Воспоминания о войне
Ефим Кустанович
Подготовила к печати Шекин Малка
Я родился 1 марта 1940 года, до войны. Естественно, о начале войны я могу говорить со слов родителей, бабушки, дедушки, которые мне рассказывали об этом.
Мы жили в Бобруйске, где большинство населения были евреи. В Бобруйске также жили родственники со стороны папы и некоторые со стороны мамы. Большинство же маминых родственников жили в Слуцке. В экономическом отношении наша семья была достаточно благополучной. Жили в хорошем доме, было всё необходимое, было пианино, было своё хозяйство, даже лошадь. Семья состояла из шести человек: отец Захар, мать Геня, дедушка Залман, бабушка Хана и двое детей, я и старшая сестрёнка Таня 1938 г.р. В 1939 году папу забрали в армию. Он прошёл финскую войну, а в период, когда была угроза военного столкновения с Ираном, его отправили в Туркестанский военный округ.
Когда началась война, состоялся семейный совет, стали думать, что делать. С одной стороны считали, что немцы хорошие. Ведь советская пропаганда тщательно скрывала зверства немцев по отношению к евреям, которые начались уже в 1933 году. Надо было не только думать, а бежать как можно скорее. Но задача советского правительства была другая, у него была дружба с Гитлером. Правительство ничего не предприняло для спасения евреев, каждый решал сам, как выжить. Мой дядя до войны жил в Минске. Он занимал первые места на соревнованиях Красной Армии по гимнастике. Во время исполнения упражнения на снарядах у него оборвалось кольцо, он ударился спиной и стал инвалидом. Дядя работал в Госснабе республики и жил в доме, где сейчас ГУМ, на втором этаже. Он был на работе, когда бомбили Минск и попали в его дом. Когда он увидел пепелище, то бросил ключи и пошёл пешком. Многие люди не сумели выбраться из горящего Минска, а многие сомневались и думали, что, может, при немцах будет лучше, чем при большевиках.
После долгих размышлений наша семья решила уезжать. Никто не предполагал, что война будет столь длительной и тяжёлой. Надеялись, что немцев остановят где-то на Березине, а потом можно будет вернуться. Поэтому взяли с собой совсем немного вещей. Перед тем, как уехать, дедушка, как истинно верующий еврей, выполнил свой долг перед Б-ом, как он это понимал.
( Прежде всего дедушка бросился спасать свиток Торы, оставленный в синагоге. Он забрал его и закопал во дворе дома в надежде, что немцев скоро прогонят и всё вернётся на свои места. Увы, это было не скоро, а прошло целых четыре года. По возвращению из эвакуации в конце 1945 года к великому сожалению дедушка обнаружил, что от свитка Торы остались только несколько листов, а остальные сгнили. Оставшиеся листы по возможности привели в порядок. Они до сих пор хранятся в семье сестры в память о дедушке и тех страшных днях нашей жизни. Семья сестры живёт в Израиле с 1990 года. В День Независимости и в День Шоа её дети всегда брали с собой в школу эти семейные реликвии, что шокировало как учителей, так и школьников. Они не могли поверить, что в Советском Союзе были верующие евреи).
Выполнив свой долг дедушка запряг лошадь, и мы поехали, оставив практически всё. В путь отправились дедушка, бабушка, мама с детьми, а также наши соседи. На другой подводе поехали мамин отец и брат (его ещё не призвали в армию, а другой мамин брат уже был призван). Ключи от дома, который был полной чашей, выбросили. Добрались до Березины, по мосту переправились через неё, и вскоре мы видели как мост был взорван. Это была последняя возможность переправиться на ту сторону. Положение, в котором находился Бобруйск в это время, и охватившее людей настроение, когда пришлось переправляться на лодке, прекрасно описал Эфраим Севела в своей книге «Записки Инвалидной улицы».
Началась длительная история путешествия в эвакуацию. Были бомбёжки, были десанты. На переправе через Днепр была застава, на которой маме пришлось воевать за лошадь. Перед этим, человек в форме советского офицера пытался отобрать лошадь. Моя молодая мама, которой было в ту пору всего 22 года, уцепилась за его сапог и не отпускала, утверждая, что без лошади мы пропадём. На наше счастье в кардоне на переправе нёс службу только что мобилизованный из Бобруйска двоюродный мамин дядя. Он узнал дедушкину лошадь. Стали разбираться, потребовали документы у того, кто отбирал лошадь, и выяснили, что это диверсант. Его тут же расстреляли. А лошадь вырвалась у матери и сама побежала к телеге. Оказалось, что в детстве у меня был хороший слух. Когда ещё никто не слышал приближающиеся немецкие самолёты, я уже слышал и пальчиком показывал на небо. А мне было в ту пору всего год и три месяца. Мы ехали в сторону Москвы. Когда мы проехали Рогачёв, начались заслоны, в Москву не пропускали. В подмосковном городке Серпухов жила папина родная сестра. Её муж был лётчиком, он ранее летал в одном экипаже со своим другом Кикнадзе, покорителем севера. После тяжелой болезни его комиссовали. В звании майора он преподавал в авиационном училище города Серпухов и помог нам получить пропуск через Москву. Естественно, были трудности, мы испытывали голод, лишения, страхи, о которых не хочется говорить. В память врезался такой эпизод. Когда мы остановились где-то под Москвой, около нефтебазы, в очередной раз налетели немецкие самолёты и разбомбили её. Начался сильный пожар. В одной из бомбёжек бомба попала в телегу наших родственников, вся семья погибла. Обезумевшая лошадь вырвалась и убежала, её долго искали.
Глубокой осенью мы добрались до Горького. Надо было как-то устраиваться, зарабатывать на пропитание. Мы обосновались в деревне Шерстнево Борского района Горьковской области. Там мы прожили всю войну и пережили много трагичного. Мама работала на ферме. Дедушке дали исхудавшую измождённую лошадь, которую он выходил, выкормил, травы там было много, и работал на ней в колхозе. Он был глубоко верующий человек и отказывался работать в субботу несмотря на то, что выходные дни в военное время были отменены по постановлению Комитета обороны. Чтобы иметь возможность соблюдать субботу, он просил дать ему двойное задание на неделю. Его пробовали заставить работники НКВД, но он был непреклонен и настоял на своём. НКВД отступило. Мама также много работала в колхозе и однажды за хороший труд её премировали поросёнком. Дедушка к нему не прикасался, он вообще не ел мяса всю войну. Не помню, кто зарезал этого поросёнка. Было это глубокой осенью Мама уходила на работу, а мы с сестрой (ей пять лет, а мне три года) сами жарили сало, топором отрубали куски мяса. Один раз она мне топором рубанула по фаланге пальца, но его как-то приставили, и он прижился. Из того периода у меня остался в памяти ещё один случай. Это было, наверное, в 1943 году. Когда пахали, я вёл лошадь впереди (мне было всего 3 года), чтобы держать борозду. А там налетали слепни, лошадь резко мотнула головой, и я далеко отлетел вместе с поводком. Дедушка потом меня оттуда вытаскивал. За годы эвакуации пришлось пережить много трудностей. Приходилось несколько раз менять квартиры, один раз был пожар, сгорел дом, в котором мы жили, все болели, кроме детских болезней перенесли малярию, мы страдали от холода и голода.
Об отце мы ничего не знали, также как и он о нас. Мы думали, что он погиб, ведь вокруг повсеместно люди получали похоронки. А он тоже думал, что мы погибли. Через центральный архив папа всё-таки нашёл нас в 1943 году, завязалась переписка. Это была большая радость. Папа был боевым офицером и служил во втором гвардейском кавалерийском корпусе генерала Доватора. А от маминого брата никаких известий не было.
Так мы прожили до 1944 года. В том году умерла бабушка, не выдержав всех мучений. Мы похоронили её на кладбище под Горьким. Когда освободили Белоруссию, мама поехала на разведку, узнать, живы ли родственники, уцелел ли дом, а мы с сестрой остались с дедушкой. Вернувшись, она привезла страшные вести. Её брат попал в плен под Слуцком. Когда пленных везли в Бобруйскую крепость, дорога проходила там, где стоял наш дом. Проезжая мимо дома, он бросил записку, в которой написал что с ним и где он. Записку подобрали соседи. Потом выяснилось, что из пленённых красноармейцев, находившихся в Бобруйской крепости, евреев и комиссаров расстреляли. Наш дом сгорел, имущество было разграблено. Родные, не сумевшие или не захотевшие эвакуироваться, погибли. От всех этих известий мама заболела, у неё случилось общее заражение крови. Она лежала в больнице три или четыре месяца, все думали, что она умрёт. Дедушка на работе, мама лежит больная, а мы с сестрой фактически были беспризорными. По-видимому, существовала какая-то служба надзора, которая поняла, что нас надо куда-то определять. Тогда написали письмо отцу, что мама присмерти и дети остаются одни. Отец на фронте получает письмо, что семья погибает, и обращается к командиру полка с просьбой об отпуске. Ему ответили, что в армии на войне нет отпусков. Конечно, отец сетует, что он освобождает и помогает чужим семьям, а своей помочь не может. На счастье полк в очередной раз посещает командующий корпусом генерал-лейтенант Курсаков, и командир полка разрешает отцу обратиться к нему. Учитывая имеющиеся у отца боевые награды, ему дают отпуск на 10 суток. Я запамятовал, что сделал отец, но хорошо помню, что он у нас дома был всего два дня, т.к. дорога в один конец занимала три-четыре дня. Во всяком случае он посетил мать и оставил там много документов на продукты питания, которые ему отдали сослуживцы. Маму кормили и благодаря папиной помощи вытащили её практически с того света. После этого мы ещё находились в деревне Шерстнево до конца лета 1945 года. Я помню, как 9 мая 1945 года вся деревня собралась на митинг в честь Дня Победы. Мы вернулись в Бобруйск в конце августа 1945 года. Я хорошо помню долгую трудную дорогу домой, пересадки, огромные толпы народа на вокзалах, длинные очереди в кассах и туалетах, переплненные вагоны и прочие трудности.
Отец дошёл до Берлина. Второго мая они уже были в 150 км от Берлина. Во время встречи на Эльбе с американцами папа познакомился с подполковником американской армии, евреем, который предлагал ему после окончания войны ехать в Америку. Но папа не смог оставить свою семью. После войны папа занимал серьёзное положение в Скёрине, в военном городке возле нынешнего Советска, где базировалось его воинское подразделение. Он прислал нам ордера и в 1946 году мы поехали к нему. В это время начались трения с Америкой, и отца направляют служить на Дальний Восток. Но дедушка рассудил, что лучше поехать снова в Бобруйск. Он предложил отцу уволиться и жить как все. По приезду в Бобруйск отец обратился в горком партии за направлением на работу. И ему, ссылаясь на то, что коммунист должен выполнять партийное поручение , предложили работу грузчика на фанернообрабатывающем комбинате, т.е. таскать доски, фанеру и другие тяжести. Конечно, папа возмутился и не принял это предложение. Это уже были симптомы государственного антисемитизма. Папа поехал в Кёнигсберг (Калининград), встал на партучёт и был зачислен членом обкома партии. Ему поручили организовать работу и курировать Вторчермет, лёгкую промышленность и что-то ещё. После устройства, папа вызвал нас . Так мы оказались в Калининграде.
В 1952 году, когда антисемитизм разразился в полную силу и началась очередная вспышка гонений на евреев, когда разгромили Еврейский антифашистский комитет, отца посадили. Секретарём обкома тогда работал Чернышов. Я запомнил его фамилию на всю жизнь. Это был третий секретарь ЦК партии Белоруссии. Папу обвинили в антигосударственной практике ведения народного хозяйства, чем нанесен ущерб в 50 миллионов рублей. На суде отец объяснял, что все его действия были в соответствии с указаниями руководства и приказами Сталина, предъявлял документы, но всё было тщетно. Ему инкриминировалось статья вторая Указа об антигосударственном характере ведения народного хозяйства, чем нанесен ущерб. А в решении суда ему в вину было указано только то, что грузчикам неправильно выплачена сумма в 850 рублей. За это ему присудили 10 лет. Мне в эту пору было 12 лет, и я хорошо помню, как пришли к нам с обыском. У нас была одна комната в коммунальной квартире и предбанник, который мама использовала в качестве кухни. Там стоял шкаф от администрации, и когда его открыли, он свалился на голову следователя, капитана Малахова. Мы остались ни с чем. Три года мы голодали, родственники собрали деньги, и мама ездила в Москву, пыталась с кем-то договориться об освобождении отца, но это было бесполезно. И только после смерти злодея Сталина (слава богу, он сдох) в 1955 году отца реабилитировали, когда начали пересматривать дела. Даже предлагали восстановиться в компартии, но он отказался брать партийный билет.
Исходя из жизненного опыта, проанлизировав всё, что происходило в 20-ом веке с нашим народом в Европе и в бывшем Советском Союзе, я пришёл к твёрдому убеждению в следующем:
Первое. Я не испытываю никакого чувства благодарности к Красной Армии за спасение евреев. Потому что гибель евреев в Советском Союзе – это чистая вина советской власти и Красной Армии. Если бы евреи были во-время предупреждены, они бы во-время уехали и никто бы не погиб. Никогда на повестке у Красной Армии не было освобождение евреев. Сегодя хорошо известно, как организовывалось партизанское движение в Белоруссии. Евреи уходили из городов и пытались организоваться в отряды, но у них не было ни оружия, ни людей, способных держать в руках это оружие. Этих людей забрали не в Ташкент, а в Красную Армию. А по приказу Пономаренко, командовавшего партизанским движением, евреев в партизанские отряды не брали.
Второе. Нельзя обвинять людей за то, что они не сопротивлялись, а шли, как на убой. Они сопротивлялись. Они проявили героизм сохраняя человеческое достоинство. Мой отец в 1944 году в Вильнюсе открывал тюрьму. Он увидел человека с еврейской внешностью и заговорил с ним на идиш. Человек бросился к отцу, и они долго стояли в обнимку и оба плакали. Говорить о том, что кто-то на территории Союза помогал евреям во время войны неверно. Все были настроены против евреев. Необходимо провести очень серьёзное исследование, почему ни европейские страны, и прежде всего Англия и Франция, ни Америка не помогали евреям, а наоборот, способствовали их уничтожению.
Третье. Когда уже из Израиля я посетил Вену, то увидел там памятник, где высокообразованный и в прошлом всеми уважаемый еврей униженно чистит тротуар зубной щёткой. Я считаю необходимо снять этот памятник унижению еврейского народа. Это возмутительно, это не памятник жертвам, а памятник унижению целого народа.
Четвёртое. После войны несколько лет в нашем доме ежегодно собирались однополчане отца, выжившие во время войны, отмечать День Победы. Они призывались из Осиповичи, из Бобруйска и др. мест. Я многое слышал от них о том, что творилось на войне. Отец не рассказывал о ГУЛАГе, но о войне говорил. Несколько раз на Белорусский фронт приезжал Жуков, и тогда все говорили: «Ну, сейчас начнётся, крови прольётся много». Он не считался с жертвами, не заботился о жизни солдат. Сейчас рассекречены сведения о том, что когда Жуков командовал на Халхин голе, он сам сразу положил 700 или 800 военнослужащих. Его имя достойно только забвения, а не славы.
В нашей семье погибли 67 человек. Мы с отцом и матерью посчитали. Здесь, в Израиле мама заполнила Листы свидетельских показаний на всех погибших наших родственников, которых она помнила, и передала в Яд Вашем для увековечения их имён. Светлая им память.
