Александра Лисовская
В оккупации
Минск 2007
Предисловие Публикатора
Александра Климентьевна Лисовская
Дорогой Давид Аронович! Здравствуйте!
Высылаю Вам рукопись. Правда, концовки пока тут нет, но там совсем немного осталось. Я дошлю её позже. Извините, что книга в таком черновом варианте – я так помечаю для себя все неясные моменты, чтобы не забыть.
У меня много вопросов по этой рукописи, даже по Вашей семье и по имени Вашего отца я вижу неточности. Может быть, я неправильно к Вам обращалась всё это время? А Вы тактично решили меня не исправлять. Вы простите меня и исправьте, пожалуйста, те места, где есть ошибки, или там, где просто считаете нужным что-либо подкорректировать. Укажите мне цветом или курсивом, я всё учту. Мне очень важно Ваше мнение, потому что я Вас безмерно уважаю и Вы имеете опыт, сталкивались с такой литературой - сами писали, и наверняка читали многих других. Вам есть с чем сравнить. Я, например, даже не знаю, насколько и кому эта книга может быть интересна и нужна. Уже нашла издательство, где можно напечатать. Сначала я думаю сделать 100 экземпляров – это так, пробный вариант. Для Вас, для родных, друзей. Потом посмотрим – если надо будет, то допечатать всегда можно.
Спасибо большое за предложение материальной поддержки, но сначала Вы должны прочесть, правда? А вдруг Вам не понравится.
И ещё я хотела бы узнать Ваше мнение об оформлении – какой следует сделать обложку – что изобразить на ней? Или ничего – только название? Дизайнеры тут хорошие, только надо определиться – какой мы её видим сами, а они воплотят. И я что-то растерялась...
Спасибо огромное за Вашу дружбу и поддержку, это очень для нас важно. Берегите себя, и всех благ Вашим близким.
Обнимаю. Ольга Лисовская.
Выбрали свидетелем меня
У каждого человека есть своя малая Родина, своя колыбель. У меня – это одна из улиц района старой Ляховки в Минске. Теперь это Октябрьская улица. До войны она называлась Ворошилова. Это была самая промышленная улица довоенного Минска. На ней находились станкостроительный, дрожжевой, кожевенный, ликёро-водочный заводы.
Начиная с 16 века это место люди называли Ляховкой. Ляховская Лука, Ляховская Слобода, Верхняя Ляховка, Ляховская улица. В каждом названии присутствовало слово Ляховка. После революции 1917 года власти убрали слово Ляховка с карты Минска. Но коренные минчане ещё долго называли это место своим настоящим именем.
Здесь изгибалась, обнимала Ляховку, прихорашивалась в ивняках, серебрила свои воды, весело разливалась весной тихая речка Свислочь – моя подружка детства, артерия жизни, данная Богом. Далеко не всегда люди благосклонно относились к ней, не помогали реке в её стойкой борьбе за жизнь. А она не помнила зла и из последних сил украшала этот уголок земли. В затоках реки было много белых и жёлтых лилий, а по берегам – луговых цветов.
Ляховка (май 2005г.).
Подругу детства Свислочь взяли в каменные берега.
От улицы Свердлова до улицы Пулихова в одну сторону, от Ульяновской до железной дороги в другую простиралась моя Ляховка. На её улицах жили трудолюбивые, талантливые, доброжелательные люди. Это был район мастеров.
Самые красивые цветы в городе росли на Ляховке на берегу Свислочи в Садоводстве, которое граничило с нашим двором.
Оранжерея на ул. Ворошилова. 1947 год.
Весной Ляховка становилась невестой. У каждого дома цвели сады, сирень, жасмин, акации.
Здесь родилась я, мои братья, мои дети. Здесь многие десятилетия, на купленной ещё в начале ХХ века земле, жили мои родители. И сегодня я вижу трубы бывшего кожевенного завода, возведенные по проекту, в котором принимал участие и мой отец, специалист по паровым машинам,- Климентий Леонтьевич Лисовский; вижу корпуса станкостроительного завода, построенные в период, когда директором завода имени Ворошилова (ныне Октябрьской Революции) был мой брат – Михаил Лисовский. «Товарищи» по коммунистической партии сделали его польским шпионом и врагом народа. Отсюда 21 июня 1938 года он ушел навсегда, чтобы остаться в нашей памяти молодым. На месте нашего дома, на нашей земле и земле соседей Таубкиных, теперь находится концертный зал «Минск».
О нашей семье здесь сегодня напоминают только две старые груши и яблонька-пепинка у входа в концертный зал.
Концертный зал “Минск” (май 2005г.).
Дом семьи Таубкиных. 1947 год.
Дом Вити Таубкина на Ляховке за 3 года войны постарел на 30 лет. Но наше «золотое крыльцо» сохранилось. Не заросла дорожка, которая вела к дому Вали и Веры Гончарик, а затем к дому Вали Хадкевич и семьи Пельцманов и Фиры и Раи Плоткиных.
(Продолжение повести).
Лисовские – известная на Беларуси династия машиностроителей. Мой отец Климентий Леонтьевич Лисовский был высококвалифицированным специалистом по паровым машинам
Мой брат Лисовский Михаил был первым директором станкостроительного завода имени Кирова, а затем – директором завода имени Ворошилова (теперь завод Октябрьской Революции). Заводы эти были флагманами станкостроительной индустрии Беларуси.
Михаил Климентьевич Лисовский
(1936 г.)
20 января 1937 года в газете «Рабочий» была напечатана статья директора завода им. Ворошилова М.К.Лисовского «Прошлое, настоящее и будущее нашего завода». Но планам директора завода не суждено было осуществиться. Как написано в деле №40592 «Лисовский был завербован Голодедом и Уборевичем и передавал резиденту польской разведки сведения о заводе…» Лисовский Михаил Климентьевич, директор завода им. Ворошилова, был приговорён к высшей мере наказания и расстрелян в Минске 10 ноября 1938 года.
У «врага народа» Михаила Лисовского во время ареста на сберегательной книжке было всего только 747 рублей 33 копейки. Конфисковали фотоаппараты, два охотничьих ружья, которые отец подарил сыну из своей коллекции, купленной ещё до революции.
Следственное дело моего брата вёл сержант. Квалифицированных следователей на всех не хватало. Репрессивная машина была запущена на полную мощь. Протоколы допросов писались небрежно и безграмотно. Будто не о человеческой жизни шла речь. Фамилии «тройки», которая приговорила Михаила Лисовского 1 ноября 1938 года к расстрелу, указаны без инициалов:
Следователь –Уприков
Обвинение – Крупенков
Прокурор отдела по спецделам – Слоткин.
Какие же это были изверги без имён, что сумели сломить волю такого сильного духом человека, как мой брат, своего же товарища по партии, и 10 ноября 1938 года поставить его, ни в чём не виноватого, у края могилы, чтобы метко выстрелить ему в затылок. Муж папиной племянницы Надежды, хирург Иван Филиппович Бондарев, работал в то время в тюрьме. Определял «качество» работы тюремщиков – степень избиения заключённых, констатировал смерть. Он видел Михаила Лисовского страшно избитого и истерзанного, оказывал ему медицинскую помощь.
Правда времён коммунизма – страшная правда. Чтобы представить себе, что это было за время, как был запуган народ, достаточно пролистать белорусские газеты того времени и обратить внимание на заголовки статей: «Классовый враг в школе», «О работе врагов среди комсомола», «Ликвидировать вредительство на «фронте» изобразительного искусства», «Очистить торговые организации БССР от вражеского охвостья», «До конца выкорчуем врагов народа»… На собраниях и митингах люди тянули вверх руки, поддерживали политику партии в деле уничтожения «врагов народа», иначе после окончания мероприятия сами бы оказались на их месте.
В газете «Советская Белоруссия» за 16 января 1938 года читаем: «В прокуратуру республики, как в высший орган революционной законности, часто приходят люди не только по личным жалобам, но и с сигналами, вскрывающими факты враждебной деятельности врагов народа, их приспешников. В бюро жалоб продолжается прямое вредительство, т.к. не все жалобы принимаются прокуратурой республики».
Здоровому обществу нужны были учителя, врачи, землепашцы, строители, миллионы рабочих рук, больному – миллионы шпионов, вредителей, диверсантов. Об этом писала пресса, с утра до позднего вечера вещало радио. Общество было серьёзно больным.
В этот день Михаила Лисовского, преданнейшего сына Беларуси, который отдавал все свои силы и знания высококвалифицированного специалиста родной стране, стоял у истоков создания тяжёлой индустрии республики, приговорили к высшей мере наказания – расстрелу, а для родных это называлось –« к десяти годам без права переписки». Чувствовало сердце отца, что его сына Михаила нет в живых, хотя об этом официально не сообщали. Правда выдавалась дозами на протяжении десятилетий.
После ареста Михаила отец поздней осенью часто уезжал на охоту и по несколько дней не возвращался и шёл искать свежие захоронения – могилу своего сына. Возвращался отец уставшим, замёрзшим. На кольцах его охотничьей сумки всегда висело пару убитых зайцев. Никто не мог усомниться, что старый Лисовский был на охоте. Дома все с нетерпением ждали возвращения отца. Мама и я с Кимом выходили за калитку его встречать. Как только отец появлялся на пороге, мама накрывала на стол. Отец молчал, ел неторопливо, а слёзы ручьями стекали по щекам и усам в тарелку с едой.
Наша семья каждую ночь ждала, что «воронок» придёт и за отцом. Тёплые вещи, бельё были собраны и ждали своего часа. Знакомясь с делом брата в Комитете госбезопасности в 1988 году, я убедилась, что наши опасения за судьбу отца в 1938 году были не напрасны.
Климентий Леонович Лисовский (октябрь 1946г.) в последний год жизни.
Были и в сталинские времена честные и смелые люди, которые не боялись принимать участие в жизни семьи «врага народа». Какой-то добрый и смелый человек постоянно присылал отцу талоны на питание. Я каждый день ходила в столовую и приносила домой обед. Женщины на раздаче давали мне больше супа и каши. Этот один обед на пять человек помогал нашей семье выжить. Был самый голодный послевоенный сорок шестой год, последний год жизни моего отца.
В 1956 году Михаил Климентьевич Лисовский был посмертно реабилитирован .
В 1926 году мой отец построил новый дом. Строил на счастье, но счастье продолжалось недолго. Одну квартиру в доме занимала семья отца, во второй жил мой брат Миша с женой. Когда Михаила арестовали, в дом отца вселились чужие
В деле моего брата Михаила хранились его документы: пропуск в СНК БССР и права водителя-любителя. Сотрудники КГБ в 1988 году сделали мне подарок – отдали эти семейные реликвии, которые пролежали в их ведомстве более 50 лет. Эти документы хранят тепло родного мне человека: с фотографий смотрит на меня мой брат Михаил. Он очень похож на другого моего брата – Кима – Климентия. Только младший значительно старше. Молодость – преимущество мёртвых.
Прошли годы, десятилетия. Пришло новое поколение Лисовских. Три Михаила Лисовских живут на нашей Земле. Мёртвые, действительно, остаются молодыми.
Приходят на память строки великого Шекспира:
Ты будешь жить на свете десять раз,
Десятикратно в детях повторённый,
И в правде будешь в свой последний час
Торжествовать над смертью покорённой.
* * *
На Ляховке с давних времён по соседству с белорусами жили евреи, поляки, татары, русские. Жили дружно, уважали друг друга.
Война пришла на Ляховку 24 июня 1941 года. Налетели самолёты с чёрными крестами, закрыли небо и бомбили, бомбили… Наша семья была дома. Все стояли у печки и молились. А бомбы падали вокруг дома. У нас под окном упала убитая осколком девочка, которую мать вела в поликлинику, вздыбились рельсы трамвая, а рядом лежала убитая лошадь. Вместо деревянного дома моей бабушки после прямого попадания фугаски остался столб пыли. Разбомбили крыло поликлиники, хозяйственные постройки дрожжевого завода, летели бомбы в парники Садоводства, ранило главного садовника довоенного Минска – Августа Михайловича Пельцмана. Он, весь окровавленный, лежал у теплицы.
Минск горел. Стояли чад и гарь, всё плавилось, а люди с чемоданами и клунками, с колясками и велосипедами потянулись по нашей улице, усыпанной стеклом, к Могилёвскому шоссе. На Ляховке остались только несколько пожилых мужчин, чтобы при необходимости спасти деревянные строения от огня.
А фашисты из самолётов расстреливали беженцев. Мы сошли с шоссе. Пришли в деревню Малявки. Остановились у знакомых, а утром увидели у реки многих своих соседей. 26 июня во ржи появились немецкие десантники. Наша семья – мать, отец (к тому времени уже пожилой человек) и трое детей от года до 9 лет – вернулись в город, в ночь, которая длилась 1100 дней. Расстрелы, виселицы, бомбёжки, голод, холод, смерть!
По-разному сложилась жизнь моих друзей детства, соседей и их родителей. Ира Шер, её двоюродная сестричка Эмма и тётя Таня погибли в концлагере Тростенец. Восьмилетняя Валя Хадкевич с первых месяцев войны заменила двум своим младшим сестричкам Людмиле и Светлане родителей. Отец девочек был на фронте. Мать фашисты расстреляли только за то, что она серьёзно заболела. Веру и Валю Гончарик немцы вывезли в Германию. У Лёни Бобровского во время эвакуации от голода умерла годовалая сестричка, а старший брат Виталий был вывезен фашистами в Скандинавию. У Арона Ботвинника погиб на фронте брат Рафаил. У Вити Таубкина замучена в концлагере Тростенец мать, а в партизанском отряде во время блокады погибла сестра Лида. Отец, военный врач, всю войну работал в госпиталях.
Витя остался жив благодаря самоотверженности матери и помощи благородных, великодушных людей. О тяжелейших днях своей жизни в Минском гетто, в детских домах оккупированного города искренне, правдиво и талантливо написал в своей книге воспоминаний Давид Аронович Таубкин – Витя.
В книге воспоминаний Давида Таубкина помещена фотография двора дома №15 по улице Ворошилова, где в домах, принадлежащих до революции 1917 года семье Таубкиных и реквизированных советской властью, жили друзья моего детства, которые принимали меня и моего брата Кима в свой круг, в мир своих детских игр. В этом дворе было наше «золотое крыльцо», на котором «сидели царь, царевич, король, королевич…» Пышно цвели кусты жёлтой акации, обрамляющие двор, целовался с небом самый высокий, какой мне довелось видеть в жизни, клён-великан, а мы играли в прятки, в «дом», в лапту.
Вся наша ватага затихала и становилась серьёзной, когда по двору шла красивая, стройная с длинной пушистой косой Лида Таубкина – круглая отличница – десятиклассница. Наши мамы приводили нам всем её в пример. Мы изучающее смотрели на Лиду, запоминали каждое движение, каждый жест, чтобы хорошо «взять пример». А Лида добродушно нам улыбалась. И мы старались точно так же улыбнуться ей в ответ.
Иногда и старшие дети двора Толик Бобровский, Лида Таубкина, Валя Гончарик, Люба Шелест, Сёма Ботвинник садились на «золотое крыльцо». Нас, младших, от игры не отстраняли. Было весело. Никто не знал, кто какой национальности, какого вероисповедания. Это уже потом фашистская пропаганда и наша антисемитская политика посеяли зёрна недоверия между людьми.
Во дворе у кустов акаций стояла маленькая времяночка, похожая на трамвайчик, - бывший курятник семьи Таубкиных. Здесь жила наша подружка Вера со старшей сестрой Валей и мамой Софьей Гончарик. Отец девочек «враг народа» Григорий Гончарик был сослан в Среднюю Азию. Недалеко от курятника, ближе к Свислочи, стоял красивый дом Гончариков, но в нём жили другие люди.
Перед самой войной люди уходили на работу и не возвращались, исчезали. Исчез и отец Любы – Николай Шелест.
Война со своим народом началась значительно раньше войны с фашизмом и была беспощадной. Страна лишилась лучших специалистов во всех областях народного хозяйства, была ослаблена её оборонная мощь. Эта война не только уничтожила сотни тысяч жизней, но и потянула цепочку новых потерь. Зло порождает зло. Если бы не было детей кулаков, именем советской власти выгнанных на мороз из родных тёплых хат, если бы глубокими ночами от дома к дому не сновали чёрные воронки и не сиротили семьи, если бы бесследно не исчезали чьи-то родные и близкие, то не пополняли бы в годы оккупации ряды полицаев, осведомителей и других разных мастей пособников фашистов некоторые обиженные советской властью люди. Не так бы истекала кровью наша многострадальная земля, если бы не было несправедливости, которая породила противоборство. Это увеличило потери наших соотечественников, отдалило день нашей Победы.
Оккупанты на своих штыках ни одному народу не принесли свободу, счастье и благополучие. Во все времена и на любой земле они были ненавистны людям, в какие бы одежды ни рядились, как бы ни маскировались под друзей и братьев.
Порядки в своём доме должны наводить хозяева сами. Первой и, пожалуй, единственной помощницей должна стать национальная идея. Беспредельная любовь к Родине, её истории, языку, национальным героям и символам, самобытной культуре, гордость за свой свободный народ и его единство, равноправие всех национальностей, населяющих наш общий дом, господство добра, разума и справедливости – всё, без чего человек не может быть счастливым, должно захватить наш народ, начиная в первую очередь с руководства страны, которое поставит своей целью сделать бедный и вымирающий народ богатым и долговечным. Во всём этом наша сила и наше счастье.
Но это было всё до войны. Пришла одна на всех война – страшное испытание для каждого из нас, наших родителей, наших близких, всего народа. Все мы стали участниками и действующими лицами этой великой войны, войны против чужеземцев, которые без приглашения пришли в наши дома, чтобы убивать, грабить, уничтожать и властвовать над нашими душами.
В первые дни войны потянулись по нашей улице вереницы советских пленных – раненых, больных и голодных. Они шли по булыжной мостовой в окровавленных бинтах, поддерживая друг друга. Их, полуживых, везли на крестьянских повозках. Немцы размещали пленных в двух конюшнях при казарме и во дворе под открытым небом. Раненых было очень много, в основном – тяжёлые. Стояла жаркая погода. Каждый день смерть уносила сотни жизней. Немцы старались держать «госпиталь» в тайне и никого близко к нему не подпускала. Недалеко от бывших конюшен раненых закапывали в глубокие ямы ещё живыми. Земля шевелилась над живыми людьми. Всё это видела моя мама, спрятавшись на рассвете в кустах акаций за домиком Софьи Гончарик. Несмотря на запрет немцев подходить к казармам, женщины умудрялись передавать раненым узникам еду, воду и перевязочные материалы. Софья Гончарик и Ольга Письменская-Залевская спасали от неминуемой смерти полуживых советских солдат.
К осени многих наших соседей переселили в гетто, за колючую проволоку, чтобы уничтожить. Наши друзья, соседи, знакомые уходили в ад на верную смерть.
Во время войны героями становились и взрослые, уважаемые в городе люди, и вчерашние школьники. На Ляховке родился, вырос и стал героем легендарный Зорик – Захар Гало. Здесь, на Ляховке, работал и жил профессор Евгений Владимирович Клумов, Герой Советского Союза. На промышленных предприятиях моей улицы вёл борьбу против оккупантов машинист депо Минск Михаил Иванович Урбанович, отважный подпольщик, которого фашисты в марте 1944 года сожгли в концлагере Тростенец.
Тут, на улице Ворошилова, 26 октября 1941 года фашисты казнили патриотов нашей земли Кирилла Ивановича Труса, Машу Брускину и Володю Щербацевича. Свидетелем этого преступления была и я, маленькая девочка, которую фашисты, чтобы запугать, выгнали из дому и заставили смотреть и запомнить это на всю жизнь.
Был воскресный ясный осенний день. Подмораживало. Мама ставила на зиму капусту. К нам в окно постучали и приказали, чтобы все вышли на улицу. Вышли мама, я и мой брат Ким. Навстречу нам по булыжной мостовой со связанными руками, окружённые плотным кольцом немцев, шли трое: мужчина в меховой безрукавке, совсем юная девушка, на груди которой был плакат с текстом: «Мы партизаны,- стрелявшие по германским войскам», и подросток в пиджачке с короткими рукавами и серой кепке, какие носили тогда все минские мальчишки. Мужчина показался мне очень измученным, истерзанным. Запомнились глаза, полные ненависти к фашистам. Девушка была очень красивой и казалась абсолютно спокойной. Она была аккуратно одета, только обувь была не по размеру. Паренёк всё время смотрел по сторонам, будто кого-то искал. Быть может, хотел передать весточку матери или надеялся на чудо, как в волшебной сказке, которое не даст свершиться преступлению и спасёт его и его товарищей по борьбе. Но чуда не произошло. Все трое держались героически, с величайшим достоинством, когда делали по родной земле последние в своей жизни шаги.
Кирилл Иванович Трус, Мария Борисовна Брускина, Владлен Иванович Щербацевич.
26 октября 1941г.
Вот и транспортные ворота дрожжевого завода… Это была первая публичная казнь патриотов на нашей земле в годы великой войны против фашизма. Даже сама их смерть призывала к неповиновению и борьбе, будила в душах людей мужество и ненависть к поработителям.
В этот день 26 октября 1941 года казнённых в городе было много: в сквере у театра им. Янки Купалы, на Комаровке, на Комсомольской улице. Только спустя годы мы узнали, что никто не мог рассказать матери Володи Щербацевича Ольге Фёдоровне, как оборвалась жизнь её сына. Ольгу Фёдоровну Щербацевич повесили в Минске в тот же день, что и Володю, 26 октября 1941 года.
Для устрашения народа немцы тела казнённых долго не снимали. Напротив эшафота, у ворот казармы, где жили пленные, которые работали на станкостроительном заводе им. Ворошилова, постоянно находился на посту немецкий солдат. В холодную и дождливую погоду он от ветра и дождя прятался в будке, которая стояла буквально напротив транспортных ворот дрожжевого завода. И, как только немец замечал у эшафота что-нибудь подозрительное, он тут же переходил улицу и приближался к нему.
В 1941 году суровая зима пришла рано. Метель запорошила головы казнённых, на кудрявую головку девушки одела белую шапочку, ветер снял с её ног не по размеру большие туфли.
Морозным ноябрьским утром мама послала меня и Кима на Рабочую улицу . Когда мы подошли к дрожжевому заводу, то увидели у виселицы женщину. Она плакала, причитала и целовала ноги качающейся в петле девушки. Всё повторяла: «Доченька моя, доченька моя, Мусенька… Мусенька, доченька моя…»
Казалось, что она совсем не боится немецкой охраны и, как награду, примет смерть, чтобы быть вместе с дочерью. Даже немецкий солдат не прогонял мать казнённой, дал возможность ей проститься с дочерью, только потом стал говорить: «Матка, цурюк, на хаус, цурюк».
Одета женщина была в тёмное пальто, на голове была шаль коричневого цвета, которая закрывала грудь и спину. Но когда женщина поднималась с колен, шаль развязалась, и мы отчётливо увидели у неё на спине жёлтую латку, какие носили во время оккупации евреи, и очень удивились: как эта женщина из гетто могла прийти сюда? Немец жёлтую латку на спине женщины не видел.
Наша соседка, Ева Якшта, мать шестерых детей, шла с сыном Петей, моим ровесником, за дрожжевой завод по воду. Она видела, как женщина целовала ноги качающейся в петле девушки, как стояла на коленях, слышала слова, которые она произносила. Она разделяла боль с матерью, которая уже потеряла свою дочь. Ева подошла к ней, тугим узлом завязала бахрому шали, чтобы шаль не съезжала, прикрывала жёлтую латку на спине, и увела женщину от виселицы.
За дрожжевым заводом пути женщин разошлись. Одна пошла по воду, другая, опустив голову, едва передвигая ноги, пошла к кожевенному заводу «Большевик». А мы, я и Ким, пошли в Три Карчмы. Так коренные минчане называли посёлок Коминтерн, где находилась и Рабочая улица. Здесь у въезда в город, в начале нынешнего Партизанского проспекта, когда-то стояли три корчмы. Три корчмы остались в далёком прошлом, а в реальной жизни в те дни в городе господствовал фашизм и сеял смерть, муки и страдания.
Мимо казнённых каждое раннее утро и каждый поздний вечер по булыжной мостовой проходили под усиленной охраной колонны советских военнопленных в деревянных башмаках на босую ногу, полураздетые, худые, голодные, с лихорадочным блеском в глазах. В основном это были квалифицированные специалисты, которых немцы отбирали для работы на станкостроительном заводе им. Ворошилова, а жили они напротив дрожжевого завода в бывшей казарме. По бровке тротуара у казармы было поставлено высокое ограждение из колючей проволоки. А весь тротуар был устлан проволокой, по которой был пущен электрический ток. С обеих сторон казармы стояла немецкая охрана. Когда проходила колонна военнопленных, ни один человек не смел приближаться к ней. На улице зажигали освещение. Было светло, как в ясный день. Раздавался оглушительный стук деревянных башмаков. Этот стук до сих пор стоит у меня в ушах. Колонну сопровождали немецкие солдаты. А нам, так быстро повзрослевшим детям, хотелось всё знать и всё видеть. И мы видели из-за занавесок лица людей, которых фашисты превратили в рабов.
Мой отец воспитывал своих детей, руководствуясь Божьими заповедями. Быть может, и Маша Брускина, казнённая юная девушка, выбрала в предсмертный час меня своим свидетелем, чтобы я рассказала людям о последних минутах жизни её и её товарищей по борьбе, никогда не забывала о них.
Юной красавице, вчерашней минской школьнице Маше Брускиной было дорого всё, что входило в ёмкое понятие Родина: и белые берёзы у порога дома, и тихая речка Свислочь, и улицы родного города, и верные друзья, и песня матери. Маша люто ненавидела фашизм, который заставил её мать с жёлтой «латкой» ходить в родном городе только по мостовой, жить только за колючей проволокой, не считать себя человеком и, неизвестно за какие грехи, ждать неминуемой смерти. Любовь и ненависть давали силы этой юной девушке быть сильной духом, бесстрашной и не просить пощады у врагов.
Быть может, в последние минуты жизни ей пришли на память строки из её любимых ранних произведений Максима Горького, которые она так вдохновенно читала со школьной сцены: «Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к Свободе, к Свету».
Восстановленная Памятная доска у центральной проходной дрожжевого завода. Май 2005г.
Кирилл Иванович Трус, Маша Брускина, Володя Щербацевич погибли в борьбе с фашизмом во имя жизни на Земле. Герои навсегда остались в нашей памяти, а те, по чьей воле их казнили, прокляты людьми и забыты.
Глубоко символично, что главарей преступной фашистской банды за совершённые на земле Беларуси злодеяния публично казнили в 1946 году в Минске на моей Ляховке.
Памятник Маше Брускиной в Тель Авиве.
* * *
Три долгих тяжелых военных года, полных горя и мук, в оккупированном Минске прошли перед моими глазами и запомнились навсегда.
Фашистский «Новый порядок» полностью изменил уклад нашей жизни. Жизнь и смерть ходили по городу в обнимку. Всё было важно, всё было значительно. Каждую мелочь надо было принимать во внимание. От этого зависела судьба.
Мой любимый город, зелёный и уютный, фашисты превратили в руины. Центральные улицы Ленинская и Советская были полностью в развалинах. Целые кварталы были стёрты с лица земли и им не суждено было возродиться. В центре города многие сгоревшие дома грозили обвалами. Было опасно ходить по тротуарам.
Читать я научилась рано и теперь свободно изучала на заборах дрожжевого завода объявления, которые заканчивались словом «СМЕРТЬ». За хождение по городу в комендантский час – смерть, за укрывательство евреев и военнопленных – смерть, за оскорбление немецкой армии – смерть…
Был приказ коменданта города о том, чтобы всё трудоспособное население вернулось на свои рабочие места. За неповиновение – смерть.
К октябрю 1941 года работали все промышленные предприятия, расположенные на нашей улице: дрожжевой завод «Красная заря» , станкостроительный завод им. Ворошилова , кожевенный завод «Большевик» (1200 рабочих), спиртоводочный !
На промышленные предприятия Ляховки оккупанты стали приводить специалистов из гетто. Идя на работу, родители брали с собой детей и до вечера оставляли их на нашей Инвалидке. Первыми стали приводить детей рабочие из гетто, которые готовили квартиру для немца Гофмана в доме моего отца. Ребята из гетто укрывались от дождя в большом железном баке, который находился в центре Инвалидки и запомнился многим оставшимся в живых детям – узникам Минского гетто.
Ребята приходили сюда, на Инвалидку, на островок надежды, и тогда, когда их родителей не было уже в живых, приводили своих товарищей, прятались от погромов.
Инвалидкой мы, Ляховские дети, называли место у реки Свислочь, на улице Ворошилова, где до войны была мебельная инвалидная артель. Сейчас здесь находится общежитие Белгосуниверситета.
В начале войны здание артели сгорело. Здесь же, на Инвалидке, стоял старый дом моего отца. В нём никто не жил. В первую бомбежку дом унесла в небо с облаком пыли фугасная бомба. На подворке осталась только маленькая времяночка у самой реки, напротив водокачки Минского железного узла. Инвалидку от реки на улице Ворошилова прикрывала свалка металлолома. А от Белорусской улицы этот участок земли отделяла Свислочь и прикрывали прибрежные ивняки.
Уцелевшая времяночка на старом папином подворье во время оккупации стала столярной мастерской, местом «легальных» встреч минских подпольщиков.
Мой отец столярным ремеслом никогда не занимался. Делом его жизни были паровые машины. Но оформление патента на столярную мастерскую весной 1942 года отец взял на себя. Мастерская находилась на земле, принадлежащей до революции нашей семье. И пиломатериалы, купленные перед войной для строительства надворных построек, отец отдал для нужного дела. Мастерская просуществовала до ноября 1943 года. Фашистам понадобилось много гробов, а в наличии ни гробов, ни пиломатериалов не было.
Весной 1942 года Миша Урбанович и папа вырыли во времяночке - столярной мастерской – погреб и лаз из погреба к прибрежным ивнякам. Пол в мастерской был покрыт стружкой, которая маскировала погреб. На Свислочи, рядом со времянкой, стояла на привязи надёжная лодка. Но был один большой недостаток у этой конспиративной квартиры – на противоположном берегу, как раз напротив столярной мастерской, находился стратегический объект – водокачка Белорусской железной дороги. И с наступлением темноты немцы всю ночь освещали скользящим лучом прожектора наш берег. Надо было быть очень осторожным, а попав в луч прожектора, не шевелиться. Отец всегда предупреждал об этом.
Здесь находили временный приют те, кого пресладовали фашисты.
Кроме столярного верстака во времянке были и слесарные инструменты. Ремонтировали оружие. В то время оружие необходимо было патриотам больше, чем хлеб. Отремонтированное оружие и запасные части к нему передавали в партизанские отряды, с которыми были связаны. Ремонтом оружия занимался механик Хаим Вениаминович Гуманов.
Я благодарю судьбу, что она позволила мне дожить до этого дня и 30 августа 2008 года возложить цветы к барельефу у дрожжевого завода, где теперь рядом с фамилиями Кирилла Ивановича Труса и Владлена Щербацевича выбита фамилия Марии Борисовны Брускиной.
Герои родной земли, отдавшие жизни за нас, это те путеводные звёзды, которые никогда не погаснут.
В первый погром в гетто погибли его малолетние дочери Рая и Сара. Хаим Вениаминович и его жена Тамара Иосифовна Альбух ушли из гетто к своим друзьям. Три долгих года семья Гумановых находилась в оккупированном Минске. Три долгих года их преследовала каждую минуту смертельная опасность. Но даже в такое время Хаим Гуманов ходил ночью по родному городу, как хозяин по своему подворью. Это был очень смелый, решительный и немногословный человек. На всякий случай у него был аусвайс железнодорожного рабочего. Надёжный аусвайс. Да только предъявлять его было опасно.
После того, как был убит генеральный Комиссар Беларуси Вильгельм Кубе, немцы проводили обыск во всех без исключения домах. Пришли и к нам. Поднимали половицы, заглядывали в каждый угол дома и сарая. Мы сидели бледные и растерянные – на чердаке был Гуманов. Когда осмотрели всё в доме и погребе, немец полез на чердак, оглядел всё вокруг, а за лежак не пошёл: очень тонкие и прогибающиеся были доски над верандой, по которым надо было подойти к лежаку. Бог отвёл беду.
В декабре 1943 года фашисты арестовали моего отца, обвинили в связи с партизанами и жестоко истязали в гестапо. Счастливая случайность помогла отцу вернуться домой, истерзанным на допросах, совершенно больным, но живым. 9 января 1944 года отца выпустили. Пока отец был в застенках гестапо, Хаим Гуманов скрывался в топке парового котла сгоревшей во время войны Ляховской бани на берегу Свислочи. Мы с Кимом носили Гуманову еду.
Перед самым отступлением немцев Хаима Гуманова и его жену Тамару схватили фашисты. По дороге в Тростенец Гумановы сбежали и до освобождения Минска от фашистов скрывались во ржи. Фашисты были обеспокоены своей судьбой и им было не до Гумановых.
За три недели до освобождения Минска от оккупантов по нашей улице Ворошилова, день и ночь шёл на запад транспорт. Днём отступали немцы. Ночью на телегах, в которые были запряжены волы, убегали от возмездия предатели, одетые в немецкую форму, разговаривающие на украинском языке. Они в толстых немецких шерстяных носках шли по булыжной мостовой без сна и отдыха, пыльные, грязные, уставшие и злые. Один такой низкорослый в носках хотел застрелить мою мать, когда она без паспорта вышла на улицу закрывать ставни.
После освобождения Минска от фашистов для Хаима Гуманова война не окончилась. Он ушёл на фронт. Воевал. Был тяжело ранен. После войны у него в семье родились две дочери – Галина и Раиса. Жизнь продолжалась.
Когда по утрам мать распределяла между мной и братом обязанности на день: вести на пашу коз или смотреть за маленьким братом Андреем,- Ким выбирал Андрея, а козы доставались мне. А потом Ким приводил и оставлял мне братика, а сам купался в реке с ребятами, резал и относил домой траву. Он не любил сидеть на одном месте, хотел всё видеть и во всём участвовать. Поэтому коз пасти все долгие годы оккупации приходилось мне. Их на пашу я водила на длинных поводках. Поводки привязывались к большому металлическому штырю, который вбивала камнем в землю. Когда трава на участке была козами съедена, переводила их на другое место.
Козы хорошо знали дорогу домой и, когда в обед или вечером я переводила их через улицу, они буквально несли меня к дому, а на спине у меня был маленький братик. Я его придерживала одной рукой, а во второй у меня был штырь с козьими поводками
Полуголодная, с потрескавшимися в кровь от холода босыми ногами, с воспалёнными от хронического недосыпания от ночных бомбёжек глазами, с маленьким братом на спине и неуправляемыми козами по нескольку раз в день в любую погоду мне приходилось переходить людную, наполненную военной техникой оккупантов (её ремонтировали на заводе им.Ворошилова) улицу. Никто из водителей и не думал пропускать такую «важную» процессию. Бог нас берёг.
А ещё в мои обязанности входило менять на Червенском базаре соль на муку, крупу, льняное масло и другие продукты. С лета 1942 года я выменяла на продукты три мешка соли, а четвёртый обменяла уже после освобождения Минска от фашистов. Ранним утром по воскресеньям на ркыше поезда «Минск Беларусь» я ездила в Заславль. Мальчишки привязывали меня к трубе на крыше поезда. Поезд двигался медленно, не сравнить с сегодняшней электричкой – до Заславля добирались несколько часов. А назад в Минск я ехала уже в вагоне. Днём пассажиров было меньше.
До сего времени я не могу представить, кто был тот посланный Богом человек, который сбрасывал нам за калитку «как с неба» мешки с солью. Первый мешок, завёрнутый в плащ-палатку, имел «сопроводительный документ». На куске бумаги печатными буквами было написано: «Соль пищевая». Мама не поверила, что это настоящая соль. Мы получали на продовольственные карточки по горсти соли на человека в месяц, а здесь – целый мешок. Две недели наши животные были подопытными. Мать проверяла, не отравлена ли соль. Соль была как соль.
Первый раз пошёл на Червенский базар Ким. Он обменял соль на толчёное в ступе пшено и семейный лук для посадки. И был схвачен немецким патрулём и доставлен в гестапо.
Ким предложил на базаре женщинам, которые продавали куриные яйца, на обмен броши с изображением лика Божьей Матери. Броши были явно зарубежного производства, довольно качественная религиозная бижутерия. Поэтому немцы допускали мысль, что где-то убили немецкого служащего и теперь продают трофеи – броши. Но Ким держался уверенно и говорил, что броши купил очень дёшево на Пасху у Кафедрального костёла и решил их обменять на подукты. Ким не выдал немецкого солдата-шофёра, служившего при штабе, окна которого выходили на наш двор. Солдат получил эти броши из Германии в посылке и просил поменять их на «яйки». За Кимом в гестапо ходил отец. Следователь из этого серьёзного ведомства приходил к нам домой прояснять картину, допрашивал маму.Кима отпустили, но после этого соль на базаре меняла на продукты я. Взрослым этим заниматься было опасно.
Червенский базар во время войны напоминал огромный улей. Чего там только не продавали: разные продукты, обувь, одежду, домашнюю утварь, даже средство для выведения пятен. На базаре было много детей моего возраста. В жару предлагали воду, торговали зеленью, овощами, газетами, продавали вместе с родителями порционную еду: картофельное пюре с огурцом, драники.
Тяжёлая, голодная жизнь привела на базар и меня. Я меняла на продукты соль. Подходила к торговым рядам и становилась рядом с женщинами, которые приходили из окрестных деревень продавать продукты. И предлагала свой товар на обмен. Соль надо было пробовать на газах у покупателя – показывать, что она не отравлена, что пищевая. От этого мучительно хотелось пить, после каждого дня торговли сильно болел живот.
Здесь, на базаре, я познакомилась с девочкой, которая была на два года старше меня и продавала горячую толчёную картошку, заправленную жареным луком, с огурцом. Иногда она продавала и драники. Девочку звали Валя. Она хорошо считала и быстро обслуживала покупателей.
В сентябре 1944 года мы с Валей Прянишниковой сидели за партами в третьем коассе 2-ой средней школы г.Минска. Оценки по математике у Вали были всегда стабильно хорошими.
Мы с ней вспоминали, как в морозный день она угощала меня на Червенском базаре горячими драниками и не брала денег. А драники были дорогими – два драника стоили три немецкие марки или 30 советских рублей. Советские деньги тоже были в обороте во время оккупации.
А иногда в доме было очень, очень голодно. Черпачок постной затирки, не забеленной, не зажаренной. Ни хлеба, ни кусочка просночка.
А рядом, на дрожжевом заводе, во дворе были горы белых семечек. Тыкву использовали для производства, а семечки почему-то выбрасывали. Вот и ходили мы иногда с Валей Хадкевич на дрожжевой завод за тыквенными семечками. Однажды полезла я под проволочное заграждение, чтобы переползти во двор завода, а кожушок зацепился и повис на колючей проволоке. Немец с вышки стал по нему стрелять. Изрешетил всю полу автоматной очередью.
Иногда я пасла коз на углу улиц Белорусской и Гарбарной (ныне Ульяновская), за Ляховской баней, на месте сгоревших домов. Приводила козочек ранним утром и , пока они паслись, резала серпом траву. Много травы. Большой мешлок нарезала.
Всего у отца на полюбившейся ему на всю жизнь Ляховке было четыре дома.
Красивый и ухоженный Минск перед Первой Мировой войной имел более ста тысяч жителей.
Были на Ляховке свои врачи, учителя, портные
Соседи моего отца доверяли и предпочитали лечиться у «своего» врача – Исаака Таубкина, считавшегося одним из лучших детских врачей дореволюционного Минска. В старых записных книжках моей семьи значится, что «врач Таубкин Исаак Давидович принимает с 10 до 12 утром и с 5 до 7 вечером на ул.Преображенской, 16» (теперь это улица Интернациональная).
Мою родную улицу Ворошилова от Белорусской отделяла Свислочь, но река, как никто, и объединяла нас. Я знала всех детей моего возраста с Белорусской улицы, а они знали меня. Правда, мальчишки называли Кимкой. Где пять имён – Саня, Шура, Алеся, в метрике – Саша, в паспорте – Александра, там и шестое не лишнее. И на имя Кимка я отзывалась. Оно было производным от имени моего брата – Кима.
1954… В тот год мне было 20 лет. Я окончила два курса Минского педагогического института им. Горького.
Прораб и девушки-строители показали нам объём работы и объяснили, как её выполнять. И мы приступили. К вечеру собрали деньги и купили в гастрономе на Круглой площади всем по бутылке молока и французской булке. Когда стемнело, памятник осветили гирляндами электрических лампочек, и мы до рассвета управились со своей “ответственной работой”. Минск встречал новый день – 3 июля 1954 года. И мы, весёлые, счастливые и гордые тем, что прикоснулись к святыне, шли по главному проспекту столицы навтречу солнцу.
Обелиск Победы был воздвигнут и в пам'ять о них, юных и красивых. Вечной памятью жива история.
Несмотря на то, что в годы войны мы, рано повзрослевшие дети, голодные, холодные и раздетые, каждую минуту думавшие о куске хлеба, как все взрослые, были осторожные и немногословные, но в душе мы оставались детьми. Нам хотелось иметь преданных друзей, играть в разные игры, соревноваться друг с другом и никого и ничего не бояться.
Магнитом тянула нас к себе речка, наша вечно молодая Свислочь. Река собирала нас, детей, на своих берегах. И мы благодарны ей за дружбу. В Свислочи мы ловили совками и удочками рыбу, на прибрежных лугах собирали щавель, пасли коз. И в горести, и в радости мы шли к реке.
Есть на земле большие реки и на них большие города – столицы разных стран, воспетые поэтами, но ты мне кажешься, моя любимая реченька, самой красивой и самой родной. Не ты нас выбирала, а мы выбирали тебя. Это наши родители строили дома у реки и гордились этим.
Мне запомнилось на всю жизнь, как мой отец перед войной стоял на Ляховском мосту и бросал в речку деньги – мног мелких монет. Освобождал от них все карманы. А мы с Кимом прикидывали, сколько можно было за эти деньги купить мороженого. Мы тогда не знали, что отец верил в легенду, что реку надо благодарить за её преданность и красоту, чтобы река не забывала человека и каждый раз радостно встречала, перекатывая перед ним свои серебристые волны. И мой отец не ошибался в своих поверьях. Как показывают последние научные исследования, вода имеет память. Она понимает человеческие эмоции и слова. Значит, не забыла наша Свислочь лица тех, кто её обижал и губил, из полноводной и широкой превратил в такую, какая она теперь есть. Помнит река и тех людей, кто её оберегал, любил и помогал ей.
Нелёгкая жизнь была у нашей реки во время фашистского нашествия. Приходилось выполнять самую тяжёлую и печальную работу. Вниз по течению река уносила трупы людей, много трупов. Плыли старики и молодые, женщины и мужчины. Вода в реке становилась тёмной и пенилась. Мне запомнилось, как река несла в последний путь женщину и маленькую девочку лет пять с синенькими ленточками в косичках. Белокурая девочка и тёмноволосая женщина плыли, крепко обнявшись, чтобы превратиться в яркие звёзды на небосклоне или присоединиться к печальному клину журавлей. А река ещё больше темнела и пенилась. Не любила она этих грустных проводов.
Оплакала речка погибших, запомнила всех, кого проводила в последний путь, и снова засверкали серебром её воды, приветствуя жизнь. Спокойная и красивая, она звала нас, детей, к себе. И мы бросались в её объятия. Плескались, обнимались, целовались, радовались встрече. Иногда вместе с нами купались и ребята их гетто, которые прятались от преследования фашистов на Инвалидке.
С ранней весны до поздней осени приходили на Инвалидку дети из гетто. Их жизнь была в сотню раз хуже нашей. Но даже в таких условиях, без родителей, без крова, голодные и холодные, преследуемые фашистами, они не теряли надежды на чудо, на спасение. И не было ни единого случая, чтобы наша семья не поделилась с ними куском хлеба, чтобы кого-то схватили полицаи.
Сразу после войны уцелевшие мальчишки из гетто рассказывали нашим соседям, как семья Лисовских им помогала во время войны. Легенда о семи мальчиках из гетто (я до сего времени не знаю, почему о семи), которых мой отец вывел из города, долго витала над Ляховкой. Ребята вспоминали, как мой отец называл им деревни, которые они должны были пройти, и фамилии людей, к которым надо было обратиться, чтобы “наняться в пастушки”. Думаю, этими воспоминаниями ребята показывали не только хорошую память, но и своё благородство, чувство благодарности пожилому человеку, принявшему участие в их судьбе.
Папа знал, что как бы ни скрывали взрослые люди во время оккупации свою жизнь от нас, детей, всё равно мы будем что-то видеть, что-то слышать, что-то знать.
И если что-то неосторожное отец замечал в нашем поведении, он строго говорил только одно слово: “Повесят!”
Отец требовал, чтобы Ким ребятам из гетто говорил, что его родители ничего не знают о них, что Ким сам им помогает. Одно дело - “нам разрешил Ким” , а другое – “нам разрешили его родители”. В первом случае, если еврейские дети проговорятся, есть надежда отделаться суровой выволочкой, во втором – душегубка для всей семьи, где трое малолетних детей.
.
Прошло более шестидесяти лет после войны, а многие бывшие малолетние узники Минского гетто продолжают писать воспоминания о тех трагичесих днях в их биографии, где вспоминают клочок земли у самой Свислочи в Минске, на улице Ворошилова, нашу Инвалидку, огромный металлический бак, маленький домик-времяночку, где была столярная мастерская, и рыжего мальчика, который и в час разгула фашизма, в годы оккупации его родного города искал встреч с еврейскими детьми и помогал им.
“Ребята, не бойтесь, я свой”,- говорил мальчик, приближаясь к баку, где прятались дети из гетто. Один из бывших малолетних узников гетто в книге “…На перекрёстках судеб” писал: “Как оказалось, он не раз помогал некоторым из наших ребят, и они хорошо его знали. Мальчика звали Ким”.
Ким Лисовский 1944 год.
Тепло и очень достоверно о Киме, о его помощи рассказал в своих воспоминаниях бывший малолетний узник Минского гетто Лев Пошерстник, который после разгрома Минского гетто несколько дней находился на “островке жизни” на нашей Инвалидке. Видно, у мальчика всегда была хорошая память, ребёнком запомнил на всю жизнь такие подробности, которые проливают на многое свет.
Если бы не было той предельной строгости, в которой нас держал отец, не было бы нашей семьи и тех людей, которым мы помогали. Всё, что делал для еврейских детей Ким, направлялось отцом. Без его разрешения ничего в доме не делалось. Ничего и никогда.
И картошку, и хлеб, который приносил ребятам из гетто на Инвалидку Ким, собирала мама по указанию отца, ведь каждая крошка хлеба была в то время на учёте. И в столярную мастерскую Ким запускал еврейских детей по указанию отца через окно, чтобы не снимать замок с дверей. Снят замок в мастерской – там кто-то есть.
Последний приход детей из гетто был в конце октября 1943 года. Ребят было много. Более десяти мальчиков и две девочки.
Полураздетые, голодные, без родителей, преследуемые врагом, дети искали спасения на нашем “островке жизни”.
Ребята попросили Кима сходить в гетто, узнать, что там происходит. Отец не пустил сына одного на Немигу – пошли вместе. А меня отправили на Инвалидку проследить, чтобы дети не разошлись.
Раньше на “островок жизни” приходили одни мальчики, а теперь были и девочки. Они мне хорошо запомнились.
В то время мы делили с детьми из гетто не только последний кусочек хлеба, делили последнюю картофелину, морковочку, кормовую свёклу. Поэтому, как вспоминает Лев Пашерстник, все кусочки хлеба и овощи, которые принёс детям Ким, были завёрнуты аккуратно по отдельности в бумагу. Я видела, как мама собирала эту нехитрую передачу.
Рассказ Льва Пашерстника
Я, Лев Пашерстник, бывший малолетний узник Минского Гетто, в котором находился с первого до последнего дня его существования. Я прочитал статью Лины Торпусман "Выбрали свидетелем меня", опубликованную 03.02.05. в "Еврейском Камертоне". Из этой статьи я узнал знакомое мне имя, которое не надеялся когда-либо вновь услышать. Это имя моего ровестника Кима Лисовского – я запомнил его на всю жизнь. Именно он укрывал бежавших из гетто ребят и приносил еду голодающим подросткам, среди которых был и я. Я хочу поблагодарить, вспомнивших о несправедливо забытых именах героев, боровшихся с нацистами, и праведниках, помогавших евреям в трудную годину. Их имена должен знать мир! Мне захотелось познакомить с подробностями трагических событий 60-летней давности, коим я был свидетель.
Побег из гетто
Ко времени заключения в Минское гетто мне исполнилось девять лет. В Минском гетто я потерял всех своих родных – они погибли в регулярно проводимых немцами и их подручными акциях-погромах. Я остался совсем один и жил среди чужих людей, меняя место после каждого погрома. Спасался по-разному: в одном месте была "малина", схрон, а в других случаях, заранее узнав о готовящейся акции, пробирался вечером или ночью в "русский район". Во время последнего погрома, (я тогда не знал, что он будет последним и гетто будет полностью ликвидировано), я жил недалеко от еврейского кладбища по улице Обутковой. Вначале я думал, что это очередная акция, но на этот раз начавшийся погром застал меня врасплох. Проснулся я рано утром от шума, криков, топота ног и выстрелов на улице и сразу бросился по Обутковой к границе гетто – проволочному забору, так как в доме, где я жил, спрятаться было негде. Остановился у самой проволоки и увидел, что вдоль всей границы гетто по Шорной улице через небольшое расстояние друг от друга стоят вооружённые автоматчики, не дающие приближаться к ограждению. Я начал метаться по гетто, понимая, что это уже конец. Прибежал на Юбилейную площадь к бирже труда, где строились колонны рабочих, которые под усиленной охраной должны были отправляться на работу за пределы гетто. Я и ещё один мальчик пристроились к рабочим в середине колонны в разных шеренгах, и, спрятавшись под плащами взрослых мужчин, идя с ними в ногу, мы надеялись выйти из гетто через охраняемые ворота на Республиканской улице.
У ворот стояла усиленная охрана, и нас заметили. Немецкий офицер выдернул меня из подмышки прятавшего меня рабочего и моего товарища по несчастью также, взял нас одновременно за шиворот (он был в центре, а мы по краям с двух сторон) и потащил нас по улице вверх по направлению к Юбилейной площади, а навстречу шли к воротам гетто колонны с рабочими, и я услышал, как они говорили между собой "Балд ветерзей шисн!" Я шёл спокойно, понимая, что обречён на смерть, а мой товарищ нервничал и пытался вырваться, при этом бил немецкого офицера по ногам и выкрикивал "Фриц, гад!" Так мы дошли до угла Сухой улицы и Юбилейной площади. Тут немец крикнул "Раус швайн!" и меня отпустил, а моего напарника убил на виду у всех, выстрелив ему в затылок. Сам немецкий офицер пошёл обратно к воротам, я же вернулся и подошёл к лежащему в луже крови мальчику, голова его подёргивалась, возможно, он был ещё жив.
Теперь я бросился бежать к углу улицы Обутковой и Шпалерной, это было хорошо знакомое место, где в колючей проволоке была уже давно проделана большая дыра, через которую мы, мальчишки, раньше часто пролезали. На этот раз здесь стояла охрана. Тем временем рабочие колонны вышли из гетто и немцы начали выгонять из домов всех подряд и сгонять людей на Юбилейную площадь, где стояли грузовые машины. Мы знали, что машины с людьми направятся за город, где всех расстреляют. Солдаты и полицаи уже начали обходить дома в нашем районе и приближались к нам. Мы уже слышали немецкую речь, крики гонимых евреев, лай собак и выстрелы. Во дворе дома, стоящего рядом с дырой в проволочной ограде, собралось большое количество еврейских ребят, и мы решили использовать последний шанс – терять было нечего, все собравшиеся решили друг за другом рвануться к дыре в колючей проволоке и потом броситься врассыпную, чтобы успеть добежать до улицы Мясникова, завернуть за угол, где нас не смогут достать пули.
Мы так и сделали. Первым проскочил мальчишка, державший пуховою подушку впереди себя, надеясь, что пули её не пробьют, а за ним побежали все остальные. Когда мы перебежали дорогу и бросились вниз по улице, я услыхал позади себя выстрелы и поэтому побежал, прижимаясь ближе к стенам домов. Один раз я оглянулся и увидел лежащих на дороге ребят. Кому удалось убежать и сколько погибло, не знаю. Видимо, солдаты боялись стрелять в сторону улицы Мясникова, так как по ней ездили и ходили немцы. Очевидно, это многих из нас спасло. Добежав до улицы Мясникова, я перешёл на шаг, чтобы не вызывать подозрения. Однако дальше идти было некуда – везде немцы и полицаи, поэтому я завернул за угол и зашёл на территорию каких-то мастерских, у железных ворот которых стояли два солдата с автоматами, и они, ничего не говоря, меня впустили. Оказалось, что на территории мастерских находились еврейские рабочие, которые меня окружили и стали расспрашивать, что происходит в гетто и как я попал к ним. Они мне рассказали, что их начальник, немецкий полковник, предупредил, что в гетто они больше не вернутся, за ними придут машины и под охраной куда-то увезут. "А ты беги отсюда и как можно быстрее",- сказали мне. Я сразу бросился к воротам, но солдаты меня обратно не выпустили. Я вернулся к рабочим, и еврейские женщины упросили немецкого полковника, чтобы он вывел меня за ворота, сказав, что я случайно заблудился. Полковник довёл меня до ворот, что-то сказал охранявшим солдатам, которые меня пропустили, а мне крикнул "Раус!".
Куда идти, не знаю. Решил, что надо побыстрее выбраться на окраину города, где легче укрыться и меньше полицаев и немцев. Но куда идти? В какую сторону? Спросить некого! Стал закоулками, через городские развалины, пробираться, решив, куда-нибудь выйду. Вот так совершенно случайно я дошёл до реки, перешёл через мост и оказался на улице Ворошилова – это я потом узнал. Справа за мостом я увидел поляну, на которой стояли большие высокие железные баки с квадратными отверстиями. Рядом находились прибрежные кусты, росла высокая трава и стоял небольшой домик. Я понял, что здесь можно спрятаться. Когда я подошёл поближе к кустам, то к своему удивлению увидел нескольких ребят из гетто, которые тут скрывались и также, как и я, случайно добрались до этого места. К ночи подошли ещё подростки, бежавшие из гетто, за несколько дней в этом месте нас набралось более десяти человек.
Встреча с Кимом.
Описанные события происходили в конце октября, когда по вечерам становилось просто холодно. На берегу реки в траве расположилась группа полураздетых ребят, вырвавшихся из гетто. Мы были напуганы, измучены, голодны, и нас трясло от холода и неизвестности. Разговаривали мы только шёпотом и не поднимались в полный рост, всё время надо было прятаться на берегу реки в плавнях.
Плавни на берегу Свислочи.1947 год.
И вдруг смотрю, к нам идёт мальчишка, нормально одетый, а не так, как мы. Видно, никого и ничего не боится, идёт как хозяин. Подошёл к нам вплотную, стало ясно, что он наш ровестник и весь рыжий. Наперво сказал, чтобы мы его не боялись, после чего мы поздоровались и познакомились. Он сказал, что его зовут Ким и он живёт рядом, у моста. Он понял, что мы из гетто и спросил, сколько нас человек. Мы ответили, но нас это насторожило. Затем он сказал, что скоро придёт и чтобы мы никуда не уходили. Ким ушёл и долго не возвращался, мы испугались, а вдруг он приведёт полицаев и всех нас выдаст? Поэтому мы рассыпались по кустам и стали внимательно следить за дорогой. Наконец появился Ким, он пришёл один и сам оглядывался, не идёт ли кто-нибудь следом за ним. Домик на берегу оказался столярной мастерской его отца. Ким принёс ключ от мастерской, который он взял без спроса, и впустил нас внутрь. В мастерской было тепло и вкусно пахло свежей сухой стружкой. На полу стояло несколько дощатых гробов. С собой Ким принёс свёрток, в котором оказалась горячая картошка в мундире, кормовая свёкла, морковь и кусочки хлеба. Ким предупредил нас, чтобы рано утром мы выходили из мастерской, так как он должен был вернуть ключ отцу, и прятались в кустах на берегу реки. Так мы прожили трое суток. Днём мы видели, как по улице Ворошилова ехали грузовые машины, крытые брезентом, из машин доносился плач и голоса людей - это вывозили евреев из гетто на расстрел в Тростинец.
Отец Кима заметил, что стружка в мастерской помята и поэтому забрал у сына ключи от мастерской и спрятал их от него. Ким рассказал нам об этом и придумал, как нас пускать на ночь в столярную мастерскую другим способом – он вынимал стекло из оконной рамы, мы, помогая друг другу, залезали во- внутрь, а утром он вставлял стекло и втыкал гвоздики. Ким нас предупредил, что на другом берегу реки находится насосная станция, и немцы каждый вечер и ночь освещают скользящим лучом наш берег. Поэтому надо быть на- чеку, и если попадём в луч прожектора, не шевелиться. Так мы прожили ещё несколько дней, а Ким всё время нас подкармливал. Двое наших друзей ушли и не вернулись. Мы же ещё надеялись вернуться в гетто, после завершения, как мы предполагали, очередной акции. Но Ким нам сообщил, что гетто уничтожено окончательно, а все его обитатели вывезены за город и расстреляны. Немцы сняли проволоку с ограждения гетто и приступили к заселению его территории новыми приезжими, уже арийскими жителями.
Скрываться дальше в мастерской становилось бессмысленно и опасно. За эти дни я подружился с одним из еврейских мальчиков, и он предложил мне уйти вместе с ним в деревню, в которой когда-то жила его семья, и у них там есть надёжные друзья. Я согласился и рано утром, когда все ещё спали, мы вдвоём вылезли через окно, не поблагодарив и не попрощавшись с Кимом и оставшимися ребятами, и пошли по улице Кирова, затем вышли из города и направились в деревню. Но то, что сделал Ким для нас, я не забуду никогда, ведь за помощь и укрытие евреев полагался расстрел всей его семьи, и он это знал.
К партизанам.
Выйдя из города, я и мой новый товарищ, шли вначале вдоль шоссе по обочине, затем стали углубляться в сторону леса. Мой товарищ хорошо помнил название деревни, куда мы направлялись. Мы шли лесными тропинками, мимо полей со снятым урожаем, мимо огородов и хуторов, откуда доносился лай собак. Когда на пути встречались местные жители, мы обращались к ним с вопросом: как найти нужную нам деревню? А на вопрос, зачем мы идём туда, отвечали, что родители погибли во время бомбёжки и мы хотим наняться в пастухи. И нам объясняли, куда надо идти. Так мы и шли от деревни к деревне. В нужную деревню и к дому, который узнал мой друг, мы пришли ранним утром. Мы очень обрадовались, что наконец-то находимся в полной безопасности, что нас обогреют и накормят, и, возможно, оставят у себя или дадут совет, куда податься дальше. Однако вскоре радость наша была омрачена. Когда мы вошли во двор и направились по дорожке, ведущей к дому, у самого крыльца нас встретила хозяйка и пальцем у рта показала, чтобы мы молчали. Она повела нас обратно за калитку и там объяснила, что в дом к ней заходить нельзя, так как у неё уже несколько дней ночует группа немцев, направляющаяся выполнять какое-то задание. Она узнала моего товарища и расспросила его подробно о судьбе всей семьи и спросила, что мы собираемся делать дальше. Мы ответили, что хотим найти партизан. Хозяйка дома сказала, что это возможно, но необходимо быть осторожными, когда заходим в чей-либо дом и не доверяться незнакомым людям. Затем она показала дом, где жил полицай и дом, в котором живут "хорошие люди", и посоветовала попросить их, чтобы они на своей лодке перевезли нас на другой берег реки. Затем знакомая моего товарища зашла в дом, и, вернувшись, принесла нам картошки, блинов и другой снеди на доргу. Мы поблагодарили её и ушли. Однако мы что-то не поняли и перепутали дома. Попали не в тот дом, хозяева нас распросили и сказали, что лодки у них нет и направили нас в противололожную сторону. В соседнем же доме к нам отнеслись очень тепло, дали поесть и согреться, напоили чаем и потом старший сын хозяйки посадил нас в лодку, и, переправив на другой берег реки, объяснил, куда надо идти дальше. А дальше нам пришлось идти по скошенному полю и удирать от встретившихся местных ребят, которые сидели у костра, встреча с которыми ничего хорошего нам не сулила. Когда мы вышли на хорошую просёлочную дорогу, я заметил, что мои босые ноги были ободраны до крови. Пройдя несколько километров по этой дороге, мы увидели две женские фигуры, идущие впереди. Женщины переодически оглядывались и улыбались нам, но ни разу не заговорили. Мы решили, что возможно это партизанские разведчицы. Так мы шли за ними очень долго, пока не дошли до двухколейной железной дороги, за которой виднелся густой лес и откуда доносились звуки пил и топоров. На переезде, идя за этими женщинами, мы увидели неожиданную картину: навстречу вышёл молодой мужчина в меховой кубанке, ватнике нараспашку, а на его солдатском ремне висели гранаты, но главное – его лицо мне было знакомо по гетто, значит, он партизан, и нам нечего бояться!
В этом месте мы зашли в один из домов, чтобы поесть и передохнуть. Здесь нам повезло, хозяйка расспросила нас и накормила горячим обедом, первым настоящим обедом за два с половиной года, затем показала нам, как добраться до партизанского отряда. Два дня мы ещё блуждали по лесным дорогам, но в партизанской зоне, в сёлах, нас жалели и помогали. Наконец мы дошли до последней нашей остановки – деревни Поречье, где располагался 5-й отряд второй Минской бригады им. Кутузова, которой командовал бывший узник Минского гетто – Лапидус. В этой деревне вместе с нами собралось около сорока еврейских детей. Мы остались живы! А через девять месяцев, в июле 44-го года, я вместе с партизанами вернулся в освобождённый Минск.
Лёва Пашерстник 1945 год.
Лев Пашерстник 2015 год.
(Продолжение документальной повести Александры Климентьевны Лисовской).
Гитлер поставил своей целью уничтожить активное население белорусской земли. Дьявольский жребий быть уничтоженными первыми выпал на долю еврейского народа, талантливого и доброжелательного, который веками жил рядом с беларусами. В Минске погибло ста тысяч ни в чём не повинных людей. Это были сыны и дочери нашей Отчизны. Я склоняю голову перед теми, кто смог пройти фашистский ад, чудом уцелел и остался Человеком. Я склоняю голову перед Львом Иосифовичем Пашерстником, перед Тамарой Иосифовной Альбух, перед Давидом Ароновичем Таубкиным. Благодарю Ирину Абрамовну Ильину-Гуманову. Спасибо Вам за пам'ять. Помнить добро присуще мужественным и глубоко порядочным людям.
Моим родителям Климентию и Ольге Лисовской и их сыну Киму, которые в годы фашистской оккупации рисковали своей жизнью ради спасения преследуемых евреев, 16 октября 2006 года на основании представленных свидетельств присвоили звания Праведников народов мира. Их имена высечены на Стене почёта в Аллее праведников Яд-Вашем.
Александра Климентьевна Лисовская во время награждения в Посольстве Израиля.
Не знаю, как бы отнёсся мой отец к наградам, но человек жив на земле до тех пор, пока о нём помнят.
Многое из того, что делал мой отец для спасения людей, преследуемых фашистами, от нас, детей, скрывалось. Была строжайшая конспирация. Этого требовала жизнь, процесс спасения или помощи.
Отец сказал маме: “Оля, переодень ребёнка в другую одежду, а эти вещи сожги. Их уже не спасти: сплошной муравейник… Постарайся девочку одеть так, чтобы она выглядела, как деревенская, как крестьянка”.
Утром за завтраком я хорошо рассмотрела ночную гостью. Девочка была худенькая, очень бледная, без кровинки в лице. Большие тёмные умные печальные светились тревогой. Если я не ошибаюсь (ведь прошло более 60 лет), девочка сказала, что зовут её Тамарой. Мама одела девочку в мою одежду: поверх синей утеплённой кофточки был красный фартук с оборками, а на головке завязан белый платочек в чёрную мелкую точечку, какие носили крестьянки окрестных деревень. Вот и весь сельский дизайн!
В этот день Ким повёл на пашу коз, а я осталась дома с нашей ночной гостьей. Девочка была на редкость сообразительной, знала все игры, в которые мы в детстве играли и имела представление о самых интересных книгах для нашего возраста. Поэтому я решила, что Тамара была примерно моей ровесницей. В далёком 1943 году ей было лет девять.
Днём Тамара куда-то ушла с отцом. О том, куда повёл девочку отец, я узнала спустя долгие годы. Отец старался при нас ни о чём с мамой не говорить, чтобы мы, дети, меньше знали и не проговорились где-нибудь, не поставили под угрозу жизнь всей семьи.
Я запомнила на всю жизнь папин долгий прощальный взгляд и выражение лица. Он молча прощался со мной и просил пощения за всё, что может случиться с ним и с его семьёй – с нами. Папа переводил взгляд на Тамару, а потом снова смотрел на меня, как бы говоря: «Я не могу поступить иначе, Санечка».
У отца было много друзей среди евреев, с которыми его связывала большая многолетняя дружба.
Мемориальная стела в Яд Ва Шем с именами семьи Лисовских.
После войны не принято было об этом говорить. О трагедии еврейского народа нигде не упоминалось – трагедии не было.
Врагов у моего отца не было, завистников – как у каждого человека, друзей и доброжелателей – много. Были люди, которым отец был благодарен за участие в его судьбе, за полезные советы, за помощь в трудные минуты жизни, за моральную поддержку – это семьи родственников, друзей, наших соседей.
Большим уважением пользовалась на нашей улице, да и во всём городе, семья Таубкиных. Арон Давидович Таубкин был врачом-терапевтом, врачом от Бога. Он по первому зову бескорыстно шёл на помощь людям. Арон Давидович и после войны, когда вернулся старался продлить жизнь моему отцу, немолодому, изувеченному пытками фашистов, человеку.
Когда фашисты издали приказ всем евреям до 1 августа 1941 года переселиться в выделенный для них участок города – гетто, отец пошёл к Розалии Михайловне Таубкиной. Она с детьми Лидой и Витей пытались, но не успели эвакуироваться, а мужа, Арона Давидовича, призвали в армию. Отец уговаривал Розалию Михайловну не идти в гетто. Предлагал ей свою помощь. Розалия Михайловна выслушала отца, поблагодарила за участие и сказала: «Я должна быть там, где мой Народ».
Знала бы эта законопослушная женщина, какие планы были у фашистских извергов, когда они отводили для евреев отдельный район города, она поступила бы иначе.
Но в то время люди не могли даже представить, какое величайшее горе их ожидает и что горе это – война – будет длиться годами.
Интеллигентная и спокойная Розалия Михайловна, владевшая несколькими иностранными языками, и в гетто нашла в себе силы для активной борьбы с фашистами, выдержала страшные пытки на допросах и приняла мучительную смерть в концлагере «Тростенец».
В живых из детей Розалии Михайловны Таубкиной остался только Давид, наш друг, которого мы, соседские дети, звали Витя. Лида погибла в партизанском отряде во время блокады.
Для того чтобы выжить еврейскому ребёнку в оккупированном Минске надо было не только иметь надёжных покровителей, но и самому быть сообразительным, находчивым, выдержанным, решительным и смелым.
Давид Таубкин все три года находился в оккупированном Минске: в гетто, в детских больницах и детских домах, скрывался у знакомых, даже в парниках садоводства. Много благородных людей передавали мальчика из рук в руки. В жизни Вити большую роль сыграла его няня – Леонарда Фердинановна Дивалтовская, которая много лет жила в доме Таубкиных и была равноправным и уважаемым членом семьи. Мы, соседские дети, звали её Тётя Лёня.
Когда, не без помощи осведомителей, за беззащитными детьми Витей и его братом Володей в оранжерею, где работала во время оккупации и прятала детей тётя Лёня, пришли немцы, эта религиозная женщина, католичка, сумела доказать полицаям, что мальчики – её родные: Витя – сын, Володя – племянник. Тётя Лёня не была смелой и отважной. Но она была человечным, толерантным от природы и преданным человеком.
Главный садовник довоенного Минска Август Михайлович помог устроиться тёте Лёне на работу в садоводческое хозяйство, но заработки были настолько малы, что за них можно было только выкупить по продуктовой карточке двухсотграммовый кусочек хлеба с опилками, который был положен рабочим на день, и соль. Когда у тёти Лёни в доме было совсем голодно, а это бывало очень часто, Витя – очень худенький мальчик – сажал на лицо несколько пятен из ваксы для конспирации, чтобы «свои» не узнали, брал принадлежности для чистки обуви и садился на людном месте, где было много прохожих. Так можно было заработать на кусочек хлеба. Но какой ценой! За этот кусочек хлеба в любой момент он мог заплатить жизнью.
Когда Витя жил в детском доме, тётя Лёня серьёзно заболела и долго не навещала его. Обеспокоенный судьбой своей няни и защитницы, Витя идёт в свой родной дом. Идёт узнать, что с его няней Лёней, не знает, что там поселилась семья полицая, для которой не секрет, кто он. Очень рискованно это было. Сам Бог защищал тебя, Витенька, чтобы сохранить тебе жизнь для продолжения благородного рода, для добрых дел на Земле.
Полицейский Дмитрий Чистый, приехавший с матерью и тремя сёстрами из белорусской глубинки в воскресный день собралась за столом, в дом вошёл Витя Таубкин. Мальчишка так смело вошёл в дом, что вся эта семейка подумала, что «красные пришли». Мальчику объяснили, что Леонарда Фердинандовна Дивалтовская находится в больнице. У неё тиф. Витя разыскал свою няню в больнице.
Красные действительно скоро пришли. Но это «скоро» приближалось очень медленно. А война всё уносила и уносила родных и близких людей.
Давид Таубкин и Александра Лисовская на земле своих предков. 2004 год.
***
Фашисты принесли на нашу землю новые страдания и муки. Моя Родина истекала кровью. Люди боролись и верили в Победу. Надеялись, что после войны разум и здравый смысл восторжествуют.
А потом, потом было освобождение Минска, была радостная Победа и был суд над гражданами, сотрудничавшими с немецкими карательными органами. Спустя 60 лет мне захотелось побывать на процессе, где судили соседей Ирочки. И я написала в Комитет Госбезопасности заявление с просьбой разрешить мне ознакомиться с уголовным делом парикмахера. Фамилию и имя его я указала, указала адрес, где он проживал во время оккупации. Я даже указала, что он проходил по одному делу с соседкой Стасей.
Ознакомить Вас с архивными материалами не представляется возможным, так как Вы не являетесь родственницей (парикмахера), а тайна личной жизни охраняется законодательством Республики Беларусь».
В 15 лет Ким пошёл работать на Минский велозавод и стал слесарем, а вечером учился в школе рабочей молодёжи. Потом были другие специальности, была серьёзная и ответственная работа высококвалифицированного металлиста на оборонных предприятиях Минска. Минский машиностроительный завод № 32: Лисовский – «мастер золотые руки», завод имени Вавилова: большой коллектив завода выбирает Климентия Лисовского, товарища по работе, своим профсоюзным вожаком, председателем завкома завода.
Где бы Ким ни работал, его повсюду уважали люди. Любимый друзьями, родственниками и соседями, доброжелательный и толерантный человек, умер, не дожив до пенсии. Не хватило жизненных сил, заложенных в детстве.
У нас с ним была одна пара обуви на двоих. В школу ходили в разные смены. В 1949 Ким подарил мне очень модные и практичные туфли на каучуковой подошве, чтобы мне было в чём ходить на занятия в техникум.
Рано легли на плечи неокрепших мальчишек мужские заботы.
Оставшиеся в живых мои сверстники, минские дети, навеки запомнили пресловутый немецкий порядок, который поломал их судьбы и сделал совершенно больными людьми. Мы испытали голод, холод и страх. По продуктовой карточку наших благодетелей-фашистов мы получали по 100 граммов хлеба с опилками и то не всегда.
Чем дальше затягивалась война, тем более тяжёлой и голодной становилась жизнь, тем больше было воспоминаний о мирном времени.
Война и горе заставили многих искать дорогу к Богу. В Минске люди стали вспоминать и переписывать на листочках один одному молитвы. Моя православная мама диктовала девочкам-соседкам на русском языке молитвы и старалась правильно выговаривать каждое слово:
Мира заступница, Матерь Спасителя,
Я пред тобою с мольбой.
Бедную грешницу, мраком одетую,
Ты благодатью покрой.
Если постигнут меня испытания:
Скорби, утраты, враги
В трудный час жизни, в минуту страдания
Ты мне, прошу, помоги.
Радость духовную, жажду спасения
В сердце моё положи,
В царство небесное – мир утешения
Путь мне прямой укажи.
Послесловие
Дорогая Шура!
С большим волнением прочитал две главы твоих мемуаров и хочу поделиться своими впечатлениями. Первые главы отражают не столько хронологию событий, а живые воспоминания. В них почти нет ссылок на исторические документы, исследования, и другие источники, свидетельствующих о трагических событиях, живым свидетелем которых был сам автор. Твои мемуары написаны не по литературным источникам, а по истории своей своего детства и своей семьи. Именно поэтому главы, написанные тобой, выгодно отличаются от аналогичных мемуарных произведений, поскольку несут в себе личные воспоминания об исключительных событиях, середины свирепого двадцатого века, свидетелем которых ты была. Ты повествуешь о судьбе своей семьи, подробно описываешь детали быта и жизни жителей Ляховки. Ты с болью рассказываешь о трагедии предвоенного бессмысленного террора и репрессий, которые затронули лучших и преданных советской власти людей. Горе твоей семьи – безвинная гибель замечательного человека, твоего брата, Михаила Клементьевича Лисовского, не оставит читателя равнодушным. Из талантливого описания своего жизненного пути легко представить всю гамму безысходной судьбы обывателя, жившего на Ляховке в канун и вовремя Второй мировой войны. Ты показала, что в борьбе за выживание в условиях враждебной человечеству советской и нацистской властей, люди находили в себе силы сохранить лучшие, благородные качества, к этим людям принадлежали твой отец и братья. На примере родной улицы, трогательно, с теплом и любовью показан быт и мир её обитателей. Сегодня этого мира нет, но я думаю, что он возродится в наших потомках. Ты правдиво описываешь родных и близких, соседей, живших рядом с тобой . Они близки тебе по духу, и не их вина, что многие безвинно ушли из жизни. Ты скурпулёзно и точно вспоминаешь даже мелкие факты, которые, несомненно, представляют огромную ценность для истории. Эти мелкие детали просто потрясают сознание читателя.
Как мне кажется, твои мемуары предназначены не для узкого круга родных, знакомых и просто любителей мемуарной литературы – они, несомненно, вызовут неподдельный интерес у широкого круга читателей, поскольку автор, показывая трагедию ни в чём не виновных конкретных личностей и это отражает океан трагедий всего народа, оказавшегося под властью нацистского и советского тоталитарного режимов.
Из-за преступного сговора Сталина с Гитлером, предвоенных сталинских репрессий, бездарного ведения войны погибли миллионы бойцов и мирных граждан. В то же время, в первых главах книги приведены имена скромных героев, боровшихся с жестоким врагом в оккупированном городе. Им во многом Мир обязан обретённой свободой.
Не забудь рассказать о "Праведниках народов мира", рисковавших своей жизнью и жизнями своих близких, но спасавших евреев от верной гибели. Пожалуйста, расскажи о Климентии Леоновиче Лисовском и Киме подробно.
Несомненно, упомянутые тобой люди должны стать примером для последующих поколений, к счастью, лично не знакомых ни с нацизмом, ни с советской карательной системами.
Автобиографические главы книги лаконичны, однако по их "красным" страницам можно судить о личных пережеваниях, выпавших на долю автора. Трагизм будней нацистского и советского режима - это атмосфера каждой минуты, каждого часа и дня - показаны тобой со всей возможной откровенностью. Сравнивая твои мемуары с другими воспоминаниями уцелевших свидетелей зверств нацистов и сталининистов, необходимо отметить, что они отличается своей кажущейся обыденностью, которая именно поэтому производит на читателя исключительно сильное эмоциональное впечатление.
Мне хочется посоветовать тебе, чтобы это произведение стало "скелетом", основой полного варианта книги воспоминаний. Поэтому считаю целесообразным продолжение работы над автобиографической частью книги, дополнение её бесценными для читателя мельчайшими деталями и событиями, подробностями жизни и быта жителей улицы Ворошилова. Я уверен, что у будущих читателей вызовет неподдельный интерес рассказ о людях, с которыми судьба свела девочку Шуру Лисовскую в исключительных жизненных обстоятельствах.
В целом главы книга является ценным документом, по которому современная молодёжь может познакомиться с "правдой" о сталинских репрессиях и нацистском оккупационном режиме и цене, которая была заплачена за свободу народа. Я надеюсь, что по завершении работы над Книгой и её издания, она займёт достойное место в каждой библиотеке. В завершение хочу выразить тебе искреннюю благодарность за чувство удовлетворения от чтения этого, трогательного по своей сути, произведения, за вызванное волнение и мысли о превратности жизни и человеческих судеб. Спасибо тебе за память о моих близких, почти не осталось людей, которые их знали.
У меня есть фотографии нашей улицы, могу их переслать тебе для иллюстрации твоей Книги.
Желаю тебе, дорогая Шура, здоровья, благополучия и творческих успехов в написании полного варианта автобиографической повести, это нужно современникам и потомкам.
Твой Витя (Давид Таубкин). 16 мая 2007 года.
Помянём Ляховку и её обитателей…
