Четыре мамы, два отца и одна судьба*
Борис Вайнер,
интервьюер
 |
| Этот человек мог навсегда остаться ребенком. Одним из тысяч своих сверстников, которых поглотило ненасытное чрево Бабьего Яра. Этого не произошло. Не произошло благодаря людям, рисковавшим жизнью ради маленького еврейского мальчика. Наш сегодняшний гость — заместитель председателя Всеукраинской ассоциации евреев-бывших узников гетто и концлагерей Василий Васильевич Михайловский. |
— Василий Васильевич, у вас довольно странное для еврея имя и отчество…
— У меня все в жизни довольно странно — у большинства людей одна фамилия, а у меня их три, у всех одна мама, у меня — четыре, и не один отец, а два.
Родился я в Киеве в еврейской семье с более чем традиционной фамилией Кац, отца моего звали Петр Соломонович, маму — Ципа Павловна. Маму я, правда, не знал, она умерла в роддоме вскоре после моего рождения, оторвался тромб… В ее честь, по первой букве имени, я получил имя Цезарь, и для домашних был Цезиком. Отец работал заведующим небольшим кафе на Крещатике, а жили мы неподалеку — на Костельной, в самом центре Киева. Папе пришлось несладко, он тяжело перенес смерть мамы и вскоре взял для нас со старшим братом Павликом няню — неграмотную, но добрую женщину Надю Фомину, которую мы очень любили. Надя бежала в свое время от голода откуда-то из-под Мариуполя и была рада попасть в нашу семью. Это относительное благополучие продолжалось до 22 июня 1941 года.
— Когда началась война, вам не было и четырех лет?
— Да, отец участвовал в обороне Киева, и когда немцы уже подходили к городу, решил нас, меня с братом, бабушку и Надю, эвакуировать. Я помню, как он сажал нас в поезд.
События развивались очень стремительно, бои шли уже в пригородах, папа попал в плен, был отправлен в Дарницкий лагерь и когда прозвучало роковое «Евреи и коммунисты, шаг вперед!», приятель-украинец схватил его за рукав, не выпустив из строя. Потом изможденных пленных перегоняли в лагерь на ул.Керосинную (ныне Шолуденко –прим. ред.), спотыкавшихся и еле волочивших ноги пристреливали на месте, мой отец упал, но видно, охранник отвернулся и на него не обратили внимания. Когда колонна пленных ушла, отец поднялся, добрел до Костельной и …очень удивился, застав нас дома.
— Вы же должны были уехать?!
— Мы и уехали, но в первую очередь отправляли эшелоны с оборудованием киевских заводов, а нас, эвакуированных, задержали на каком-то полустанке больше, чем на неделю. Все пожитки кончились, есть было нечего, и бабушка отправила Надю в Киев за припасами — мы же не знали, где линия фронта. Та взяла меня, мы съездили домой, но когда вернулись, эшелон уже ушел, и нам пришлось возвращаться в Киев, который вскоре заняли немцы…
А 28 сентября в дверь постучал отец. Надя его накормила, и он хотел было уходить, но… тут пришла дворничиха с двумя полицаями. Она на первом этаже жила и проявила бдительность. Папа успел выбежать через черный ход и больше мы его не видели — очевидно, там его и взяли. Дворничиха же вскоре вернулась и бросила Наде: «Утром веди жиденка в Бабий Яр».
На следующий день Надя собрала какие-то мои вещи, и мы пошли. Спустившись на площадь Калинина (нынешний Майдан Незалежности — прим. ред.), увидели, что она уже заполнена людьми, и колонна двигалась по Малой Житомирской.
— Люди понимали, куда идут?
— Мне было четыре года, я был в хорошем настроении, столько народа видел только в государственные праздники, поэтому просил няню купить мне шарики и флажки, как это делал папа на 1 мая и 7 ноября. Колонна была огромной, ехали полуторки с вещами, шли подводы, на одну из которых Надя меня подсадила. Хорошо запомнилась большая сумка с какими-то игрушками, я было потянулся к одной из кукол, но няня остановила — не трогай. Когда уже в 2000-х годах я рассказал об этом эпизоде, скульптор Медведев использовал образ сломанных кукол в своем памятнике погибшим в Бабьем Яру детям.
По дороге встретили молочницу тетю Шуру, и она сказала Наде, мол, сама на смерть идешь и ребенка ведешь. Та не поверила, и мы продолжили путь. Я начал капризничать, словно почувствовав что-то, няня взяла меня на руки, да и люди стали смутно осознавать, что происходит. После Лукьяновки, уже на улице Мельникова, с двух сторон стояло сплошное оцепление — выбраться из этого коридора смерти было уже нельзя. Мы дошли до места, где стояли два крытых грузовика и противотанковые ежи, а между ними оставался небольшой проход, в который ринулись тысячи людей. Там уже стояли эсэсовцы, подталкивавшие евреев прикладами и приспускавшие собак, которые бросались на обреченных. Мы с Надей упали на противотанковый еж, и я сильно разбил голову — шрам остался на всю жизнь. В этот момент кто-то из оцепления увидел паспорт няни с «правильной» национальностью, схватил Надю за шиворот и нас вытолкнули за пределы оцепления.
О том, что ждало евреев, которых людской поток подхватил дальше, я узнал уже после войны. За этим КПП из грузовиков немцы установили еще три пункта: на одном отбирали документы, на другом — вещи и драгоценности, на третьем люди раздевались и шли на расстрел.
 |
| 1951 г. |
— Из колонны вы выбрались, но куда бежать с еврейским ребенком в оккупированном городе?
— Разумеется, не домой, там дворничиха сразу сдала бы. Пару недель мы скитались по городу, иногда заходили к подругам Нади — кто хлеба даст, кто картофелину. Однажды даже в развалинах ЦУМа ночевали, но сколько можно с еврейским мальчонкой прятаться?
Кто-то подсказал Наде, что на Предславинской есть приют для бездомных детей — бывшая детская больница. Что ей оставалось делать? Она дала мне в руки бумажку с именем и фамилией «Вася Фомин», посадила на ступеньки у входа в приют, а сама спряталась и наблюдала за происходящим.
В этой больнице оставалось примерно 70 невостребованных детей. Главврач и все сотрудники вовремя эвакуировались, вызвав перед этим из Черкасс молодого врача Нину Никитичну Гудкову, оставив приют на ее попечение. Потом Нина Никитична рассказывала, что когда дворник меня привел — а у меня были большие глаза и пышные кудри — она сразу поняла, что это еврейский ребенок и остригла меня наголо. Выяснить что-то у меня она не смогла, ведь долгое время я вообще не говорил.
Я был не единственный еврей в приюте, и когда приближалась опасность, нас прятали под лестницу, в бельевую, там мы сидели тихонько, как мышата.
Поначалу было очень тяжело, малыши умирали от голода, есть было совсем нечего. Потом, когда местные жители узнали, что происходит, то стали приносить какую-то снедь, крупы, в общем, как-то мы перебивались. А однажды Нина Никитична пошла к жене бургомистра и добилась, чтобы старшим детям разрешили собирать объедки на свалке ресторана «Театральный». Вот тогда мы зажили! А когда появилась корова, воспитанникам даже полагалось немного молока.
— Так дотянули до освобождения города?
— Перед приближением Красной армии немцы зачищали Киев — в городе было 13 детдомов и всех их обитателей, в том числе и нашего приюта, выдворили за пределы столицы. Нас посадили в какую-то теплушку, и так, под обстрелами, мы добрались до Ворзеля и попали в Дом ребенка. Там и встретили освобождение. Этот момент я хорошо помню: я стоял на кроватке ночью и наблюдал за трассирующими пулями. Мне шел седьмой год.
— Там, в Ворзеле, вас и нашел двоюродный брат?
— Да, мой двоюродный брат из Москвы служил в армии Рыбалко и участвовал в битве за Днепр. Сразу после освобождения Киева он нашел няню, она ему все рассказала, и они вместе отправились в Ворзель, где и нашли меня в детском доме. Брат дошел до Берлина, а когда возвращался в Москву, то поехал через Киев, зашел к Наде и они снова поехали в детский дом, но меня уже не застали. Нина Никитична сказала, что меня усыновили. «Кто именно?» — спросил брат. Она не отвечает… Но после длительного и трудного разговора директору пришлось открыться.
Надо сказать, что после освобождения Киева из детского дома стали забирать детей, практически каждый день. В своей группе я остался один — с сердечной недостаточностью, водянкой живота, этакий гадкий утенок, которого никто не хотел брать. Однажды я пристал к санитарке, мол, когда меня уже заберут?! Та отмахнулась: «Завтра».
— Выходит, не обманула?
— Назавтра я дежурил у кабинета Нины Никитичны, смотрю в замочную скважину, а там сидит бородатый представительный мужчина и женщина. И тут (санитарка ведь сама сказала!) я врываюсь в кабинет, бегу к этому дядьке, хватаю его за бороду и кричу: «Папочка, мамочка, это же я — ваш сын, заберите меня!».
— Так и стали Михайловским?
— Да, этим большим мужчиной оказался врач Василий Иванович Михайловский. Трех его братьев сгноили в ГУЛАГе , ведь они были из семьи священника. Он понял, что грядет его очередь, и тихо уехал из Киева. Устроился в маленькую больничку в Житомирской области, потом в другую, в третью. Пока в НКВД начали им интересоваться, он успевал перевестись и за несколько лет сменил больше десятка мест работы. Так оказался в селе Хмелевом Кировоградской области, где влюбился в еврейку медсестру Берту Грановскую, которая была моложе его на 17 лет. (Забегая вперед скажу, что она всю жизнь простояла с Василием Ивановичем за операционным столом и, обладая феноменальной памятью, узнавала пациентов мужа десятки лет спустя). Поначалу мама невесты Песя Ароновна была категорически против брака дочери с неевреем. Но Василий Иванович не просто наладил с ней контакт — он выучил идиш для общения с тещей, он ее вылечил, когда та серьезно заболела.
Война застала семью Михайловских в Кировограде. Василий Иванович в молодости перенес туберкулез, который обострился после финской кампании, в которой он участвовал. Поэтому его не взяли в эвакогоспиталь, и он с двумя еврейскими женщинами остался на оккупированной территории. На что только ни приходилось идти ради спасения жены и тещи… Бывало маму положит в морг, бабушку в тифозное отделение — туда, где немцы не будут искать, потом переводит в другое место. Один раз их выдали, но добрые люди предупредили о приближении полицаев, и Михайловским удалось бежать. В конце концов, едва ли не пешком, они добрались до Киева, где оставались жены репрессированных братьев Василия Ивановича.
Один из племянников был в подполье — работал на банно-прачечном комбинате, где стирали немецкую форму, часть которой подпольщики передавали отряду Ковпака. Потом в этой форме партизаны приезжали на колбасную фабрику, загружали продукты и отвозили в отряд. Михайловский помогал, чем мог, кстати, он хорошо знал Таню Маркус, уничтожившую несколько десятков немецких солдат и офицеров. Его жене, при помощи друзей, удалось сделать новые документы на имя Веры Савельевны Михайловской.
Так или иначе, Василию Ивановичу удалось спасти и жену, и тещу, за что он был удостоен Мемориалом «Яд ва-Шем» звания Праведника народов мира. По этому вопросу в Израиле шли споры, ведь спасение жены обычно не является основанием для присуждения этого статуса. Но решающим фактором стало то, что Михайловский спас и мать своей супруги.
 |
| В студенческие годы |
— Как сложилась ваша жизнь после усыновления Михайловскими?
— Они меня, по сути, выходили — после войны я был очень плох. Помню, как меня водили к известному профессору Черкасову и, в конце концов, поставили на ноги. В школу я пошел в 10 лет, но быстро нагнал сверстников, окончил школу с серебряной медалью и поступил в строительный институт. Декан уговаривал меня остаться на кафедре, но я хотел ехать на Братскую ГЭС, в итоге меня отправили на Кременчугскую. Потом работал на Киевской ГЭС, строил газо- и нефтепроводы, в 1990-е возглавлял проектно-конструкторское бюро.
— А когда пришли в еврейское движение?
— В конце 1980-х я был на одном из мероприятий по увековечиванию памяти жертв Бабьего Яра и познакомился с председателем Общества еврейской культуры Ильей Михайловичем Левитасом, возродившим еврейское движение. Вскоре бывшие узники гетто Печоры, Тульчина и др. создали Киевскую организацию «Зикарон Шоа» («Память Катастрофы») и учредили Всеукраинскую ассоциацию жертв Холокоста. Я включился в работу этих организаций и всеми силами помогал их становлению.
Главной нашей задачей стало исправление исторической несправедливости — ведь в то время, как в Западной Европе и в Израиле жертвы Холокоста получали компенсации, наши соотечественники были этого лишены. Понадобились годы, чтобы, при поддержке Клеймс Конференс, вопрос о компенсациях для евреев бывшего СССР был решен.
— Поддерживали отношения со своими спасительницами Надей и Ниной Никитичной?
— Как я уже говорил, у меня четыре мамы — среди них и Надя, и Нина Никитична. Они обе Праведницы народов мира. Надя после войны приходила к нам домой, Нину Никитичну я тоже разыскал. Брат мой выжил в эвакуации, но в Киев не вернулся, воспитывался в семье дяди в Москве, стал инженером, в советское время работал в Министерстве строительных материалов, был помощником министра. Так бывает: родные братья, но один — Павел Петрович Кац, а другой — Василий Васильевич Михайловский. Не скрою, я хотел вернуть свою настоящую фамилию, но память о спасителях не позволила. Ведь своей жизнью я обязан этим людям.
— Мы говорим с вами в преддверии 75-летия трагедии Бабьего Яра. Как, на ваш взгляд, следует увековечить память об этой катастрофе киевского еврейства?
— Парадоксально, но даже в странах, на территории которых не было Холокоста, есть музеи, посвященные этой черной странице истории. И очень сложно понять, почему такого музея до сих пор нет в Киеве. Конечно, он должен быть создан под патронатом государства. И 75-летие трагедии должно привлечь внимание общества к этой проблеме.
* Оригинал
