятся больше такие. Надо все записывать, не то еще пожалуй вспомнишь когда-нибудь — не поверишь.

А насос гудит, и дым опять усилился. Зарево заметно продвинулось на запад. Если к ночи не потушат, будет зрелище прямо перед носом.

4 сентября 1942 г.

В городе неспокойная атмосфера, ожидание чего-то. Утром были расклеены афиши на польском языке, призывающие поляков к сопротивлению. Их могли расклеить поляки — парашютисты или... На днях в город приехало много гестаповцев в штатском, афиши могли быть с таким же успехом расклеены ими. Ожидают, что после евреев следующими будут поляки. У комиссара сегодня какое-то важное собрание. Оно продолжалось весь день, в гебитскомиссариат никого не допускали. Напряжение усиливается еще и тем, что вчера объявлена всеобщая регистрация населения от 15 до 50 лет, будто бы для выяснения продовольственного и жилищного вопроса. Но мы после той памятной «регистрации» велосипедов держим ухо востро...

Сгоревшая часть гетто дымит. От всего гетто — около пятисот домов — осталось всего несколько десятков... Обгоревшие столбы висят на проводах, клочья тряпья, запах гари: город, подвергшийся жестокой бомбардировке.

Опять хожу в школу. Прошло немного, всего полтора месяца каникул. Сравниваю настроения тогда и теперь. Тогда «националисты» верещали «Встань Тарасе, пробудися», «Україна там повстала» и другие в высшей степени мелодичные песни в том же духе. И смотрели на меня косо. Теперь — не верещат, с чувством жмут руку. А если окажешься с таким наедине, он помолчит, вздохнет, а потом начнет чесать немцев...

А послушайте пана Веселовського! Да вы в обморок упадете! Вот его вчерашние слова:

«Тепер я бачу, що наш нарiд не є ще готовий до державного самостiйного життя. Йому треба, щоб його ще пару вiкiв по мордi били» и так далее, а закончил заявлением, что при царе была такая свобода, какой не было ни в одной стране: можно было прожить всю жизнь, и никто не спрашивал у тебя паспорт.

Вот это да! Начинаем занимать более выгодные позиции? Он говорил это под влиянием картинки, как его «народ» с мешками, наволочками и простынями, пользуясь пожаром, через окна и заборы лез в гетто с целью поживиться.

7 сентября.

Опять стреляют. И где только их берут? Говорят, уже расстреляли на четыре тысячи человек больше, чем было зарегистрировано, т.е. около двенадцати тысяч. Их находят в огромных погребах, которые представляют целую систему и куда милиция боится спускаться.

Ночью над городом пролетела на очень большой высоте эскадра советских самолетов. Они летели, по-видимому на Львов, так как часа через полтора возвращались. Удивительно, как это поднимает настроение. Там, в километрах над тобой летят свободные советские люди, которые не ощутили на себе «германских освободителей»...

А ведь я совсем забыл, что первого числа исполнилась третья годовщина Второй мировой войны. Передовицы немецких газет озаглавлены: «Три года побед». Это до некоторой степени правда. Все, на кого они обрушивали до сих пор свою силу, ломались под ее ударом. Исключение составил пока Советский Союз, который под этим ударом лишь согнулся. Беда в том, что он никак не разогнется. Надо надеяться!..

Опять бомбили Варшаву. По слухам, она в огне. Несчастная Варшава. За эту войну ей не было еще отдыха. И что теперь осталось от того красивого зрелища, которое она представляла до сентября 1939 года? Хорошо сидеть в таком гнилом уголке как наш, где нет никаких стоящих внимания объектов... Не хотел бы быть на месте варшавян.

Бои в районе Сталинграда, в двадцати пяти километрах от города, в окрестностях, в предместьях! Неужели они возьмут Сталинград? Может быть, он уже в немецких руках? Горит степь. Но даже огонь не может их остановить. Да что это за сила? Неужели они действительно непобедимы? Героизм красноармейцев доходит до того, что они не перестают стрелять даже когда одежда уже горит на них. Борются патриоты, они знают, за что сгорают заживо. Куда до этого мне и мне подобным!

9 сентября.

Вчера слушал радио, Москву! Крутил аппарат три часа. Интернационал играют теперь в десять, в одиннадцать по московскому времени. Помню, когда началась война, окончание радиопрограммы перенесли с двенадцати на одиннадцать. Известий не слышал, передавали только сообщения военкоров с фронта. Кроме того, все время музыка: оперная, романсы. Фронтовые сообщения такие же как немецкие, только наоборот...

Немцы три дня назад заняли Новороссийск, причем взяты восемь тысяч пленных. Об этом огромном числе они сообщали несколько раз. Бои в предместьях Сталинграда. Видимо, дела там плохи, Москва о Сталинграде молчит.

У меня будет возможность слушать иногда этот аппарат. Но должен заметить: то, что я слышал из Москвы вчера, настроение у меня значительно не подняло, как я ожидал и надеялся.

По 19 ноября 1942 года будут идти оборонительные бои в Сталинграде. 10 сентября была оставлена советскими войсками большая часть Новороссийска. До ноября будет продолжаться натиск врага на Северном Кавказе. Будет сжиматься пружина... А пока... Пока «то, что я слышал из Москвы вчера, настроение у меня значительно не подняло».

Смена вех...

У Волосевичей был приёмник. Мощный семиламповый супергетеродин.

Волосевичи жили по соседству. С приходом Советов, в сентябре тридцать девятого, куда-то исчезли, и дом их был национализирован. Вернулись с немцами, и дом им вернули.

Старый Кременец состоял в основном из таких односемейных домов с участками, садиками и огородами. Казалось бы, в каждом течёт своя, отгороженная от соседей заборчиком, стеной зелени, кирпичными стенами жизнь. Так оно, в общем, и было. Но жизнь текла десятилетиями, из поколения в поколение, поэтому, несмотря на ограды и стены, накапливались, складывались в округе точные и даже исчерпывающие представления о каждом доме, каждой семье. Не нужны были анкеты и автобиографии: соседи о соседях знали всё. В том числе и о тончайших оттенках их политической окраски.

-... Если сапожник Модест Григорьевич был розовый ещё при поляках, почему не стать ему красным при Советах, и куда денется его колер при немцах? Я вас спрашиваю?

— А если Юрка Кравченко дал по морде немцу за то, что тот полез к его Лиде, и тот стал уже хвататься за свой парабеллум, так я вас спрашиваю: сильно Юрка влюблён в тех немцев? И вы не смотрите, что у него папа бывший царский офицер. Там у н и х есть маршал Шапошников, так он был при Николае полковник генерального штаба, аксельбанты носил. А теперь в Красной Армии заправляет. Нет, вы мне не говорите. Я знаю. У Юркиного папы была неприятность с Советами в июне, на Дубенской? Ну и что? У всех бывают неприятности. Он же живой? Так разве это неприятность? Нет, я знаю.

Спектр политических взглядов был в тех местах чрезвычайно богат. Здесь жили украинцы, евреи, поляки, русские, чехи, немцы... И не просто украинцы, поляки, русские, а самостийники — оуновцы, либералы — просвитники, интернационалисты, пилсудчики, пепеэсовцы и пепеэровцы, монархисты , англо — и франкофилы, и красные, и просто обыватели всех национальностей, для которых основным критерием приемлемости существующих порядков были: наличие в лавках товаров первой необходимости, устойчивость цен и ночной сон, не нарушаемый грохотом в дверь.

Соседи о соседях знали всё.

А частые смены власти приучили к взаимной терпимости: сегодня я «капну» на соседа слева, а завтра сосед справа «капнет» на меня?..

О Волосевичах было известно, что они националисты — самостийники с претензией на роль теоретиков и идеологических лидеров. «Старый» Волосевич занимал какие-то посты в созданной оккупантами местной администрации, пользовался их доверием и благосклонностью.

Символом доверия и был супергетеродин.

Наш отец был известен как русофил, сторонник «единой и неделимой» и, однако, с розовым оттенком: не скрывал своего удовлетворения ростом мощи и влияния нового Советского государства, а в роли Сталина усматривал кое — что от прежних монархов... Ясную, казалось бы, картину смазывал факт ареста в первые дни войны. Изменились ли после этого взгляды? И в какую сторону?

И вот однажды, ранней осенью сорок второго, сын Волосевичей Ярослав, повстречав меня на Риттерштрассе напротив сгоревшего гетто, сказал:

— Хочешь послушать радио?

— Хочу, — не задумываясь ответил я.

— Так заходи вечером.

Дома состоялся совет. Было ясно: будут щупать. Папа сказал:

— Ничего, не маленький. Лишнего не болтай, любопытства не проявляй, Москву не лови. Разве что — мимоходом. Будут угощать — ешь. Пить — ни-ни!

Действительно, меня усадили за стол.

Одуряюще пахло поджаренной на сале колбасой.

Принесли миску галушек в сметане, со шкварками...

Из своего кабинета пришёл старый Волосевич.

— Аппетит у молодого человека, — сказал доброжелательно.

Я только кивнул, рот был набит.

Потом пили настоящий кофе.

— Мокко, — сказала мадам Волосевич. — Из Берлина привезли пану штабсляйтеру. Угостил.

— Ну, как отец? — спросил пан Волосевич. — Живём по соседству, а редко видимся.

— Ничего, — сказал я, — работает. На меловой фабрике. Счетоводом.

— Знаю. Как там в тюрьме на Дубенской было? Били, пытали?

— Не-а. Не успели. Вермахт быстро пришёл. Выпустили.

— Выпустили, выпустили, — неопределённо протянул пан Волосевич. — Удачно выпустили... По-нашему, вижу, чисто говоришь. Уже научился? А то вы ведь всё по-московски.

— Да я всегда умел. С кем — по-украински, с кем — по-польски. С кем — по-русски.

— С кем — по-еврейски, — проявил осведомлённость в моих сердечных делах пан Волосевич.

— Еврейский на немецкий похож. Понять можно, — дипломатично ответил я. — Тиш — тыш, фиш — фыш, брот — бройт... Да вы ведь тоже, наверно, понимаете. В Кременце все немного понимают.

— Так, так... Значит, и по-немецки можем?

— Учусь. Папа хорошо немецкий знает. Ещё с той войны с...австрийцами. Он и французский знает, английский. Латынь знает. А я ещё в гимназии начал. Теперь газеты читаю. Совершенствуюсь.

— Сейчас знать немецкий — капитал. А он — счетоводом. За ту войну ему не вспоминают немцы? Против них воевал.

— Не-е. Они старых офицеров уважают. Вызывали, когда на работу пошёл. «Herr Hauptmann», — говорили. — «Пан капитан».

— Война кончится, в Московщину поедете свою.

— Ещё не кончается. Зачем ехать. У нас тут дом.

— Ну, ну. — сказал пан Волосевич. — Если что надо будет, пусть отец заходит. По-соседски. Передай.

— Спасибо, передам. Спасибо за угощение.

— Хочешь радио покрутить? — сказал Ярослав.

— А можно?

— Можно, только осторожно, — усмехнулся пан Волосевич.

— Ну, пошли.

И меня оставили в комнате один на один с прекрасным «телефункеном»... Я быстро нашёл «Дойчландзендер», долго и благоговейно слушал бодрый, с металлическим звоном голос диктора.

— Что нового? — спросил из дверей старый Волосевич.

— Бои в Сталинграде. Видят уже Волгу. Рассказывают, как на Эльбрусе знамя водрузили. Горные стрелки из «Эдельвейса».

— Был Сталинград, будет Гитлерштадт? — полувопросительно произнёс пан Волосевич, удаляясь.

Я промолчал, крутил ручку настройки. На длинных волнах, где была Варшава, звучала немецкая речь; где был Киев, эрве — девять, тоже немецкая речь. Мелькали русские слова, там где РВ-1. Я приглушил громкость и вернулся на миг туда. Читали письма с фронта.

« Вчера слушал радио, Москву! — появится запись в дневнике. — Крутил аппарат три часа...» Может и не три часа. Урывками настраиваясь на волну Москвы, я и выудил то, что записал затем в дневнике. Не густо получилось. Но «очень приятно послушать голоса Родины».

— Можешь приходить, — сказали. — Послушаешь радио, потренируешься в немецком.

И в дневнике запись: «у меня будет возможность слушать иногда этот аппарат».

Пан Волосевич не исключал альтернативных вариантов, не сжигал мосты. Вёл свою игру, как шахматист, обдумывая будущие ходы. Тем более, что наступление на Восточном фронте начинало пробуксовывать. А в Кременце хорошо знали соседей, кто чем дышит.

Реальный коллаборационист отличался от сложившегося впоследствии литературного стереотипа. Реальный не бегал ежеминутно с доносами в гестапо. Он уже тогда, осенью сорок второго, задумывался о своём будущем. И принимал меры.

Я же после того первого визита к Волосевичам три дня маялся животом: отвык от обильной пищи. В дальнейшем всё обходилось благополучно, за стол больше не звали, и я деловито направлялся к «телефункену». Тренироваться в немецком.

А потом просто прекратила подачу энергии электростанция. Энергия стала «Nur fuer Deutsche» — только для немцев. И пришлось вспомнить о зарытом в саду кладе. Но об этом — в своё время.

Ранней весной сорок четвёртого эта семья исчезнет вторично, но навсегда ли? «Всегда», «никогда» — понятия слишком категоричные для реальной жизни. Сегодня могло бы быть вполне реальным появление в Кременце кого-то из потомков и наследников «старого» Волосевича: дом-то был очень неплох и стоит, где стоял. Я ведь проведываю родные могилы там, в зарубежье. И никому не заказано.

10 сентября.

Была половина второго ночи. Я не спал. Вдруг слышу неясный усиливающийся гул: самолеты! Потом все утихло. Прошло минут пятнадцать, звук возобновился, самолет кружил где-то недалеко, и опять стало тихо. Вдруг застучал пулемет...Донеслось несколько выстрелов из гетто, оказывается, там опять был поджог. Но погода теперь влажная и безветренная, огонь не распространился, ограничилось дымом, выходящим на Широкую. Пожарные возились там весь день.

18 сентября.

На фронте положение улучшилось, если не считать Сталинград, который во всяком случае еще позавчера взят не был. С остальных участков фронта — только сообщения об отражении советских атак.

Позавчера вечером слушал радио, но известий из Москвы поймать не удалось. Передавали письма с фронта. Из них видно, какая идет упорнейшая борьба. Два интересных выражения: «Гвардии бронетанковый дивизион», «рота противотанковых ружей». Значит, гвардия в СССР — не немецкая выдумка. Противотанковые ружья, о таких я ничего до сих пор не слыхал. Они, по-видимому, являются одной из «технических неожиданностей», о которых в свое время писали немцы.

Очень приятно послушать голоса с Родины.

Крестьяне везут поставки, они должны сдать всю пшеницу и рожь. Оставить имеют право только ячмень и гречиху. Легко представить себе их настроения: больше «краснеть» им уже не надо.

21 сентября.

Больше полутора месяцев продолжается избиение евреев. Сегодня опять с самого утра со стороны тюрьмы доносятся стук автомата и ружейные выстрелы. Говорят, в тюрьме осталось еще около двухсот человек, специалистов — ремесленников.

В Сталинграде идут жесточайшие уличные бои.. Германское радио сообщило, что большевики добились некоторых успехов под Ржевом, но они совсем не оправдываются понесенными потерями... Если дошло до того, что даже немцы вынуждены признать успех противника, дела обстоят хорошо.

Как известно, Беларусь является теперь центром партизанского движения. О нем ходят самые фантастические рассказы. Говорят, на днях по всем селам были расклеены объявления о мобилизации, подписанные ...Совнаркомом СССР! Партизаны занимают там целые села, вооружены даже бронемашинами, к ним свободно прилетают самолеты с боеприпасами, в общем, все происходит вполне организованно. Там даже наверно есть соцсоревнование...

22 сентября.

... Еще вчера Сталинград взят не был!

28 сентября 1942 г.

...Сталинград еще не взят!

Вопрос насчет покушать. Дело, можно сказать, дрянь. В селах категорически объявлено, что крестьянам запрещается потреблять любые мучные продукты. Исключение составляет, кажется, ячмень и еще что-то. Все остальное принадлежит германскому народу!

Вчера опять всю ночь горел дом в гетто, но теперь уже ясно, что «злоумышленники» — евреи тут ни при чем. Виновники — исключительно «наши», кто не может равнодушно смотреть на такое количество пропадающего добра. Они забираются туда по ночам со свечечкой, и из-за этого происходит вся беда. А гебитскомиссару приходится выносить благодарность пожарной команде за самоотверженную работу.

Занимаюсь английским и довольно успешно продвигаюсь. Будет очень хорошо, если хватит усидчивости.

1-го октября 1942 г.

Вот уже и октябрь. У нас он всегда связан с противным, моросящим целые недели дождем. Но в этом году в октябре — лето.

С фронта приходят сведения, совсем не утешительные для немцев. Большевики всюду атакуют... В такую погоду немцам только и наступать. А они стоят на месте и отражают советские удары...

Третью ночь подряд в гетто поджигают все новые и новые дома, но милиция бездействует. Напрашивается предположение, что все это — дело рук самой милиции.

3 октября.

По школам отдан приказ прекратить учебу до 12 октября. Все ученики обязаны разъехаться по селам для помощи в работах по выкапыванию картошки. Уезжаю в село Новостав к моему товарищу. Буду там около недели. С собой возьму маленькую тетрадку для заметок.

9 октября.

А вот и я. По непредвиденным обстоятельствам пришел домой еще пятого, с тех пор валялся с гриппом.

Материала собрал с тех пор уйму.

После уничтожения евреев все стало тихо, спокойно. Но вот опять «в воздухе пахнет грозой»: прекратились всякие слухи, а их распространяют у нас преимущественно поляки. Теперь они притаились и ждут: по-видимому, у немцев на очереди репрессии против поляков. Наиболее уважаемым среди них был в городе ксендз И. Он больше недели как арестован и несколько влиятельных лиц — вместе с ним.

В субботу в двенадцать часов дня на поле в четырех километрах от города высадилась группа из двенадцати парашютистов. Свидетелями были рабочие табачной фабрики, у которых как раз был перерыв. Крестьяне, работавшие в поле, где произошла высадка, рассказывают: они не замечали ничего до тех пор, пока среди них не г о п н у л на землю человек, за ним упал парашют. Не обращая на работавших никакого внимания (это свидетельствует, что они очень хорошо осведомлены о настроениях, господствующих теперь среди крестьян), он вынул два цветных флажка и помахал вверх. Тогда и крестьяне поглядели туда. Каково же было их удивление, когда они увидели еще одиннадцать человек, с разной высоты спускающихся на то же поле. Приземлившись один за другим, люди не спеша собрали парашюты и спокойно отправились в ближайшее село. Вот и все. Приехавшие некоторое время спустя немцы ничего не добились.

Вообще говоря, настроение в селе можно сформулировать так: «Ну конечно, знаете, большевики и то и се, а при них лучше было, вот если бы вернулись. А немцев черт бы задушил». В селах распространена масса листовок, призывающих к неповиновению, к несдаче поставок и т.д. Они подписаны Ф.Н.Р. и отпечатаны на украинском. Что значит это Ф.Н.Р. — не имею понятия.

Из заграницы есть один довольно интересный слух: Румыния потребовала у Германии уступить ей в вечное владение часть Украины — все Подолье, часть Волыни — под угрозой немедленно забрать свои войска с фронта. Так мы, чего доброго, попадем под румынское владычество. И под кем мы уже, бедные, не были, привыкли!

...Продолжаются бои в Сталинграде. О Кавказе, за который я так боялся, в немецких сообщениях — никаких сведений, а это ведь хороший признак.

Сегодня какой-то праздник. По этому случаю масса баб из сел отправилась на моление в Почаев. Они были задержаны жандармами и отданы в распоряжение арбайтсамта как безработные: если они могут шляться по церквам, значит, им нечего делать. Свобода религии, о которой так кричали немцы и которую так противопоставляли советской. Действительно, разница огромная: тогда баба могла хоть целыми днями из церкви не вылазить, никто бы ее пальцем не тронул...

Вторично обращаю внимание читателя на то, что текст дневника воспроизвожу с купюрами. Единственная цель — сделать текст, как сегодня выразились бы, более «читабельным». Этот дневник, даже с сокращениями — не развлекательное чтение, тут уж извините. Единственное, чего категорически не допускаю, это изменения тональности, окраски взглядов автора, даже если они отличаются от взглядов его же, повзрослевшего на шесть десятков лет. Повидавшего, как говорится, огонь и воду. (И, почему-то, медные трубы...) Примером повторений, которые буду стремиться избегать, может служить упоминание о поляках, как главных распространителях слухов: само это утверждение могло быть не более, чем слухом. Причём пускаемым в обращение теми же немцами: поляки к сотрудничеству с оккупантом явно не были склонны, держать их в напряжённом ожидании репрессий вполне могло входить в планы гитлеровцев.

12 октября.

Недавно была объявлена мобилизация на работы в Германию. Проведена она преимущественно среди сельской молодежи, и вот каковы ее результаты и последствия: молодежь скрывается в лесах, присоединяется к партизанам. В Германию никто не едет. Но последствия трудно описать. В села, не доставившие назначенного числа людей, приезжают ландвирты (дословный перевод — хозяева земли (русской)) с карательными отрядами. Придя в село и не найдя там никого достойного внимания, они забирают все достойное внимания, а село поджигают. Больше всего таких случаев происходит в Лановецком районе, где местный ландвирт известен своей зверской жестокостью. Это последствия, так сказать, физические, но есть и моральные, и эти, в противоположность первым, положительны. Действия немцев усиливают ненависть к ним крестьянства, они же усиливают и ряды партизан, которые, где только могут, наносят ущерб немцам. Немцы в своих действиях совершенно не обращают внимания на психологию людей, и в этом огромная ошибка, которая вылезет им боком. Надо надеяться, что и это будет способствовать ослаблению немцев и, в конечном результате, их поражению. Девяносто процентов населения думает теперь о большевиках, как реальной силе, которая может принести им избавление, спасение. Есть такие, кто надеется на какого-то мифического царя-батюшку, они составляют 9.9 процента; 0.1 процента это те, кому немцы дали все и кто с уходом немцев потеряет все, с жизнью включительно. Они не любят немцев, не хотят и ненавидят, но держатся за них всеми силами, как за единственное свое спасение. Я знаю тут таких. Характерно и то, что в мифическую Украину перестали верить все, кто в нее так верил с приходом немцев: разочарование было слишком велико! Они перестали верить в свою молодежь (в данном случае, в знаменитых шуцманов), которая слепо служит немцам, выдавая своих же, лишь бы не получить от немца по морде. Эта «милиция» с приходом немцев образовалась как-то сама, без ничьего руководства. Они собирались воевать за самостийную Украину, «бить жидов» и др. Немцы взяли их в свои руки, вылепили из них то, что хотели. Когда их теперь посылают на фронт, о! — как им хочется ехать. И они вынуждены теперь бороться против немцев, потому что те не дают им спокойно сидеть, по поговорке «моя хата з краю, я нiчого не знаю».

13 октября 1942 г.

... Горят села в окрестностях города, развивается партизанское движение. Вчера и сегодня в районе опять были сброшены парашютисты. Немцы озверели при виде только пассивного сопротивления. Что же будет, если оно станет активным? Эшелон за эшелоном вывозят немцы отсюда спешно продовольственные запасы, фабричное оборудование. Что это все значит? Черт его знает.

19 октября.

Самым волнующим является в последние дни вывоз в Германию. Высылают всех, кто зарегистрирован как не работающий. Повестки получают даже домашние хозяйки. Дома уныние: «карточка» грозит мне и маме. Мне как учащемуся несуществующей школы, маме как домохозяйке.

Запрещается под строжайшей карой употреблять жернова!

Парашютисты действуют. В одном месте сожжен мост, в другом — взорван эшелон с боеприпасами.

Говорят о переменах в Красной Армии: будто бы опять устранены политические руководители, комиссары...

20 октября.

Этот день — выдающийся в моей жизни. В этот великий день я закончил свое образование. Я его завершил блестяще! Попроще: нужда в полевых работниках для села была только предлогом для закрытия школы. Там уже устроен пункт сдачи зерна. Интересно, кем я буду года через четыре после окончания войны. Скорее всего — конторщиком. С незаконченным средним образованием. Блестящая карьера!

Буду опять работать на фабрике гребешков, там могу быть обеспечен от вывоза в Германию, так как регистрируюсь «специалистом», таких пока не трогают.

Из казарм шуцмановского батальона в Белокринице удрали ночью 160 человек. Удирают не в первый раз, но впервые — в таких масштабах. Теперь немцы устраивают облавы, которые, конечно, не дают никаких результатов. Оставшиеся шуцманы, по-видимому, вполне одобряют своих товарищей, потому что на расспросы отвечают так: «Конечно, они предпочли уйти в партизаны и наесться хоть раз в неделю, а тут мы всегда голодные». Рассуждение вполне правильное, диктуется «логикой желудка».

В последнее время резко сократилось число писем от высланных в Германию. Последние письма очень похожи по тексту: «больше писем от меня не ждите, увидитесь со мной тогда, когда с дедушкой и бабушкой». А дедушка и бабушка уже давно «в раю». Люди, возвращающиеся оттуда — убежавшие или отосланные по болезни (тем особенно повезло) — рассказывают ужасы: рабочие мрут от голода. Надо надеяться, что мир узнает когда-нибудь об этих злодеяниях и злодеи понесут заслуженное наказание.

22-го октября.

Работаю на фабрике, зарегистрирован в арбайтсамте, имею «аусвайс», казалось бы — все в порядке, но все равно трясусь. Узнал, что для всей нашей школы приготовлены карточки, их будут рассылать на днях. Так что настроение собачье. Такая карточка — все равно, что смертный приговор.

Тут читатель вправе наконец возмутиться: так что же ты сидишь там на своём чердаке! Уходил бы в лес, в партизаны!

Возможно, и ушёл бы. Да только партизаны в западноукраинских лесах были в основном не те: когда Красная Армия ранней весной сорок четвёртого пройдёт лавиной на запад, за спиной наступающих останется вооружённый враг.

26 октября

Сегодня открыли продажу «мануфактуры», т.е. одежды убитых евреев. И есть люди, которые могут это покупать! Даже много, в очереди стояли...

На фронте — без изменений. Так выглядят немецкие сводки. После нескольких дней молчания возобновились сообщения о боях под Сталинградом. С Кавказа немцы жалуются на плохую погоду. Так вам и надо!..

29-го октября.

Вчера опять слушал Москву. Попал на известия, в которых говорилось о Сталинграде. Потом читали письма вывезенных в Германию, откуда-то из Кельна. С этими письмами я хорошо знаком, тут какие ужасы ни напиши, все будет правда. Правда, что их там кормят отбросами, что они умирают от голода. Все правда!

Когда послушаешь советское военное сообщение, делается легче на сердце. Как будто там весы, на одной чашке которых — немецкие сообщения, на другой — советские. Теперь там равновесие. Но вести оттуда — для меня большая радость. В СССР проводится сейчас огромная кампания по заготовке пищевых продуктов на зиму: «Тыл на помощь фронту в разгроме врага!»

А сейчас я буду хвалить Англию!

Ну, Англия! Правду говоря, не ожидал я от нее такой прыти: они наступают в Африке! В сегодняшней газете сообщается, что англичане начали генеральное наступление, к которому немецкое командование было подготовлено. Уничтожено сто сорок танков противника, но бои продолжаются. Последнее меня добило. Я-то думал, англичане рагромлены, размолоты, а тут на тебе, бои еще продолжаются! Все это помещено под заголовком: немецкие победы в Северной Африке. О глупость человеческая!

Очень хорошо было бы услышать в добавление к этому еще об общем наступлении Красной Армии. Вот хорошо было бы!

2-го ноября 1942 г.

Приближается 7-е ноября, мой праздник. Вот тогда бы послушать Московское радио...

4-го ноября.

...Ходят упорные слухи, что немцы предложили большевикам перемирие. Я этому не верил, но теперь верю и радуюсь, и вот почему. Сегодняшняя «Волынь» поместила следующее опровержение немецкого командования: « Английское радио сообщило, что немецкое командование обратилось к Советскому правительству через Красный крест с просьбой о четырехдневном перемирии в районе Сталинграда, и что Советское правительство ответило на эту просьбу отказом. Мы заявляем, что все это «брехня и обман», целью которого является прикрытие скорого падения Сталинграда.»

Попробуйте поверить такому опровержению! Я на опровержениях себе уже руку набил. Вспомним хотя бы опровержение ТАСС о том, что никакой концентрации войск на советско-германской границе не происходит, что все это — вранье...

Видно, хорошо им там приспичило, что перемирия запросили, сукины сыны! Они имеют еще наглость говорить о скором падении Сталинграда! Да что они, совсем с ума сошли?! Возятся там уже целый месяц и имеют нахальство и глупость утверждать нечто подобное...

7 ноября 1942 г.

Вот уже второй Октябрь праздную сам с собой, но настроение исключительно праздничное. С утра, как обычно, пошел на работу, но после перерыва открутился выдуманной головной болью и остался дома. Забрался на чердак и ставил там все мои советские пластинки. Они навевают именно сегодня такую грусть, что плакать хочется. Патефон играл приглушенно, накрытый одеялом: опасно ставить такие пластинки...

А пока поздравляю вас, товарищи дорогие, с двадцать пятой годовщиной Великой Октябрьской Социалистической революции!

Надо полагать, в памяти старших членов семьи лучше сохранились громкий стук в дверь на рассвете второго дня войны, фигуры в форме войск НКВД, птички карандашом в домовой книге... Поэтому автор дневника празднует годовщину Октября сам с собой. Однако терпимость была всегда незыблемым законом в семье. К тому же все были единодушны в пожелании Гитлеру поражения и гибели. Это было важнее всего.

11 ноября.

Рассказ лесника одного из лесничеств рядом с городом.

Двое лесников стреляли из охотничьих ружей по собаке в лесу. Вдруг на прогалину в том приблизительно направлении выезжают четверо немцев верхом. Лесники перепуганы: за свою стрельбу они могут получить «по мордам». Так и есть: немцы как по команде соскакивают с лошадей. Быть беде! Но что это? Немцы бросают что-то в траву, поднимают руки вверх и приближаются к лесникам. Те ужасно смущены не столько за себя, сколько за немцев: они, видите ли, услышав выстрелы, подумали, что приходит крышка и решили сдаваться! Один из лесников побежал к лошадям, собрал брошенные немцами револьверы, вернул их. Немцы удивлены, обрадованы. Один вынимает 100 марок, бросает лесникам, все бегут к лошадям, вскакивают и сматываются. Интересно, с каким чувством они смотрят теперь друг другу в глаза. Этот случай показывает, до какой степени немцы напуганы партизанским движением.

Еще один комический маленький фактик: крестьяне замечают на перекрестке, где стоит дорожный столб, новую табличку, направленную почему-то в сторону недалекого леса: «Кому надоїла нiмецька влада, ходiть до нас!»

Все чаще подвергаются обстрелу машины за городом, шофера измучены, не хотят ездить.

Заключительный аккорд — немецкое воззвание, расклеенное по окраинам города: «Партизаны!» Далее следуют полные христианского милосердия слова о том, что вы, дескать, померзнете там в лесах зимой, бедненькие; вы лучше идите к нам, мы вас простим, накормим и обогреем, и прочее в том же духе. Вот это да!! В результате появления такого воззвания мне на другой же день рассказали на ухо, что где-то там за городом , на окраине, видели человека, опоясанного во всех возможных направлениях пулеметными лентами, с десятком гранат за поясом и ручным пулеметом: партизан!!

Партизанское движение, проявляющееся на наших землях пока сравнительно слабо, необыкновенно широко развернулось в Белоруссии. Люди, приезжающие оттуда, рассказывают, что край весь во власти партизан. Есть там поляки и евреи, и немецкие дезертиры, и шуцманы, но большинство — коммунистические отряды. Все они нападают на автомобили, жгут склады, элеваторы, а между собой живут вполне дружественно...

В Марокко и Алжире, в тылу немцев, высажены сильные английские десанты. Франция по этому поводу предъявила Англии ноту, на которую та не ответила...

14 ноября.

В нашей газетке — коротенькое сообщение: в ответ на занятие американскими войсками Северной Африки Гитлер по соглашению с французским правительством повелел войскам занять неоккупированную часть Франции с целью защиты ее от планируемых врагом десантов.

23 ноября.

В сообщениях с Восточного фронта говорится только об отражаемых советских ударах. Хотелось бы знать, каким будет результат зимних месяцев войны. Надеюсь, он будет положительным...

23 ноября 1942 года завершилось окружение вражеской группировки в районе Сталинграда. Гитлеровская информационная служба об этом — молчок.

28 ноября.

Вчера вечером в немецком ресторане «Крым» застрелили двух немцев. В немецкой колонии растерянность, они боятся показываться на улице и наверное проклинают свое пребывание здесь. Мог бы их утешить, что и в других местах не лучше. Ввиду исключительных событий теперь разрешено выходить на улицу только до шести часов.

Недалеко от нас живет в отдельном домике немец — шофер. Каждый вечер он выходит во двор и стреляет из винтовки. «Для страха», как сам объясняет.

Среди населения возникают самые невероятные слухи, их и повторять не стоит. Если события будут развиваться так и дальше, в скором времени, что ни скажешь — не преувеличишь.

На фронте — советское наступление, крупное, в районе южнее Сталинграда и в колене Дона. Направление его — на Ростов. Если бы Красной Армии удалось дойти до Ростова, было бы дело! Но сомневаюсь.

В общем, нажим происходит по всему фронту, это очень важно. Надо думать, к концу зимы на восточном фронте произойдут большие перемены в нашу пользу.

1 декабря 1942 г.

Вчера слушал Москву, и довольно долго. Известия не удалось послушать, но и так узнал достаточно.

Все передачи проходят под знаком наступления на сталинградском и центральном фронтах. Настроение приподнятое. Чувствуется, что страна отдает все силы в помощь фронту. Все остальное отошло на второй план. На фабриках и заводах жены заменяют мужей — фронтовиков. Страна напрягает все силы для победы. Она победит! Обидно, что самому не приходится приложить силы к этому великому делу.

Немецкое сообщение от 28 ноября: «большевикам удалось в некоторых местах прорвать наши позиции, но мы не допустили расширения этих прорывов, и наша оборона бесстрашно отражает бешеные удары врага». Если бы большевикам удалось продолжить этот удар на Ростов, было бы здорово, не приходится объяснять, почему.

Семья

Мне жаль, что дневник обходит молчанием жизнь семьи: в первую очередь на её почве развивался и формировался автор. Сейчас нелегко воспроизвести обстановку того времени, не глобальную, к которой он столь неравнодушен, а камерную, домашнюю. Детали, которые сделали бы дневник более интересным, беллетристичным: современный, взращённый динамичным миром читатель отдаёт предпочтение действию, а не описанию или самокопаниям автора. Не данного, а автора вообще.

Именно в это время, в конце 1942 года, в доме появляется новое лицо, Борис Петрович Тарасевич. Уроженец Купянска, ветеринарный врач, бежал из лагеря для военнопленных во Владимире Волынском, оказался каким-то образом в Кременце. Благодаря сохранившемуся диплому был назначен помощником санитарного врача на бойне.

Санитарный врач и сегодня — должность не из последних. А в то время, Бож-же мой!.. Однако главное заключалось для нас в другом. Доктор был очень хороший человек.

Не помню, при каких обстоятельствах появился Борис Петрович у нас впервые, но очень скоро стало ясно, что завербован он был пенатами дома, прикомандирован ангелом-хранителем семьи.

Ранней весной сорок третьего, когда освободили Харьков и линия фронта рывком приблизилась к Днепропетровску и Полтаве, Борис Петрович ушёл на восток, к своим. Увы, военный успех оказался в тот раз непрочным, Красной Армии пришлось отступить, отдать Харьков. Долог был путь к своим...

Однако на протяжении предшествующих зимних месяцев Борис Петрович был в доме постоянным, ежедневным гостем. Он приходил под вечер и извлекал из-под гимнастёрки говяжьи кости. Настоящие кости, хотя и без признаков мяса. Из костей получались великолепные бульоны, стоял одуряющий мясной дух. Хорошо разваренную кость можно было долго глодать, разжёвывая хрящи. Казалось — ешь мясо.

Таков был эффект появления Бориса Петровича в смысле пищи телесной. Однако не менее важной оказалась привнесённая им пища духовная. После бульона с галушками из муки домашнего помола и картофельного пюре с поджаренным луком можно было и поговорить. Или хотя бы послушать, о чём говорят и спорят взрослые. Мысленно соглашаясь поочерёдно то с одним, то с другим.

— ... Иоанн Грозный, — говорил отец, — правя жестокой рукой, стремился к укреплению, консолидации государства Российского. А как объяснить или оправдать то, что происходило несколько лет назад? Уничтожение военных кадров, государственных руководителей... Разве не оно было одной из причин явной слабости, неподготовленности в момент нападения врага? Вы говорите о коллективном разуме. В чём же его проявление?

— Хотя бы в том, — говорил Борис Петрович, — что всё это прекратилось... или хотя бы прекращалось. И многие вернулись. Вам знакомо уже имя генерала Рокоссовского? Эта война выдвинет много совершенно новых имён. Историки назовут их потом великими полководцами. А что касается недавних лет... Страна была в окружении. Нас то и дело щупали изнутри и снаружи. В такой обстановке могли сдать нервы и у крупных людей. Оправдывать не следует, но попытаться понять нужно. Эта война — огромное испытание для всего народа. После неё всё будет иначе . Идея-то у нас прекрасная.

— Идея прекрасная, слов нет, — возражал отец. — Но можно ли стремиться к реализации идеи, даже идеи счастья — в будущем — для всего человечества, применяя методы жестокого подавления, когда страдает и виновный — подчас всего лишь в несогласии! — и невинный? Раскулачивали семьи. Но в чём вина детей? Они пришли бы на смену отцам — кулакам? А где гарантия, что на смену тем кулакам не придут когда-нибудь иные, в ином обличье? Вы же сами повторяете: мы идём неизведанным путём.

— А вы в состоянии привести исторические примеры победы гуманных идей, достигнутой «чистыми» методами? Возьмите своё христианство. Уж куда гуманнее. А не под его ли знамёнами пролиты реки крови? Крестоносцы, псы-рыцари, инквизиция, костры... Не-ет. Уходящее всегда сопротивляется. И без насилия тут не обойтись. Утопия это. Рук не замарав, ничего не построишь.

— Уходящее? Его не так-то легко определить. Пройдёт время, и вдруг окажется — не уходит... А реки крови пролиты. Схема — одно. Её реализация — совсем другое... Здесь жил полковник Венгриновский. Глубокий старик. И жене его — далеко за семьдесят. О степени его участия в белом движении судить не берусь. Вероятно, за активное участие судили бы. Но их выслали, весной прошлого года. Его — на Север, её — в Казахстан. Зачем же так? Такая жестокость.

— Политика осуществляется руками людей. С их индивидуальными достоинствами и недостатками, с их уровнем культуры и нравственности. Конкретная реализация политики не может быть свободна от этих накладок... А тут к тому же беляк. Это всё свежо ещё в памяти. Опять-таки, не оправдываю. Пытаюсь найти объяснение.

— Получается, жестока не политика, жестоки исполнители... Верится с трудом. Этот «беляк» сегодня, здесь, был бы настроен так же, как мы. Он был российский патриот, и в условиях этого вражеского нашествия — потенциальный попутчик, союзник. А с ним обошлись как с врагом. В то же время тысячи настоящих врагов встречали здесь немцев с распростёртыми объятиями. Если уж на то пошло, их бы своевременно обезвредить... А старое российское офицерство основ марксизма — ленинизма не изучало. К тому же революция провозгласила диктатуру пролетариата. Он не составлял в России большинства. Власть одного меньшинства на смену власти другого меньшинства? Тут впору было запутаться.

— Суть не в том, у кого власть. Суть в том — для кого. Наша — для народа, для большинства. И вы же видите, как он сражается.

— Положим, в Мировую, первую мировую мы тоже лицом в грязь не ударили. И таких территорий российских врагу не отдавали. Россия, вместе с союзниками по Антанте, была накануне победы. Боевая мощь страны была взорвана изнутри. Капитуляция перед терпящим уже поражение, задыхающимся от голода врагом. Предоставление ему стратегических ресурсов России, что привело к затягиванию войны. Позорнейший Брестский мир...

— Вся промышленная мощь Европы брошена сегодня против нас. И фронт у немцев один, восточный. Нельзя и сравнивать с той войной, — вёл свою линию Борис Петрович.

— И всё-таки, воевали мы неплохо. Вспомните Брусиловский прорыв. Не на своей земле, на вражеской воевали.

— Ничего, дойдёт дело и до вражеской.

Такие шли беседы в долгие зимние вечера.

— На погибель! — поднимал в новогоднюю ночь стопку с самогоном Борис Петрович. — Адольфу Гитлеру и всей его своре!

— На погибель!

Колебалось, коптило пламя под стеклом лампы, заправленной вместо керосина смесью подсолнечного масла с бензином. Выступал семейный ансамбль: отец — на гитаре, Юрий — на балалайке, я — на мандолине. У мамы было прекрасное сопрано.

На солнце оружьем сверкая,
Под звуки лихих трубачей 
По улице, пыль подымая, 
Проходил полк гусар — усачей.

А там, чуть подняв занавеску, 
Лишь пара голубеньких глаз...

Весёлый, задорный марш. Красивая, беззаботная жизнь.

— Хорошо-о! — вздыхал Борис Петрович. — А теперь — что-нибудь наше, советское.

Пели «Сулико», вполголоса, под аккомпанемент гитары. И возвращалась тяжесть: вытеснив мир иллюзорный, занимал своё место мир реальный с его безысходностью.

— Да-а, — возобновлял беседу Борис Петрович, — революция, любая революция должна быть способна себя защитить. Иначе...

— Но не до такой же степени, чтобы уничтожать собственные кадры, собственных людей, — принимал вызов отец. И урок политграмоты возобновлялся. Встревал и я, но аргументация моя характеризовалась полярностью суждений: либо «Сталин ничего не знал», либо «Сталин знал, поэтому всё было правильно». Хотя до боли жалко было Венгриновских: они вскоре умерли в разлуке, известия об этом успели ещё дойти оттуда.

Борис Петрович Тарасевич был первым человеком коммунистических взглядов, с которым появилась возможность постоянно общаться. И его убеждённость не вызывала сомнений. В такой-то обстановке...

Всё более чёткие формулировки в дневниковых записях — результат этого общения.

Он вернулся в ряды Красной Армии где-то там, за Днепром. Были письма с фронта. Последнее — из-под Ясс, уже с ненашей земли. И больше известий не было.

Борис Петрович Тарасевич...

4 декабря 1942 года

Совершено нападение на наш прославленный «Крем'янецький вiсник». Вот подробности, по рассказу одного из рабочих типографии. Это было приблизительно в 10 часов вечера. Перед зданием остановились пять саней с бубенчиками, на санях — по два человека. Двое остались у входа, остальные в масках и с автоматическими пистолетами вошли внутрь. Всех рабочих согнали в погреб и пригрозили, что если в жандармерию сообщат до рассвета, будет плохо. Нападающие в четверть часа вынесли все легкие машины и испортили основательно тяжелые, после чего спокойно укатили.

Никто ничего не заметил до утра, когда рабочие типографии решились, наконец, позвонить в жандармерию. За такое опоздание жандармы грозят теперь всех их расстрелять. «Головний редактор» Трачук уже сидит.

Нападавшие были в масках, и это наводит на мысль, что они местные и, следовательно, не парашютисты, а скорее националисты. Эти теперь раскусили наконец немцев и начинают действовать на свой страх и риск, не полагаясь больше на великие державы.

Продолжаются высадки парашютистов. В лесах не прекращается перестрелка. Жандармы и милиция (жандармы, конечно, позади) приезжают к опушке с утра и стреляют целый день в сторону леса, а вечером убираются. Новая военная тактика. Вообще, никак не узнаю в местных немцах тех героев, которых описывают в газетах и журналах. Я положительно разочарован, как себе хотите!

Один наш сосед полгода назад завербовался к немцам. Он рассказывает вот что: «поездом, идущим из Германии, можно доехать спокойно только до Брест-Литовска, дальше любой поезд обстреливают на всем протяжении пути. Я был в Вязьме, оттуда пришлось удирать, мы были совершенно отрезаны. Каждый немец смотрит теперь на карту, рассуждая, по какой дороге ближе всего домой».

Вернулась из поездки на восток одна местная деятельница и рассказывала в своем интимном обществе о том, чего навидалась. Известно, какое бы интимное общество ни было, а всегда кто-нибудь да и разболтает. Так что об этом знает теперь чуть ли не весь город, а сама путешественница сидит и трясется. Между прочим, она рассказывала, что во всех городах, где побывала, введена публичная казнь. Это — шаг к внедрению на наших темных землях европейской культуры...

По слухам, ПОД СТАЛИНГРАДОМ ОКРУЖЕНА НЕМЕЦКАЯ АРМИЯ, которая имеет с остальными частями контакт только по воздуху.

10-го декабря.

...Рассказывают, что советские пленные проходят в лагерях переобучение, получают обмундирование и отправляются для несения вспомогательной службы — конвоиров при транспортах, милиции и т.д. В связи с этим припоминаю о существующем будто бы советском приказе, в котором говорится, что все сдавшиеся в плен бойцы Красной Армии считаются изменниками Родины и будут караться как таковые. Да, тех, кто теперь служит Германии, действительно можно считать изменниками. Но ведь много таких, кто попал помимо своей воли, раненых и других. Как поступят с ними?

Партизаны беспокоят все больше и больше... Вчера взорван железнодорожный мост недалеко от Дубно. Движение еще не возобновилось. Там проходит очень важная линия, единственная, считавшаяся до сих пор спокойной.

И еще одно коротенькое сообщение: в связи с партизанской угрозой ландвирт в Шумске застраховался на 7000 (семь тысяч) человеческих жизней, а ландвирт в Катербурге — на четыре тысячи. Не нахожу слов. Если выругаюсь «сволочью», то этого ведь мало. А крепко, десятиэтажно ругаться не люблю.

Поговаривают о крупных десантах под Ростовом, даже будто бы часть самого города находится в советских руках. Что бы там ни было, жаль этот город, он когда-то был очень красивым. А разве таких городов мало? Смоленск, Севастополь, Воронеж, Сталинград, Харьков — это крупные, а сколько еще десятков малых, которые смела военная гроза.

24 декабря.

Сегодня нас отпустили с работы после полудня по случаю праздника — Рождества Христова. По случаю этого праздника наградил нас пан гебитскомиссар по-царски: выдал полкилограмма воловьего мяса, так его...!

Сегодня, граждане, я в хорошем настроении, и на моей улице сегодня праздник: я дождался сообщения в немецком военном коммюнике о «планомерном отходе наших частей на заранее приготовленные позиции». Здорово?

Советское наступление продолжается по всему фронту, спокойно более-менее только на северном участке. Не думал я прошлым летом, когда они так покатились, что дождусь этого момента. Вот дождаться бы еще, когда немцы отсюда сматываться будут. Да вряд ли доживем.

Ужасно мало теперь у меня времени, с работы приходишь такой усталый, что пальцем пошевелить не хочется.

Тяжело! Ведь это лучшие годы жизни! Теперь надо бы учиться, учиться! А виноват во всем один буйно-помешанный, заваривший всю эту кашу. Его должна постигнуть заслуженная кара, и, если его будут судить, мы тоже скажем слово на этом суде, как пострадавшие.

1 января 1943 года

С Новым годом вас, товарищи!

Настроение слабенькое, хотя полагалось бы радоваться: встречая Новый год, я уже надеюсь.

Положение таково, что надежда уже не является глупостью (польская пословица: «nadzieja — matka glupich» — надежда — мать глупцов). Инициатива на фронтах теперь твердо в советских руках. На юге по последним немецким сообщениям большевики наступают крупными силами , причем особенно обращают внимание слова: «транспортная авиация блестяще справляется с задачей снабжения обороняющихся частей боеприпасами и продовольствием». Если в ход надо пускать транспортную авиацию, значит, снабжение по земле затруднено или совсем отсутствует. Значит, армия отрезана? К этому-то я и клоню! Подтверждением таких предположений являются слухи, исходящие от местных немцев, что их ШЕСТОЙ АРМИИ, ДЕЙСТВУЮЩЕЙ НА КАВКАЗЕ, ГРОЗИТ ОКРУЖЕНИЕ. Вот!

Рассказывают ужасы о том, как отступают немцы. Советское радио будто бы сообщило, что в районах, занятых в настоящее время, все уничтожено, нет живого человека, ни жилой постройки. Говорят, в Москве создана специальная комиссия из представителей союзных держав, которая занимается вопросом, как предупредить такого рода поведение германцев. Предвидятся крупные налеты на Германию. Но, знаете, своя рубашка ближе к телу: меня больше волнует истребление советских людей.

Звери! Они задались целью победить этого колосса. Ничего не вышло. Теперь они стремятся нанести ему возможный ущерб, для уменьшения угрозы в будущем. Но скорее всего они просто дали волю своему зверству, жажде крови: не можешь уничтожить врага, который стоит против тебя, уничтожай бессильного, главное, чтобы текла кровь, больше крови!...

4 января.

...Немцы в своих журналах помещают фотографии квартир, которые они устроили себе на зиму: чудные теплые землянки с кроватями и т.д. Как то чувствуют они себя теперь, когда пришлось эти квартиры оставлять и искать новые, несколько менее удобные, среди чистого поля, в метель и вьюгу? Тошнехонько, камераден?

В связи с изменившимся положением на фронте в ходу теперь такой анекдот:

Гитлер влюбился в очень интересную артистку, однако без взаимности. Знакомые удивляются, почему она не «ловит момент», чем ей не нравится фюрер. «Ввалившиеся глаза, прилизанные волосы, как может нравиться такая внешность», — отвечает она. Но ей не дают покоя: «Не беспокойтесь, придет весна, глаза вылезут на лоб, волосы встанут дыбом!» Такие анекдоты — история.

14 января.

Особенных новостей нет, пишу так, праздничка ради. У нас, видите ли, Новый год сегодня по старому стилю. Чего — чего, а праздников в последнее время хоть отбавляй: Рождество по новому стилю, Новый год, Рождество по старому стилю, опять Новый год, не жизнь, а благодать. И я таким верующим стал, не подходите, разорву! Приходит праздник, а от немцев распоряжение — работать. Тут я вхожу в азарт: так и так мол, мы, православные христиане, не можем терпеть такую профанацию наших возвышенных чувств, и так далее в том же духе. Грех на душу берем, работаем, в то время как все помыслы наши должны быть обращены... И вот собрались, закрыли гребешечную фабрику на замок и пошли праздновать. Ведь лучше праздновать, чем работать на этих СС (сукиных сынов).

Все немецкие военные сообщения последних дней ограничиваются словами: «Тяжелые оборонительные бои с большими пехотными и бронетанковыми силами противника на таких — то участках фронта». О Великих Луках говорится, как о «далеко выдвинутом вперед пункте обороны», который целиком обслуживается транспортной авиацией.

16 января.

ВНИМАНИЕ ! ВНИМАНИЕ ! С сегодняшнего дня у меня будет ежедневно куча советских точных сообщений. Ничего более конкретного привести в объяснение не могу. Может быть, объясню это когда-нибудь. Во всяком случае, все, что впредь не будет озаглавлено «говорят, что...», будет совершеннейшим фактом.

Радио

«Может быть, объясню это когда-нибудь...»

Неопределённость понятна: речь шла о подпольном радиоприемнике. У нас, в подвале дома. Установки оккупантов по этому вопросу были чётки и однозначны: обнаружение в доме радиоприёмника или любых радиодеталей влечёт за собою расстрел всех жителей и сожжение самого дома. И тем не менее, с ведома и согласия всех, приёмник был создан. Хотя задача оказалась не из простых.

Мы помним о радиодеталях, зарытых в саду в начале оккупации. Юрий под покровом ночи добыл теперь свёрток из тайника.

Но почему именно теперь, в январе сорок третьего?

Именно теперь всё сильнее, во что бы то ни стало хотелось знать, что же происходит там, на фронтах. Разворачивалось наступление Красной Армии, очевидной становилась необратимость хода событий. И хотелось знать, хотелось вычислить: когда же, когда?

В сорок первом и сорок втором, когда наступал вермахт, была потребность спрятаться, отключиться, уйти от действительности, не знать: известия приходили одно безнадёжнее другого.

Теперь хотелось слышать и знать. И делиться услышанным... Предваряя своё сообщение сакраментальным «говорят, что...» и слегка преувеличивая. Чтобы звучало правдоподобнее.

Замахиваться на супергетеродин не приходилось: он требовал настройки, а для этого необходимы были приборы с питанием от сети. Питание в сети отсутствовало.

Юрий решил ограничиться простой схемой прямого усиления. Были извлечены блеклые тетради «Радиофронта», перекочевавшие — от греха — с полки библиотеки в тёмный угол чердака. Нашлась подходящая схема...

Однако прежде всего нужен был самогон. Первач максимальной крепости. Технологию освоили ещё к Юриной с Лидой свадьбе, так что задача решалась сравнительно просто. Первачом заправили довоенную спиртовку, таким образом был обеспечен разогрев паяльника. Без паяльника — какой монтаж ?

Всесторонне рассмотрели вопрос конспирации. Как свести к минимуму возможность провала? Где хранить приёмник?

На полке над кухонной плитой стояли с давних времён разнокалиберные коробки, банки, ящички, склянки; когда-то в них хранились пряности, кофе, чай, приправы. Всё это постепенно исчезло, но тара по-прежнему занимала свои места. Идею предложила мама: поместить приёмник в деревянный ящичек из-под чая. И хранить там же, на полке, у всех на виду, как всегда. Кому придёт в голову рыться в кухонной утвари?

Рассуждение, вероятно, наивное. Уж если стали бы рыться...

Но мамино предложение всем понравилось. И приёмник вписался в «ещё польскую» коробку с иностранной надписью COIMCO TEA — CEYLON , пронзительно зелеными пальмами, синим — пресиним океаном и прекрасной шоколадной девушкой. Окажись я в роли громилы — шуцмана, первым делом протянул бы лапу к полуголой красотке.

Однако, пенаты не покидали дом за пригорком, не лишали своего покровительства. Ни разу не переступила его порог нога шуцмана.

Приёмник был собран. Под крышкой с цейлонской девицей — панель с тремя ручками настройки, гнездо антенны, гнездо для наушников, гнездо для провода питания. Дело оставалось за небольшим: пристроить куда-то второй конец провода питания. Хорошо бы — в анодную батарею.

Так мы и поступили впоследствии, в ноябре, когда через Кременец поспешно отступали немецкие части (панику вызвал прорыв советских войск к Житомиру после освобождения Киева). Мы украли тогда анодную батарею у остановившегося в доме на ночлег офицера — связиста. Утром, когда за гауптманом пришла машина и денщик торопливо грузился, мы, действуя согласованно и нахально, припрятали батарею; немцы отбыли, не хватившись пропажи. И батарея служила нам потом верно еще четыре месяца, до самого прихода наших. Правда, после отъезда гауптмана — корректного впрочем человека — выяснилось, что денщик в спешке погрузил в машину и фамильную нашу икону в серебряном окладе. Так что, в общем, никто в проигрыше не оказался. Как сказали бы сегодня, расчёт был произведён по бартеру.

Пожалуй, это было единственное посещение немцами нашего дома. Впрочем нет. Будет ещё одно...

Однако сейчас, в январе сорок третьего, проблему питания для приёмника приходилось решать, опираясь на собственные силы. Выход был один: гальваническая батарея. Нужная информация по данному предмету содержалась в «Большой энциклопедии», выпущенной в начале века товариществом Просвещение. Том 20 от «Чахотка лёгких» по «V» содержал пространную статью «Электрическая батарея». Каких только не было к тому времени батарей! Медно-цинковая батарея Волластона, элемент Гравэ, элементы Даниэля, Мейдингера, Сименса-Ремака, Бунзена и Лекланше... Однако легче было в то время обзавестись чахоткой лёгких: все эти батареи были сложны и недоступны. Пришлось остановиться на схеме из простейшего школьного опыта: раствор поваренной соли, медные пластинки, угольные стержни из старых батареек, почему-то в своё время не выброшенных. Собирали бутылки, хитроумным способом превращали их в цилиндрические стаканы: на нужной высоте бутылку обматывали шерстяной ниткой, нитку пропитывали всё тем же первачом и поджигали. Горлышко отскакивало. Бутылок понадобилось много, приёмник никак не желал оживать. Возникло уже нехорошее подозрение, что Юрий за эти годы перезабыл всю радиотехнику и чего-то напутал. И всё же в конце концов в наушниках зашуршало, пробилась едва различимая речь, послышалась далёкая музыка.

Было не до музыки, нужна была речь, русская речь. Продолжали добывать бутылки, наращивать батарею... Громоздкое сооружение расположили в крыльце, кинули оттуда провод к моему топчану, здесь от батареи могла загораться лампочка. В такой конструкции криминала не было: невинная мальчишеская изобретательность.

Главный потайный провод уходил в погреб под крыльцом, и подключали его к батарее, когда я вечером забирался туда с чайным ящичком. Поверх крышки люка, ведущего в погреб, клали половик, ставили садовый столик, плетёное кресло... А внизу, при свете коптилки, я разворачивал приёмник, надевал наушники, брал лист бумаги, карандаш. И уходил на десяток минут в эфир в диапазоне коротких волн... »От Советского информбюро...» — гремел сквозь шорохи и свист Левитан, и я торопливо, с сокращениями записывал названия населённых пунктов, освобождённых от захватчика. Только это, на большее не хватало сил у батареи...

Навыки этой скорописи очень пригодятся впоследствии, через десяток лет, в университете. Конспекты будут получаться — всем на зависть.

Голос диктора уходил, затухал. Но крохи информации уже были собраны.

Иногда доносились едва различимые звуки лондонского там-тама. Англичане толковали больше о своём: налётах на Германию, Северной Африке, потом — о Пантеллерии и Лампедузе, Сицилии, Италии... Иногда звучала бесстрастная, нейтральная русская речь из Стокгольма. Десять — пятнадцать минут в день голосов с той стороны, из мира, свободного от чумы.

Ансамбль Александрова пел о смуглянке, и я впитывал задорную, жизнерадостную мелодию, забывая об окружающей чёрной действительности. Гремело «вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!...», и мурашки бежали по загривку. Носил теперь всё это в себе, постоянно, и не мог даже поделиться: как расскажешь?

Батарея иссякала, пропадали даже шорохи в наушниках. Я закрывал ящичек, убирал провод антенны, связанный с «бельевой верёвкой» в саду, прятал в тайник наушники. Стучал тихо в люк, и сверху слышался звук отодвигаемой мебели.

А потом проводилась политинформация.

Из посторонних о приёмнике знал только доктор Борис Петрович. Руководствуясь информацией, добытой в погребе, доктор определил и день ухода на восток, навстречу своим.

Был в доме ещё один нелегальный предмет: Большая административная карта Украинской ССР, подробная, с делением вплоть до районов. Из тех же соображений конспирации пометок на карте не делали, для пометок служил лист кальки, накладываемой на карту. Неуклонно разрастались в западном направлении заштрихованные участки на кальке. Снятая с карты, калька казалась покрытой бессмысленной мазнёй.

Мы знали теперь о положении на фронте.

И записи в дневнике становятся более редкими. Необходимость в гадании на кофейной гуще постепенно отпадает.

В последние месяцы оккупации, когда к приёмнику уже совсем привыкли, а трофейная анодная батарея обеспечила возможность подолгу сидеть с наушниками, шарить по эфиру, выуживать новые и новые сообщения или просто слушать музыку, несколько притупилась бдительность.

В погребе я мёрз. И приёмник перенесли в закуток рядом с кухней — самое тёплое место в доме. Тут я и сидел с наушниками, случалось — и днём. Звуки в эфире, оживший, близкий голос Киева — прочно отгораживали от окружающего. Услышав что-нибудь особенно интересное, тут же, из своего закутка, делал соответствующее сообщение.

И однажды, когда я сидел с наушниками, а в кухне были мама и Лида, распахнулась дверь из сеней и вошёл немец. В каске, с автоматом.

Оглядевшись, немец сказал:

— Wasser. Bitte.

Мама налила и подала стакан воды.

Немец воду выпил, помедлил и сказал:

— Noch bitte.

Мама наполнила стакан. Немец выпил не спеша и второй. Поставил стакан. Помедлил. Затем снова огляделся, произнёс:

— Warm, schön. (Тепло, хорошо).

Щёлкнул каблуками. Добавил:

— Danke.

И вышёл, аккуратно прикрыв за собою дверь.

Если бы немец сделал лишних два шага или если бы я, ничего не подозревая, заговорил из своего убежища, не узнал бы никто никогда, кроме гестапо, о существовании дневника, не появились бы и эти записки.

Все жители дома были бы расстреляны, дом был бы предан огню.

Согласно соответствующему приказу.

Немцы были точны в исполнении приказов.

Однако присутствовал незримо ангел-хранитель, поэтому история дома и его жителей продолжилась. Только «радист» был опять сослан в погреб.

В дневниковых записях по-прежнему преобладают ссылки на германские источники: конспирация, как её понимает автор, не позволяет упомянуть о приёмнике: за дневник несёт ответственность он один, за приёмник — вся семья.

16 января, продолжение

Немецкое радио сообщило, что на днях в Кремле состоялось заседание политбюро, на котором был выработан законопроект о возвращении старого строя в Красной Армии, которая теперь будет называться Русской армией. Под старым строем подразумевается введение погон, офицерского звания, денщиков и т.д. Одновременно предполагается выработка формы и знамен для отдельных полков. Как говорится в том же сообщении, предполагается изъять из состава армии евреев, так как они не пользуются расположением бойцов (солдат?), и сформировать из них отдельные части...

Если все это правда, я оказываюсь в оппозиции, так как все эти распоряжения не одобряю. Я остаюсь таким как был: не хочу ни преследования евреев, ни офицеров, ни погон. Что сказал бы Владимир Ильич, если бы увидел, как проводится в жизнь его идея, за которую было пролито столько крови! Все делалось для революции, для равенства и братства народов. А теперь «русская армия»? Эх, вы!

«Важными событиями в жизни армии и флота был переход на новую форму одежды и введение в начале января 1943 г. новых знаков различия — погон. Введение погон в Красной Армии и во Флоте подчеркивало «преемственность лучших традиций русской армии.» — Так интерпретируется это событие в «Истории Великой Отечественной войны... 1941–1945», т. 3, стр. 224.

Как видим, «ключевые слова» те же, их толкование — прямо противоположное. Война шла не только на полях сражений.

24 января.

Давно не писал. А новости, конечно, есть. И плохие и хорошие. Начнем с положения на фронте.

В районе Ленинграда, «к югу от Ладожского озера», как сообщают немцы, прорыв. Подробностей не знаю, но во всяком случае об окружении Ленинграда уже не говорится.

Кончилась блокада!

Великие Луки. Различные слухи о положении на этом участке выразились полностью в немецком сообщении от 10-го: «Гарнизон предмостного укрепления Великих Лук по приказу Верховного командования пробился к главным силам». Так, слух об окружении там немецких частей оказался правдой. Теперь всплывает новый вопрос: если Великие Луки уже в тылу Красной Армии, то где же ее передовые части? По слухам, немцы подожгли и оставили Вильно...

Еще один участок фронта, о котором много говорят: Сталинград. Положение там неясно, однако, основываясь на слухах и полуофициальных сообщениях об «острове, плавающем среди бушующего большевистского моря», там тоже окружены, но уже значительно более крупные части. Во вчерашнем немецком сообщении говорится о «наших храбрых солдатах, защищающихся от значительно превосходящих по силам и более приспособленных к бою и погоде большевиков». Нет, куда загибает! — как говорит т. Зощенко. Уже оказывается, что плохо вооруженные и вышколенные советские бойцы лучше приспособлены к бою, чем немцы! Дела.

Позавчера убили Бережецкого начальника района. Сегодня его хоронят с воинскими почестями. Одной сволочью стало меньше.

Сюда приезжает какой-то штаб, говорят — авиационный. Если устроят аэродром, будут нас навещать и советские самолеты.

Назначен новый контингент рабочих для отправки в Германию. На комиссариат Волыни и Подолья — семьсот тысяч человек!...

29 января.

События на фронте оттесняют все остальное в «глубокий тыл». Немецкое сообщение от 26-го — сплошной похоронный марш. «Наступление советов на некоторых участках восточного фронта продолжалось и вчера с новой силой. В тяжелых оборонительных боях против многократно превосходящего в силах врага немецкие армии держатся перед угрозой прорывов и окружений». Следует сообщение об обороне Сталинграда, где упоминаются румынские и хорватские части. Говорится, что войска сражаются под командованием своих генералов. По-видимому, в противовес советским сообщениям, что немецкая транспортная авиация занята теперь вывозом генералов из окруженных частей. «Войска сражаются на узком пространстве, со всех сторон окруженные врагом». Дальше: «В районе Кубани и Маныча бои продолжаются. Движение с целью сокращения фронта проходит планомерно. На Дону и в районе Донца продолжаются тяжелые бои.»

Заключение: Красная Армия наступает с севера, востока и юга на Ростов; цель — отрезать кавказскую армию, ликвидировать там фронт и, конечно, гнать их потом дальше, на запад. Наконец, это долгожданное слово — на запад!

Даже немецкие газеты уже признают, что их части в Сталинграде окружены. Пишут об ужасных условиях, в каких они находятся: голод, холод, полное изнеможение. И вместе с тем — каждый день свежие советские силы..

30 января.

В немецких сводках — отступление на Кавказе, выравнивание фронта западнее Воронежа, героическая оборона Сталинграда. Заметьте, слово — героическая — не беру в кавычки. Судя по немецким сводкам, они там действительно сражаются отчаянно. В связи с этими боями в газетах лозунги : «В Сталинграде — судьба Европы», «В воле к обороне Сталинградской шестой армии — воля к борьбе европейских народов» и т.д. Тон всего этого таков, будто Сталинград ни в коем случае не может сдаться. Но ведь по ходу дел он должен сдаться. Армия окружена в 200 километрах от главных сил, сколько бы она ни сопротивлялась, она должна сдаться.

Для тех читателей, кому это внове: как в советской, так и в немецкой литературе фигурировал термин «оборона Сталинграда». Советские войска, прижатые к Волге, продолжали сражаться в Сталинграде и после того, как были окружены в районе Сталинграда войска немцев и из союзников. В обоих случаях — оборона, с той лишь разницей, что Красная Армия обороняла свой родной дом, а у захватчиков, зажатых в котле в тысячах километров от дома и сотнях — от фронта, оставалось лишь два выхода: обороняться или капитулировать. Попытка деблокировать окружённую группировку была отражена Красной Армией. Вырываться из котла на запад Гитлер не разрешил: это означало бы отступление и отказ от поставленной им задачи — взять Сталинград. Фюрер предпочёл пожертвовать своей элитной 6-й армией, придав гибели на Волге сотен тысяч солдат ореол героизма. Пропагандистский приём, как мы видим, «сработал» и в отношении автора дневника.

Коллеги интересуются: что читаешь? Читать полагается, иначе — как же? Отшучиваюсь: тут и писать-то некогда, где уж читать. И всё же читаю. Сейчас передо мною только что прочитанный от корки до корки — 351 страница — труд Теодора Плевье «Сталинград» (Theodore Plievier. Stalingrad. Berkley Edition, 1967), перевод с немецкого на английский, с дотошностью хирурга анатомированная до мельчайших клеточек история — с первого до последнего дня — окружения и гибели сталинградской группировки захватчика. В этой на мой взгляд предельно честной и натуралистичной до мазохизма книге есть всё кроме понятия «героизм». Не сомневаюсь, немцами — «сталинградцами с той стороны», кому довелось выжить и вернуться, написаны книги о пережитом, и оценки в них различны. Не знаю, переводилась ли книга Плевье на русский, но более серьёзного обвинения в адрес Гитлера и гитлеризма, включая геноцид в отношении собственных солдат, я среди немецких публикаций не встречал. Этой книге веришь.

Ах, еще одно! Я и забыл, что у нас сегодня «всенародный» праздник: десятилетие со дня восшествия на престол Гитлера I-го. Немцы пьют и безобразят на улицах. Ожидается речь Гитлера.

3 февраля.

Ну вот — Сталинград сдался! Немцы сообщили об этом 1-го. Теперь должен последовать удар! Думаю, падение Сталинграда отразится на всем дальнейшем ходе войны.

В связи с празднествами в честь десятилетия гитлеровской власти выступали Гитлер и Геринг. Говорят, речь Гитлера переполнена восклицаниями вроде: «О капитуляции не может быть и речи!» и т.д. Ну, если уж и об этом заговорили, то дела ваши...

В Германии объявлена мобилизация всех мужчин от шестнадцати до шестидесяти пяти и женщин — от семнадцати до сорока пяти. Дела!!

Да. Есть разница между нынешним и прошлогодним наступлением Красной Армии!

10 февраля.

Все, что полагается, было сделано: сообщили о падении шестой армии, объявили три дня траура (3, 4, и 5-го ), потрубили в газетах о «героизме, преданности, сознании долга». «Они держались до конца потому , что знали: от них зависит судьба всего фронта, безопасность их родины». Так. Но вот они пали, и шесть советских армий, действовавших там, свободны и видимо уже действуют, так как «планомерные операции» происходят уже на всем южном фронте. Они погибли, честь и слава, но положения не изменили.

Они сравнивают Сталинград с Фермопилами. Разница лишь та, что в Фермопилах защищались люди, оборонявшие свое отечество. В данном случае защищали свое отечество советские люди, а никак не немцы.

Там не осталось ни одного дома, о котором можно было бы сказать, что он видел бои в Сталинграде до конца — там не осталось ничего...

... Как современные ученые, производя раскопки Трои или других мест великих побоищ, находят следы их в виде шлемов, мечей и костей, так лет чрез три тысячи на месте, где когда-то, в 1942 году, стоял тракторный завод, найдут среди изломанных конструкций остатки танков, винтовок, автоматов, пулеметов, тысячи металлических шлемов со следами черного орла. Будут искать объяснение назначению этих предметов...

В моей жизни будут многочисленные встречи с Германией, как перст судьбы. Сейчас, читатель, мы посреди первой, затянувшейся, встречи. Правда, уже намечается просвет. Но будут встречи и впоследствии, по сей день. Будет меняться Германия. Буду меняться и я. Но здесь уместно вспомнить стоп-кадр, относящийся к 1975 году.

1975

Я бывал в Волгограде не однажды. Через двадцать лет после Победы. И в год её тридцатилетия.

Величествен и прекрасен этот город. Не найдёт там будущий археолог изломанных конструкций, остатков танков, металлических шлемов. Давно переплавлен металл войны. На том самом тракторном, поднявшемся на том самом месте. Лишь броневые башни тридцатьчетвёрок на каменных постаментах обозначают линию, где стояли насмерть сталинградцы, богатыри шестьдесят второй армии. Мемориальная торцевая стена дома Павлова. Мемориальные развалины мельницы.

Я бывал в Волгограде.

Как-то, приводя в порядок коллекцию цветных диапозитивов, в подборке, посвящённой Волгограду, я наткнулся на снимки, сделанные в «Зале Воинской Славы».

В центре зала — рука, в ней факел с Вечным огнём. Эта рука, отделённая от живого человеческого тела, протянутая к нам из-под земли, существующая как бы сама по себе, производит жутковатое впечатление.

Другой снимок: бесконечный поток людей, продвигающихся пологой спиралью вдоль цилиндрической стены зала. На стене — имена, имена, имена...

Ещё снимок : смена караула. Рослые солдаты в парадных мундирах, карабин с примкнутым штыком вертикально зафиксирован в ладони. Угадывается размеренный, как удары метронома, шаг.

Ещё снимок. В толпе, крупным планом, белобровое молодое лицо. Акселерат, на полголовы возвышается над окружающими. Светлые вьющиеся волосы — до плеч. Вельветовая распахнутая курточка. В углу рта зажата дымящаяся сигарета. В глазах... У людей, одержимых идеей, специфическое выражение глаз, я это уже знаю. Он приехал издалека, чтобы увидеть. Возможно, отсюда когда-то пришла последняя весть от его отца. Он стремится, находясь в этом зале, укрепиться в чувстве ненависти, неприятия. Внушить себе презрение к торжественному ритуалу смены караула, к святости места и обстановки.

Щелчок моей камеры заставил его тогда вздрогнуть и оглянуться. В глазах мелькнула растерянность. Будто его застали за чем-то неприличным.

Я сказал вполголоса:

— Man soll hier nicht rauchen. Здесь не следует курить.

Мы изучали друг друга в упор.

Он медлил. Не опуская взгляд, вынул изо рта сигарету и хрипловато произнёс:

— Ich sehe keine Anweisungen. Не вижу надписей.

— In der Kirche gibt es auch keine. В кирхе их тоже нет, — ответил я.

Он раздавил окурок о каблук и спросил:

— Warum haben Sie mich aufgenommen? Почему вы меня сфотографировали?

— Zum Andenken. На память. Hab seit dreissig Jahren keinen Nazi gesehen. Тридцать лет не видел нациста. Und Sie? Was wollen Sie hier? Что вам здесь надо?

Он круто развернулся и стал пробираться к выходу. А мы, влившись в поток, двинулись по спиральному подъёму вдоль стены с тысячами имён.

В центре зала рука с факелом. Вечный огонь. Эстафета. Оттуда, от них. Нам — живущим. И тем, кто будет после нас. Через сто и двести, через тысячу лет.

Московское радио передавало отзывы английской прессы: «Величайшая победа под Сталинградом свидетельствует о боеспособности и блестящих боевых качествах русской армии».

Перейдем к другому: в Германии объявлена тотальна война. Закрывают все, не связанное прямо с военной промышленностью, с войной. Весь народ поступает в распоряжение военных властей, все силы — для войны. По-видимому, положение Германии очень серьезно, если приходится прибегать к мерам, к каким еще никогда не прибегали. Последний клич Гитлера: «Кто ничего не делает, должен быть уничтожен!» В применении к нам он может иметь неприятные последствия.

15 февраля 1943 г.

Приезжают в село вечером неизвестные, входят в первую с края хату.

— Ты хозяин?

— Я, — отвечает запуганный «дядько».

— Щоб за один день свиню заколов! Приїдем i заберем. А як скажеш кому, то спалимо хату!

Ничего не поделаешь, колет свинью, ждет.

Приехали, забрали. Едва успела закрыться дверь, являются новые.

— Здравствуй, хозяин. Накорми.

Тут хозяин взрывается:

— Да вы что, побесились?! Только что свинью забрали, и опять вас корми?

— Кто забрал? Где они?

— Да вот, уехали только что.

— А ну, пошли с нами!

Посадили дядька в сани и давай тех догонять.

— Эти? — спрашивают.

Остановили.

— Вы кто?

— Партизаны, — отвечают.

— Какого соединения, какой части?

— Та яке там соединение? Партизаны, и все.

— А ну, слезай! Да руки от винтовок подальше!

Поставили в ряд и расстреляли всех тут же, на дороге. А хозяину объяснили: ты, дескать, партизан от бандитов отличай. Мы — организованные части и обижать население не имеем права. Забирай свинью и катись домой.

Рассказ мой литературными достоинствами не грешит. Но ведь главное — факт.

18 февраля.

По немецким военным сообщениям сданы Ростов и Ворошиловград, и бои происходят на улицах Харькова. На меня эти сообщения особенного впечатления не произвели, так как я об этом знал, как и об освобождении Харькова и Лозовой. Теперь вопрос в том, будет ли достигнут Днепр до вскрытия льдов, а если нет, то удастся ли в этом году вообще форсировать Днепр. Не верю, чтобы это наступление могло продолжаться до окончательной победы. И оно будет остановлено, и немцы еще наступать будут. Но все равно — ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ !!!

Передовицы немецких газет трубят об опасности, грозящей Европе (вот о чем заговорили!), а в Испании Франко деятельно готовится к обороне. Перспективочки!

20 февраля.

Сегодня в три часа ночи отряд хорошо вооруженных людей, приехавших верхом и на велосипедах, совершил нападение на тюрьму. Предварительно они перерезали провода, расставили патрули с пулеметами. По улице в это время ехали телеги с огромными бревнами, везли поставки на станцию. Телеги остановили, бревна бросили поперек мостовой. Охрану у ворот моментально и без шума разоружили, часть людей вошла в тюрьму, ворота заперли, и все приняло внешне обыденный вид. Отдыхающую смену шуцманов захватили врасплох, всех их заперли в одной камере. Заключенных отводили к задней стене тюрьмы, где приставили лестницу. Оттуда спрыгивали на растянутый снаружи брезент. Вот и все.

Теперь об этих партизанах. По рассказам, люди были одеты в одинаковые шинели (ночью всякая одежда может показаться одинаковой) и говорили по-русски. Большинство считает, что это были советские партизаны. Но в тюрьме содержали местных националистов. Какой смысл советским партизанам проводить операцию по освобождению националистов? Никакого. Так что рассуждения о советских партизанах — лишь свидетельство советских симпатий рассказчика. По моему мнению, это была банда националистов, и совсем не приятно заключать, что они тут так хорошо организованы. То, что они говорили по-русски, могло быть простой уловкой.

Будут последствия, я в этом уверен.

23 февраля.

В городе аресты и в связи с этим — в высшей степени напряженное состояние. Люди, которых взяли сегодня, ничего общего между собой не имеют. Среди них совершенно разные по положению, поведению и убеждениям лица. Напряжение усиливается еще и известием, что вчера в тюрьме рыли ямы...

Вечер: со стороны тюрьмы доносятся выстрелы.

24 февраля.

Все арестованные, их было до 60 человек, вчера вечером расстреляны. Казнь проводилась на тюремном дворе, операцию видели жители соседних домов. Арестованных заставили раздеться, как это было и при убийстве евреев. Среди обреченных было несколько женщин. Был доктор Р. с женой, она — тоже врач. Ее тоже заставили раздеться. Доктор кинулся на гестаповца, вырвал у него револьвер, ударил рукояткой по голове, но в это время другой гестаповец уложил его выстрелом в спину. Во время расстрела раздавались страшные крики.

Город удручен. На улице ни души, ни одна щель не просвечивает. Все ждут: вот — моя очередь...

Все теперь, даже самые ярые враги питаются единственной надеждой — дождаться прихода большевиков. Большевики — избавители. Но как дожить? Ведь с приближением фронта зверства будут усиливаться. Рассказывают, что там, откуда немцы отступают, не остается живой души. И мы не будем исключением.

Многие националисты, бывшие при советской власти стопроцентными врагами, жалеют теперь, что их не выселили в Казахстан. Уверен только: будь они в Казахстане, с нетерпением ждали бы прихода немцев. Таковы люди.

Я совершенно еще не жил, только мечтал жить: закончить институт, стать инженером-строителем и работать где-нибудь в Магнитогорске. Если до сих пор я писал как взрослый, то в этих мечтах не превышаю своего действительного 16-летнего возраста.

10 марта.

На фронте положение ухудшилось, даже писать не хочется на эту тему.

В городе ждут массовых вывозов, все — под лозунгом «защиты общей родины — Европы от большевистского наводнения».

Сюда приехал какой-то штаб из Киева, множество офицеров и машин. Реквизируют квартиры, а наряду с этим разрушают дома. Город выглядит сплошной развалиной. На месте бывшего гетто осталось не больше десятка домов, да и те уже начали разбирать. Остаются всюду лишь афиши с заманчивыми приглашениями и рассказами о райской жизни в Германии...

На днях вывезли всех обитателей дома инвалидов, стариков и калек. Утром, еще до рассвета приехали машины, всех погрузили и увезли. По слухам, все они убиты. С немецкой точки зрения вполне правильная мера: ведь они даром ели хлеб. В прокламациях, которых столько выпускают наши «освободители» с главным во главе, ясно говорится: «Мы не будем щадить чужие жизни, когда в опасности наши, когда льется драгоценная немецкая кровь».

Ну и настроеньище, я вам скажу, уважаемые граждане! А ведь я уже, дурак, надеяться начал. Ведь к Днепру подходили. Плакать хочется.

17 марта.

Дни проходят под знаком кампании по вывозу в Германию. Пока размеры вывоза не такие большие, как ожидалось: из Почаевского района взяли 350 человек, из Шумского 1100. Из Шумского берут больше в связи с происшедшим там на днях убийством начальника жандармерии и четырех шуцманов. Их заманили каким-то образом в лес и там убили партизаны. В ответ туда отправились карательные отряды, разыгрался настоящий бой, опять были убитые и раненые, но партизанские отряды отошли в леса в Восточную Украину. Теперь угнали почти всех жителей деревни, вблизи которой произошло все это. Их свозят в тюрьму, которую предварительно «очистили» (все «ненужное» ссыпали в ямы), там они ожидают отправку в эшелон...

23 марта.

21 марта партизаны сожгли три лесопильных завода в районе, при этом убили нескольких немцев. Немедленно последовали репрессии, сотни людей отправлены в ямы. 19-го, по-видимому, по распоряжению какой-то националистической организации разбежались шуцманы в Ровно, Дубно и у нас в Кременце. Ясно, что действует какая-то сильная организация.

Сегодня ночью произведено нападение на дом ландвирта в Бережцах. Сам ландвирт сожжен живьем в погребе, куда спрятался, убиты еще несколько немцев, «начальник» района. Когда я утром, еще ничего не зная, отправился в город, меня поразило движение на улице: одна за другой мчались машины-полуброневики с немцами, вооруженными автоматами и ручными пулеметами. Немцы были заметно взволнованы, возбужденно кричали. Но паника возникла недавно, под вечер, когда в церквах прервали службу и объявили, что в связи с неспокойным положением ходить разрешается только до шести. Все стали разбегаться по домам.

Ой, что будет с нами, когда нашего комиссара угробят? Неудивительно, что силы партизан растут, этому содействуют сами немцы своими постоянными расправами в селах. Ясно, что все уходят в леса. Но какой они при этом «окраски», совсем не ясно.

Увижу ли конец? Свой — скорее всего. Хотел бы только, чтобы мои записки послужили еще одним обвинительным документом против немцев.

24 марта.

В городе объявлено особое положение (стан винятковий). Запрещается показываться под открытым небом с семи вечера до пяти утра, нарушение карается расстрелом. Нельзя без дела ходить по улице, нельзя останавливаться и разговаривать, собираться в домах и т.д. Все нарушения караются расстрелом. Закрыты кино, рестораны и церкви (бедные божественные старушки), и все в таком же духе. Все немцы получили разрешение стрелять в каждого встреченного после семи жителя.

Я вышел вечером во двор под страхом расстрела. Ни шороха, ни искорки света в домах, только собаки лают как-то особенно зловеще — плод расстроенных нервов.

На днях будут хоронить бренные останки сожженных в Бережцах семерых немцев и четверых местных. Сейчас останки находятся в больнице, где из кучи костей и пепла стараются склеить подобие гебитсландвирта и соратников.

1 апреля 43 года.

Ничего особенного ни на местном, ни на мировых фронтах...

В район отправляются время от времени карательные экспедиции. Партизаны, то есть бандиты гуляют по селам, убивают поляков, громят склады, вчера забрали весь спирт с водочного завода... Комиссар сидит в своем превращенном в крепость доме.

В городе все еще особое положение, поневоле все время сидишь дома и от нечего делать переругиваешься с домашними. Занятие, правду говоря, неинтересное.

10 апреля.

Здесь началась форменная война. Жгут села, бьют людей все, кому не лень.

1 мая 43 года.

Не хочется ни думать ни писать. Придя с работы, принимаюсь за какой-нибудь глупый роман.

Сегодня с трудом заставил себя взять карандаш. И то — только по случаю праздника, хотя настроение совсем не праздничное. Полная апатия. Даже ухаживать перестал!

Села горят кострами. Людей сгоняют с мест, стреляют, жгут псевдо-партизаны, немцы, карательные отряды. Партизаны, в свою очередь, уничтожают немцев, жгут лесопильные заводы, взрывают мосты. «Партизаны» режут поляков, русских, грабят крестьян и опять же поджигают все, что способно гореть. Почти не бывает ночи, не озаренной пожарами, без пулеметных трелей.

«Партизаны» считают, по-видимому, первым этапом «вiдбудови України» уничтожение поляков, как самого в данный момент беззащитного врага, которого можно искоренять со стопроцентной безнаказанностью. Польских крестьян жгут, режут и стреляют самым зверским образом. В результате все польское стекается из района сюда, под защиту «закона». И «закон» взял их под свою защиту: несколько сел было эвакуировано под руководством немцев. Крестьян привезли сюда и посадили первым делом в лагерь. Отняли скот и сдали на бойню. Потом комиссия отобрала всех трудоспособных для вывоза в Германию. Остальным предложили немедленно вернуться в свои села. Несчастные люди!

7 мая.

Ночью убили какого-то заведующего имением за укрывательство еврейки, убили и женщину. Его оставили на улице, ее свезли на еврейское кладбище и бросили там, «чтобы в городе не портила воздух». Факт обыденный.

Более необыденное произошло сегодня утром: по пути из Кременца в Луцк убит митрополит украинский Алексий...

10 мая.

Продолжая об убийстве. Немцы в объявлениях, развешанных по городу, обвиняют: «це дiло рук ваших бандитiв — нацiоналiстiв i ваших шуцманiв — дезертирiв» и угрожают последствиями. Это первое у нас воззвание, в котором немцы обращаются к украинцам как враждебному народу. Ясно ведь: ваши и вашибандиты и дезертиры. В сообщении по радио было сказано, что убийство произведено «жидо-коммунистами». Вот и первое противоречие. Поэтому склоняюсь к мнению всех: это — дело немецких рук. Впрочем, мне плевать на всю эту церковную канитель...

Поляки, напуганные террором, записываются на работу в Германию. В этом случае бандиты действуют на руку немцам. Страшно смотреть на эти караваны возов со всяким скарбом, ревущими детишками и волком смотрящими матерями. Уставшие, голодные, безразличные к жизни. А всему виной один человек, начавший эту дикую войну, которую ему суждено проиграть.

14 мая 1943.

Переходим к сообщениям из заграницы, как говорила Ольга Высоцкая, приятная дикторша радиостанции эрвэ — один имени Коминтерна на волне... и столько-то десятых метра.

В Тунисе дело подходит к концу. Часть немецко-итальянской армии сдалась, другая отброшена на юг, где сражается до последнего патрона, как говорится в немецких сообщениях. Одновременно происходят бои на море, где по шапке получает итальянский флот. Огромная бомбардировка Италии и особенно Сицилии, видимо, является подготовкой к высадке. Теперь нужно еще одно наступление тут, на нашем фронте, и был бы конец войне. В силах ли большевики, не ожидая обещанного немецкого летнего наступления, нанести еще такой удар, как зимой? Это был бы последний. «Когда солнце будет стоять высоко, вы опять увидите германскую непобедимую армию в наступлении», — сказал в одной из своих речей Геринг, когда германская непобедимая армия была в отступлении. Красная Армия имела три месяца передышки, и потери были не так высоки, как в начале войны. Ведь все подбитые немцами танки остались на советской территории, могут быть восстановлены и посланы в бой опять, тогда как при отступлении все достается врагу.

Но ведь в Главном штабе РККА сидят умные люди, они знают, что делают, также как знают, что делают немцы. А я ничего не знаю...

16 мая.

Вчера объявлена мобилизация на работы в Германию 1923, 1924 и 1925 годов. Это — первая партия, Кто поедет — погиб. Мне повезло, я 1926 года. Но во вторую партию попаду уж наверно.

Что делать?! Идти в партизаны? Да где же они тут??! Есть бандиты, сжигающие села и убивающие людей. Так начинать свой жизненный путь не хочу.

18 мая.

Сегодня был срок явки всех, подлежащих мобилизации. Пришло за день шестьдесят человек, из которых сорок сразу же были освобождены по негодности...

Город оказывается на осадном положении, все дороги отрезаны. Почти все машины обстреливают, в больнице полно раненых. Одиночные машины теперь не ездят, собираются караваны: почта, грузовик с жандармами, другие машины, и все это охраняется броневиком. Но их обязательно обстреливают.

19 мая.

Завтра отправляется первый транспорт с мобилизованными. Интересно, как к этому отнесутся партизаны. Салют должен быть какой-нибудь по этому поводу.

Сегодня опять напали на караван машин, есть раненые; одну машину партизаны захватили и то именно ту, в которой ехал новый начальник жандармерии, назначенный на место убитого...Не везет им здесь, бедным, начальникам жандармерии. Интересно, найдется ли еще кто-нибудь на такую часто открывающуюся вакансию.

20 мая.

Эшелон-то сегодня не пошел! Вчера вечером взорвали товарный состав, путь серьезно поврежден, отправка отложена.

Просмотрел свои последние записи и пришел к траурному заключению, что писателем мне не бывать. Приходится срочно подыскивать более подходящую специальность, улицы буду подметать или что-нибудь в этом роде.

4 июня.

Семнадцать стукнуло. В мирное время десятилетку кончал бы, а теперь?

Кроме этого события ни на местном ни на мировых фронтах ничего интересного не произошло. Ведь не назовешь же интересным, что там где-то опять угробили пятнадцать жандармов, спалили село и так далее: все это у нас в порядке вещей.

13 июня 1943 г.

Наконец-то союзнички — англичане раскачались и заняли два дурацких островка вблизи Италии — Пантеллерию и Лампедузу. Видимо, решили бить по Италии, чтобы заставить ее капитулировать. Усилились налеты на Сицилию, которая, по-видимому, и будет следующим этапом. Но когда? Если им пришлось месяц раскачиваться для занятия этих блох , то тут, видимо, никак раньше двух месяцев не собраться.

Ну, посмотрим, нечего злословить.

На фронте по-прежнему тишина, причины ее никак не пойму.

22 июня.

Вторая годовщина войны с Германией, а и тут написать нечего: тишина всюду и порядок. Полчаса сижу и думаю, что бы еще написать, и ничего придумать не могу. Так и оставляю, хотя стыдно, что даже по случаю такой годовщины не раскачался больше, чем на несколько строчек. Совсем как англичане с этими островами.

11 июля.

НАКОНЕЦ!

Идут очень сильные бои на участке Орел — Белгород. Немцы произвели первый удар. Но он не оказался неожиданностью для Красной Армии: по словам немецкой сводки «большевики бросили в контрудар по всему участку давно готовую наступательную армию» Теперь там идут сильнейшие бои, причем, по всем данным, на одном месте.

Чем закончится эта последняя попытка немцев поднять настроение в стране? Правительство обещает: расправимся с большевиками, тогда отплатим и англичанам. Вот только с большевиками-то, оказывается, трудновато покончить, хоть и обещал фюрер, когда войну начинал, в два месяца Москву занять.

16 июля.

На участке Белгород — Курск немцы бросают все силы, чтобы хоть немного потеснить большевиков. Но это им не удается, бои идут во фронтовой укрепленной полосе. Наши еще чего доброго из обороны перейдут в наступление, которое может для немцев окончиться плачевно. Увидим!

Высадка на Сицилии наконец, оказалась фактом. Десантными войсками занят весь юго-восточный угол острова, и они усиленно продвигаются.

Сегодня ночью и весь день происходили в городе аресты; говорят, арестовано до двухсот человек. По-видимому, раскрыта какая-то организация. А вернее всего, это просто планомерное сокращение количества населения. Аресты проводит гестапо, недавно поселившееся здесь в числе ста человек. Многие из них говорят на чистейшем русском языке. Предполагают, что эти набраны из военнопленных. Ну и сволочи! Чего человек за хорошую еду не сделает!

20 июля.

Сообщается о большом советском наступлении на участке Орел — Сухиничи. Немцы пишут о тяжелых оборонительных боях. Большевики, дескать, собрали свои последние, такие уж самые что ни на есть последние силы и пытаются прорвать фронт. Вот тебе на! А где же немецкое летнее наступление? Нема!...

Вы, наверное, заметили, что раньше я расписывался по поводу каждого взорванного моста, а теперь на местные события обращаю очень мало внимания. Они так приелись, что о них вообще перестали говорить. Так вот, между прочим, замечают: «А знаете, там вчера сожгли село Шпыколосы, убегавших постреляли, а всех, кого удалось поймать, согнали в овин и сожгли живьем». Собеседник отвечает: «Да? А позавчера бомбили село Вербу, занятое партизанами, слыхали?» — после чего и расходятся по своим делам, а дела все вертятся теперь вокруг питательного вопроса.

Все немцы, проживавшие в разных частях города, спешно переселяются в южную часть, где укрепляются. Интересно выглядит дом гебитскомиссара с замурованными окнами и пятью рядами колючей проволоки вокруг. Везде возводят заграждения, в стенах закладывают лишние отверстия, часовые ходят с гранатами. Можно подумать, что фронт не в восьмиста, а в ста километрах отсюда. Не знаю, что представляет собою сейчас германская армия, но тыл не обещает ничего для немцев хорошего.

26 июля 1943 г.

Ну, на Италию уже подействовало. Вчера Муссолини, «один из двух столпов, на которых воздвигается новая Европа», рухнул. Увидев, что кашу, в которую втянул Италию, ему не расхлебать, он решил смыться, пока не прикокнули: там уже начали избиение партийных фашистов- «черных рубах». На его место (то есть уже не «дуче», а лишь премьер-министра: дуче Италия пресытилась ) назначен маршал Бадольо, начавший свое правление изданием ряда декретов по усмирению расходившегося народа и заявлением, что «борьба продолжается». Он не добавил стереотипную фразу «до победного конца».

8 августа.

УРА, ТОВАРИЩИ! Прорыв на Восточном фронте совершен! Я прыгаю от радости. Сообщения последних дней об ожесточенных боях на всем южном фронте выматывали последние нервы. Я понимал, что там прорывают немецкие позиции, где они сосредоточили свои лучшие дивизии СС, куда они бросили своих «тигров», где все вооружены автоматами. Каждый день я спрашивал себя — уже? Ответ был — нет. Сегодня ответ — да, уже! В немецком сообщении я дождался желанных строчек: «в ходе сокращения фронта нами оставлен город Орел... Продолжаются тяжелые оборонительные бои».

Это — по немецким сведениям. По не-немецким я знал вчера о занятии Белгорода, сегодня же — Грайворона, находящегося около 50 километров западнее Белгорода: значит, фронт прорван, и немцы отступают. Говорят, в связи с занятием Орла и Белгорода в Москве отменено военное положение.

Сегодня, по случаю сообщения о прорыве на фронте, пьем чай с сахаром.

1 сентября 1943 года.

Опять почти целый месяц «застой». Удивляюсь даже, как это я сегодня раскачался. Но уж очень много разных мировых событий накопилось за это время, надо их хоть словом упомянуть.

Советское наступление развивается с неумолимой планомерностью: занят Харьков, сильное поражение нанесено немцам на Миусе.

Давно кончена история с Сицилией и готовится, по всем данным, следующий номер, т.е. Италия.

Скончался с божьей помощью царь болгарский Борис. Возможно, там была и человеческая помощь, но мы касательно этого не информированы.

Были сильные волнения в Дании, которые немцы усмирили вызванными из Норвегии дивизиями.

Эвакуирован, а бомбами полуразрушен Берлин.

«Когда дойдут до Днепра?» Скоро, граждане, скоро!

Но вот самое важное, связанное с сегодняшним днем: это же четыре года Второй мировой войны! Если еще в прошлом году в это время инициатива и успех были прочно на стороне немцев, то теперь и то и другое им изменило.

Пришли немцы к заключению, что партизанское движение у нас развилось в недопустимых размерах и решили, что пора с этим кончать. И вот собралась здесь целая армия: части СД, полевая жандармерия, украинские, польские и литовские шуцманы, части пресловутой РОА; закружились над городом специально вызванные три самолета. Запылали соседние села, не дальше пятнадцати километров от города, дальше ведь страшно! Днем самолеты бомбят леса, ночью все армии подымают стрельбу, чтобы запугать противника и поддержать собственный дух.

Думали, все уже кончено, однако нет: опять мост на воздух взлетел. Тогда решили взяться всерьез. Известно было, что в неком селе (забыл название) находится партизанский центр. Ну, дело ясное, надо нанести врагу удар в сердце! Повели на село наступление и выбили партизан из него. Заняли, разместились на квартирах и сидят. Но на двор показаться не решаются, так как кругом горы, покрытые лесом, а в лесу, извините, партизаны! Достаточно высунуться, как оттуда раздается трель автомата...

Над лесом кружат самолеты, бросают бомбы и еще что-то. Листовки! И вот с каким текстом: «Пропуск. Предъявитель сего, явившийся на пост жандармерии или шуцманшафта, не подлежит аресту, также как вывозу в Германию (как видите, понятия аналогичные), может поступить на работу, где ему угодно».

Набросав достаточное количество листовок, самолеты гордо удалились. Следом, денька через три, отправилось и войско. Им вслед заливались автоматы. Вот и конец эпопеи. Честь имею кланяться!

В городе появились сегодня объявления о том, что 3 сентября на площади у монастыря должна собраться вся молодежь от 14 до 18 лет. В другом объявлении говорится, что на той же площади, начиная с 6 числа, должны собираться все беженцы-поляки, откуда их будут отправлять в Германию. Уловили общее этих двух объявлений? Площадь квадратной формы и окружена с двух сторон зданиями, а с двух других — каменной стеной. «З огляду на це» моей персоны там не будет, она будет сидеть на чердаке.

3 сентября.

Ну, ясно. Собралась молодежь. Пришел оркестр, появился немец в блестящей форме. Когда он начал свою речь, у входа незаметно появились шуцманы. Речь была прочувствованная: «Мы не варвары, мы никого не принуждаем, мы знаем, что вы — сознательная молодежь, готовая строить новую Европу. Итак, битте: дети до шестнадцати лет могут уйти, а старшим мы очень благодарны, что они согласились добровольно ехать в Германию.» Вот тут началось: крики, шум, свалка. В конце концов шуцманы вытолкали всех лишних, на площади осталось около 180 ребят. Их тут же отправили окольной дорогой в тюрьму. По пути смоталось человек пятьдесят поэнергичнее, они отделались синяками от прикладов на мягких местах. Остальных заперли в тюрьме.

4 сентября.

Сегодня ребят из тюрьмы доставили на станцию и начали грузить в вагоны. Толпа родителей кинулась к ним, удалось спасти еще человек тридцать. Сотню все же отправили. Во время свалки шуцманы и жандармы стреляли в воздух. В людей не решились, их разнесли бы в клочья.

И еще событие: союзники высадились в южной Италии и почти беспрепятственно продвигаются вперед. Итальянцы массами сдаются в плен.

9 сентября.

Вот так новость: Италия капитулировала. Немцы по радио ругаются совсем уж неприлично. Если бы союзники, опередив немцев, заняли северную Италию и перешли в наступление на южную Германию, конец войны можно было бы ожидать в ближайшие несколько месяцев. Но они этого не сделают, они вообще медлительны. Что будет теперь с немецкими войсками в Италии? По немецким сообщениям, «командование приняло все меры для избежания участи, подготовленной немецким дивизиям изменником Бадольо». Дальше там говорится, что итальянская армия без сопротивления сдала оружие, а в Германии создано новое итальянское фашистское правительство, которое решило продолжать войну ...

На советском фронте Красная Армия развила наступление в Донбассе, занято Сталино, и Донбасс уже почти очищен.

Сталино было освобождено накануне, 8 сентября. Автор дневника всё чаще нарушает правила конспирации: узнать об успехах Красной Армии в Донбассе можно было в эти дни только из Москвы, от Левитана. Как и об успехах на других фронтах. 

Вторым является район Сум, Бахмача, откуда ведется наступление в направлениях на Чернигов, Нежин, Киев. Продвижение там тоже идет быстро. От Чернигова Красная Армия уже километрах в восьмидесяти, от Киева — в ста тридцати — ста сорока. Месяца через полтора дойдут всюду до Днепра.

Через два месяца Красная Армия была бы ЗДЕСЬ, и я, наконец, бросил бы вести этот дурацкий дневник. Он мне порядочно надоел.

Я решил вести его «от ухода до прихода», и самым счастливым днем моей жизни будет день, когда я смогу написать посредине строки: «КОНЕЦ».

Так заканчивается предпоследняя запись в дневнике. Будет интервал в три месяца. Должен сознаться, что и сейчас, когда я вновь продвйгался по страницам дневника, набирая текст на компьютере, мне это занятие успело порядком надоесть. Вероятно, то же произойдёт и с читателем. Имея в виду его, я вносил сокращения, хотя давалось мне это с трудом. Вновь возникали картины того времени , подчас полузабытые, хотелось донести их до читателя без искажений. Резать «по живому» рука не поднималась, уж простите. И всё же сознаюсь: расстанусь с курсивом без сожалений, он зафиксировал тягчайший период в жизни не только моей, но и сотен миллионов землян.

А пока мы всё ещё в оккупированном гитлеровцами Кременце, небольшом украинском городке, в судьбе которого сполна отразилось всё, что принёс Земле фюрер, одержимый идеей высшей расы и её мирового господства.

Финал

На меловой фабрике, где работал счетоводом отец, трудовая деятельность продолжалась. Рабочие, их было человек тридцать, ломали мел в карьере, на тачках отвозили к мельнице. Размолотый мел отмучивался, подсыхал в отстойниках; затем его перемалывали вторично и грузили в мешки для отправки. Естественно, в Германию.

Всё это делалось без торопливости.

Заправлял на фабрике немец со странной фамилией Фаттер, что выглядело бы в переводе как Оттец. Он был кривоног от рождения, хром с Первой мировой, сед и криклив. Любимым словом в его лексиконе было Scheisse — дерьмо. Орал он постоянно, считая видимо, что именно этим способом добьётся максимального повышения производительности труда. Особенно раскипятившись, влетал в конторку, хватал трофейную винтовку и палил с крыльца в воздух. Благодаря крику и пальбе слыл в округе немцем грозным и опасным.

Фаттер был не «имперским», а «судетским» немцем, из переставшей тогда существовать Чехословакии; благодаря знакомству с чешским мог в своём руководящем крике на фабрике пользоваться отдельными общепонятными славянскими терминами, обильно сдобренными «дерьмом», что обеспечивало необходимый прямой контакт с рабочим классом.

Постепенно выяснилось, что дальше крика немец не идёт. «Своих» рабочих он где-то в немецких инстанциях от высылки в Германию отстаивал. Иногда добывал и лично распределял кое-какой паёк....

В конторке над столом немца висел большой — в рост — портрет Гитлера. В один из февральских дней сорок третьего, после траурных сообщений о Сталинграде, портрет со стены исчез. Перехватив утром удивлённый взгляд отца, немец выкрикнул «А-а, Scheisse!» и выскочил из конторки, грохнув дверью.

К отцу Фаттер проявлял даже некоторую уважительность. Оказывало влияние, по-видимому, различие в чинах: отец закончил Первую мировую штабс-капитаном российской армии, немец же — унтер-офицером австро-венгерской. Оба на этих высотах и остались, однако субординация даже в этих изменившихся обстоятельствах продолжала действовать, и немец в моменты благорасположения обращался к отцу Herr Hauptmann — господин капитан.

Однажды, осенью сорок третьего, немец сказал:

— Герр гауптманн, а что, собственно, делает ваш младший сын на этой дерьмовой гребешёчной фабрике?

Отец пожал плечами:

— Ученик.

— Дерьмо. Я думаю... ему лучше работать у нас. Советую. Конечно, и здесь всё — дерьмо, но... И лучше быстро — быстро.

Так я оказался на меловой фабрике. Юра трудился на шахте, где добывали в небольших количествах бурый уголь, там же работал и Ростю. Здесь угон в Германию пока не грозил.

Я к тому времени уже почти забросил дневник, не до того было. Фронт приблизился к Днепру, обстановка накалялась. Едва успевал записывать названия населённых пунктов, перечисляемых в сообщениях от Советского информбюро. Они были всё ближе, освобождённые Красной Армией города и сёла... В разговоре со случайно встреченным знакомым можно было ввернуть безразличным тоном: «говорят, что...» и перечислить несколько названий. Для дальнейшего распространения.

А через несколько дней после перевода на меловую фабрику появился приказ об очередной мобилизации в Германию. Однако меловая фабрика, где был свой «фюрер», рабочих не отпускала.

Так мне впервые повезло с немцем. Впрочем нет. Во второй раз. В первый — было с тем молодым унтер-офицером люфтваффе, который мог отхлестать меня по физиономии чёрной кожаной перчаткой. Но не стал.

Ведь должны же были откуда-то взяться немцы, которые потом, начиная с мая сорок пятого, станут, убирая развалины гитлеровского рейха, строить на их месте что-то человечное. Среди строителей новой жизни неизбежно окажутся и те, что пришли на нашу землю в серо-зелёной форме. Все такие одинаковые. И всё-таки в чём-то разные. Может, вернувшись из плена, человеком нового времени стал и Фаттер, осмелившийся в сорок третьем снять со стены и убрать за шкаф портрет фюрера, да ещё и выразиться при этом нецензурно. Кто знает?

С непродолжительным периодом работы на меловой фабрике был связан эпизод перехода с позиций наблюдателя и регистратора событий к роли участника.

На столе Фаттера стоял древний «ремингтон» с латинским шрифтом. Немец, кряхтя и поминая дерьмо, отстукивал время от времени на машинке корявым пальцем производственные рапорты, заявки, письма в германские инстанции.

Отступление шло на всех фронтах. Ещё не гремело на востоке, но нервозность в поведении «местных» немцев возрастала. Появлялись, проходили какие-то части, Кременец опять приобретал прифронтовой вид. Этому весьма способствовали также разрушения и пустыри, украсившие город в итоге почти трёх лет внедрения «нового порядка».

Сейчас я уже не могу восстановить в памяти, кому именно пришла в голову идея отпечатать на том «ремингтоне» листовку, адресованную немцам. Соблазн был велик, а отец в свои пятьдесят сохранял юношескую склонность к риску. Печатать листовку на машинке с латинским шрифтом, таких машинок всего-то насчитывался в городе, надо полагать, десяток — другой, было безрассудством. Не менее безрассудно было расклеивать эти листовки под покровом темноты вдоль Риттерштрассе, преимущественно — вблизи дома: действовал всё более жесткий комендантский час, огонь немцы открывали без предупреждения. И совсем уж наглостью было послать эти листовки в немецкие учреждения — в том числе и пану гебитскомиссару — по почте. Но очень хотелось подействовать им на нервы.

Текст готовили вместе. Пользуясь отсутствием Фаттера, я печатал листовку прописными буквами под копирку в то время, как отец стоял «на стрёме». Копирку потом торжественно сожгли. Расклеивали листовку вместе с Юрием поздней ночью, когда лишь лай собак нарушал насторожённую тишину.

Утром я прошёлся по Широкой, любуясь плодами нашего труда: белели на столбах листочки с немецким текстом. К вечеру они исчезли.

Содержание листовки не помню. В основном, было оно ругательное, хотя до Scheisse мы не опускались. Смысл же сводился к совету убираться восвояси, nach Vaterland, пока целы кости.

Такой эпизод в нашей жизни имел место. Посоветоваться было не с кем, действовали по собственному разумению.

Ни о приёмнике, ни о листовках в дневнике не упоминается. Автор неуклонно придерживался правила — не вмешивать в свои дневниковые дела родных, наивно полагая, что если найдут дневник, отвечать будет он один.

Вероятно, только растущая неразбериха заключительного периода оккупации помешала тогда гестапо выяснить, на чьей же машинке и кто печатал ругательную эту, а затем и ещё одну листовку, с данными о фактическом положении на Восточном фронте (по сводкам Информбюро ). Заодно обнаружить в конторке фабрики, в пыли за шкафом портрет фюрера в рост и почти бесхозную винтовку. И принять соответствующие меры.

Впрочем, перед самым бегством Фаттера на запад немецкую машинку изнасиловали ещё раз. Я отпечатал текст на немецом языке. « Справка. Этот дом и его жители находятся под покровительством войск СС. Входить в дом запрещается. Гауптштурмфюрер (подпись неразборчива )». Справка была скреплена круглой печатью с орлом. Когда — в отсутствие запарившегося в сборах Фаттера — прикладывали печать, её слегка повернули, чтобы немецкая надпись вокруг орла «Меловая фабрика Кременец» стала тоже неразборчива.

Теперь важно было правильно выбрать время для прикрепления справки на входной двери в дом. Не слишком рано. Но и не слишком поздно.

И ещё более важно было не опоздать убрать эту справку. А то ведь могли оказаться в Красной Армии люди, наделённые чувством юмора в недостаточной степени.

Впрочем, справку не видели ни те, ни другие.

Обошлось.

Красная Армия форсировала Днепр, освободила столицу Украины и прорвалась далеко на запад. От Житомира до Кременца было двести километров по прямой. Сто пятьдесят, от Киева до Житомира, советские танкисты преодолели за шесть дней. Подсчитали всё это кременецкие немцы и... драпанули. Бежал гебитскомиссар, бежало гестапо, бежали и сподвижники. Установилось в ноябрьские дни сорок третьего в Кременце безвластие. И обыватель занялся ревизией немецких складов. Широкая была усыпана зерном, деловито сновали люди с мешками...

Отец, изучив обстановку по доставленным из погреба сводкам от Советского информбюро, сказал:

— Нет. Сюда им не дойти. Слишком узкий клин. Слишком растянуты фланги. Немцы могут ударить с севера или с юга. Надо укреплять фланги, дальше продвигаться нельзя. Но то, что у немцев паника — прекрасно! Не те уже немцы! Однако, могут вернуться.

На семейном совете было решено срочно рыть убежище неподалёку, в заросшем густым орешником склоне. Место присмотрели давно. Работали вчетвером — отец, Ростислав, Юрий, я, и к рассвету всё было готово. В плотной глине получилась вместительная нора. Свод укрепили принесёнными из дома брусьями, вход прикрыли деревянным щитом, замаскировали всё дёрном...

Отец оказался прав: немцы, сосредоточив силы, срезали кончик клина у Житомира, продвинулись снова на несколько десятков километров на восток, к Киеву.

Вернулись они и в Кременец. И стало не до дневников.

Полыхали отблески ночных пожаров. То и дело возникала стрельба. Людей хватали на улицах, теперь уже не обращая внимания ни на какие «аусвайсы»...

И почему обошло всё это дом за пригорком, я ни понять, ни объяснить не могу. Жили голодно, не было возможности отправиться в экспедицию за продуктами. Дежурили по ночам, всегда в готовности — бросить дом, бежать в укрытие. Дом выглядел вымершим. Такими были и соседские. Опустошённый город, казалось, лишился последних своих жителей.

А затем, в конце декабря, началось наступление войск 1-го Украинского фронта с Киевского стратегического плацдарма. В канун Нового, 1944 года был вновь и теперь уже окончательно освобождён Житомир...

11 января 1944 года

Долго не писал, не до того было.

Сегодня фронт ровно в ста пятидесяти километрах от нас. Тут проводится эвакуация.

Готовлюсь удрать в лес, а дневник сейчас закопаю. Буду счастлив, если придется когда-нибудь его откапывать.

ПРИВЕТ, ТОВАРИЩИ!

СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗАХВАТЧИКАМ!

Я уже в течение многих месяцев регулярно изо дня в день слушаю Москву и точно информирован обо всем, происходящем на фронте.

Бейте этих гадов, хотевших уничтожить нашу Родину, до последнего.

Еще никогда за время своего существования Россия не стояла так высоко, как стоит она сейчас.

Но СССР после войны будет стоять еще выше!

Дожить бы и увидеть.

 

 

 

 

 

p> 

4. Мир

Накопление богатства

Комендант города внимательно изучает моё предписание, потом — меня самого.

— Так ты и в самом деле можешь по-немецки? — В голосе его — нескрываемый скепсис. «Похоже, не тот у меня вид...» Я не по-уставному молча пожимаю плечами. Мол, им там виднее...

— Ну, это мы проверим сегодня же.

На моём предписании появляется косая резолюция: «Принять с 15 мая на все виды довольствия, включая фуражное. Майор Зозуля». «А начальник-то шутник», — думаю я, делая налево кругом. И опять вспоминаю старшину. И того коня.

В тот же день у военного коменданта Ораниенбурга совещание. Приглашены (вызваны?) представители городского управления и бургомистры близлежащих общин. Многие впервые в русской комендатуре и чувствуют себя явно неуютно. К счастью, я уже прибыл, так что разрядка напряжённости — detente — теперь вопрос ближайшего времени.

На повестке дня — продовольственное снабжение населения. Кто-то отмечает нехватку молока... Комендант велит сказать, что в первую очередь следует обеспечить ежедневную выдачу молока детям и женщинам, ожидающим ребёнка.

Для долгих размышлений времени нет. Взоры представителей местной администрации устремлены, с надеждой, на меня. И я не подвожу:

— Kinder und tragende Frauen sollen jeden Tag Milch erhalten! — Фраза мне нравится: стилистически и логически хорошо построена, коротко и ясно — kurz und klar.

Некоторое время все молчат. Потом в углу кто-то хрюкает, и раздаётся всеобщий хохот. Хохочут господа бургомистры и одна фрау бургомистр, смеются господа служащие городского управления. Я не смеюсь. Комендант — тоже. Он, прищурив глаз, изучает меня не без любопытства.

Одним из первых успокаивается бургомистр Ораниенбурга, седовласый респектабельный мужчина.

— Господин переводчик, — произносит он, — «tragende» — термин, употребляемый по отношению к скоту (коровы и так далее, понимаете?). В данном же случае следовало бы воспользоваться термином «schwangere». «Беременные женщины», а не...ха-ха!...Извините, фрау бургомистр!...А не «стельные». Понимаете?

— Das ist zum Lachen, nicht wahr? Смех да и только, — говорит майор. — У малыша ( «Откуда ему, чёрт побери, известно, как меня обозвал старшина?») едва ли была на фронте возможность изучать тонкости различий между обоими терминами. Ты когда был в последний раз в школе?

— В сорок первом, в июне...

— А потом?

— Потом была гитлеровская оккупация, учиться не разрешали. А после освобождения я ушёл воевать.

Всё это было сказано по-немецки. Для них. Потом помолчали.

— Учиться надо, понял? — Это предназначалось уже мне, по-русски.

Совещание продолжалось. Майор снова начисто забыл немецкий, а я парился дальше.

Как мне стало известно впоследствии, майор Зозуля — кандидат философских наук. Он преподавал в одном из московских вузов и ушёл воевать добровольцем, с ополчением, осенью сорок первого года. Так что в отношении того, надо или не надо учиться, он был в курсе.

Меня вскоре перевели в комендатуру района Нидербарним, куда входил и Ораниенбург, в Бернау. Мне показалось, что майор отдавал меня неохотно. Вероятно, я был небезнадёжен в его глазах. Но приказ есть приказ. Благодаря таким, как он, годы военной службы были для меня годами постоянного учения. Годами накопления богатства. В итоге, к концу службы в Германии я буду говорить по-немецки почти как на родном языке. Такой запас, как пошучивают в армии, карман не трёт. И есть у нас не просит. Дальше — что-то про монаха, нелитературное...

Заксенгаузен

Пребывание в том тяжком времени затянулось. Но не могу уйти из него, не сделав ещё одну — последнюю — остановку. О Заксенгаузене свидетельствую как очевидец. Я обещал вначале: правду, только правду и ничего кроме. И эта тема — не тот случай, когда можно было бы позволить себе вольности.

В мае сорок пятого в концентрационном лагере Заксенгаузен обитали ещё тысячи людей в полосатой одежде. Как тысячи изгнанников не могли сразу после освобождения вернуться в свой умерщвлённый поклонниками маоизма Пномпень (здесь задача выращивания «нового человека» решалась радикально, с нуля, с расчищенного поля ), так и эти тысячи узников фашизма не могли сразу покинуть лагерь, превратившийся на некоторое время из места систематического истребления в место жительства. Лагерь окружали руины. Он располагался на окраине Ораниенбурга, разрушенного налётом летающих крепостей накануне вступления в город частей Красной Армии, охватывавших с севера Берлин. В городе находился крупный химический завод концерна «АУЭР». Там вроде бы обогащали уран. Завод был основной мишенью поспешной бомбардировки, досталось однако и городу. На Берлинерштрассе с трудом подыскали тогда здание, пригодное для размещения советской военной комендатуры.

По приказу коменданта я отправлюсь в лагерь. Постепенно станут известны числа. Приход: двести тысяч человек из почти всех европейских стран. Расход: сто тысяч. Остаток? В конце мая люди всё ещё обитали здесь, тысячи и тысячи. До того, как выжившие разойдутся, разъедутся по домам, откуда их вырвала и бросила сюда беспощадная сила, они будут судорожно и торопливо рассказывать о том, как здесь было.

И я ходил в лагерь Заксенгаузен на службу. Она состояла в сборе письменных показаний теперь уже бывших заключённых. Папки заполнялись разнокалиберными страничками, исписанными на русском, польском, украинском, чешском, немецком, французском, сербском...

Судьба предоставила мне возможность ещё раз воспринять, прочувствовать в концентрированном виде то, под гнётом чего мы существовали на протяжении трёх лет оккупации. Возможность лично подвести итоги.

Я держал в руке аккуратные плошки с фитилём, предназначавшиеся для освещения аккуратных солдатских землянок на Восточном фронте. Плошки, заполненные жиром, вытопленным из человеческих тел. Стеллажи на складе готовой продукции были заполнены аккуратными пакетами, содержавшими эти плошки и короткие, широкие свечи того же происхождения. Получив в конце сороковых отпуск, я привёз такую плошку в Кременец, для музея. Не знаю, сохранилась ли?

На складе готовой продукции хранились добротные мешки из бумаги «крафт», заполненные мукой из пережжённых человеческих костей. Мука предназначалась для удобрения полей.

И я думал тогда: надо же, а в нашем Кременце, в бывшем тире императорского Якутского полка догнивают, кое-как присыпанные землёй, более десятка тысяч человеческих тел. Безо всякой пользы. А сколько можно было бы изготовить свечей. Добротные германские землянки на Восточном фронте сияли бы огнями как рождественская ёлка. Кстати, этими свечами можно было бы украшать и рождественские ёлки. Почему бы и нет? И тучные нивы колосились бы по всей Германии благодаря умелому применению высокоэффективных удобрений... Сколько упущенных возможностей. А всё — торопливость.

Я пересчитывал, своими руками перекладывал со стеллажа на стеллаж тысячи подошв, отделённых аккуратно от обуви — мужской, женской, детской. И хранившихся раздельно: подошвы мужской обуви, женской, детской. Порядок в хранении подошв облегчил счёт и выведение итоговых чисел. Мужчин — столько-то десятков тысяч, женщин — столко-то, детей — столько-то. Вероятно, такая аккуратность в складировании и хранении подошв была проявлена не ради облегчения соответствующих подсчётов в будущем, а единственно из педантизма. Тем не менее, подсчёты были облегчены. И получалось в итоге: сто тысяч.

Подошвы отрывали на предмет поиска хитроумно запрятанных драгоценностей. Надо думать, запрятанные таким образом драгоценности находили редко или вовсе не находили. Однако порядок есть порядок, Ordnung muss sein! , ни одной пары обуви в лагере Заксенгаузен не осталось без оторванной подошвы. С той же целью вспарывали животы и отрывали головы куклам и мишкам, или что там ещё могли взять с собой дети в свой последний путь в концентрационный лагерь Заксенгаузен. Все эти тщательно препарированные детские игрушки также хранились на стеллажах. Отдельно хранились очки, отдельно — курительные трубки и мундштуки. Отдельно — брюки, отдельно — юбки. Всё это ожидало решения вопроса об оптимальной утилизации. Как с костями. И с жиром.

Во множестве хранились тюки с волосами. С нерасплетёнными девичьими косами, с шиньонами и париками. Тут вопрос утилизации был успешно решён: волосы предназначались для изготовления матрасов, мягких, пригодных для длительной эксплуатации.

Заключённые трудились в мастерских, создавали прочную и удобную армейскую обувь. Германский солдат, надевая новые ботинки, должен был ощутить нежные объятия фатерланда. Поэтому на территории лагеря была проложена и вымощена грубым булыжником дорога, имевшая форму квадрата. По этой дороге с утра до ночи маршировали строем заключённые, разнашивая обувь для солдат вермахта. Делалось это просто: заключённому выдавали пару обуви на номер меньше нормального размера. Поэтому разнашивание происходило быстро и эффективно.

Если кто-то не выдерживал?

Способов было много.

Злостных нарушителей установленного порядка вешали публично, под звуки лагерного оркестра. Рядовых очередников расстреливали в неглубоком земляном капонире, стены которого были обшиты толстыми брёвнами. Ставили лицом к стене и стреляли в затылок. Все, кому надо, знают: в затылок — наиболее эффективно...В том месте, где это происходило, в древесине постепенно образовалась воронкообразная выемка глубиною сантиметров в тридцать. Имелся ещё санитарный блок. Здесь, при «измерении роста», как только на голову опускалась планка, следовал выстрел в затылок. Гуманно . Если же производительность таких индивидуальных методов оказывалась недостаточной, приводилась в действие система массовой «санобработки» с использованием нервно-паралитического газа.

Все эти пути вели в крематорий.

Вот какую массу ценных познаний дала мне непродолжительная служба на территории бывшего концентрационного лагеря Заксенгаузен.

Пусть простит меня читатель за этот рассказ. Я не любитель таких историй. Но это — мой ХХ век. Всё это было. Было! Слышал от людей в полосатой униформе. Видел своими глазами. Держал в руках. Кое-кто говорит нынче «не было». Было! Свидетельствую!

Свидание

Будут годы военной службы там, в Германии. По сей день случается у меня дежурный сон, правда, теперь реже: я всё служу, служу...А всего-то было без малого семь лет с р о ч н о й службы , из них пять — в Германии. Вот так мы тогда служили. За тех, что полегли. И за тех, что подрастали дома, чтобы заполнять вакуум, образовавшийся с уходом в чёрную дыру миллионов и миллионов.

В сорок восьмом мне дадут в виде поощрения краткосрочный отпуск: на десять суток — к родным. Десять суток чистого времени, зафиксированных в местном военкомате, дорога — не в счёт.

На Франкфуртском вокзале в Берлине я возьму штурмом верхнюю — бывшую багажную — полку раздрызганного общего вагона пассажирского поезда под названием «пятьсот весёлых». Пересеку в этом поезде Польшу. На одной из станций на соседнем пути окажется встречный состав с немцами-военнопленными, без вооружённой охраны: немцы будут возвращаться домой. Побеседую с ними, из двери в дверь. Вполне дружелюбно. Удивлю своим немецким: да, годы, годы, чему только не научишься... Возможно, в эшелоне окажется крикливый кривоногий Фаттер? Или унтер-офицер люфтваффе, что не стал драться тогда на Широкой? Или тот, что не выстрелил из парабеллума, когда Юрий встал на защиту своей Лиды?.. Немцы — они ведь разные. Как и мы, русские. (Повторяюсь...Простите, возраст...) Они только более дисциплинированны, более законопослушны. Их к этому приучали столетиями. В итоге, это уже, как говорится, в крови. А мы разболтанны, и это тоже находит своё объяснение в смутных временах, как неотъемлемом элементе всей нашей — по сей день — истории...

На Гданьском вокзале Варшавы я выйду размяться, пройдусь по временному дощатому перрону вдоль приземистых бараков, заменивших каменные постройки. Разгляжу вдали полуразрушенные башни костёла святого Флориана и чуть левее — макушку православной церкви. Там, рядом, наш дом, там прошло детство. Слегка защемит сердце.

В огромном шумном вокзале пограничного Бреста я дождусь рабочего поезда на Здолбунов. В изношенных дачных вагончиках будет темно и пустовато. Из Здолбунова доберусь с ветерком на площадке товарняка до Дубно, спрыгну на ходу.

До дома и родных останется меньше сорока километров. После года войны, после лет разлуки — хоть пешком иди. И я отправлюсь пешком. Но подвернётся, подберёт меня на шоссе попутная старенькая полуторка, ГАЗ-АА.

И где-то посреди этих километров газик обдадут из лесу пулемётной очередью. Сидя в соломе спиной к кабине, я увижу, как полетят щепки от борта и появятся в нём три безобразные воронки. Водитель наподдаст, и мы проскочим.

... С нашего пригорка прибежит, запыхавшись, сосед-сапожник:

— Александр Васильевич! Скорее! Там от Дубенской рогатки идёт ваш сынок Ромка! У него хорошие юфтевые сапоги, на гвоздях! Он старшина, у него медали. Он подрос, ваш Ромка. — Новости в маленьком городке распространяются со скоростью, не укладывающейся в рамки физических законов.

Так я вернусь, и на нашем пригорке меня встретят и обнимут родные.

Дома я обнаружу свежую прореху в своём вещмешке и изуродованные пулей гостинцы.

И ещё я обнаружу у койки Юрия автомат ППШ со снаряженным диском, а в ящике тумбочки — ручные гранаты. Шла телефонизация района, Юрий — начальник узла связи — часто ездил в село, и этот инструмент был ему необходим. Всё ещё необходим.

За столом Юрий, хмуровато улыбаясь, расскажет немало историй сродни фронтовым. Мы будем выпивать на равных.

Думаю, это был счастливый миг в жизни отца: сидеть и слушать своих слегка захмелевших сынов, солдат Родины.

А на следующий день мы, начистив сапоги, пойдём втроём — отец, Юрий и я — в город. Вдоль молодого парка, там, где было гетто. Вдоль аккуратно побеленных домов, которые выстояли всю ту долгую ночь. Вдоль прибранных, зазеленевших пустырей и наметившихся уже новостроек.

Мы будем шагать в ногу.

Остановится знакомый, вежливо приподнимет шляпу и скажет:

— Здравствуйте, Александр Васильевич! Какие у вас сыны!

И я буду рад за отца.

Уроки, уроки...

Годы службы в оккупированной Германии изобиловали событиями, отпечатавшимися в памяти. Рассказ о них, стоп-кадры тех уже столь далёких лет могли бы послужить материалом ещё одной книги. Но я на это не замахиваюсь. Я должен опубликовать эту книгу. Выполнить, в доступных мне пределах, свой долг. Повторюсь: конец первой половины двадцатого века далёк для нынешних, для них это история, и даже не новейшая . Но для людей моего поколения — их всё меньше — эти несколько лет — кусок жизни, наиболее глубоко отпечатавшийся в памяти. Эти стоп-кадры не стираются и не блекнут. С ними мы и уйдём. Однако, не уносить же всё с собой...Что-то из прожитого может оказаться полезным для нынешних, может помочь им избежать ошибок. Хотя, как учит история, почти каждое поколение ухитряется наступать на грабли и получать рукояткой по лбу. Именно это — шишка на лбу — для них назидание, а не поучения стариков. Но старики, опять же во все времена, стремятся успеть оставить потомкам что-то полезное из своего жизненного опыта. Авось, пригодится. Так было всегда, и так всегда будет. И человечество меняется, будем надеяться — к лучшему, в какой-то, пусть — маленькой, степени, благодаря урокам прошлого, всё-таки усвоенным. Какие-то грабли остаются без следов крови на рукоятке. К тому же, эта книжка восполняет что-то недосказанное — пусть крошечное — в Истории. Хотя бы ради этого стоило трудиться. Или не стоило? Не мне судить.

— Когда я занимался эксгумацией... — Принимаюсь иногда рассказывать. Если по всей правде, то занимался я этим не непосредственно. Не руками. И было это, естественно, уже после войны. В войну — хоронят. Как могут. Где и как успеют. Потом, после войны, перезахороняют. А кости наших солдат, так и по сей день где только не находят. Ни одна юбилейная дата в память о той войне не проходит у нас без этих траурных церемоний.

Я был прикомандирован на время, как военный переводчик, к межсоюзнической группе, занимавшейся этим невесёлым делом на территории советской зоны оккупации Германии. Американцы своих, в основном это были лётчики, увозили домой, на Арлингтонское кладбище. Французы своих — куда-то в Нормандию. Или передавали семьям. Англичане тоже своих увозили .. А наши? Наши покоятся в Германии на бесчисленных братских кладбищах, сплошь и рядом — посреди населённых пунктов. Кладбища ухожены, прибраны. И там нет-нет, да и появляются новые могилы: «неизвестный солдат». Ещё одного нашли...Хорошо, если дома он не числился «пропавшим без вести», иначе несладкой была в сталинское время жизнь его близких: «пропавший без вести» приравнивался к сдавшемуся в плен. А это уже был «предатель»...И у меня были шансы, за недолгую мою фронтовую жизнь, взгромоздить на плечи моих близких ещё и этот груз. Но обошлось. Повезло. И вот он — я. Со своими стоп-кадрами.

Ещё один, оттуда, для иллюстрации везения.

Сорок четвёртый, год наступления на всех фронтах. Однако, продвижение вперёд, на запад не было непрерывным, отнюдь. И останавливаться приходилось, и пятиться. О чём, впрочем, в сводках, голосом Левитана, уже и не упоминалось, настолько это было несоизмеримо с общим продвижением на запад. Вот и в тот раз, что-то где-то затормозилось, и пришлось нам окапываться. Малая сапёрная лопатка, сколько жизней она спасла! Памятник бы ей. Мы рыли землю вдвоём, рядом, и получился просторный окопчик почти полного профиля, с бруствером. Всё как положено. Здесь и разместились. Какое-то время спустя мой сосед решил глянуть на обстановку. Он приподнялся над бруствером, тут же грузно осел и стал валиться на меня. В его лбу было отверстие, и оттуда сочилось розовое. Вражеский снайпер, стало быть, продолжал держать под прицелом наш окопчик, откуда особенно резво летели комья земли. И дождался. Я не узнал даже имени моего товарища. Я укрыл его голову полою шинели и, прикорнув, сидел рядом. Ночью пришёл солдат с заплечным термосом, доставил горячую пищу. Обильно отпустил в мой котелок. За двоих. Взял красноармейскую книжку погибшего и отправился дальше, кормить своих. Я ел кашу, присев на ноги погибшего товарища. Всё могло быть наоборот. Мог лежать я, а он — есть кашу. Потому что голодный солдат, какой же это солдат? Мне повезло: та, с косой, прошла мимо, совсем рядом. Воевать довелось меньше года, и она всё время была рядом. Но вот он я. И сегодня не склонен считать это везением. Хотя, почему именно я? Не знаю. Было же, как нынче говорят, фифти-фифти... А в тот раз, на рассвете последовала команда — вперёд. Потому что противник ночью ушёл. Ему к тому времени, в конце сорок четвёртого, уже не привыкать было «выравнивать фронт». Они не отступали. Не драпали. Они выравнивали фронт. Согласно приказу. Befehl ist Befehl! Так и довыравнивали до самого Берлина.

Всё уводит меня куда-то от наметившегося сюжета.

Так вот, был в этой межсоюзнической группе французский капитан по фамилии Городецкий. Потому, я думаю, и запомнился, что это был русский по происхождению французский капитан. И даже кавалер какого-то высокого ордена. Для других офицеров этой группы, в том числе и для нашего капитана, я был переводчик, военный переводчик. Для капитана Городецкого я представлялся ещё и потенциальным собеседником, хотя и в сержантских всего лишь чинах. Он оценивал нас обоих, нашего капитана и меня, и склонялся к контактам со мной. Хотя именно контакты были нам, мягко выражаясь, не рекомендованы. Работай, выполняй обязанности. Но никаких посторонних разговорчиков.

Наш капитан был из контрразведки. Конечно, он так не отрекомендовался. Я это вычислил. Ему и переводчик нужен был бы, в принципе, оттуда. Но, видимо, не оказалось никого под рукой. В моём «кто есть кто» он разобрался достаточно глубоко, и однажды поразил меня таким диагнозом:

— Да, браток, наградил тебя батька биографией...Только всё это — муть. Царское офицерство твоего батьки — муть. Такой же дурень был, как его сынок. Сопля вон ещё висит. Только мы — бдительные. А тебе, браток, учиться, школу кончать надо. Университет. Человеком стать... И заграница эта — панская Польша — муть. Они же, старики твои, никуда не эмигрировали. Граница на восток сдвинулась в двадцатом — это было. И если б не это, кто ещё знает...Бдительные мы. И оккупация — муть. Десятки миллионов в эту западню попали. На всё это через десяток-другой лет наплюют. И забудут...Только вот интеллигентности этой тебе бы поменьше, — подвёл он итог. Он мне сочувствовал. И сказал слова, которые не должен был говорить, я это знал. Роль сыграл прямой человеческий контакт. И как только его там держали, в контрразведке? Или, опять-таки, совсем наоборот?

Мне везло в жизни. Помимо того, что я вообще остался жив, я в те годы встретил много хороших людей. Старшину. Старика-толстовца в неспокойном фронтовом лесу. Немецкую парочку в берлинских развалинах...Ну, а те, угрюмые, что, насупясь, перелопачивали время от времени анкету, ставили птички, — те не в счёт. Я с ними глазами не встречался.

...Французского капитана (может, и он был из адекватной нашему капитану структуры?) снедали противоречивые чувства. С одной стороны — естественной антипатии к хамам, вынудившим его родителей покинуть Россию. С другой — восхищения свершённым русским народом в войну. Хотя никто из нас в то время не представлял себе, какой ценой дались эти свершения.

«Француза» шокировали манеры нашего офицера. В особенности — за столом. Когда наш капитан подхватывал ножом и ловко отправлял в рот кусок консервированной мадагаскарской мартышки, которой нас потчевали французы, уголки губ их капитана опускались на доли миллиметра. И я в эти минуты избегал его взгляда, так как он предполагал во мне единомышленника: меня в детстве, дома, учили хорошим манерам, и следы того обучения не до конца стёрлись. К тому же вилки нам на войне не полагались. Была ложка, был карманный нож или штык-нож винтовки. Какие ещё манеры? К тому же тут и самому впору было скривиться: поедание близкого родственника — этой самой мартышки — вызывало не только психологическое, но и чисто физиологическое неприятие. Однако, noblesse oblige, приходилось сдерживаться.

Мы несколько недель были связаны общей работой. Колесили по нашей зоне Германии, рылись в кладбищенской литературе, опрашивали свидетелей, вскапывали землю. Поражала информированность американцев и англичан. Случалось, приезжали в определённый населённый пункт. Начинались измерения: от крайнего дома вдоль дороги — столько-то метров, затем вправо в лес — столько-то. Здесь — копать. И в полуметре от поверхности натыкались на останки. Лётчики. Самолёт был подбит, экипаж выбросился с парашютами. Взятых в плен вели по этой дороге. И здесь, в сторонке, расстреляли и зарыли. В другой раз фюзеляж американского бомбардировщика подымали со дна озера. В кабине были пилоты. Или то, что от них осталось. В планшете командира были навигационные карты, прекрасно сохранившиеся. Были там ещё и тридцать долларов, однодолларовыми купюрами. Их, руководствуясь какими-то инструкциями, изъял наш капитан. Валюта подлежала сдаче в наш государственный банк. Помню, купюры потом стирали и гладили утюгом. Но от запаха избавиться не удалось. Думаю, он не очень понравился тем, кто, принимая по акту, пересчитывал эти купюры в банке.

Когда вспоминаются стоп-кадры из прошлого, не всегда удаётся пошутить. Драматизм превалирует в том времени, неотделимом от слова «война».

...Мы выполняли свою задачу, останки в пластиковых мешках погружали в ящики, и мы снова пускались в путь: впереди легковая машина, за нею — армейские грузовики с персоналом, с некрашеными деревянными ящиками...Впереди, рядом с шофёром-марсельцем сидел капитан Городецкий. Наш офицер и я — на заднем сиденье видавшего виды трофейного опеля. (Американцы и англичане приезжали к нам только на «строевых» легковых машнах.) Шуршали газетами. Расправившись со своими, помолчав, «француз» небрежно так, через плечо, осведомлялся:

— Ну и что там пишут в вашей «Правде»?

Инструкция была чёткая: заниматься делом — этой самой эксгумацией, а в политические дискуссии всякие не лезть. МИД не подменять. И вообще... Моё положение облегчалось законами субординации. Но наш капитан не был склонен сигануть в кусты, прикрыв зад инструкцией. Или, может, была у него и своя инструкция? Пошевелив желваками, бросив взгляд на меня и выдержав паузу, он принимал вызов:

— О Вьетнаме пишут...

— Интеррресно, — тянул «француз» с реликтовым аристократическим высокомерием, — ну и что же там сообщают о нашем Вьетнаме?

Услышав знакомое слово, оглядывался на нас и чернявый весельчак-марселец. Наш капитан снова выдерживал паузу и продолжал:

— Пишут, что французы когда-то провозгласили лозунг свободы, равенства и братства. Либерте, эгалите и фратерните, — добавлял он для ясности по-нижегородски, заставляя шофёра снова оглянуться. — А теперь подавляют народ, который борется за эту самую свободу...

Видимо, пауза требовалась капитану не столько для решения вопроса — отвечать или не отвечать, а скорее для подготовки этой чёткой формулировки. Чтобы — не в разрез с установками.

Молчал в свою очередь и капитан Городецкий. А затем, уже не поворачивая голову, изрекал без экспрессии:

— Вьетнамцы хамы.

Эта формулировка не была экспромтом. Папа с мамой, спасаясь от отечественных хамов, увезли его в цветущую, благополучную Францию. Но возникают новые хамы, на сей раз вьетнамские... Надо полагать, и они не последние...

Продолжали путь в молчании. А на следующий день снова скрещивали шпаги. Потомок российских аристократов, несостоявшийся лейб-гвардеец — с чекистом, у которого под орденами был нагрудный знак «Гвардия».

Таких вот наглядных жизненных уроков было немало в годы, проведённые в сержантских чинах в послевоенной Германии. Я почти десять лет не ходил в школу. (Повторяюсь, простите.) Однако, начисто потерянным это время никак не назовёшь. К тому же, как я полагаю, именно оно дало мне заряд дружественной иронии, которая иногда кстати при общении с представителями новейшего поколения. Теми, которым всё уже давно известно. Из источников, где информация хранится в свёрнутом и удобном для употребления виде. С первоисточниками, что и говорить, хлопотнее. Но хорошо! Для ума и для сердца. То время дало и знакомство, в частности — с языками. Благодаря им я востребован в новом времени. И сохраняю драгоценную возможность общения. В нём — жизнь. (Говорят, в движении — жизнь. Согласен. Но не только в движении посредством ног. Есть ещё мозг, есть глаза, встречающие глаза. Есть руки, набирающие текст на keyboard'е. И, в конце концов, просто язык. Материальный, из плоти и крови...)

А в этом новом времени потомки российской аристократии съезжаются в Бордо, чтобы встретиться с Президентом новой России. И пожать ему руку.

Он, кстати, бывший чекист. Разведчик. Такие вот дела...

* * *

В своём повествовании мне трудно оторваться от времени, которое оставило самый глубокий след в памяти. Так и эдак пытаюсь, и снова оказываюсь там. В любом случае я вернусь ещё в Германию, но уже — наших дней, и это будет оптимистическая нота. Под занавес.

В последние годы я много общаюсь с иностранцами. Решающим здесь явилось коренное изменение ситуации, позволившее, в частности, разжаловать до разумного уровня фактор а н к е т ы при подборе кадров. Что касается меня, то наиболее существенным сегодня оказалось знакомство с языками, приобретённое, впрочем, не столько благодаря желанию, сколько в силу внешних обстоятельств. Эти обстоятельства, воспринимаемые нами подчас как удар судьбы, оказываются сплошь и рядом лучшим из всех возможных жизненных вариантов.

Октябрь 49-го: славный финал

... Сборно-пересыльный пункт в Куйбышеве, куда нас, хотя и не под конвоем, но в сопровождении и с изъятыми документами доставили из Германиии. Жёсткий досмотр, при котором было конфисковано всё «лишнее». У меня, в частности, изданный на немецком языке «Краткий курс истории ВКП(б)»: мало ли, что там волокут из-за рубежа эти «разложенцы». Таков был итог той почётной пятилетней миссии за рубежом, такова логика идеологов: длительное время общались с иностранцами, следовательно, не могли не «разложиться» . Видимо, слабовата была их вера в убедительность собственных слов.

Мы шагали строем по мостовой, в баню. По тротуару, рядом — какой-то майор с мальчиком за руку. Мальчик:

— Папа, а это кто?

— Изменники родины.

Строй мгновенно взломался. Никогда до этого момента не приходилось видеть так быстро удирающих майоров. Не догнали, охладил грозный окрик старшего, такого же как мы, но назначенного в банной операции командиром. «Приказ командира — закон для подчинённого». Все мы — в этом строю — достаточно много лет прослужили, и некоторые армейские законы стали неотъемлемым элементом жизни. Я и сегодня пунктуален до отвращения. И убеждён: нынешние неувязки в армии — о них со смаком повествуют СМИ — не от нас унаследованы. Не от нас.

Тогда, в том сборно-пересыльном клоповнике, будь у меня пистолет, застрелился бы. Так и не успев осознать, что унизительная отправка из Германии через эту шарагу на родину была благом, ниспосланным мне свыше.

То, что я сейчас пишу, уже сильно смахивает на мемуары. Но это не так. Я пишу не о себе. Пишу о судьбе моего поколения. Эти строчки необходимы, как перемычка, как интермедия между прошлым и настоящим. И будущим?...

Из Куйбышева мы разъезжались уже самостоятельно, при документах, «для дальнейшего прохождения службы», в стройбаты. Кто — в Коми, на лесозаготовки.. Кто — в Донбасс, на шахты.

Енакиево, шахта «Юнком» — Юный коммунар. Когда я увидел, какие люди проходят здесь службу в стройбате, с какими орденами, с какими наборами нашивок за ранения, я понял: моё горе ещё не горе. К тому же, в посёлке была вечерняя школа...

Я не мог знать, за какие заслуги был назначен командиром стройбата подполковник с орденом Ленина, тремя — Красного Знамени и многими другими во всю грудь. В те годы полагалось всё это носить, и оно производило впечатление. Конечно, пил он по-чёрному. Но где причина? Где следствие? Хотя армия приверженностью к трезвости не отличалась. Те фронтовые «сто грамм» без следа не ушли. Как сейчас, не знаю.

Однажды в выходной, в увольнении, я шёл по чёрной от угольной пыли поселковой улице. И чуть не наступил на орден Ленина. Без орденской колодки. Я знал: в посёлке Юнком орден Ленина — только у нашего подполковника. Возможно, ещё у кого-то из шахтёров? Но всё равно, не так уж много было кавалеров этой высшей награды. И я отправился искать командира. В одном бараке гуляли: свадьба. Зашёл. Во главе стола, рядом с молодыми, среди изрядно уже подвыпивших шахтёров сидел в расстёгнутом кителе подполковник, при орденах. Свадебного генерала взять было негде, вот и заменили подполковником, боевым! Был он тоже уже хорош. Но меня, маячившего в дверях, узнал. Изобразил начальственную насупленность, поманил пальцем. Я пробрался среди поющих и выясняющих отношения гостей к командиру. На его кителе на месте ордена была только колодка, Ленина не было. Я протянул подполковнику орден. Он схватился рукой за левую сторону груди и побледнел. Глаза мгновенно протрезвели. Я откозырял, повернулся по-уставному и выбрался из гудящей комнаты.

Мне разрешили ходить в вечернюю школу, а там поверили и приняли без документов, с месячным испытательным сроком, в выпускной — десятый — класс. Летом 50-го, когда я получил аттестат зрелости, мне предоставили краткосрочный отпуск к родным, на десять дней. Второй на седьмом году срочной службы.

Думаю, образ Ленина сыграл здесь свою роль. Воистину, пути Господни неисповедимы...

Север

В октябре 1950 года пришла долгожданная демобилизация. И вскоре я был студентом физического факультета Львовского университета. Почему физического? Ведь были, кажется, мечты... К тому времени я уже многое усвоил, охватываемое универсальным термином «Низзя!». Хорошо знал свои «запятые» в анкете. На физфак охотно взяли, и слава Богу. Хотя занятия давно уже шли. Почему Львов? Ближе к дому, к родным.

Обычен был в те времена такой гордый термин — фронтовики. На факультете нас было двое, Володя Сур и я. Занимались в одной группе и, естественно, дружили. По сей день обмениваемся письмами. Володя вследствие тяжёлой контузии терял зрение. Редкие послания из далёкого села Московей в Молдавии, куда он по распределению отправился учительствовать, уже многие годы пишут за него, под диктовку. Уверен, что Владимир Янович Сур, фронтовик, слепой учитель физики, в тех местах и сегодня — очень уважаемый человек. Иначе быть не может.

Мы и тогда, на курсе, в группе, выделялись возрастом. Были такими уважаемыми — за былые заслуги — старичками...На немногочисленных экранах города шёл в то время индийский фильм «Бродяга». Очереди за билетами на вечерние сеансы были страшные. Средней упитанности герой Радж Капур выводил жалостливо «бродяга я, а-а-а-а, а ,а ,а, бродяга я...», прекрасная смуглая босоногая героиня, запелёнатая во что-то бесконечное, покоряла изящными танцевальными пассами. Мы были там, с ними, в исстрадавшейся Индии, только — только сбросившей колониальное иго. Девушки в темноте всхлипывали, да и мы сурово потягивали носами... Ну как тут было не сбежать с лекций, воспользовавшись опозданием преподавателя? А потом, на комсомольском собрании, одногруппница Неля, пылая праведным гневом, вся в пунцовом румянце, клеймила меня уничтожающими словами:

— Как могли вы, взрослый человек, фронтовик, не удержать нас от этого неосмотрительного поступка?! — А ведь в темноте шмыгала носом, сидя рядом...И мне было стыдно за своё поведение. Мы, Володя, я, были старше остальных лет на шесть — семь, и поначалу даже ещё не со всеми на «ты».

Внешне нас, фронтовиков, отличало в студенческие годы то, что мы донашивали военную форму. С повышением благосостояния обзаводились гражданскими брюками. А там, под университетский значок, и пиджаком. На ноябрьскую демонстрацию на втором курсе я пришёл в армейской шинели, надраенных сапогах и ярко-синей шляпе, и был встречен ехидным вопросом декана:

— Что это вы, Кравченко, так вырядились? — Чрезвычайно гордый своей обновой и праздничным внешним видом, я саркастической подоплёки слов профессора даже и не уловил.

Внутренне же нас отличала бешеная жажда навёрстывать упущенное.

В 1955-м получилась довольно интересная дипломная работа, что-то об оптических свойствах синтетического рубина при температуре жидкого кислорода. Неожиданная яркая линия испускания в спектре поглощения. Совсем рядом с эффектом лазера. Зафиксированное, но не понятое явление... Предложили сделать сообщение на проходившем в стенах университета всесоюзном совещании. В перерыве подошли двое — крепкие, рослые мужики. Похвалили работу. Стали интересоваться планами. Планы уже определились: получаю диплом, еду в Киев поступать в аспирантуру при Институте физики Украинской академии наук, там выделено место.

Получасовой разговор закончился договорённостью — в случае получения вызова — ехать на три года на Север, в Кировск, в Кольский филиал Академии наук: закупать оборудование, разворачивать лабораторию, внедрять современные методы... Деньги и свобода действий обеспечены. Аспирантура подождёт.

Три года всё ещё продолжаются. Мужиков тех звали: Александр Васильевич Сидоренко и Игорь Владимирович Бельков. Имена известные. А.В.Сидоренко возглавлял КФАН, член-корреспондент, впоследствии — академик, министр геологии, вице-президент АН СССР. Создавал Академгородок — украшение Апатитов, где его заботами не был сметён бульдозерами девственный в ту пору лес и поэтому по сей день растут грибы. Их любят собирать бабушки: удобно, идешь себе по асфальтовой дорожке и высматриваешь...А вокруг — осеннее золото. И.В. Бельков будет на протяжении десятков лет моим директором. Художник от Бога, его живописью — прекрасными пейзажами нашего северного края — разве что ленивый не любовался. (Прямо просится этот модный сегодня штамп — про ленивого.) Но всё это — уже потом. Сегодня. А тогда...

Вызов пришёл. Родные повздыхали. Отца уже не было. Я поклялся ежегодно приезжать в отпуск (обещание неуклонно выполнял, пока они там были живы). И в конце августа пятьдесят пятого года с чемоданом и армейским вещмешком спускался из вагона на станции Апатиты. Ящик с книгами и несложной утварью ехал багажом.

Шёл снег с дождём. И первой мыслью было: а не зря ли я попался на эту удочку? Мало, что ли, было приключений? Впрочем, ладно. Три года перетерпим. И не такое видали.

В палисаднике у неприглядного деревянного здания вокзала в зарослях чего-то незнакомого мокла на постаменте полуметровая фигурка вождя. Почерневшие деревянные строения не радовали глаз...

С тех пор прошло...без малого пятьдесят лет. Жизнь подобна рулону туалетной бумаги: чем меньше остаётся, тем быстрее крутится. Процесс замедлить нельзя, а вовсе остановить как-то не хочется, очень уж любопытно: что же дальше-то будет? Первые годы на Севере запомнились чередой событий, эпизодов, зарисовок. Последующие десятилетия — в значительно меньшей степени. Немаловажную роль в этом не мог не играть фактор собственного всё более серьёзного возраста. Острота восприятия притупляется, что ли?

...Двадцать пятый километр, посёлок Кукисвумчорр в Хибинских горах. Напряжённая тишина в переполненном зале заседаний КФАН: читают постановление ХХ съезда «О культе личности Сталина».

Вспоминается недавний эпизод. Март пятьдесят третьего. Траурные стенды с украшенными цветами портретами Вождя на всех этажах университетских корпусов. У каждого стенда — круглосуточный почётный караул, так будет до похорон. Моё время — в три часа ночи. Живу далеко, трамваи не ходят. Бегу по ночному пустынному городу, прямо по трамвайной колее. Когда, задыхаясь, взбираюсь на свой этаж, к моему стенду уже шагает смена караула: опоздал! Совершенно раздавленный, мыкаюсь по коридору. Меня не узнают, вокруг — пустота. На следующий день на бюро выносится предложение об исключении из комсомола. Кто-то решается всё же защитить, отделываюсь строгим выговором. Это было, кажется, единственное моё взыскание за всю сознательную жизнь… Рельефный стоп-кадр.

И ещё один, относящийся к пятьдесят четвёртому. Это не воспоминания. Просто, иллюстрации к нашей недавней истории. Фрагменты из жизни. Этот обойти не могу. Он — о судьбе отца, судьбе близких.

«Не было»

...Я копался зачем-то в очередной раз в достаточно беспорядочном нагромождении бумаг, претенциозно именуемом семейным архивом, и выудил письмо. Точнее, копию машинописного текста. Письмо было отправлено (вернее -опущено в щель «Для писем» в воротах Кремля, кажется, Спасских) на имя Маленкова. Так и начиналось: «Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович!» Конечно, сегодня не так уж многим что-то говорит это сочетание имени и отчества. Да и фамилия может вызвать вопрос: «А кто это?» В Советском энциклопедическом словаре издания 1980 года это лицо уже вообще не упоминается: не было! Это не Иосиф Виссарионович. И не Берия Лаврентий Павлович. Чьи имена по сей день далеко не пустой звук для очень и очень многих... Кстати, о Берии, тоже не упоминаемом в этом словаре (немного уйду от прямой линии повествования; впрочем, люди Берии будут иметь к этой были наипрямейшее отношение). Синяя — послевоенная 50-томная Большая советская энциклопедия содержала в 5 томе пространную статью об этом «одном из виднейших руководителей ВКП(б) и Советского государства, верном ученике и ближайшем соратнике И.В.Сталина...» и т.д., с соответствующим рангу портретом во весь лист. (Говорят, любители предлагают сейчас немалые деньги за такой аутентичный портрет!) Затем Берия исчез. А вскоре я получил пакет из Москвы, от Издательства БСЭ. Пакет содержал рекомендацию «изъять из 5 тома БСЭ 21, 22, 23 и 24 страницы, а также портрет, вклеенный между 22 и 23 страницами, взамен которых Вам высылаются страницы с новым текстом. Ножницами или бритвенным лезвием следует отрезать указанные страницы, сохранив близ корешка поля, к которым приклеить новые страницы.». И — не было! Прекрасно отработанная технология. И очень интересный подход к трактовке истории... Всё там великолепно стыковалось. Поразило: оказывается, в любом месте гигантского информационного издания можно удалить любое число страниц , заменить их новыми, с совершенно новыми статьями, не нарушив при этом их строгий алфавитный порядок, соблюдая абсолютную стыковку с предыдущим и последующим текстом. Сколько же информации мы недополучаем даже в 50-томном издании!

По вредности характера я, разумеется, сохранил в пятом томе оба варианта. Приходите в гости, продемонстрирую. Раритет же.

Вернёмся к Маленкову. Откуда такое глубокое уважение?

В то время, после смерти Сталина, получил хождение термин «коллективное руководство». Председателем Совета министров СССР стал Маленков. Первым секретарём ЦК КПСС — Хрущёв. И важные государственные документы, публиковавшиеся ранее под шапкой во всю страницу «В ЦК КПСС и Совете Министров СССР» , получили, безо всяких комментариев, новое оформление: «В Совете Министров СССР и ЦК КПСС». Стало ясно, кто теперь в стране главный. Правда, Никита Сергеевич Хрущёв недолго терпел такое безобразие, подобную дискредитацию. Появился термин «антипартийная группировка», порядок был восстановлен (к чести Никиты Сергеевича — уже без расстрелов ), а сам Хрущёв, дабы другим неповадно было, занял вскоре оба поста. Но эти события нашей недавней истории не имеют уже отношения к эпизоду раннего послесталинского периода, заставившему меня обратиться к высшему в тот момент лицу в государстве — Г.М.Маленкову.

Введение затянулось.

В пятьдесят четвёртом я был на четвёртом курсе. Родные по-прежнему жили в Кременце. Отец занимался «зелёным строительством», руководил закладкой парка на месте бывшего гетто. Брат работал начальником узла связи. По должности ему полагалось быть в партии. Да и разнарядки соответствующие спускались, по вовлечению местных кадров. А кадр был ценный: образованный, знающий, культурный, «преданный делу Ленина-Сталина», как значилось в рекомендациях. Не склонный воровать и злоупотреблять спиртным, что слегка настораживало: «а наш ли человек?» Но, в общем, Юра был членом партии.

В разгар весенней сессии, накануне сложнейшего экзамена по квантовой механике, на подготовку к которому отводилась неделя, и все заранее дрожали, пришло приглашение на переговорный пункт. (Это теперь: достал из кармана мобильник, фитюльку такую, и говори хоть с Америкой. А в те времена — отправляйся на переговорный, очереди дождись, соединят, а там и говори сквозь трески, сколько заказано. Хорошо ещё, если прерываться не будет. А домашний телефон? Какой он у студентов.) Звонил Юра:

— У папы инфаркт. Приезжай.

— Понимаешь, экзамен. Квантовая...

— Понимаю. Но приезжай, не откладывай. Положение очень серьёзно.

Я плюнул на всё и рванул в Кременец. Юра встретил на автобусной, и, пока шли с Дубенской, ввёл в курс событий: положение, действительно, было очень серьёзно, и не только со здоровьем отца.

— На прошлой неделе позвонили из райкома: «Срочно зайди к первому. Партбилет при тебе?» — А как же, говорю. — Достал из сейфа партбилет, отправился на ту сторону улицы. В кабинете первого — весь состав бюро райкома. Первый говорит: «Продолжим, товарищи. В повестке дня персональное дело коммуниста Кравченко-Бережного. Слово для информации — начальнику райотдела госбезопасности». Начальник райотдела сообщает: «Имеются данные, что отец Кравченко был активным участником белого движения в годы Гражданской войны. Кравченко этот факт при поступлении в партию скрыл». «Какие будут мнения, товарищи?» Говорит первый, — «Так. За обман партии Кравченко-Бережного из рядов партии исключить». В общем, двадцать минут спустя я вышёл оттуда без партбилета. Через два дня меня из начальников перевели в заместители, и на том спасибо. Дома я обо всём этом пока не говорил, ты же знаешь папу. А вчера папа возвращался с работы. Встречается знакомый: «Здравствуйте, Александр Васильевич, как поживаете?... А сын ваш как?... Нет, не младший. Старший... Как, вы ничего не знаете? Его же из партии исключили.» Папа сумел дойти до дома. И вот...

Несколько дней спустя отца не стало. Он был всегда верен себе. Он не мог воспользоваться «уткой», это его унижало. И пытался подняться...

Тут кто-то найдётся, скажет:

— Лежать надо было, раз велено, не рыпаться, только и делов.

Возможно. Возможно, когда не рыпаешься, живёшь дольше. Только вот достойнее ли?... Отец никогда нас не воспитывал, не говорил — так надо, так не надо. Он просто был наш эталон. Я никогда не слышал, чтобы родители повысили голос друг на друга. У них были обручальные кольца. Когда на второй день войны, в тюрьме, отцу велели раздеться и выложить всё на стол, руководивший этой процедурой энкаведешник тут же надел папино кольцо и уже не снимал: арестованному оно больше не понадобится... Говорили, после войны он вернулся в Кременец, на свою работу. И даже видели на его пальце обручальное кольцо. Может, до сих пор носит, в своей почётной отставке? Или в наследство оно кому-то досталось? Мама, в знак солидарности, не носила и своё. Оно у меня. Там выгравировано внутри «Шура». А на папином было «Юльця». Так они всю жизнь друг друга звали. Наследники того работника НКВД могут проверить: всё без обмана.

Отца знали, уважали и любили в Кременце. И хоронил его весь город. Гроб несли по Широкой — в том году ещё улице Сталина — на руках, перекрыв на какое-то время движение. Тысячи горожан провожали отца в его последний путь на кладбище за монастырской стеной.

Отец не занимал в жизни высоких постов. Разве что комбатом был в двадцать два года, пятью сотнями русских солдат командовал, в 1916 году участвовал в Брусиловском прорыве, брал Львов, вышёл к Карпатам... Всю жизнь у него были свои представления о долге, чести и достоинстве. Он был ЧЕЛОВЕК и никогда не изменял этому высокому званию.

...Я вернулся во Львов, в университет. Сессия заканчивалась, экзамен по квантовой механике был позади. Я пришёл на кафедру. Навстречу поднялся из-за стола профессор Абба Ефимович Глауберман. Физик-теоретик, блестящий лектор, он оказался в провинциальном университете в ходе борьбы с «безродными космополитами и сионистами», и это был период расцвета нашего физфака... Абба Ефимович, глядя в глаза, молча крепко пожал руку. Затем протянул ладонь снова. Я, растерявшись лишь на миг, достал из кармана и подал зачётную книжку. Сделав запись и захлопнув книжку, профессор отпустил меня, ободряюще сжав руку выше локтя. Не было сказано ни слова. Зачётку я решился раскрыть лишь на улице. В графе против квантовой механики стояло «Отлично». Мне везло в жизни: было много встреч с людьми, о которых хотелось сказать «Это ЧЕЛОВЕК». К тому же, жизнь продолжается...

Курсовую, а затем и дипломную — о том самом синтетическом рубине — работу я готовил и писал в Москве, на Пыжевском, в Институте кристаллографии Академии наук. В институте были хорошие люди. Подкармливали — кто сырком «Дружба», а кто, так и куриным паштетом. Спирт лабораторный иногда расходовали «для протирки оптических осей», что ещё более стимулировало аппетит. Тощ я был тогда до чрезвычайности... Пользуясь добрым к себе отношением и возможностью трудиться в лаборатории хоть до утра, отпечатал там заодно и письмо на имя Маленкова. Рассказал о злоключениях семьи. Настоятельно просил поставить точку в вопросе об участии или неучастии покойного отца в белом движении: из его рассказов мы лишь знали, что он вернулся с фронтов Первой мировой инвалидом, а затем, уже в Кременце, успешно уклонялся от «регистраций», чреватых пулей в затылок. Описал обстоятельства его смерти и «похороны, которые вылились в демонстрацию». Сегодня убеждён, что «ключевым» для читавших в Москве письмо оказалось именно это последнее слово. Несанкционированная, как нынче говорят, демонстрация? Этого ещё не хватало.

Шли занятия на пятом курсе, когда Юра снова вызвал к телефону:

— Из Москвы приехал товарищ. Майор. Сидит, ну, в райотделе. Вызывает старожилов. Речь о папе. Ты писал туда, что ли?

— Писал, когда был в Москве. Чтобы дошло, куда надо.

— Ну, ты даёшь.

— Терять нечего.

— Не скажи. Тут вроде уже улеглось. Работаю. А теперь — снова. Ты даёшь.

Месяц спустя опять звонок:

— Нас с тобой завтра вызывают в райотдел. Так что давай.

Майор встретил корректно, назвал себя, предложил сесть.

— Вы писали товарищу Маленкову. Я получил задание разобраться на месте. За время пребывания здесь опросил около трехсот человек, из тех, кто давно знал вашего отца. Анонимка с обвинением о его участии в Гражданской войне на стороне белых не подтвердилась. Так и будет доложено.

Я вернулся к занятиям. Майор уехал. Через некоторое время брата вызвали в Тернополь, в обком. Там исключение из партии утвердили и предложили Управлению связи решить вопрос трудоустройства, «ввиду несоответствия...»

— Вот видишь. Обрадовался, тоже мне...

А вскоре последовал вызов в Киев, в ЦК. Инструктор ЦК достал из сейфа и вручил брату его же партбилет, пояснив:

— Исключения из партии не было. Только вот непорядок тут, партвзносы за полгода не уплачены.

Начальника райотдела куда-то перевели. «Первый», по слухам, получил выговор. Без занесения. Брата восстановили в должности, и он трудился на своём посту ещё без малого четверть века. В связи с какой-то юбилейной датой был представлен к ордену. И на стадии согласований его имя из списка исчезло: они свои обиды не забывали. Для меня шлагбаум приподнялся лишь в конце шестидесятых: отпустили вдвоём с женой в Болгарию. И там мы удостоились даже определённой чести: к нам был приставлен «хвост». Спортивный молодой человек приятной и неприметной наружности, чем-то схожий с артистом Ножкиным. Хорошо владел русским. Угощал вином. Интересовался мнением о Солженицыне, о диссидентах. Был необременителен, но вездесущ. Не очень даже утруждал себя конспирацией. Чувствовалось обыкновенное человеческое любопытство: что же это за птица такая — подопечный, ради которого его из Софии аж в горный курорт Боровец командировали? В общем, две недели в Болгарии мы провели тогда с приятностью и даже успели затосковать по Родине.

...Юра умирал от сепсиса после неудачной операции по поводу аппендицита. Нужных антибиотиков на месте не было. То, что сумели добыть мои московские друзья, лишь ненадолго продлило процесс. Управление связи прислало вертолёт, и мы доставили Юру в областную больницу... Там, уже в одноместной палате, он увидел на моей руке техническую новинку — электронные часы с цифровым табло, и глаза его на миг оживились. Юра всю жизнь был неравнодушен к электронике... Когда в райком донеслась от здания узла связи траурная музыка, очередной «первый», прервав своё выступление, сказал:

— Там нашого комунiста ховають. Хто хоче, може пiти. — Но уйти с заседания бюро никто не осмелился. В маленьком городе всегда умели трезво оценивать конъюнктуру. Впрочем, и в больших — не без того.

Мама ушла вскоре, вслед за Юрой. Дети не должны умирать раньше родителей, это противоестественно. Мама, хранительница семейного очага, жила четверть века памятью об отце. Бывала у нас на Севере. Летала в реактивном самолёте. Я фотографировал её у Царь-колокола: Никита открыл Кремль для посетителей. Уход Юры поставил точку. Я продолжал бывать в Кременце каждый год: такие обещания не нарушаются. При последней встрече мама предложила увезти на Север семейные реликвии — икону с лампадой, военные регалии отца, их свадебную фотографию: бравый офицер весь в орденах и молоденькая гимназисточка в скромной фате. Мама рассказывала, фату из занавески кроила. На обороте фото — дата: октябрь 1917 года. Да...

Мама сказала:

— Знаешь, Ромуха, я ведь не верю, что там что-то есть. Всё — здесь. Жаль, не будет вас, не будет птичьих голосов в саду по утрам...

Под маминой подушкой нашли свёрточек, аккуратно перевязанный тесёмкой: мои письма-треугольники с фронта. Жирный штамп: «Проверено военной цензурой». Чёрной тушью вымараны отдельные слова и целые фразы... Маму отпевал священник, того требовали обычаи. Присутствовавшие на панихиде бдительно наблюдали, перекрещусь ли, поцелую ли крест в руке священника. Перекрестился, поцеловал: мне-то что, беспартийному. Юре было бы сложнее...Маме исполнилось восемьдесят два. Папе и Юре было по пятидесяти девяти, жить бы да жить.

...Реликвии украсили уголок в нашей северной квартире: память о прошлом, назидание новым поколениям. Икона Святого Равноапостольного князя Александра Невского, кортик «За храбрость», массивные карманные часы знаменитой в своё время швейцарской фирмы «Doxa»... И вот, чему я не нашёл объяснения: при ограблении квартиры — рядовое в наши дни событие — взломщики унесли очень многое и в первую очередь, естественно, компьютер. Он стоял в том же уголке. Но к семейным реликвиям не прикоснулись. Ошалели при виде богатого улова? Или святой Александр, патрон отца, оградил?... На компьютере была уже начата и постепенно продвигалась эта работа. Очень разозлившись, я пошёл с шапкой по кругу, добыл взаймы ноут-бук, напрягся и довёл дело в пером варианте до завершения. Спасибо грабителям, простимулировали.

...Ростислав, наш Ростю. Он всё же встретил своё счастье — Галочку, и не было в городе пары более трогательной. Жили своим домом, и гудели в ульях под их окнами пчёлы. По сей день лечимся прополисом из тех ульев.

После ухода родных я стал реже бывать в Кременце: и свой возраст уже не тот, болячки всякие, да и заграница, гривны, доллары... Но совесть напоминала: там ещё Ростю, не опоздать бы. Ему шёл девяносто четвёртый год. Поехали, заполнив купе и поражая новоявленных пограничников и таможенников скудостью багажа и неделовыми целями: родные места, могилы... Добрались и в тот же день были у Ростислава. Он почти не узнавал, но был, как всегда, корректен, хотя и слегка отчуждённо. Вглядевшись в меня и улыбнувшись лишь глазами, полувопросительно произнёс: «хайль Гитлер?» Какая-то ассоциация с тем временем возникла в мозгу. Умер на следующий день, между двумя ложками воды, которую по его просьбе подносила Галя. Просто, закрыл глаза и больше не раскрыл. Мы достойно похоронили его всё там же, на старом кладбище за монастырской стеной... Существует среди нас слой людей (тончайший, но неистребимый ), обладающих сходством с Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым. Когда в жизни встречается такой человек, теплеет на душе. Таков был Ростислав Александрович Кикец.

Миссия в Кременец завершилась.

Я обязан был рассказать здесь о судьбе близких, чьи имена встречались в книге, подвести этот грустный, но, увы, неизбежный, никогда и ни для кого, итог. Ещё один, необходимый, нырок в прошлое. Оно держит крепко, не отпускает. Какое оно было? Проклятое, благословенное? Счастливое, беспросветное? Оно было всякое. Есть такое расхожее сравнение: «как в капле росы отражается весь мир...» Красивое поэтичное сравнение. Хотя точнее, конечно, не «отражается», а «преломляется». Заканчивалась вместе с веком история одной семьи в древнем городе Кременец, уютно расположившемся между невысокими горными склонами на границе Голыни и Подолья. В судьбах этой семьи преломились события двадцатого века. Сегодня её членов, новое поколение, можно встретить в Москве и на Севере, где они основали новое гнездо. И притом совершенно добровольно. В Австрии, в старинном университетском городе Грац, в семье Васи, сына, изъясняются на французском: вместе с докторской степенью, полученной в университете Орлеана (московский Физтех — alma mater сына — высоко котируется за рубежами), он экспортировал из Франции подругу. Впрочем, в нынешней Европе, какой же это экспорт? Так, смена квартиры. Перезваниваемся. Делимся новостями.

— Тут на днях в «Полярной правде» анекдот был:

«- Сара, давай назовём нашего кота Абрам.

— Ну зачем коту человеческое имя? Пусть себе будет Васька.» — Смеёмся.

— Это в «Полярке»-то?

— Ну.

— Дела...

— Расскажи Анне, — говорю.

— Сам расскажи. Хотя, не поймёт. Наш анекдот это наш анекдот.

Приходится вспоминать уроки французского, которые в глубоком моём детстве давала мадам Венгриновская. Погибшая вскоре в ссылке где-то в Казахстане...

Такой был мой ХХ век. Он заканчивался в Кременце. И продолжался — для меня, для нас, для новых поколений. В частности, на Севере.

* * *

...Кировск второй половины пятидесятых. Центральная площадь называется просто: Площадь. Газоны на площади засеяны овсом. Он ярко зеленеет коротким летом. Пройдут десятилетия, и окажется, что чуть ли не розы могут здесь цвести. Если человек постарается...Строящийся невдалеке новый город называется просто: Новый город. Была бы только одна улица, её звали бы, вероятно, Улицей. Но улиц уже много, поэтому их наименовывают и переименовывают в зависимости от конъюнктуры..

Была станция Апатиты. Был пристанционный посёлок того же наименования, достаточно унылый. И начинали уже белеть среди леса вдали, чуть выше, первые каменные дома Нового города. Росли, вытесняя грибы. Притом, надо сказать, достаточно грубо, бульдозерами. Слово «экология» ещё не звучало, но порушенную окружающую среду восстанавливали потом годами, всем миром, на субботниках и воскресниках, называлось это озеленением. Есть в воспоминаниях о тех мероприятиях нечто светлое. И не верится, что вот эту вымахавшую нынче по четвёртый этаж берёзу тащил на собственном горбу. Кажется, мы все были тогда очень молоды. Нас посылали «на картошку», ехали все, запомнилась мощная фигура Сидоренко с увесистым мешком на плече. Потом он дал команду, и к вечеру на поле привезли бочонок пива. Вероятно, потому и запомнилось. Теперь в городе, в Апатитах — проспект Сидоренко...

В Старые Апатиты, «за переезд», пошли дети из Нового города в школу. Зимой, в потёмках, в пургу. Родители отправлялись затем навстречу, подхватывали ребятишек на дороге. А они, кому сегодня уже прилично под пятьдесят, а то и за, кого разметало с тех пор по белу свету, приезжая — всё реже — в родной город, не без ностальгического чувства вспоминают эти походы, обмороженные носы и замерзавшие на щёках слезы. Что-то в этом было. Я знаю, что именно: ощущение развития, движения вперёд. Сегодня плохо, завтра будет лучше...Открылась парикмахерская, первая в Новом городе. Помню заключительное слово мастера, произнесённое с чувством глубокого удовлетворения:

— Здорово я тебя, братуха, обкорнал!

Я не тоскую о прошлом. Я не за возврат к продолжению не оправдавшего себя эксперимента (это слово возникло и засело в мозгу задолго до того, как его стали мусолить в СМИ — средствах массовой информации), но того, что было, из памяти не вычистишь. Что было, то было. И светлое, и чёрное. Как закладывался Хибиногорск-Кировск, кто его и какой ценой возводил, знаю сегодня по литературе и музейным экспонатам. Но и в нашем строящемся светлом Новом городе на первых порах то здесь, то там появлялось почти символическое проволочное ограждение: зона. Там тоже были строители. Мы передавали им чай и сигареты. Конвоир делал вид, что не замечает: времена менялись.

Зона исчезла...Но и движение вперёд всё замедлялось. Возникло и закрепилось в сознании: движение вперёд того времени происходило не вопреки , а благодаря зоне. Система без зоны теряла эффективность. Но это уже другая тематика. Хотя и прямое следствие накопившихся за всю жизнь стоп-кадров. Лично для меня — их квинтэссенция.

Ближе к нашему времени стали замирать, остановились на годы десятки строительных кранов над городом. Оживут ли, зашевелятся? Хотелось бы успеть увидеть. Очень требуется сегодня вера в завтрашний день, который будет лучше нынешнего. Хотя, если речь о Севере, рационально мыслящие люди нового времени уже сказали: а нужно ли это? Здесь выгоднее — вахтовым методом... Сомневаюсь, что в условиях нашей России понятие выгоды можно абсолютизировать. Появилось модное слово «менталитет». Наш город сегодня — малая родина уже десятков тысяч. Здесь — могилы предков. Сюда — домой — тянет из всяких дальних странствий... Убеждён: жизнь заставляла и впредь будет заставлять вносить коррективы в построения теоретиков и в опыт, накопленный другими, пусть и на протяжении столетий. Поступательное движение неизбежно, хотя бы и тропою проб и ошибок. А пока так и живём между светлым прошедшим и светлым будущим. Только настоящее — потёмки. Может быть, источник мрака — в нас самих? Встряхнуться бы как-то. Впрочем, о нашем настоящем, оказывается, давно всё сказано. Причём англичанами! «Если Вас насилуют, и Вы не можете избежать этого, попытайтесь хотя бы расслабиться и получать удовольствие.» Формула, рождённая будто бы где-то в недрах британской полиции. Мы посмеивались над нею, не замечая, что здесь дано точное определение того, как мы жили на протяжении десятков лет. А то и столетий? И, всё более очевидно, продолжаем жить, разве что процент получающих удовольствие (или, в нашей привычной терминологии, испытывающих чувство глубокого удовлетворения ) сократился и насильники — частично — сменялись. Вжившись в состояние расслабленности, мы продолжаем оставаться в нём по сей день. Не в этом ли основная причина столь затяжного и медленно текущего кризиса? К тому же среди нас достаточно много стремящихся вернуться ко времени, когда, как им представляется, только такой извращенческий способ и обеспечивал максимальное удовольствие. Другого они не знают и, главное, знать не хотят. В итоге, мы имеем то, что имеем. С этим и жить, сколько отпущено. Джорджу Бернарду Шоу (тоже ангичанин!), великому мастеру афоризма, приписывают мысль: «Демократия не может подняться над уровнем того человеческого материала, из которого сделаны избиратели». Не может, и всё тут! Не нас ли, заглядывая в будущее, имел в виду хитроумный старик? Впрочем, само слово это — демократия — стало для некоторых ругательным...Один лишь факт чего стоит: получив демократические права, немалый процент моих соотечественников — избирателей отдаёт свои голоса за явного — печать негде поставить — политического авантюриста, претендующего на высший пост в государстве, тянущего руку к ядерной кнопке... Неприбранные пьяненькие женщины глубоко постбальзаковских возрастов, с портретиками генералиссимуса на палочках, орущие дурными голосами в объектив телекамеры «вставай, страна огромная!...загоним пулю в лоб!...», — эти манифестантки не понимают, что именно этот «режим», который они прилюдно и развязно клеймят, дал им возможность вот таким образом самовыражаться. Генералиссимус, о временах которого они тоскуют, мигом навёл бы тишину и порядок. Как на кладбище. Хотя, похоже, именно в этом предел их мечтаний. На закате предыдущего режима, отстояв неразговорчивую очередь за полукилограммом «чайной» по талону, они испытывали счастье: «всем хватало!». Теперь их не устраивает абсолютно всё. Плюрализм мнений в действии...

Вот, в какие дебри занёс меня разговор о нашем северном городке.

Один доброжелатель сказал как-то:

— Ну а вам-то почему бы не уехать? Все уезжают. Сидели бы там во благе, пописывали...

Не помню точную формулировку моего отказа. Но приблизительно прозвучал он так:

— Чай затоскуешь там, в благополучных Европах, без родного матерного слова... — Вспомнилось чьё-то высказывание о нашей России: «Лучше мучиться с Тобой, чем без Тебя».

Европа мне знакома. Без малого четверть века провёл вне пределов России. Нееет! Тут меня схороните.

Вот он какой, мой ХХ век.

Говорят, Россия состоит из Москвы, ну ещё Петербурга, и провинции. Я бы, конечно, поменял всё это местами. Те же юные Апатиты: известный центр науки, самый масштабный в мире в столь высоких широтах. Развивающийся центр высшего образования. Центр зимних видов спорта: на Кавказ-то нынче не очень разбежишься. Можно, правда, в Альпы. Но сюда — дешевле. Выставки, концерты, соревнования.

Когда идёшь по улице, встречаешь мужчин с испитыми лицами, сквернословящих женщин и подростков, трудно как-то поверить, что в этом городе полнокровная культурная жизнь, он богат талантами, прекрасно проявляет себя на различных широких форумах. И тем не менее это факт. В общем, светлое и тёмное — в ассортименте. Как везде. В том числе — и в благополучных Европах.

Я упоминал выше, что контактирую с иностранцами. Такая работа. И, похоже, теперь уже без перспективы угодить в итоге на сборно — персыльный пункт. Похоже. Так вот, небезынтересна оценка, которую получают Апатиты в глазах многочисленных гостей из-за рубежа. У них-то есть с чем сравнивать. Разумеется, они видят серость и однообразие архитектуры, запущенные и изуродованные подъезды, выбитые стёкла, зияющие пустыми глазницами недостроенные и постепенно разрушающиеся пятиэтажки, перевёрнутые мусорные урны. Но видят и новые постройки, преображающиеся фасады и интерьеры, картинные галереи, студенческую молодёжь на улице (миниюбочки и пупки те же, но глаза — другие), ростки нового в облике города. Все сегодняшние контрасты. Гости замечают и всё то, чего в принципе не должно быть, и с чем мы свыклись настолько, что принимаем как должное.

Они видят, как мы на переходе типа «зебра» шарахаемся от не снижающих скорость машин, а их — всё больше, машин! (Наш кризис тоже полон парадоксов, всё не как у людей.) Если, подъезжая к «зебре», машина останавливается, а водитель, терпеливо пропуская вас, ещё и улыбается, это — иностранец. Если не улыбается — наш, но не совсем нормальный. Нормальный жмёт на железку, и всё. А ведь правила у нас с ними на этот счёт одинаковые. Они уже усвоили, что дело здесь не в правилах, а в отношении к оным. В пресловутой «загадочной душе». Хотя проще было бы в данном случае сказать — в выпирающем наружу хамстве. Внезапно разбогатевший хам за рулём увесистой иномарки — хам в квадрате. А то и в третьей степени.

Они видят включённое электрическое освещение при вполне достаточном естественном — на улице, в подъезде дома, на лестнице (если лампочку ещё не унесли). Видят, что вдоль подземных теплотрасс тает на поверхности снег.

— При такой теплоизоляции никакого богатства не хватит, даже Россия не в силах постоянно обогревать небо! — сказал по этому поводу в сердцах один наш гость. Кстати, сопровождавший груз гуманитарной помощи из Германии...

Мы-то знаем причину: денег нет. Да их и не было сроду, сверх минимально необходимого. И не будет, если уголь из Инты будем чуть не с кровью добывать, а затем, сжигая, снег вдоль теплотрасс плавить. Они — наши гости — не понимают, почему мы так бездумно расходуем газ и воду, особенно — горячую. Почему и откуда такое безразличие ко всему, что не МОЁ? Объяснять — долго, с семнадцатого года начинать надо, если не раньше. Почему такая расточительность при явной бедности: зарплата, пенсии — на порядок ниже европейских, а цены почти такие же... Почему бедность, а все в мехах? Почему, почему?.. Ответ — в исполненной даже некоторой гордости фразе: «Умом Россию не понять...». Удобная фраза.

... Бегут по улицам весенние ручьи, потоки. Им бы — в канализацию. Ан нет. Привычное дело — лавировать между ними, перепрыгивать зайчиком, на каблуках форсировать. Самая грязная пора в городе — весна. Смотрят гости, удивляются, кто молча, а кто и с комментариями. Один американский профессор даже статью о своих впечатлениях по этому поводу прислал, объяснял нам, как не надо и как надо. Строительство жилых блоков в форме каре объяснил — видимо, для своих читателей — просто и логично: это же готовые концлагеря, входы и выходы замуровать, на окна — решётки, и порядок! Так он понял нашу перестройку. Моё объяснение, что такая планировка имеет целью создание — внутри блоков — более мягкого микроклимата, столь существенного в условиях Севера, принял тогда с недоверчивой полуулыбкой: им-то оттуда виднее, что тут у нас и зачем.... А немец один рассказывал, что в их селе (!) все канализационные сбросы, прежде чем попасть в Рейн, проходят очистные сооружения. И так — повсеместно. Конечно, Россия — не Германия, масштабы не те и вообще... Но всё равно обидно.

И тем не менее... Тем не менее знаю уже по крайней мере нескольких иноземцев, которые прикипели к нашим местам и людям, и тянутся сюда снова и снова. Зарплату бы им здесь тамошнюю, так и вовсе бы осели...

* * *

Сидим у костра. За бескрайним озером на фоне чистого холодного неба чётко вырисовываются контуры горного массива. В расселинах снег. Прошлогодний. Или — поза, поза... Лето холодное, и этот снег дождётся нового пополнения. Уже август, и оно не за горами. А там — ещё одна северная зима. Которая же это по счёту? О зиме думать не хочется.

Когда отправлялся работать на далёкий Север, думал, это ненадолго. Полагал, что Север — место твоей работы, но дом твой — на Юге. А потом постепенно обнаруживалось, что ты уже ветеран. Ветеран Севера. И вообще со всех сторон — ветеран. На своём же Юге — лишь всё более редкий гость: там — одни могилы. Не ждут тебя там. К тому же в родных местах, помимо того, что это уже зарубежье, ещё и чужая поликлиника с во-о-от такими очредищами. А на Севере — родной врач, который знает всё о твоем давлении, кардиограмме и обо всём прочем. Выясняется, что жара тебе противопоказана... Да... Ты остаёшься северянином даже уехав-таки с Севера. Коротаешь дни, к примеру, в солнечном и изобильном Краснодаре, копаешься в винограднике и каждый свой рассказ начинаешь словами: «А вот у нас на Севере...» Ты остаёшься северянином, как моряк остаётся моряком.

Нам нынче усиленно рекомендуют уезжать, сменять климат. Правда, не врачи. Рекомендуют те, кто вычислил, что мы там будем обходиться в меньшую копеечку. К счастью, теперь у нас — этот самый плюрализм мнений. Мы не соглашаемся и остаёмся. Мы здесь — на боевом дежурстве: ждём детей. Вдруг прикатят. Да и просто: мы любим этот край. Он для нас — не позиция в экономических прикидках. Север — наш дом.

Вот, такие дела.

Я приближаюсь постепенно к завершению своего повествования. И чувствую, что для полноты картины надо ещё раз вернуться к Германии. К нынешней. Чтобы сюжет этот не обрывался на грустной ноте. Лучше расскажу,

Как я стал полковником

Это было накануне воссоединения Германии. Когда самочинно хлынул поток тысяч немцев с Востока на Запад. А у нас была провозглашена Перестройка и Гласность. И уже нельзя было, как в предыдущие десятилетия, быстро и эффективно восстановить порядок с помощью танков. Как сказал в «Тёркине на том свете» Александр Твардовский: Отвыкай. Не та эпоха. Хочешь, нет ли, а не та.

Вот в эту уже новую эпоху стали на западе Германии, в Ганновере, готовить большую международную конференцию по газам в глубинных горных породах. Как обычно, разослали Первое извещение. Попало оно и к нам. Затем Второе извещение, уже с перечнем предполагаемых докладов. И там оказался доклад моего приятеля, по газам в нашей Кольской сверхглубокой скважине. Мой приятель — специалист в этой области. Приезжал к нему как-то профессор из Южной Африки, захотел лично познакомиться, а то всё по публикациям... Долговязый такой спортивный породистый европеец. Нельсона Манделу хвалил: толковый, мол, мужик наш президент. Такие вот настали времена.

Мой приятель послал заявку в Ганновер после первого извещения, так, наобум. На авось. Всё равно не примут. Да и денег у нас на такую командировку нет. И языка он ни одного не знает. Кроме русского и некоторых его распространённых модификаций.

А немцы за доклад уцепились. Во-первых, Россия, только — только приоткрывшая форточку в Европу. Во-вторых, Кольский полуостров, чёрт-те где. Полярная ночь. Белые медведи. И наконец скважина самая глубокая в мире. Двенадцать с лишком километров.

Заявку ту первую мы готовили вместе. Он сочинял, я переводил, отправлял факсом. Email был еще редкостью. Зачастил приятель ко мне. Советуемся, как быть дальше. А немцы тем временем бомбят телексами, приглашение официальное шлют, детали сообщают: как лететь, куда добираться, номер в отеле, цена...Развёрнутый текст срочно требуют. Рабочий язык конференции — английский. Мы сочиняем ответы. Текст, мол, высылаю. А приехать не могу ввиду полного отсутствия возможности валютного финансирования. (Это теперь хорошо: вещички можно продать, зуб золотой, пойти в банк, доллары купить, если уж так приспичило. А тогда — совсем же недавно! — нет валюты, и всё!) Немцы в ответ: все расходы берём на себя. Приезжайте. Очень уж интересный доклад.

Сидим, думаем. Языка-то нет. Ни английского, никакого. В войну он учился. Не до тонкостей всяких было. Приятель говорит, плюнуть надо на всё это, зря только затеяли. И решаем пойти ва-банк: так и так, пишем, если не будет обеспечен перевод с русского, устный доклад невозможен. Могу приехать с коллегой, доктором таким-то, владеющим языками.

(С учёными степенями сложность: у нас их две — кандидат и доктор, у них — одна, защитил разок, и уже ты доктор. На всю оставшуюся жизнь. Для простоты общения с ними мы обе наши степени в одну сводим. Конечно, докторам нашим настоящим при этом обидно, они-то дважды защищались, мучились, а кандидаты — всего по разу. Кандидаты в ответ: а те-то т а м — тоже по разу, так чем мы хуже? В общем, в контактах с ними мы откликаемся на обращение «доктор», притерпелись, не вздрагиваем.)

Немцы думают некоторое время. И присылают второе приглашение, на моё имя, со всеми расходами за их счёт. Вот как мы их достали. Таким образом я, того не ожидая, втёрся в эту командировку. Времени — в обрез. Несёмся в Москву. Мечемся по инстанциям. И накануне открытия конференции, ещё взмокшие от хлопот, приземляемся вечером во Франкфурте-на-Майне. В самом логове.

Тут пора возникнуть вопросу: а как же в отношении обещанного полковника? Не забыл ли автор, о чём писать собирался? Старикашки, они, вообще-то, страдают, бывает, такой рассеянностью...

Не горячитесь. Автор, как и любой рассказчик, видит свою задачу в оттягивании кульминационного момента. Поэтому я пока расскажу ещё немного об аэропорте во Франкфурте-на-Майне.

Первое, что поразило, когда спустились по трапу, были простор и какое-то неаэропортовское малолюдье: после нашего-то Шереметьева... Хотя в небе, в стороне от аэровокзала висела уходящая куда-то вверх и в бесконечность гирлянда огней: это выстроились, с включёнными на плоскостях прожекторами, заходящие на посадку лайнеры. Дальние огни как бы зависли в чёрном небе. Лишь ближние перемещались, ускоряясь, и затем проскакивал со свистом по полосе приземлившийся самолёт. Интервалы — какие-то минутки. И тем не менее в гигантском здании аэровокзала было пустовато, только служащие разъезжали на крошечных велосипедиках.

Мы быстро оказались в обусловленном загодя месте встречи. Я спросил:

— А ты в самолёте... чего это туалет не посетил?

— А зачем?

— Дык ведь здесь всё платное. А у нас с тобой ни пфеннига. Вдруг не встретят. Назад ещё как-нибудь улетим, билеты есть. Но ведь не сразу...И голодать не пришлось бы...

— Ну, в портфеле у меня палка сырокопчёной.

Я видел уже шагающего в нашу сторону мужчину с красной (!) папкой в руке — договорённым в телексном обмене опознавательным сигналом. Поэтому и позволил себе слегка расслабиться.

— Вы не хотели бы посетить туалет? — сразу вслед за приветствиями осведомился встречающий, — Впереди два часа пути. — И, как бы угадав наши мысли, — Там бесплатно.

Мы спустились в лифте, очутились в слабо освещённом пустынном тоннеле. Наш встречающий сунул в щёлочку жетон. Раздвинулась гофрированная стенка, за нею в боксе стоял автомобиль. Покружив некоторое время по подземельям, мы выскочили на автостраду и понеслись со скоростью 160. До Ганновера было каких-то двести с гаком. К полуночи остановились у небольшого, среди зелени, отеля. Эгон, штатный водитель института, открыл входную дверь вынутым из кармана ключом. Никаких дежурных администраторов, полумрак в холле, тишина и покой. Я поинтересовался: институтская гостиница? Нет, просто дали ключи, чтобы ночью никого не беспокоить. А если кто-то из гостей будет задерживаться или с визитом, на ночь глядя, уйдёт? Ну и что, возьмёт этот ключ, и все дела. Похоже было, мои вопросы удивляют Эгона больше, чем нас — всё это. Да... Лифтом поднялись под крышу. Эгон отпер двери двух смежных номеров, вручил ключи, сообщил: завтрак внизу в семь утра, автобус будет подан в восемь, открытие конференции в девять. Пожелал спокойной ночи.

— Завтрак? Но у нас... нет денег.

— Завтрак входит в стоимость номера. Шведский стол, самообслуживание.

В номере, на столе под салфеткой был холодный ужин на двоих. С двумя бутылками пива: Германия, всё-таки. А за дверью — сияющая нержавейкой ванная комната...Хорошо!

Разбудил с восходом солнца птичий гомон за распахнутым окном: было лето...

Душою конференции был немецкий профессор Манфред Шидловский. Молодая и очень миловидная супруга профессора умело и как-то весело управляла его инвалидной коляской: профессор был парализован, однако это не мешало ему проявлять себя чрезвычайно общительным, деятельным и жизнерадостным человеком. Определённо, не без решающей роли в этом фрау Ингрид.

(Посетив за свою долгую жизнь десятка два стран, я только укреплялся в убеждении, что наибольшей красотой одарена всё же именно русская женщина. В порядке компенсации, что ли, или высшей награды, за всё... »Но, — сказала мне недавно одна молодая норвежка, — возможны и исключения?» «О, да!» — с жаром согласился я, за что был награждён солнечной улыбкой. Пижон несчастный.)

Я спросил профессора, не поляк ли он по происхождению. Он понял вопрос, но ответил на немецком. Нет, он уроженец Восточной Пруссии, а там у многих были такие исконно славянские фамилии...Были.

— А этот немецкий откуда? — последовал встречный вопрос.

— Он из оккупированной в течение почти трёх лет Украины, а также — как следствие пяти лет военной службы в Германии, начиная с сорок пятого. Сначала был автомат, а потом служба переводчиком. Жизнь учила.

— И английский?

— Всё оттуда же. В течение без малого десяти лет был лишён возможности ходить в школу. Вот и учился, чему мог.

Доклад моего приятеля прошёл с блеском. Я трудился на доступных мне языках. Помог даже китайцам, чей английский не поддавался пониманию, в то время как русский — после МГУ — оставил заметный след.

В завершение конференции были организованы посещения лабораторий института. Небольшой группой, в центре которой был профессор в своей коляске, мы продвигались по рабочим помещениям. Сотрудники давали объяснения, отвечали на вопросы. В какой-то момент очутились в лаборатории, очень близкой профилю той, которой руководил здесь у нас в Апатитах мой приятель. И он стал «доставать» молодого немца, дотошно вникая в детали. Тот, смутившись, говорит:

— Герр доктор задаёт такие узкопрофессиональные вопросы, что мне трудно пользоваться английским. Если бы я мог ответить по-немецки...

И тут профессор вдруг захохотал мефистофельским голосом и, тыча в меня пальцем, провозгласил:

— Полковник все языки знает!

Я не стал возражать: такой чин! Стоит ли отказываться? И вспомнил почему-то майора в Карлсхорсте: тот всего лишь лычку добавил, и то было приятно, а здесь сразу — и просветы и звёздочки...

Будучи не только пижоном, но ещё и авантюристом, я в тот же вечер, оставив осторожного моего приятеля в номере — перестройка только-только давала всходы — отправился побродить по городу. И сумел-таки вырасти ещё больше.

Я разглядывал какую-то достопримечательность, когда ко мне приблизились две молоденькие девушки. Одна, сделав лёгкий книксен, очень вежливо спросила, не найдётся ли у меня грош. Не зная, о монете какого достоинства речь, я достал из кармана пригоршню накопившейся к тому времени мелочи и протянул фрейлейн. Она выудила нужную монетку, поблагодарила повторив книксен, и девушки упорхнули к автомату. Видимо, договариваться о свидании. Рандеву, так сказать. Вот таким образом я сумел оказать Германии гуманитарную помощь. В наше-то время! А в Зальцхеммендорфе, что в полусотне километров от Ганновера, и куда нас пригласил к себе домой доктор Фабер, один из организаторов конференции, у нас с тех пор, второй десяток лет, добрые друзья. Переписываемся, перезваниваемся. Мы неравнодушны к их жизни, они — к нашей. Из Васиной Австрии съездили к ним в гости: всего-то тысяча кеме, подумаешь. Встретились, как родные. С их стариками — участниками Восточной кампании за рюмкой заполночь посидели. Нашлось, о чём поговорить. Такие вот времена

С Манфредом Шидловским мы встретились в скором времени ещё раз. Неугомонный профессор добрался-таки и до нашего Севера, самолётом аэрофлота, в своей коляске и с неразлучной спутницей. Был гостем Кольского научного центра. Дюжие наши молодцы вынесли его в коляске по трапу и погрузили в автобус. И дальше всё было так же, без осечек. Мы работали, пользуясь то немецким, то английским. А накануне отъезда Шидловские пригласили всех нас вечером в свой люкс. Мы с женой принесли большой букет ромашек, чем растрогали фрау Ингрид. Профессор задавал вопросы, и не было им конца. Вопрос о разнице между колхозом и совхозом оказался, если вдуматься, не из самых простых, учитывая трансформацию слов, дел и понятий. Я вынужден был в очередной раз объяснять, что спрашивать «почему» у нас вообще не следует. Почему? Потому что краткий ответ в большинстве случаев невозможен, а полный будет начинаться словами: «Потому, что в ноябре одна тысяча девятьсот семнадцатого года в России произошла Октябрьская революция, и...», на что тут же последовал вопрос:

— Почему Октябрьская, если в ноябре?...

Не сомневаюсь, профессор знал ответ хотя бы на этот вопрос. Просто, решил пошутить.

Вечер получился содержательный. Прощаясь, я спросил:

— Вы удовлетворены, генерал?

Он задержал мою ладонь в своей, поглядел в глаза и захохотал. Мы хорошо похохотали.

Потом мы обменивались новогодне-рождественскими открытками, с пожеланиями здоровья и благополучия.

Я знал, что здоровье профессора оставляет желать лучшего.

Что же касается нашего благополучия, то, сами понимаете...

Длинные сутки

30 июня 1990 года. Я с дочерью Наташей возвращался на Север из Кременца, где мы в очередной раз проведали могилы родных. В опустевшем доме за пригорком оставалась одна Лида. Тяжело было расставаться: вероятность новых встреч неуклонно падала...

Стояла жарища — за тридцать. Народ маялся в ремонтируемом здании львовского аэровокзала и вокруг. Прохладительных напитков, как и было всегда принято в таких случаях, не хватало. Удивляла тишина: ни взлётов, ни посадок. И всё же регистрацию на наш рейс 8678, хоть и с опозданием, объявили. По расписанию прибытие в Ленинград предполагалось после двадцати трёх, едва успевали в метро и к друзьям на Петроградскую. Здесь было место встречи с нашей мамой, она летела где-то в это же время из Краснодара, там были свои могилы... Переночуем, и утром — дальше, уже вместе. Домой. На Север.

Спецконтроль прошёл по-быстрому, но весь багаж оставили с пассажирами. Затем всех нас погрузили в поданные к перрону обычные городские автобусы и повезли куда-то в сторону от аэропорта и вообще за город. Наталия высказала предположение о появлении нового вида услуг аэрофлота: нас везут автобусами прямо в Ленинград. Ехали минут сорок, затем стали выгружаться у какого-то явно не гражданского аэродрома, получилась большая толпа с огромным количеством вещей: в это время года все везли с Юга что-нибудь вкусное. Не верилось, что всё это втиснется в один самолет. Но Ту-154 — вместительный лайнер...

Вместо 21 часа вылетели в 22.30. Ночлег у друзей в Ленинграде из проблематичного превращался в крайне маловероятный. Трещала вся наша программа.

Так оно и выйдет. «Летайте самолётами Аэрофлота!»

В лайнере — два салона. Наши места — в первом. Включилась вентиляция, стало легче дышать. Впереди почти два часа полёта, можно наконец расслабиться. День был тяжёлый: расстроенное лицо Лиды — теперь уже единственного обитателя отчего дома, трёхчасовая поездка в раскалённой жестянке автобуса, маята по Львову, неясность с вылетом...

Наташа дремала, я боролся со сном, опасаясь проворонить минералку, мучила жажда. Вскоре появилась с подносом улыбающаяся стюардесса. Затем, минут через двадцать — снова. Это удивило: непривычные какие-то аэрофлотские щедроты. Стюардесса всё с той же улыбкой несколько раз проходила в пилотскую кабину, тут же возвращалась...

Летели уже примерно час. Я стал подрёмывать. Но щелкнуло, и женский голос произнёс спокойно:

— Если на борту есть кто-нибудь, говорящий по-английски, просим подойти в помещение стюардесс. (Тамбур между салонами, они называют его кухней.) Я подождал немного, затем поглядел в проход: никто к стюардессам не шёл. Поднялся и отправился в тамбур. Наталия проводила понимающим взглядом: «Вечно ты, папа, приключений ищешь.» Обе стюардессы были в тамбуре. И ещё — кто-то из мужской части экипажа. Цепкий взгляд.

— Вы говорите по-английски? — Я кивнул. — Вам надо пройти со мной в пилотскую кабину. — Всё та же, с улыбкой.

Жизнь приучила лишние вопросы не задавать. Надо, так надо. Никогда не был в пилотской кабине. Тем более, в летящем авиалайнере. Проходя, снова встретил дочкин взгляд, слегка пожал плечами. Стюардесса постучалась, дверь открыли, мы вошли. Дверь за нами защёлкнулась. В кабине — четверо мужчин, все в голубых форменных сорочках, рукава подвёрнуты, воротники расстёгнуты. Жуткое количество циферблатов. Массивные наушники, микрофоны...

Стюардесса сказала:

— Вот, товарищ говорит по-английски.

Командир (тот, что в левом кресле, это мы знаем по кино ) повернул голову, секунду изучал:

— Вы в совершенстве владеете английским? — Явный упор на «совершенство». Я бормотнул что-то интеллигентское насчёт русского, что, мол, и им-то никто..., но командир прервал:

— Хорошо. Вы уже знаете, что мы захвачены? — И, не дожидаясь моего ответа, — угонщик требует посадку в Стокгольме. Никто в экипаже английским не владеет. Сумеете обеспечить связь со шведскими службами? Перевод команд. Наших запросов. Их ответов.

Значит, так: если связь обеспечена, летим в Стокгольм. Если не обеспечена, «земля» не даёт добро на полёт за пределы страны, и... Видимо, «совершенство» требовалось для «земли». И для «чёрного ящика»?

Что тут оставалось?

Я стоял за спиной командира, видел впереди то, что видит пилот: земля, зелёная, яркая, вдали скрывающаяся в голубоватой дымке.

Люди в кабине абсолютно спокойны. Лаконично переговариваются. Делают свою работу. Оставалось подключиться.

Меня усадили на место бортрадиста, тут же, за спиной командира. Дали наушники, показали, как пользоваться микрофоном. Задача: отвечать на позывной «Аэрофлот эйт — сикс — севен — эйт», переводить всё адресованное нам, дублировать по-английски всё, что командир будет предназначать земле.

Но пока в наушниках звучали русские голоса. А я на обороте листка штурманской карты судорожно записывал, выуживая из памяти, английские слова, всё, что было бы похоже на авиационную терминологию: высота, курс, эшелон, снижение, полоса... Как же по-английски полоса? Пилоты тоже не знали. Самое главное слово: как тут садиться, незнамо куда? Командир произнёс меланхолично, адресуясь ко второму пилоту:

— Говорил я тебе, Юра, учи английский... — Юра сокрушённо признал вину и клялся, что, как только вернёмся, так сразу...

Но пока что мы не возвращались, мы, совсем наоборот, улетали...

Земля заботилась о нас. Вела нас, кажется, Рига. У Вентспилса предполагался поворот на Стокгольм. Вентспилс был знаком ещё с осени сорок четвёртого: мы где-то здесь воевали. Шли запросы о положении на борту, остатке горючего, о поведении угонщика, где сидит, чем вооружён, есть ли сообщники...Шла информация о дальнейшем курсе, метеоусловиях в районе Стокгольма. В какой-то момент последовал запрос министра гражданской авиации. Многие, кому полагалось бы отдыхать, не спали в ту ночь. Кто-то произнёс: «главное, не паникуйте». Это были лишние слова, люди в пилотской кабине работали спокойно, сосредоточенно и вместе с тем — с едва заметным взаимным дружеским подшучиванием. Крепкие, надёжные мужики. Второй пилот, разоружившись, периодически отправлялся в хвостовой салон, вёл переговоры с угонщиком.

— Юра, скажи, чтоб не дурил, летим в Стокгольм, — напутствовал командир. Угонщик не верил, нервничал, угрожал гранатой, которую показывал из-под полы куртки. Утверждал, что сзади сидят три сообщника. «На эту куртку ещё при посадке обратить бы внимание», — подумалось. — «все-то были в майках да футболках.»

Стюардесса принесла попить. Попросил её подойти к шестому ряду, место «г», успокоить дочку. Наташа в ответ передала валидол. «Доктор, едрёна вошь», — подумалось с теплотой: не так давно был получен диплом.

Русский голос с земли сообщил: выходите из нашей зоны, на подлёте к их территории вас встретят два истребителя шведских ВВС. Затем, вполголоса: «ни пуха». Командир, так же негромко: «к чёрту».

Некоторое время в эфире была тишина. Привстав, я заглянул через голову командира. Впереди, внизу, навстречу нам выдвигались в золотистое море ломаные зубья и многоточия шведских шхер. Тех самых, где, по слухам, то и дело резвились чьи-то подводные лодки... Заполночь, но солнце ещё над горизонтом. Правда, у них тут ещё и не заполночь, часа на два меньше.

В наушниках чётко прозвучало:

— Aeroflot — eight — six — seven — eight!

— Отвечайте. Всё переводите, — приказал командир. И я старался всё перевести. Повторял по-английски услышанное, чтобы исключить возможность ошибки. Доложил с разрешения командира, что не являюсь членом экипажа и не владею профессиональной терминологией, попросил говорить размеренно, чётко. Невидимый опекун ответил ободряющим «Окей!» . Произносились только самые необходимые слова как с нашей, так и с той стороны. И это был только наш диалог, все другие, кто был на той же частоте, замолкли. Только однажды прорвался чей-то вопрос: What is the matter with them? — Что с ними? И краткий ответ: They are hijacked. — Их угнали. И молчание. Казалось, я и двух десятков слов за время подлёта, маневрирования и посадки не сказал.

Наш позывной, и очередная информация:

— Вас примет аэропорт Арланда. Runway 01 is clear for you. — Runway — полоса! Полоса 01 свободна для нас. Runway! Теперь буду знать. На всю оставшуюся жизнь. Впрочем, как скоро выяснится, летать в оставшуюся жизнь придётся всё реже. Накладно окажется. Да и самолёт в небе станет на какое-то время редкостью, хоть снова, как в детстве, голову задирай...

На земле считают, вероятно, что экипаж русского лайнера располагает информацией об Арланде, её взлётно-посадочных полосах, их параметрах, ориентации. Например, всё это заложено в память бортового компьютера, и, получив указание о полосе 01, экипаж способен действовать дальше самостоятельно...Возможно, была в этом доля домысла, но мне показалось, что ни название аэропорта, ни номер полосы ничего пилотам не говорят. Штурман сидел над картой с логарифмической линейкой в руках. Архаизм? Или безотказный прибор? Я повторял, чтобы не переврать: «Арланда, рануэй оу уан». Полёт продолжался тем же курсом, на той же высоте. И тут включился более близкий голос (возможно — пилота одного из обещанных истребителей, хотя мы их не видели: они могли быть над нами, не появляться в поле зрения без крайней необходимости, чтобы не отвлекать нашего пилота в сложной обстановле), прозвучал наш позывной, а за ним, после нашего ответа, последовала команда на поворот: курс два семь ноль, строго на запад. Линия горизонта тут же плавно, по часовой стрелке, встала торчком и вернулась в прежнее положение. «Ну и ну! Такая махина, а как лихо вильнула. Прямо боевой разворот.» Затем — курс триста, доворот в обратном направлении, к северу. Ещё один кивок линии горизонта. И — спокойный доклад штурмана: «Вижу полосу». Полосу я тоже, привстав, разглядел далеко впереди и внизу, прямо по курсу. Нас хорошо довернул тот голос. Мне представляется, что именно этот момент был кульминационным в нашей эпопее: раз увидели, так уж сядем. Хотя такой мысли, что не сядем, и не было. Впрочем, выглядела полоса — там впереди и далеко внизу — неубедительно: коротенькая, сантиметров пять... Но когда по радио сообщили данные о ней — ширину, длину, командир и штурман удовлетворённо хмыкнули.

Штурман запросил данные об атмосферном давлении в зоне аэропорта, получил ответ. Сообщение командира: «видим полосу», ободряющее «окей», команды на снижение. Когда на нас уже надвигалась полоса и пошли чёткие доклады штурмана об остающемся расстоянии, о высоте: пятьдесят... двадцать... десять... восемь... четыре... два... два... два... касание», я понял: пилот в момент посадки землю не видит, верить надо показаниям приборов, показания считывает штурман, самолёт несётся над полосой впритирку. А мы, пассажиры, глядя в иллюминатор, думаем: «что это он никак не сядет, полоса того и гляди кончится, недолго так и в огороды какие-нибудь заехать...»

Сели, сразу — торможение. Нет привычного постукивания колёс на стыках плит, не такая какая -то полоса. Рануэй, в общем. Команда — следовать за жёлтой автомашиной. Забираемся куда-то в дальний закуток, к лесу. Лес — как наш. Только наполнен машинами с синими мигалками. На полотне аэродрома, чуть поодаль, рослые фигуры с автоматами. По радио: связь с вами прекращаем, на связь выйдет полиция. Затем включается русский голос, представитель Аэрофлота, он будет дальше обеспечивать контакт с властями. Вопрос к командиру:

— У вас есть допуск к полётам за границу?

— Нет.

— А как же вы?...

— На борту мужик, в совершенстве владеет английским.

Большего комплимента в жизни не получал. Вот бы справочку такую, с гербовой печатью...

Ещё представитель Аэрофлота сказал:

— Будем решать вопрос, полетите ли назад сами, или вызывать из Союза экипаж с допуском. — Через полсуток станет ясно, что вопрос решился в пользу нашего экипажа.

Меня отпустили — условно — к дочке. Я сразу понял, что спокойствие было в пилотской кабине, но не в салонах. Окружили, стали расспрашивать. Всё, что знал, рассказал. На моём месте рядом с Наташей оказалась женщина из второго салона, её трясло крупной дрожью: она летела рядом с угонщиком... Наталия держалась молодцом, хотя доброхот-сосед успел нашептать ей в моё отсутствие, что летим не туда, внизу море, а её папу взяли в кабину заложником...Впрочем, один мужчина в нашем салоне проснулся уже после посадки, засобирался и разговоры о Стокгольме принял за розыгрыш. Только серьёзные фигуры с автоматами за иллюминатором убедили его, что это не Пулково.

Шли какие-то переговоры с угонщиком, со шведами. Последовало объявление от имени шведских властей: желающие просить в стране политическое убежище могут покинуть самолёт вместе с угонщиком... Мы переглянулись: как, мол? Желание не возникло. Хотелось домой, на Север. Какой-то брюнет вскочил со своего места и стал нервно ходить туда-сюда. Женщина хватала за руку, просила сесть... Стюардессы увещевали и по-доброму, и сердито — занять места, соблюдать порядок. Были они, как и полагается, красивые. Одна высокая, с постоянной или, как определила Наталия, приклеенной (уж эти женщины!) улыбкой, вторая маленькая и строгая. Она-то на нас при необходимости и покрикивала. А необходимость возникала: то народ кидался к одному борту, чтобы разглядеть автоматчиков в чёрном — «Ну, чистые фашисты!» — то к другому, увидеть, как спускается по трапу угонщик , бросает что-то в подготовленную группой захвата массивную ёмкость, как его приказом укладывают на гладкий шведский бетон, и он лежит, прижавшись лицом к этому бетону, один-одинёшенек. Потом его увозят.

Поступила — всё это без торопливости — команда выходить по десять человек, со всеми вещами, сначала женщины и дети. Женщин и детей было много. Процесс выгрузки длился до утра.

Нас оставалось всё меньше. Пилоты были в кабине, дверь раскрыта. Мы все вместе были уже — один коллектив. Очень хотелось пить.

Мы с Наташей выходили в числе последних, в самолёте оставался только экипаж. Уже светило солнце. Нас жестом задержали у трапа. За хвостом, невидимые из иллюминаторов, расположились плотным рядом машины с мигалками. Нас по одному, жестом, направляли туда. Рослые молодые спортивные мужчины в чёрных комбинезонах, начищенных ботинках, чёрных перчатках, вязаных шапочках. Автомат — маленький, чёрный, игрушечный. Радиотелефон на груди. Совершенно бесстрастные лица. И явная полная мобилизованность. Было ясно: сделай неожиданное движение, и реакция будет мгновенная. Делать неожиданные движения не хотелось.

Мы стояли уже одни, рядышком, плечом к плечу. Тот, в трёх метрах, смотрел в упор, но казалось, смотрит сквозь. Я подумал: вот рядом со мной прелестная девушка, отреагируй, чёрт побери! Впрочем, Наташа тоже разглядывала его, как фигуру в паноптикуме. Зудел шведский комар, статью похлипче нашего Кольского, но такой же настырный. Хотя своих, похоже, не ел. Намазались?

Молодая женщина в такой же форме, но без автомата, стоявшая у крайней машины, показала пальцем «один» и сделала очередной приглашающий жест. Я сказал: «Ну, давай!». Но Наташа решила быть замыкающей.

Направляясь, куда показали, я бросил взгляд назад: бетонное поле, опустевший самолёт, у трапа — девичья фигурка с чемоданчиком. Напротив неё, чуть расставив ноги, верзила с автоматом. Так и зафиксировалось в памяти. «Верзила» не потому, что внушал неприязнь. Он ничего не внушал. Верзила, потому что верзила. Такие вероятно и должны быть в группе захвата, или как они там называются.

Поравнявшись с женщиной, я брякнул «morning!». Лицо дрогнуло полуулыбкой, последовало вежливое morning. Так мы со Швецией и поздоровались. За машинами были складные столы и шёл тщательный досмотр. Вежливый, профессиональный. Я лишний раз порадовался, что летим налегке. Дочкин стетоскоп вызвал дружелюбную реплику. У моего кармана запищало, я сказал «small knife» и вытащил складной ножик. Кивок: окей. Вспомнилось, как однажды этот же ножик в бейрутском аэропорту вызвал замешательство... После «сенк ю» нас жестом пригласили в гигантских размеров автобус, сияющий чистотой, с иголочки. Забегая вперёд, скажу: всё, что мы успели увидеть за часы пребывания на земле Швеции, отличалось чистотой, прибранностью, порядком. Всё казалось только что сделанным. Повстречай такое дома, решил бы — показуха, но здесь такая гипотеза почему-то не возникла. Мы за прибранность постоянно боремся. Субботники, воскресники. Ожидание начальства. У них она, похоже, естественна. Не ради нас же прибрались. Да...

Автобус, сопровождаемый мотоциклистами, покатил к приземистым зданиям, видневшимся вдали. Там нас ждали в очень просторном помещении ресторанного вида: столики, стулья, банкетки, стойка. Пластик, металл. Здесь находились уже все, кого привезли до нас. Передвигались, сидели и спали, приткнувшись кто куда, странные фигуры в оранжевых тогах, вроде буддистских монахов. Утро прохладное, и тем, кто был легко одет, предложили утепление: большая стопка ворсистых покрывал была приготовлена у входа. В этом зале мы провели несколько часов. У дверей расположился в кресле молодой человек с автоматом, импульс выйти подышать не возникал. Впрочем, в самом зале и примыкающих туалетных комнатах было достаточно комфортно (я привык с детства к слову «комфортабельно», однако оно вытеснено нынче своим сокращённым вариантом). Нас вкусно кормили две сияющие элегантностью и белозубыми улыбками дамы. Правда, бананы и прочее не достались тем, кто прибыл последними: шведский стол не был рассчитан на российский натиск (а банан в те времена был у нас редкостью. Не то, что нынче). Поэтому на лицах дам угадывалась едва заметная озадаченность. В любом случае, апельсиновый сок, кофе, вкуснейший высококалорийный сэндвич достались всем, а потом, в самолёте, ещё и красиво упакованный «сухой паёк», который все дружно запрятали в сумки в качестве сувенира. Там была даже консервная баночка со «Свежей родниковой водой одного из наиболее удалённых районов Норвегии». Храню эту банку: может, последняя чистая вода? Хотя упоминание наиболее удалённых районов Норвегии насторожило: это же где-то рядом с нашим Никелем. А там такое сотворили... Бывал, знаю. C норвежской стороны там, говорят, что-то вроде смотровой площадки устроили. Оттуда желающим демонстрировали ад. Правда, в последнее время процент диоксида серы в атмосфере постепенно уменьшается. Термин экология неуклонно набирает силу. Может, и смотровой площадки той уже нет? А, может, и не было?

Доктор, долговязый мужчина с табличкой на лацкане пиджака, любезно проводил меня в туалетную комнату, где удалось привести себя в порядок и даже побриться. Стало веселее. Встретив меня снова, доктор спросил:

— Это было очень драматично? — Тот же вопрос, в менее изысканной форме, приходилось слышать и потом, дома: поджилки, мол, тряслись? Я пытался разобраться в эмоциях, и получилось: было дело, его нужно было выполнить. Если точнее, его нельзя было не выполнить: в самолёте сто шестьдесят человек, в том числе моя дочка. Получается: когда занят вот таким нужным делом, уже не до эмоций. Это — как тогда, на фронте.

В зал пришёл в полном составе экипаж, его встретили аплодисментами, и это было очень приятно. А потом, наскоро позавтракав, командир подошёл к нам и сказал:

— Берите дочку, вещи, пошли в самолёт, будем работать.

Значит, летим. Самолёт за это время подкатили прямо к нашему ресторану. Я опять был в кабине. Пришёл представитель Аэрофлота, пожал руку, поблагодарил и предложил записать термины, необходимые при взлёте. Так что «взлетал я» уже почти профессионально.

Я сказал:

— Командир, надо бы передать благодарность земле.

— Наберём высоту, ляжем на курс, передадим.

Мы как-то быстро всё это проделали. Путь оттуда всегда кажется короче пути туда, замечали такой феномен? Командир приказал:

— Передайте благодарность.

Я нажал нужную кнопку и сказал:

— Аэрофлот — эйт — сикс — севен — эйт. Арланда, Стокгольм. Пассажиры и экипаж благодарят вас за помощь и гостеприимство. Большое спасибо. Гуд бай.

Стокгольм ответил несколькими добрыми словами, присовокупив:

— You are welcome! — в смысле, «добро пожаловать». Экипаж дружно хохотнул. Мы шли на точку «Алола», затем был доворот на точку «Таня», и вскоре в наушниках снова зазвучала русская речь.

Моя работа заканчивалась.

Командир спросил, кто я и откуда.

Я предъявил своё удостоверение участника Отечественной войны. Редкий случай, когда делать это было приятно. Не то, что где-нибудь в автобусе. Или в проклятущей очереди за билетами, где все дружно — хорошо, если молча — тебя за это удостоверение ненавидят. Нет. Здесь это было уместно.

Командир взял мой листок штурманской карты и на чистой его четвертинке написал следующее:

Ту-154 № 85334, рейс 8678 Львов-2 — Лен-д.

КВС Бухаров Алекс. Ник.

2П Резцов Юр. Влад.

Шт Головкин Сер. Викт.

Б/и Смирнов Ив. Ал.

Благодарим за помощь в экстремальных условиях.

И все в кабине поставили свои подписи под этим текстом. Были четыре крепких рукопожатия.

Не стану лицемерить: приятно иметь такой документ в своём семейном музее. Не поленюсь, рамочку закажу.

Командир, удобнее расположившись в кресле, с удовольствием произнёс:

— Говорил я тебе, Юра, учи английский...

И Юра с готовностью откликнулся:

— Как только, так сразу!

* * *

Вероятно, в аэропорту Пулково маялась, бегая из угла в угол, наша мама. Воспользовавшись «блатом», я попросил передать в Ленинград успокоительную информацию: была воспитанная десятилетиями уверенность, что люди, встречающие, ничего там не знают, «не положено»...Но времена начинали меняться, и вскоре в здании аэровокзала Пулково прозвучало:

— Полежаеву Людмилу Ивановну, встречающую рейс восемь шесть семь восемь за тридцатое июня из Львова, просят подойти к справочному бюро.

К справочному бюро кинулись все, кто в тревоге ждал этот рейс. А Людмиле Ивановне дали трубку, и диспетчер аэропорта сказал ей слова, которые были необходимы всем встречающим.

... У выхода я сказал стюардессам:

— Девочки, с вами летать — одно удовольствие. Давайте, в следующий раз махнём куда-нибудь в Мадрид, Говорят, чудесный город. — И заработал в ответ совсем не приклеенные улыбки. Старый неугомонный пижон. Трепло.

Было спецсобеседование в укромном зале аэропорта. На выходе стоял солдатик, и, наконец отпущенные, мы вручали ему листочки-пропуска. А он нанизывал их на примкнутый штык карабина. Ну, чистый Смольный в семнадцатом. В зал прибытия мы спустились с противоположной стороны. В зале металась туда-сюда наша мама. Мы подошли, незамеченные, почти вплотную, и я сказал вполголоса:

— Чего бегаешь?...

Самое удивительное, что после всех этих приключений мы успевали ещё и на значившийся в наших билетах рейс Ленинград — Кировск: он был отложен на четыре часа «по погоде в Кировске», где, как затем выяснилось, в тот день ярко сияло солнце при любезной моему сердцу температуре плюс девять. Неисповедимы были пути аэрофлотские! Жаль, уже не полетаешь. А то бы — в Мадрид...

Я сказал дочке:

— Помнится, что-то было обещано в качестве награды в связи с блестящим окончанием медфака?

— Было обещано зарубежное путешествие.

— Вот видишь, я умею держать слово.

— Я никогда в этом не сомневалась. А Стокгольм — симпатичный город, правда?

— Ещё бы! Особенно тот ресторан в аэропорту.

— И тот молодой человек в кресле у выхода, с автоматиком...

— А ну вас! — сказала мама. Её чего-то всё время тянуло поплакать.

назад        на главную