Наум Сагаловский

Я уже, извините, солидный мужчина,.
пожилой, умудрённый годами еврей,
но вчера вдруг почудилась мне чертовщина,
будто кто-то гуляет по крыше моей,
и доносятся сверху неясные звуки,
что-то вроде “гав-гав”, или, может, “хрю- хрю”,
я встаю, надеваю приличные брюки,
выхожу из дверей и на крышу смотрю.
А на крыше, куда я ни разу не лазал,
но надеюсь когда-то взобраться тайком,
восседает какой-то лохматый шлемазл
и по скрипке старательно водит смычком.
“Эй, на крыше! — кричу я довольно сурово, —
это что тебе — поезд? автобус? трамвай?
Видишь — ночь на дворе, половина второго!
Паганини нашёлся! Спускайся давай!”
Слышу голос шлемазла, как будто бы в дрёме:
“Ты, Наумчик, прости меня, глух и незряч:
у еврейской семьи, проживающей в доме,
должен быть непременно на крыше скрипач.
Так что гнать меня в шею — большая ошибка,
лучше ты мне на скрипке играть разреши,
потому что, Наумчик, представь себе, скрипка —
это голос еврейской безумной души.
Если грустно душе — я играю ей Баха,
если весело ей — “Чирибим-чирибом”,
я — микстура добра, я — лекарство от страха,
ангел, скрипкой своей охраняющий дом”.
“Ну, раз так, — говорю, — оставайся на крыше,
будут в доме, надеюсь, покой и уют,
и играй себе вволю, но только потише,
у меня тут соседи, боюсь — не поймут”.
Слава Богу, на крыше сидит, а не в яме,
мой домашний скрипач — не приправа к борщу,
это фрэйлэхс, и Бах, и “А идишэ мамэ”,
он, конечно, не Ойстрах, но я не ропщу

Как во городе Егупце…

Как во городе Егупце,
возле самого Евбаза,
жил реб Нухим Сагаловский,
первой гильдии купец,
он имел двенадцать дочек,
упаси их Бог от сглаза,
а тринадцатым ребёнком
был Иосиф, мой отец.
В те года на Бессарабке
(до Евбаза путь недолог)
жил реб Шломо Рабинович
(с очень острым языком)
в той квартире, где попозже
жил известный венеролог
доктор Майзелис, с которым
лично я был не знаком.
И бывало, дед мой Нухим
с Рабиновичем на пару
заводили бесконечный
интересный разговор
и прогуливались тихо
по осеннему бульвару
(он теперь Бульвар Шевченко,
сохранился до сих пор).
Летом в Бойберик на отдых
вывозили домочадцев,
ненадолго избавляясь
от егупецких тревог,
и снимали дачи рядом,
чтобы каждый день встречаться,
и реб Тевье привозил им
яйца, масло и творог.
Балагурили, шутили,
заливались громким смехом,
по субботам дед молился —
он был набожный еврей,
а реб Шломо Рабинович
(он же реб Шолом Алейхем)
слушал майсэс реба Тевье
про жену и дочерей.
Как давно всё это было!..
Разве годы виноваты,
что погромы, войны, власти
крепким связаны узлом?
Мудрый реб Шолом Алейхем
всей семьёй уехал в Штаты,
умер в городе Нью-Йорке,
вечный мир ему, шолом.
Дед мой дожил век в Егупце,
управлял делами круто,
он имел, помимо денег,
добрый нрав и светлый ум.
Он ушёл, а я родился,
и меня вот потому-то
в честь него назвали Нухим
(а впоследствии — Наум).
Жаль, что я не видел деда,
он был мастером коммерций,
если бы не власть Советов,
я бы тоже стал купцом,
ну, а так, спросите — кто я?
Просто хохэм с добрым сердцем,
инженер, как говорится,
с человеческим лицом.
На иврите знаю только
“кэн, ани ахальти лэхэм”,
идиш тоже вряд ли сразу
прочитаю и пойму,
но мне с детства почему-то
близок реб Шолом Алейхем,
как бывал в иные годы
близок деду моему.
Ах, реб Шломо, это просто —
петь, когда придёт удача,
а когда случится горе —
плакать жалобно навзрыд,
я шучу, когда мне грустно,
боль в душе надёжно пряча,
и пишу, смеясь сквозь слёзы,
уходя фунэм ярыд…

На опере Кармен 

 Аркадий Львович Гольдензон однажды, между дел, пошёл в театр, на балкон, где он всегда сидел. Он был поклонник низких цен и нераздутых смет. Давали оперу ”Кармен” для треста ”Вторчермет”. Трест ”Вторчермет” работал так, что всё завоевал – переходящий красный флаг и премию в квартал. Оно известно наперёд – работай, а взамен тебе устроят культпоход на оперу ”Кармен”. Под крики ”браво” или ”бис” пройдут печаль и стресс. ”Культуру – в массы!” – вот девиз ЦК КПСС. Какой у граждан будет вкус – ЦК не всё равно! (Хотя важнейшим из искусств является кино).
Вам перепевы этих тем – как молоко козе!.. Аркадий Львович глух и нем, он слушает Бизе. Сидит, как ёж – спина горбом, губами шевеля. Поднялся занавес с гербом, в оркестре дали ”ля”, давно не стриженный дебил взмахнул рукой, и вот – солдат цыганку полюбил и арию поёт. А та (по имени Кармен) – красотка, Бог ей дал! – в Севилье, у фабричных стен устроила скандал. Солдат (по имени Хозе, Господь его прости!) пришёл под музыку Бизе порядок навести, но положил на девку глаз, влюбился, и ему, раз он не выполнил приказ, велят идти в тюрьму.
А он пристал, как паразит: ”Мол, я попал в беду! Когда полюбишь? – говорит. – А то с ума сойду”. А та, Кармен, ему в ответ смеётся без стыда: ”Ну, может, завтра, может, нет, а может, никогда!..”
Хозе – в тюрьму, она одна, в ней жизнь бьёт ключом, и только музыка слышна, хорошая причём. На этом кончен первый акт, и зажигают свет, и начинается антракт, работает буфет.
Аркадий Львович Гольдензон, устав от высших сфер, решил проделать моцион и двинулся в партер. Он каждый раз спускался вниз на лёгкий променад, где фотографии актрис, крюшон и лимонад. Он шёл по мягкому ковру, ступая, как спортсмен, неся в душе своей игру красавицы Кармен.
И вдруг он видит: у окна, где люстры блекнет свет, стоит, печальна и бледна, гражданка средних лет. Лицом – сплошная красота, и нету глаз синей. Ну, что сказать, Кармен – и та бледнет перед ней. Аркадий Львович был не юн, разведен – так пришлось, но сладкий звук нежнейших струн пронзил его насквозь. Там, за спиною – сцена, зал, духи, помада, шёлк… Он подошёл к ней и сказал: ”Простите…” – и умолк. Он знал их – ветреных, глухих, прозрачных, как стекло, что было с ним, что было в них – всё на душу легло На нём был тяжкий груз времён, улыбок и речей. Аркадий Львович Гольдензон – из тёртых калачей…
Но – слово за слово – она из треста ”Вторчермет”, в ”Кармен” безумно влюблена, одна, и мужа нет. В ней были сдержанность и такт, в нём – нежных чувств поток…
Но тут закончился антракт, и прозвенел звонок. ”Надеюсь, я увижу вас?” Она кивнула – да. ”В антракте, там же, где сейчас, я прибегу сюда”.
Он мог привлечь девиц и дам приятностью манер. И разбежались по рядам, он вверх, она – в партер. А вот уже и акт второй. Вся сцена в полутьме. Хозе – лирический герой – ещё сидит в тюрьме, а значит – всё без перемен. Трубач дудит в трубу. Цыганка с именем Кармен гадает на судьбу. Ещё прекрасней, чем была, тревога и азарт, сидит, как ведьма, у стола, в руках – колода карт. А карты эти, хоть убей, показывают суть: ей выпадает шесть бубей, что значит – дальний путь, и короля червовый лик – солдат, хоть круть, хоть верть, а также туз – конечно, пик – что означает смерть. И так, и этак – всё одно, и топай по стезе! Она в отчаянии, но – является Хозе.
Едва зашёл – и сразу к ней, кричит: ”Я твой навек!” Он был в тюрьме двенадцать дней, но совершил побег. Устал, измучен и небрит, помятые штаны. ”Когда полюбишь?” – говорит, а этой хоть бы хны. А он, страданий не тая, поёт – и все дела: ”Зачем, зачем судьба моя с тобою нас свела?..”
Таки добился своего настырный ухажёр – она влюбляется в него, и в музыке мажор! Любовь пришла – и нет проблем, плевали на уют, и зарабатывают тем, что шмотья продают. Считай по осени цыплят! Ни горя, ни забот. Но что-то тёмное сулят валторна и фагот. Звучит мелодия, чиста, как мысли поутру, сперва идёт ”тра-та-та-та”, а дальше – ”ту-ру-ру”.
Что будет? Смерть, измена, месть? Пожар? Змеи укус? Солдат пришёл, дорога – есть, остался только туз. Трубит труба, гудит рожок – хорошего не жди, такое будет – дайте срок! Но это – впереди. …
Хлопки, хлопки со всех сторон, дрожание кулис… Аркадий Львович Гольдензон стрелой помчался вниз, на неналаженный, сырой, но крепнущий контакт. Он еле высидел второй, такой тревожный акт. Он сердцем рвался в полутьму, туда, где у окна стоит гражданка, что ему, как премия, дана. Он был рассеян, как больной, но взял, зайдя в буфет, два бутерброда с ветчиной и дюжину конфет. И вот – они уже вдвоём! Уже в руке рука, и говорят о том, о сём, два сизых голубка. Уже на ”ты” -приятный знак, заманчивый предел!.. Аркадий Львович был мастак по части этих дел. Они условились о том, чтоб в зал идти сейчас, дослушать оперу, потом – у входа, возле касс.
И начался последний акт из оперы ”Кармен”!.. Приняв любовь за должный факт, Хозе не ждёт измен, но видит с некоторых пор и как бы сквозь туман, что некий тип – тореадор – с ней закрутил роман. К нему – всеобщий интерес, а имя носит он, что и не выговоришь – Эс-камильо (баритон). А вот и сам – красив, плечист, поёт – не сыщешь слов! Весьма заслуженный артист, который бьёт быков. Кармен – к нему, и так, и сяк, глядит в глаза, а тот ей подаёт условный знак и радостно поёт: ”Кармен, я твой наверняка! Смелей, смелее в бой! Сейчас пойду убью быка, потом займусь тобой”.
А что Хозе? Ревнив, как чёрт. Ушла любовь, как дым. Хотя и тенор – первый сорт, а всё же нелюбим. Он вдруг куда-то убежал, проделал резкий крен, потом пришёл, принёс кинжал и сразу с ним – к Кармен: ”Ты что, выходит – изменять? – кричит он, возмущён – Скажи, за что, такую мать? Где правда, где закон?..” А той, Кармен, всё трын-трава, стоит – в ушах кольцо, и нехорошие слова поёт ему в лицо. Да ты, нахалка, от обид хотя бы покрасней! ”Любовь свободна, – говорит, – законов всех сильней!” А всё же сила есть в тузах! За дело – видит Бог – он со слезами на глазах вонзил кинжал ей в бок!..
И наступила тишина, и слёзы льют ручьём, и только музыка слышна, хорошая причём… Стоит Хозе, как остолоп, Кармен лежит, как труп. Народ уходит в гардероб на одеванье шуб, Там шум и гам, и пыль столбом – дави, хватай, тяни!.. Спустился занавес с гербом, везде горят огни. Ушёл усталый дирижёр, а палочку – в футляр… И тут бежит тореадор, как будто на пожар. Уже, видать, поддал слегка, штанишки до колен. Он где-то там гонял быка, теперь кричит: ”Кармен!” ”Кармен!” – кричит ни в склад, ни в лад – весёлые дела. Вернись он пять минут назад – она б ещё жила…
Аркадий Львович Гольдензон из видных был мужчин: рубаха – креп, костюм – бостон, пальто – сплошной ратин, и шапка – ясно, из бобра, – всего не перечесть. Как много разного добра в стране советской есть!.. Он тоже сбегал в гардероб, оделся – шов ко шву, и поспешил на выход, чтоб успеть на рандеву. Была зима. Клубился снег, царила белизна. А вот и милый человек, предмет забот – Она. Они минуту возле касс стояли визави. Улыбка, жест, сиянье глаз, мелодия любви. Трамвай, как сизый вурдалак, растаял в белизне… ”Куда?” – спросил он просто так. Ответила: ”Ко мне”.