ИЗ ДАЛЕКОГО ДЕТСТВА
Я родилась в Минске 7-го июля 1936. Три недели спустя моего отца Цалю
Гершевича Каплан, арестовали, как троцкиста или просто «как врага народа».
Это было время всенародного наказания - очистить СССР от призрачных врагов.
Мама осталась с двумя детьми, моим братом Гришей семи лет и трехнедельной
дочерью, мной. Маме было только 25 лет. Как жене «врага народа», с двумя
детьми, ей было особенно тяжело. Соседи отвернулись, боялись контакта с ней.
Помогал старший брат Юрий Мурох, забегавший по вечерам с кое-какими
продуктами. И все же через некоторое время маму приняли на работу на швейную
фабрику «Красный Октябрь» бухгалтером.
Семья наша была бедная, не религиозная. Язык был русский в основном, иногда звучал идиш между взрослыми.
Но настоящее бедствие в нашу семью пришло с внезапным началом войны 22-ого июня 1941 года, с оккупацией фашистами Минска. Помню, что накануне открылось Комсомольское озеро и я с другими детьми радостно плескались в этот жаркий день и ещё счастливый день, со мной был младший мамин брат Айзик Мурох, ему было 20 лет.
К моменту нашествия врага я оказалась в Ратомке, летнем лагере для детей от маминой работы.
Был очень теплый солнечный день, и мы весело игрались на поляне. Я помню, как вдруг воспитатели засуетились, стали быстро собирать детей в чем были одеты, и погружать нас в вагоны. Конечно, я деталей не помню, кроме того, что мне было смешно ехать в поезде без платьица и босиком. Детей доставили на Минский вокзал, площадь которого была заполнена встречающими родителями малышей. Было шумно, все выкрикивали имена своих детей. Меня увидел через окно вагона Айзик, он пробрался через толпу, вытянул меня через открытое окно, посмеялся над моим смешным «нарядом» и радостно донес к маме. Я помню, что ко мне бросились другие мамы с плачем, не видела ли я их детей. Оказывается, не всех детей довезли, не всех собрали, то ли поезд бомбили и несколько вагонов с детьми пострадали. Это было главной причиной, почему мы не эвакуировались вовремя.
Тогда я еще многого не улавливала, ведь мне только исполнилось 5 лет. Но я сразу обратила внимание, что на улицах появились странные люди в черно-коричневых костюмах и в сапогах, они метались на мотоциклах и кричали на незнакомом языке сердитыми голосами.
Я спросила маму, кто они и почему их так много. Ответа не было. Лицо у мамы
было напряженное и видно было, что она тоже не понимает, что происходит.
Помню, как мама вышла с Гришей и со мной на большую улицу Минска, мы
остановились на тротуаре, как вкопанные: перед нами по дороге шла
нескончаемая колонна людей, сопровождаемая по сторонам вооруженными, как мне
сказал мой братик Гриша, немцами. Мама была невменяемая, в шоке. Она видела
знакомые лица в колонне. Гриша стал дергать маму за руку: »Мама, очнись. Надо
уходить, а то нас заберут тоже в колонну». Мы вернулись домой.
Очень быстро наша жизнь совершенно изменилась. Посыпались приказы один за другим. Евреям выделяется район, за пределы которого никому не разрешается выходить без специального разрешения. Район окружен колючей проволокой. Все евреи должны оставить свои прежние дома и переселиться в отведенную зону, которое стало называться «гетто». Переселяться можно со своими необходимыми вещами и минимальной мебелью. Переселение, конечно, было болезненное. Людей много, жилья мало, селились по несколько семей в тесных домах. Все евреи должны прикрепить к одежде на груди и спине желтые латы. Зачем, почему, на долго ли – ответов не было. В нашем доме жило несколько семей с детьми и стариками. Первое время дети собирались стайками и играли в незамысловатые игры, такие, как «прятки». Мы еще не понимали, насколько опасна наша жизнь в условиях гетто.
Но очень скоро я пережила первый ужас во время игры в прятки, который остался в памяти. Мы любили выбегать за пределы колючей проволоки на тротуар, хотя уже знали, что это запрещено и опасно. Любой немец, тем более гестаповец, мог застрелить, не задумываясь. Кто- то из более старших ребят, стоял на страже, и как только замечал вдали немца, сразу кричал: «Прячьтесь, гестапо». Все быстро проползaли под проволокой, а мое платье зацепилось за проволоку и я не могла сдвинуться, стала кричать в ужасе и дрыгать ногами. Я уже слышала приближающийся вдали топот сапог. К счастью, ко мне быстро подбежал старший мальчик, отцепил от проволоки, и мы побежали внутрь гетто, в ближайший дом.
Время игр кончилось. Дети стали молчаливые, напряженные, испуганные. Я перестала задавать вопросы. Началась жуткая жизнь. Погромы, облавы. Наша семья стала терять родных и близких.
Из нашей родни первыми погибли тетя Аня Мурох, жена маминого старшего брата Юрия и ее семилетний сынок Мишенька. Они были убиты за то, что возвращались домой на 15 минут позже комендантского часа. Затем пришла очередь моих милых дедушки Герш Мурох и бабушки Меры Мурох. Вбежавший в дом полицейский приказал одному члену каждой семьи выйти на площадь, добровольно. От нашей семьи вышел дедушка, бабушка пошла с ним. Все на площади были расстреляны. Не стало у меня больше дедушки и бабушки, а ведь они были моложе 55 лет.
Моему брату Грише было не полных 12 лет. Он быстро оценил обстановку. Понял, что он – наша опора. Добыть питание можно было только в ближайших русских районах и деревнях. Он исчезал с утра и появлялся неожиданно, иногда принося что-то съедобное. Конечно, он перелезал через колючую проволоку, старался быть незамеченным. Использовал какие-то вещи (часы, кольцо и т.п.) для обмена на продукты. Мама больше его не контролировала. Гриша внешностью не был похож на еврея, русый, симпатичный мальчик. В русской зоне он был не приметен. К тому же был очень смелый и сообразительный. В гетто его называли Гришка-сорванец. Тогда мы еще не знали, что в гетто была организована подпольная группа для спасения жителей гетто и для борьбы с фашистами. Но ни мама, ни тем более я, не подозревали, что он и мамин младший брат Айзик, 19 лет, начали выполнять задания подпольной группы. Айзик исчез из семьи незаметно. Позже я узнала, что он стал выполнять задания подпольщиков, а потом один из первых ушел из гетто в лес. Стал членом боевого партизанского отряда (не знаю названия отряда). После войны мама с сестрой Еленой Мурох занялись поисками следов брата. Помню, что они получили справку из сельсовета какой-то деревни, кажется «Красная Зорька». В ней говорилось, что Айзик погиб смертью храбрых в бою и похоронен в братской могиле. Он уничтожил пять вражеских составов с амуницией, оружием. К сожалению, справка не сохранилась, а получить копию уже во время наступившего антисемитизма уже было невозможно. Могилу не удалось найти. Его имя числится в справочнике «Партизаны Минского подполья» в Минском Музее Холокоста.
Гриша-Сорванец был связной между партизанами и подпольщиками в гетто. Он тайком собирал металлические детали, передавал их Айзику или другим связным для переплавки на пули. Он также был курьером, выводил группы людей в лес к партизанам. Таких активных, смелых подростков было не мало в гетто, их помощь подполью была бесценной. Но тогда ни мама, ни тем более я, не знали об этой тайной деятельности. Однажды Гришу, перелезавшего через ограду, заметил полицейский и немедленно донес в гестапо. Как вспоминает подпольщица, а потом партизанка Циля Ботвинник: "Прошло много лет, но я и сейчас не могу не вспомнить 13-летнего Гришу Каплана по кличке "Сорванец". Он нам помогал добывать оружие. Этот мальчик был бесстрашный. Он уходил из гетто с колонной, которая работала на железной дороге, а там находились склады, т.е. свалка, куда немцы сгружали разбитое оружие, прибывавшее с фронта. Это место было огорожено только забором. Гришка пробирался туда незаметно, находил там обрезы, собирал затворы с подающим механизмом и другие предметы и передавал подпольщикам. Однажды, когда Гриша пролезал через проволоку из гетто, его схватили гестаповцы, и сколько его ни пытали, он никого не выдал". Эту цитату прислала мне Светлана Гебелева. Свое письмо она заканчивает словами: "Вот такие строки о твоём братике. Настоящий Гаврош! Представляю, как ноет твоё сердце... Держись, Фирочка! Это больно. Но это нужно пережить. Гордись Гришей!"
Гришу жестоко с мучениями допрашивали, но он никого не выдал. Мама видела его последний раз в немецком грузовике с советскими пленными, всех увозили в неизвестном направлении. Мама, заплаканная, успела ему передать кусок хлеба, мыло и полотенце, он произнес: «Не плачь, мама я скоро вернусь», но мы больше никогда его не видели.
Погибли также все родные с папиной стороны: его старшие братья Давид и Рахмил Капланы с семьями, восемь человек. Подробностей я не знаю, предполагаю, что они были расстреляны при погромах, или задушены в «душегубках». ..
Ясно запомнились облавы. Их с большим рвением устраивали полицейские, немецкие прихвостни, особенно литовцы и местные предатели.. Они врывались в дома и расстреливали первых попавшихся на глаза, будь то ребенок, старик или инвалид. Поэтому мы стали мгновенно, при первых признаках облавы, прятаться в погребах. Спускаться быстро в глубокий погреб старикам и с детьми маленькими было не просто. Особенно трудно было с грудничками и малышами, удерживать от плача, сохранять тишину в погребе, чтобы не выдать самих себя. Мы напряженно прислушивались к звукам сверху, ждали момента, когда тяжелый топот сверху исчезнет.
Но однажды я и моя 3-летняя подружка Оля не успели спуститься в погреб и остались сидеть на кровати. Напротив нас лежал старик, у которого не было сил спускаться в погреб. Мы, две девочки и старичок, со страхом смотрели на двух вбежавших полицейских. Они нас оглядели, переглянулись, что-то сказали друг другу. Они облокотились на стол, полулежа наставили винтовки на старика. Долго целились, хотя он был в двух метрах от них. Последовал выстрел, и старика не стало. Довольные, они пошли в следующий дом. Для них это было развлечением.
Во время одной из облав я услышала за окном крик знакомого мальчика лет десяти, который не успел спрятаться. Он убегал от догонявшего его полицейского и кричал: «Не убивай меня, я еще маленький, не убивай!» Я услышала выстрел: гад убил его, не пожалел.
Я и все обитатели гетто жили в постоянном страхе. Я тогда, в пятилетнем возрасте, не могла понять, что происходило: облавы, погромы, виселицы, появления и исчезновения людей в нашем окружении.
Для того, чтобы как-то выживать мама с другими женщинами начала работать на вокзале поденщицей, выполнять грязную работу по чистке котлов на кухне, уборке помещений. Женщин вели утром в колонне, сопровождаемую полицейскими. Первое время Женщины брали детей с собой. Мама не хотела меня оставлять в гетто, на работе все-таки она получала кусок хлеба и теплую похлебку. Я сидела терпеливо в каком-нибудь уголке или игралась с кем-нибудь из детей на пустыре или в развалинах. Как-то я услышала слабый голос: «девочка, принеси мне кусочек хлеба, я тебе дам игрушку».». Я увидела на земле человека в военной форме, но не похожего на немца. Я побежала к маме. Попросила кусочек хлеба Как всегда, ни мама, ни я лишнего слова не сказали друг другу, вопросов не задавали. Я побежала к лежащему на земле человеку. Я протянула ему хлеб, а он дал мне деревянную игрушку: два цыпленка, клюющие зерно. Позже я поняла, что человек этот был раненый пленный красноармеец. Счастливая, я побежала к маме. Внезапно передо мной появился фашист высокий, он зло посмотрел на меня, схватил за руку и потащил к маме на кухню. Схватил меня за волосы и посадил на высокий металлический стол. Вытащил из кобуры пистолет и приставил к моему лбу. Я до сих пор не могу забыть его холодное прикосновение. Я молчала. В это время мама с подругами упали на колени и стали умолять немца не убивать ребенка. «Она маленькая, ничего не понимает. У тебя тоже есть дети». Немец сбросил меня на пол, опять схватив за волосы. Он закричал, что он прощает меня на этот раз, но в следующий раз он сразу расстреляет.
Вскоре вышел новый приказ, запрещающий детей брать с собой на работу под угрозой расстрела Фашисты зверели. Меня не кому было передать, в гетто ежедневно гибли взрослые и дети. Тогда три мамины подруги решили спрятать меня под длинной широкой юбкой одной из них и научили идти синхронно, шаг в шаг с ними в колонне, прижавшись друг к другу. Я была очень маленькая и худенькая, но понятливая. Я шла в шаг в шаг с женщинами, не видя дороги. Меня конвоиры не заметили.. Сколько так продолжалось, я не помню. Я продолжала пересиживать в невидимых уголках, но была спокойна: знала, что мама где-то рядом. Мама стала обсуждать с подругами, куда меня спрятать, как спасти. Я об этом ничего не знала. Однажды она вышла со мной за пределы гетто, на тихую безлюдную улицу. Мы остановились невдалеке от маленького белого домика. Мама сказала: «Иди к домику, поднимись на крыльцо и постучись. Скажи тому, кто откроет дверь, что ты хочешь жить с ними, что ты одна». Мама посмотрела мне вслед, повернулась и пошла быстро назад, больше не оборачиваясь. Я постояла на крыльце и мысль молнией осенила меня: «Мама меня оставила». Я стремительно понеслась вслед за ней, ибо бегала я быстро. Я набегу кричала в слезах:»Мамочка, не оставляй меня.» Я догнала маму, вцепилась в ее руку. Мама вздохнула и мы вместе пошли назад в гетто.
Шел 1943 год. Я помню, мне показали какую траву в заброшенных огородах можно рвать и есть, кажется, называлась «лебеда». Фашисты торопились уничтожить гетто. Счастливы были те, кто сумели с помощью подпольщиков-проводников уйти в леса. Большинству оставшихся ждал трагический конец.
В холодный мрачный день фашисты стали сгонять население гетто к воротам и направлять длинную колонну к вокзалу. Я шла молча со всеми, уцепившись за мамину руку. На площади у вокзала я увидела очередь людей, которых немцы и полицейские направляли к красивым автобусам. Люди плакали, кричали, но вынуждены были заполнять «автобус», который отходил куда-то, на его место подъезжал пустой. Мама осмотрелась, поняла, что все это значит. Кому-то рядом она сказала, что всех родных она потеряла, осталась одна маленькая дочка.
Она взяла меня за руку и мы вышли из обреченной толпы и пошли к зданию вокзала на кухню, каоторая была маме знакома. Она вышла через внутреннюю заднюю дверь на перрон и пошла со мной вдоль рельс. Внезапно наступила тишина: шум, крики, рыдания, команды озверевших врагов остались позади за зданием вокзала. Пройдя небольшое расстояние, мы увидели мужчину в штатском костюме. Он поднимался из обочины к нам. «Куда вы идете?» « Куда глаза глядят.»-ответила мама. «Дай я сниму желтые латы спереди и сзади». Он сорвал латы, прикрыл блеклые пятна какой-то ветошью. Сказал, чтобы мы шли к ближайшему стогу сена в поле и переждали, пока станет темнеть. Посоветовал ни с кем не разговаривать, если окажется встречный. На рассвете продолжайте путь к полоске леса на горизонте, не меняйте указанное направление. Я могу предположить, что в этот последний трагический день Минского гетто только мама со мной вышли живыми из ада.
Мы послушно направились в поле, где был не один стог,. Устроились в первом попавшемся, согрелись и уснули. Едва начало светать, мы уже были на ногах.. Пошли по направлению к лесу.Не помню, как долго мы шли. Ступая по буграм, мама наткнулась на морковку. Подняла её, обтёрла и дала мне. Я была постоянно голодная. Я привыкла к этому состоянию. Поэтому я жевала морковку машинально, без желания, не ощущая вкуса.
Я удивлялась сама себе, вспоминая довоенное и нынешнее моё поведение. До войны будучи ребёнком в обычной еврейской бедной семье, я была довольно плаксивой, капризной девочкой. Иногда я закатывалась от рёва до потери сознания, и меня не могли успокоить родные. В спокойном состоянии я была говорливой, любила детские шалости, игры и внимание к себе. Возвращаясь к моменту описания, хочу заметить, что я совершенно изменилась. Мне мало приходилось разговаривать, т.к. взрослые и дети старше меня тихо обсуждали положение дел, не вовлекая в разговор нас, малолеток. Мы, малыши, сидели в укрытиях, дрожа от страха, старались быть невидимыми, уползая в укромное место или прижимаясь к кому-нибудь из взрослых. Я привыкла молчать и в то же время стала наблюдательной и старалась быть самостоятельной, не приставая ни к маме, ни к брату или вообще к кому-нибудь. С детьми я играла только в начале организации гетто, когда еще я не испытала страха... А он постепенно заполнял детскую душу.
И вот теперь, молча жуя морковку, я невольно думала об этом.
Мы шли с мамой молча в указанном направлении к едва видимой полоске леса на горизонте. Теперь я понимаю состояние мамы: потеря сына и других наших родных, затем окончательное уничтожение гетто привели ее к глубокой депрессии, к почти бессознательному состоянию, потере интереса к жизни вообще. И сейчас ею двигало материнское чувство: увести, спасти свою единственную маленькую дочь. (Она не могла предполагать, что через пару лет нас найдёт папа!) Мы дошли до кромки леса, как вдруг мужской окрик «Стой, кто идет!» заставил нас вздрогнуть. Испуганные, мы подошли ближе и увидели у маленького домика человека с винтовкой. Вышли еще несколько вооруженных.мужчин. Они направили на нас винтовки. Обессиленная мама, стала сбивчиво объяснять, что она ушла с ребенком из гетто, что гетто больше нет, оно уничтожено, а она хочет стать партизанкой.
Я услышала страшные слова, смысл которых невозможно забыть. «Врешь, из гетто никто не мог уйти живым. Ты шпионка. Шпионов убивают». Они поставили ее к стенке и наставили ружья. Я закричала: «не убивайте мою маму» и заревела. На шум выбежали две женщины, Они увидели у стены маму и меня, ревущую, и закричали на мужиков по-белорусски: «Якая яна шпиёнка? Цi вы не бачыце гэта кволае дзiця? Што мы будзем з ей рабiць , калi застрэлiце яе мацi? Найшлi здраднiкау. Сорам вам...» Мужики переговорились и опустили ружья Женщины дали нам по стакану молока, хлеба. Впервые мы столкнулись одновременно с неоправданной жестокостью и милосердием белорусов. Мы были без сил. Не знали куда идти, Мы пошли в глубь леса. Возможно, женщины подсказали маме направление. Пройдя немного, мы вышли на полянку и увидели костер, около которого сидела пожилая пара, как оказалось, муж и жена, евреи, тоже бежавшие от немцев. Они говорили с мамой на идиш. Они пригласили нас к костру, погреться, поесть горячий борщ, который варился в котелке. Это было кстати, трудно вспомнить, когда мы последний раз ели горячее, к тому же мы продрогли. Октябрьская ночь была очень холодная. Мы присели к костру, вдыхая ни с чем не сравнимый запах настоящего борща! Никогда я не ела ничего вкуснее этого борща. Я поела, согрелась и уснула. А мама долго говорила с ними. Думаю, советовалась о том, где найти партизанский отряд, в который бы нас взяли, Она определённо знала о существовании семейных партизанских отрядов. Но наши поиски ничего не дали. Хотя порой мы встречали в лесу множество людей. Лес представлял собой огромный (в моих глазах) лагерь беженцев. Много костров и группок людей вокруг них, уже знавших друг друга. Вновь пришедшие вызывали подозрения. Запомнился чудовищный эпизод.. Кому-то пришла безумная мысль, что моя мама украла в деревне корову и сбежала в лес. Антисемиты мгновенно распространили ложь, и на маму легла черная тень. От нее требовали признания, грозили закопать живьём. И не просто грозили, а сбросили в яму. Слава богу, нашлись люди, которые не допустили эту безумную несправедливую казнь Мамино желание попасть в боевой партизанский отряд не осуществилось. Мешала я. Пару раз мы попадали в партизанскую зону, но нас не брали. Никто не хотел брать на себя ответственность за ребёнка. К тому же у мамы не было главного, с чем принимали в партизанский отряд — оружия. .
Мама со мной своими мыслями не делилась, хотя я уже всё понимала. И хотя она была рядом, я не ощущала ласки, тепла. Мы шли без определённого маршрута. Главное было найти место для ночлега. Иногда везло, когда находили землянку. Запомнилась одна очень хорошая землянка, глубокая, оформленная по типу вагонного купе, с полками одна над другой. Мы ночевали там пару раз. Чаще мы выходили на околицу деревни. Мама стучала в дверь или окно и просилась на ночлег. Увидев женщину с ребёнком иная добрая хозяйка впускала нас, давала поесть и оставляла ночевать. Кто-то подкармливал. Но чаще нам отказывали. Скитаясь по лесам, мы питались ягодами, съедобными травами. Как-то мы примкнули к большой группе беженцев, которые дали маме чугунок для варки еды и кое-что из одежды укрыться от холода. Встречаясь с людьми, мы узнавали вести с фронтов. Появились слухи, что Красная Армия приближается. Теперь фашисты озверели ещё больше. Зная, что в лесу находятся евреи, которым удалось спастись из гетто, они преследовали нас. В моей памяти, а мне исполнилось уже 7 лет, навсегда запечатлелись звуки приближающего самолета на бреющем полете над многочисленным лагерем беженцев. Самолет пролетал низко. На очень короткое время летчик заглушал мотор и через звукоусилитель успевал громко сообщить информацию, в каком направлении нужно двигаться или бежать, т.к. нас преследуют гитлеровцы. Люди быстро собирали пожитки и бежали в указанном направлении. Нас догоняли пули. При первой остановке-передышке все стаскивали с себя жалкий скарб, который таскали на спине. Он был необходим на случай остаться живыми. Я просила маму выбросить чугунок, он тяжелый. «А в чем я тебе сварю картошку? Нет, он нужен еще», - твёрдо сказала мама. Как-то после обычной пробежки мама сняла со спины мешок с пожитками. Она достала из мешка чугунок и ахнула. Чугунок был пробит пулей . Он спас маме жизнь. После таких тяжелых перемещений много людей погибало. И не только от пуль, но и от бессилья.
Теперь, когда я пишу эти детские воспоминания, мне не верится, что такое могло быть: девять месяцев бродячей жизни в лесу, борьба с голодом и холодом, постоянные перебежки, перемещения, бегство от ненавистного врага; спасительный голос из самолёта на бреющем полете, летящие листовки с новостями и надеждами. Уж не являются ли эти воспоминания результатом моего детского воображения? Но я хорошо помню, что когда издалека приближался рокот самолета, все замирали, смотрели в небо и ждали очередного сообщения. Это было! Ведь у беженцев не было ни газет, ни радио, никаких источников последних новостей. А новости из пролетающего самолета были такими желанными, спасительными.
Мы с мамой пробыли в белорусском лесу с октября 1943 по июль 1944. В лесу мы дождались известия о приходе Красной Армии. Мы вышли из лесу в районе посёлка Смиловичи. И здесь впервые увидели советских воинов-победителей.
-Наши пришли! –ликовали люди. Мне эта встреча запомнилась так же ярко, как многим людям, измученным войной, особенно евреям. Помню, как советский солдат поднял меня, усадил на лошадь, угостил хлебом с селёдкой... Народ ликовал!
7 июля 1944-го мне исполнилось семь лет. Но выглядела я лет на пять- маленькая, худенькая, изнурённая девочка из Минского гетто и белорусских лесов.
В Смиловичах мы поселились в доме на окраине. При доме был огород. После голодной жизни в лесу он был для нас с мамой отрадой. Мне особенно нравились крупные спелые бобы. Я кушала прямо в огороде. Вдруг я услышала злой мальчишеский голос:
--Эй, жидовка, это не твой огород. Это огород полицейских, уходи... Я онемела. Опять полицейские. Они преследовали нас в лесу...
В слезах побежала к маме. Я плакала от страшного слова «жидовка», я понимала, что меня будут обзывать так всегда, даже когда кончилась война. Я кричала в истерике: --Мама, мама, я не хочу быть еврейкой, жидовкой. Сделай меня белорусской...
Как только я пошла в школу, я поняла, что измениться и стать белорусской я не смогу никогда, Я была девочкой с ярко выраженной еврейской внешностью... И в школьные годы и много лет спустя мне приходилось слышать это ненавистное слово «жидовка». Позже я закалилась, не показывала вида, но внутри меня всё клокотало от гнева. Мне всю жизнь давали чувствовать, что я еврейка, «жидовка», пока не переехала с семьёй в США уже далеко не девочкой. И только здесь я почувствовала себя равной, без ущербности. Хотя, как известно, антисемитизм существует и здесь. Но на себе я его ни разу не ощутила. Я во всеуслышание могу сказать, что я еврейка, мне не надо менять имя и приспосабливаться. Я горжусь тем, что принадлежу к моему героическому многострадальному народу!
Ноябрь, 2008.