На конкурс "Вспомним о наших дорогих мамах!"

"Живи, дитя мое, хоть ты одна живи!"

Маша Рольникайте

Это были последние мамины слова, которые она мне прокричала, когда нас разлучила двойная цепь солдат в день ликвидации Вильнюсского гетто.

Звали маму Тайба, ласково Тайбеле, что в переводе с языка идиш – голубка. Это имя как нельзя лучше соответствовало ее доброте, заботливости, всему тому, о чем поется в известной песне «А идише маме».

Родилась она в литовском городе Тришкляй. Ее отец был мельником. Он умер до моего рождения. Бабушка жила в другом городе, в семье маминого брата. К нам она приезжала в гости, или когда маме приходилось ложиться в больницу.

Я хочу рассказать о двух последних, самых трагических годах маминой жизни (если это можно назвать жизнью…) в Вильнюсском гетто.

С папой мы разминулись на второй день войны при попытке эвакуироваться (тогда это называлось «бежать от немцев»). Мама осталась с четырьмя детьми – 17-летней Миррой, 14-летней мной, 7-летней Раечкой и 5-летним Рувиком.

Уже в первые дни оккупации начались облавы на евреев-мужчин. Пойманных угоняли в пригород Панеряй (тогда более привычным было его польское название Понары), где в лесу расстреливали.

А вскоре, якобы за то, что еврейский парень стрелял в немца, в течение одной ночи выгнали из домов всех живших в этом районе евреев, и под усиленной охраной, торопя и избивая, погнали в те же Понары. Там их уже ждали…

А всего неделю спустя, 6 сентября 1941 года в «освобожденные» дома, одновременно строя вокруг них высокие ограды, согнали остальных евреев города.
На сборы давали пять минут.
Мама, понимая, что на себе много не унесет, стала поспешно кидать в детскую ванночку самое необходимое, особенно для малышей. Солдаты ее торопили, били прикладами, пинали, но она все равно продолжала бросать в ванночку теперь уже все, что попадало по руку. И только когда эти бандиты выгнали на лестницу Раечку с Рувиком, она, схватив веревку, выбежала. Впряглась в эту ванночку, и так, впрягшись, волокла ее до самого гетто.

Кое-что из этих вещей нам с нею иногда удавалось выменять на крупу или муку у работавших по соседству местных женщин. В гетто это вносили, спрятав на себе, и с риском для жизни – за нарушение запрета угоняли в Понары… Мира работала в самом гетто, и за его пределы не выходила.

Но вскоре наш «запас» для обмена иссяк. Не спасала и буханка хлеба, которую, тоже с большим риском, изредка передавал наш бывший учитель Г.Йонайтис.
И мама, нам, конечно, ничего не сказав, решилась пойти в нашу бывшую квартиру, хотя не знала, кто там теперь живет – немец или хотя бы литовец – и попросить что-нибудь из оставленных там вещей.

Темным вечером, возвращаясь со своей бригадой с работы, мама избавилась от этих желтых звезд и решительно шагнула на тротуар. Старалась казаться спокойной, чтобы не отличаться от остальных похожих. Дошла до нашего прежнего дома. Поднялась по лестнице. Позвонила. Дверь открыл мужчина в штатском. Значит, литовец. Но когда мама назвала себя, не скрыл своего явного недовольства.
Мама попросила что-нибудь из наших вещей. Мужчина гневно ответил, что ничего нашего здесь нет. Но мама через приоткрытую дверь в столовую показала на темно-зеленую скатерть, которой по-прежнему был застелен стол. Он закрыл дверь и раздраженно ответил, что немцы все описали и запретили трогать. Тогда мама взмолилась разрешить ей хотя бы подняться на чердак, там лежат старые вещи. Теперь все пригодится. Он обозвал ее жадной еврейской свиньей, но, видно, решив таким способом скорей от нее избавиться, буркнул: «Полезай, только там ничего нет». Сам шел следом. На кухне, через которую мама проходила, все наши вещи стояли на прежних местах.
Чердак на самом деле был пуст, даже подметен. Только в дальнем углу лицом к стене стоял папин портрет, который раньше висел в его кабинете.
Закрывая за нею дверь, теперешний хозяин нашей квартиры пригрозил – если она еще раз посмеет прийти, он ее сдаст немецкой власти.

Со спрятанным под пальто портретом, дождавшись проходившую мимо колонну своих, мама вернулась в гетто.
Страх от того, что с нею могло случиться, долго не проходил. Мы ее умоляли больше никуда не ходить. Даже дети обещали никогда не говорить, что хотят есть.

23 сентября 1943 года началась ликвидация гетто. Нас огромной толпой пригнали на окраину города. Прямо здесь, на мостовой, отбирали еще трудоспособных на вид мужчин. Остальных вместе с нами загнали в какой-то пустой двор, который переходил в огромную болотистую низину. Нам приказали садиться и предупредили, что вставать и передвигаться запрещено.

Чтобы дети не промочили ножки (!) мама посадила себе на колени Раечку. Я последовала ее примеру и взяла Рувика.
Мы понимали, что это наша последняя ночь. Рувик положил головку мне на плечо и уснул. Только вздрагивал, когда охранники время от времени пускали ракеты. Видимо, чтобы мы не убежали. А Раечка не спала. То и дело спрашивала маму: «Когда расстреливают – больно?» И мама каждый раз отвечала, что нет, не больно…

Когда утром сюда пригнали еще остававшихся в гетто людей, и была дана команда подняться наверх, мама, наверно, чтобы больше не мучить нас, решительно сказала: «Пошли!».
Мы поднялись в тот же двор. Толпа двигалась к воротам, через которые мы сюда вошли. Но они были закрыты. Выпускали по одному через калитку. Мама сказала, чтобы я шла первой, за мной дети, она пойдет последней, чтобы видеть всех троих. Едва я вышла, солдат толкнул меня в сторону. Я повернулась, чтобы посмотреть, идут ли они следом. Но оказалось, что улица перегорожена двойной цепью солдат, мама с Раечкой и Рувиком там, в толпе пожилых людей и женщин с детьми. Я подбежала к солдату и взмолилась, чтобы он пропустил меня туда, где моя мама. Но он даже не слушал. Только перестал «сортировать» выходящих через калитку девушек и женщин с детьми. Я повторила свою просьбу. И вдруг услышала, что мама ему кричит, чтобы он меня не пускал, я молодая и умею хорошо работать.
Еще боясь понять, что случилось, я ей кричу, чтобы они шли ко мне. И хотя ее оттесняли загоняемые туда, уже без «сортировки» люди, из за их спин я все же услышала мамин крик: «Живи, дитя мое, хоть ты одна живи!»

Я живу, мама. Спасибо тебе. Спасибо, что родила, вырастила, натерпелась от моих детских болезней, не дала умереть с голоду в гетто, что в то страшное утро окончательной ликвидации гетто меня спасло Твое решительное: «Пошли!» и я вышла через калитку когда еще отбирали для отправки в концлагерь, а не…- рука отказывается написать эти страшные слова. И Твое «Живи!» помогали вынести все в обоих концлагерях.

А еще, мама, благодаря Твоему совету учить наизусть свои записи о том, что с нами творят, они сохранились. И потом, в концлагерях не только продолжала писать найденным на стройке карандашом, на чем попало, но и постоянно повторяла прежние, геттовские записи. Но все-таки они стали книгой. Правда, не сразу после освобождения, - не такая была в стране обстановка… И посвящена она вашей – Твоей, Раечки и Рувика памяти. А в Вильнюсе, на еврейском кладбище стоит памятник вам. И пока я жива, а мне уже много лет, Я ПОМНЮ. В С Е ПОМНЮ.

Как жаль, что ты так и не узнала - папа был на фронте и, к счастью, уцелел. Мира тоже выжила. Ее спасли благородные люди. Она родила двух сыновей, и у тебя пять правнучек. Я была замужем за очень хорошим человеком. Но он, к сожалению, умер. Я одна. Но с Твоим наказом ЖИТЬ.

Твоя Маша.

Ваша оценка (оценивать рассказ Вы можете только один раз):

Пожалуйста, выберите из списка ниже один из шести баллов и оцените рассказ.
Ваша оценка учитывается при подведении итогов Конкурса: