Мои скитания
Я, Нагинский Наум Вульфович, родился 29 марта 1930 года в городе Ромны Сумской области в семье рабочего- стекольщика. В 1934 году наша семья переехала в город Ворошиловград (ныне Луганск), в Донбассе. На окраине города мы получили участок земли для строительства собственного дома и закладки сада. Заимели своё натуральное хозяйство: лошадь, корову, много кур, собаку, кошку. Воду приходилось носить вёдрами издалека с колонки. Основные продукты покупали в магазине, расположенном через две улицы.
Мы со старшим братом ходили в школу, расположенную в центре города, за несколько километров от дома. В 1937 году родилась сестрёнка. Тогда же провели к нам радиотрансляционную точку - единственную связь с культурным миром. Электричества в нашем рабочем посёлке от завода "ОР" (Паровозостроительного) не было. И мы все были довольны мирной жизнью, так как другой жизни себе не представляли. Будучи очень мастеровым на все руки, отец сам тесал камни для строительства дома на каменном карьере, расположенном невдалеке. И дом он соорудил самый большой и самый высокий во всём микрорайоне. Будучи стекольщиком, он соорудил чисто стеклянную веранду.
Соседями нашими были: слева - мой соученик Саша Сердюк, справа - семья скромного бухгалтера завода Севастьянова, их сын Костя - ровесник моего старшего брата Ёси, дальше семья алкоголика Осташкова (погибшего в первые годы войны) с двумя сыновьями-хулиганами антисемитами. Завершала наш квартал семья Диваковых. Хозяйка - вдова с тремя детьми.
22 июня 1941 года началась война. Стало труднее доставать продукты, снова ввели карточную систему на хлеб и все продовольственные товары. Фронт медленно продвигался на восток. Была оккупирована большая часть Донбасса, но нас долго эта участь миновала. Мы продолжали учиться в школе. Отец, будучи инвалидом после того, как его изуродовали деникинцы в период 1 мировой войны: на голове и многих частях тела следы швов, случались периоды его тихого помешательства, был освобождён от призыва в армию и продолжал работать на заводе. Многие соседи эвакуировались: евреи, коммунисты, ответственные работники. Правда, на нашей окраине таких было мало. Учитывая то, что в первую мировую войну немцы евреев не трогали, этим занимались деникинцы и другие банды, большую удалённость от железной дороги, большое натуральное хозяйство, а также зная, что наша пропаганда не всегда правдива, родители решили оставаться и не эвакуироваться, о чем впоследствии очень сожалели.
Мы с братом продолжали учиться в школе. Прекратили подачу воды в водопроводе, потом закрылся продовольственный магазин, в котором, кроме хлеба (по карточкам) давно ничего не было.
Войну мы почувствовали, когда к нам на постой прибыли отступающие солдаты. Вначале танкисты с танками, которые расставили у нас во дворах. Танки были грязными, запылёнными, многие части отвисали; солдаты их чистили, ремонтировали, Сами солдаты были грязными, пропахшими потом, покрытые чирьями, обмотки на ногах замотаны неаккуратно, частично разорваны, размотаны, шнурки на ботинках растрёпаны - вид неприглядный. Прожили несколько дней. Женщины ухаживали за ними, а мы для этого возили воду за несколько километров. Так же быстро и уехали, как приехали. Через несколько дней поселились пехотинцы с таким же внешним видом, как и танкисты. Через несколько дней одни группы сменялись другими, а потом был довольно длительный и спокойный перерыв. Даже не чувствовалось войны. На окраине города был разрушен элеватор, из которого высыпалась мука, крупа и различное зерно. Мы смогли натаскать оттуда сухих продуктов так что было про запас не только нам, но и живности.
Однажды, когда я пас свою лошадь (к тому времени она заболела и расковалась), из-за Иванищева Яра я увидел идущего ко мне человека. Он выхватил у меня поводок, запрыгнул на коня и, несмотря на мои уговоры, он ускакал, оставив мне кусочек поводка. После ухода последнего солдата из нашего городка наступило безвластие. Тут началось в полную силу раздолье антисемитизму. Пацаны с нашей улицы могли очень больно оскорблять мою маму, которую многие знали и уважали. Я уже не говорю о нас. Наш скромный сосед Севастьянов заимел большую тележку и буквально ежедневно, каждое утро, выезжал с сыном на "охоту" (так мы дома между собой называли его выезды). Он срывал наскоро забитые досками двери и окна и вытаскивал всё ценное, что не сумели увезти с собой эвакуированные жители, торопился увезти к себе домой. Связанные простынями тюки одежды и обуви, возможные драгоценности, красивую мебель, короче, - всё, что мог перевозил к себе в дом, а впоследствии и в свой сарай. Окно из нашей спальни выходило к ним во двор. Чтобы мы не видели его "работу", он вблизи нашего она вкопал два столба и прибил большой фанерный щит, сделав нашу спальню тёмной. А что сделаешь от любопытных глаз еврейских пацанов? Куда он всё мог подевать у себя в доме? Обогащался, как мог, торопился. В одном из домов (наверное, эвакуированных) открылся пункт "Всё для фронта, всё для победы!", где делались добровольные пожертвования фронтовикам. За столом, на котором стояли военный телефон, керосиновая лампа, лежала ученическая тетрадка и бланки квитанций, сидела тётенька в военном кителе. Она писала на фронт письма неграмотным "фронтовичкам" и выдавала нам под расписку шерстяные нитки, из которых мы, ребята нашей улицы, вязали носки или трехпалые перчатки, чем зарабатывали деньги. Во второй половине мая вдруг неожиданно я услышал крики ребят, шум на улице: "Наши идут! Идут наши!". Я выскочил со двора и увидел строй лошадей, на которых ехали в новой чистой непривычной для нас форме молодцеватые всадники. Из соседнего дома вышел чинно в новом белом костюме, перевязанном наискосок красной широкой лентой с подносом, на котором была буханка круглого белого хлеба, а сверху солонка с солью, наш сосед Севастьянов, которого с обеих сторон сопровождали жена и сын. Лошади остановились. Спрыгнул, видимо, командир, подошел к встречавшему, отломал кусочек хлеба, окунул его в соль и отправил его в рот. Потом остальные спешились и повели коней вдоль улицы. Мне стало страшно. А вдруг Савостьянов скажет, что здесь семья евреев, и немцы нас расстреляют. Однако, как я понял, он ни одного слова немецкого не знал и немцы прошли мимо него и направились в наш дом. Я боялся идти за ними, ждал выстрелов. Но когда я приблизился, услышал мирный разговор за столом наших гостей на немецком (или еврейском - идиш) языке. Наш дом они выбрали не по указке, а потому, что он был больше других. Остальные немцы пошли по домам. И тут я услышал громкий крик разлетающихся кур во всех дворах. Немецкие солдаты хозяйничали по домам, отлавливали кур, по дороге отрывали им головы, общипывали их и несли к котлу, который расположили в одном из домов. По всей улице летали пух и перья. Я вошел к себе в дом, где немцы мирно беседовали с мамой, угощали конфетами сестрёнку, которая не знала, что это такое. Мама робко поинтересовалась, как немцы относятся евреям.
Офицер ответил, как и ко всем людям, хотя есть местами антисемитизм, как и во всём мире."Ich bin nict Fanatik, Politik". Этим он окончательно, а может быть, неумышленно, убил у нас бдительность; мы убедились в лживости нашей пропаганды о нацистском отношении к евреям. В передовых частях и не могли знать, что творят следующие за ними немецкие палачи. Эти немцы оставили о себе хорошие впечатления (в отличие от наших грязных отступавших воинов). Однако вскоре эти впечатления круто изменились. Через пару дней эти передовые части так же ушли, как и пришли. При этом они съели много кур у нас и наших соседей, которые долго вспоминали об этих "красавцах" и потом надолго установилось безвластие. Севастьянов продолжал ездить на свою "охоту", но наши приработки по вязанию шерстяных изделий прекратились. Отец зарабатывал на том, что он ходил на вызовы по остекловке окон в домах, подвергавшимся бомбардировке в центре города. Окраину не трогали.
Через пару месяцев безвластия в город вступили оккупационные войска и началась новая власть в городе. Появилось много досок объявлений, на которых вывешивались объявления одно страшнее другого. И все, как правило, заканчивались угрозами: "...за невыполнение - расстрел".
В одном из первых объявлений было следующее: "Жыды (не забыли правописание, а как можно болнее "укусить" евреев) лишаются всех прав: гражданских, имущественных и других".
Одно из следующих объявлений гласило, что все жыды, независимо от возраста всегда обязаны носить нарукавные повязки с вышитой на них шестиконечной звездой. И опять угроза - расстрел. Официально (по всем документам) город считается оккупированным 17 июля 1942 года. Время вступления авангардных частей на окраину города и безвластие нигде не учитывается, но мы его хорошо почувствовали на себе. А вот с вступлением оккупационных войск все жители на себе это тоже почувствовали. Въехал грузовик с солдатами, которые пошли по всем домам. И оттуда понесли картины в рамах, ковры и другие ценные вещи. У нас в спальне висел персидский ковёр на всю стену. Его сразу сняли со стены, свернули в рулон и унесли на машину. А впредь, чтобы грабить евреев начали ходить все жители близлежащих и дальних домов. И ничего им не скажешь. Иначе грозят дать в жидовскую морду. И я неоднократно получал от таких молодчиков, которым по закону надо было служить в Красной Армии, а не дезертировать. Теперь они – хозяева. Входят бесцеремонно в дом, забираются в шкафы, лезут на чердак, в сарай и берут всё, что им понравится. Слышен лишь их шипящий мат. Видя такое дело, мама договорилась с одной из соседок, Марией Диваковой, и той же ночью (и в остальные ночи) перенесли к ней в погреб всё оставшееся. Проносили ночью, чтобы не видел сосед Севастьянов. И надо сказать, что они нам всё до ниточки сохранили , хотя сильно нуждались и могли бы продать и подкрепиться за наш счет. Впоследствии ей (посмертно) присвоили звание "Праведница народов Мира" (но об этом чуть позже).
Далее в объявлениях было написано, что все жыды начиная с тринадцатилетнего возраста привлекаются к обязательному тяжелому физическому труду. Мама уверяла конвоира, что мне нет еще 13 лет, но он заставил и меня идти со всеми на биржу и на работу. Правда, я потом сумел увильнуть и впоследствии увиливал много раз и оставался дома. А там было много мне работы. Надо было, привязав к телеге бочку, пойти с соседской девочкой за несколько километров по воду. Я почти никогда не носил повязки, так как говорили, что я не похож на еврея, и мог спокойно ехать по воду, опасаясь при этом, что если кто-нибудь знакомый разоблачит, то это грозит мне смертью. Дома я ставил на сутки размачивать пшеничные зёрна, затем их перемалывал на мясорубке (иногда дважды), заправлял дрожжевой закваской, оставленной от предыдущей выпечки хлеба, ставил на несколько часов на закваску. Из кирпичей я слепил примитивную печку, куда вставил заводские прямоугольные формочки, накладывал туда тесто и выпекал прекрасный вкусный пшеничный хлеб к приходу наших рабочих.
У меня была на попечении малолетняя сестрёнка, которая так и не понимала, что творится на белом свете, любила баловаться и мешать. Мы продолжали ездить с бочкой на четырехколёсной коляске по воду далеко в город. Город не убран. Дороги захламлены. Я объединил свои усилия с соседской девочкой Шурой ездить по воду.
В одном из объявлений сказано, что евреев на работу и с работы водить строем, при этом запрещается ходить по тротуарам, а только по булыжной мостовой. Вот идёт что-то похожее на строй из стариков, старушек и детей. А параллельно им идёт толпа бездельников. Проезжая с бочкой воды мимо них, слышим одно оскорбление больше другого. Ведёт старушка в пенсне на высоких каблуках (видимо, нет простой обуви и наверное, плохо видит) маленького мальчика за руку, а ей вслед или в лицо: «Ишь, жидовская морда да еще в пенсне на каблучках вышагивает. Хватит пить нашу кровь христианскую. Они не сядут жрать без мацы, замешанной на нашей крови. Пумають нашего пацана, заколють и его кроовушку - себе в мацу. Их было пумали, дык ани откупятся. У них тышши денег и золота. Как-то пумали еще до революции, хотели было судить, откупились». И еще: «Это они распяли нашего Христа, надо их самих распять» ... и так далее. Ведут голодных бедных стариков на тяжелые работы. Тут подскакивает из толпы одна женщина. «Да это доктор из нашей поликлиники. Она спасла жизнь моему сыну. Циля Рафаэловна, Вы, наверное, сегодня еще ничего не ели». И протягивает, несмотря на запрет конвоя, кусочек хлеба. Куда их ведут? Вчера они мыли в тюрьме «параши», позавчера – разбирали завалы из разрушенных домов, а, может быть, погрузят всех на машины и отправят за город в Иванищев Яр или Острую Могилу, где велись регулярные расстрелы евреев.
Однажды Шура Дивакова мне сказала, что на бывшем аэродроме стоит воинская часть, а из столовой в мусорный бак выбрасывают обглоданные кости, которые можно еще есть, если их отмыть. Правда, по некоторым уже ползают черви. Мы начали ходить туда, пока нас не прогнал немецкий часовой.
Самое неприятное то, что почти у всех закончилась соль. А без соли попробуй жить день-два, но не долго. Тамара вообще отказывается есть невкусное. Оказывается, в городе, на кожевенном заводе при выработке шкур применяли смесь соли с гипосульфитом, Эта соль вполне съедобная, если её очистить от кожи и шерсти со щетиной. В этом мусоре копалось много народа, отбрасывали кирпичи разрушенного завода, долбили слоями, скреплёнными шерстью и складывали в мешки. Эти слои напоминали весенний лёд. Дома я их сложил в большую кастрюлю, залил водой, потом воду сливал в металлические желобки, в которых сушили фрукты на зиму, и сушил «соль», хотя и грязную, но вполне съедобную.
К нам иногда приходила знакомая бабушка моей соученицы Левиной и мы угощали её плодами нашего сада. Давно её не было. Фрукты созревают. Мы знали, что Левины тоже остались. Живы ли они? Она пришла к нам и сообщила жуткие вещи. Почти ежедневно в район Иванищева Яра и Острой Могилы пригоняют или на машинах привозят от пятидесяти до ста человек евреев разного возраста – от стариков до младенцев, подводят к заранее вырытым ямам, заставляют их раздеваться догола и складывать аккуратно свою одежду. Потом они сваливают её в одну кучу и поджигают, а людей расстреливают возле ямы, куда они падают. А бульдозеры сталкивают не упавших в яму еще живых людей, заваливают их землёй. Потом несколько раз проезжают по этой свалке еще живых кричащих и стонущих людей. Затем женщин – могильщиц (в составе которых и эта бабушка) засыпают и заваливают землёй, а потом заравнивают. И ждут такой же своей участи. Пока пронесло. А что будет завтра? Волосы становятся дыбом от такого рассказа...
Мы живём далеко, на окраине города. Никто нас пока не тревожит. Может быть пронесёт? Человек всегда надеется на лучшее.
В один из жарких августовских дней к нам пришел уставший полицейский.
- Как вы забрались далеко от города! Устал, пока к вам пришел. Вам повестка. Прибыть на центральную площадь города вам всем завтра, рано утром, для отправки в отдалённые районы. За невыполнение – расстрел.(Как всегда). Мы уже знали, куда нас вызывают из рассказов этой бабушки. Мама говорит:
-Нас вызывают на расстрел.
Увидев, что Севастьянов укатил с сыном на очередной «промысел», мы поторопились отнести к Диваковым остатки нашего богатства, которое не успели ограбить «доброжелатели» помощники фюрера по антисемитизму. Особенно нашу основную реликвию старинные настенные часы с башенным боем, оставшиеся простыни, наволочки, пододеяльники, даже подушки. Всё это мы складывали к ним в погреб. Выживем - возвратят, если сохранится. Мама не возражала, чтобы они продавали наше, если очень нужны будут деньги. Забегая вперед, скажу, что они действительно очень нуждались, но сохранили всё до ниточки.
Взяв свою четырехколесную тележку и отвязав свою собаку Нельку, мы ночью перешли к Диваковым, которые рисковали не меньше нас, так как в объявлениях было: те, кто скрывает евреев, будут расстреляны.
Я вспомнил, что возле дома, в свалке разного металлолома, была спрятана ведерная кастрюля говяжего жира, закопченная снаружи (замаскированная от грабителей). Она стояла вверх дном. Часа в 2 – 3 ночи я пошел домой. Когда я вошел во двор, там хозяйничал Севастьянов. Я хотел было спрятаться от него в доме, но двери были запечатаны бумагой со свастикой, видной при луне.
На заборе висели наши ковровые дорожки, во дворе стояли наши венские стулья. Немного прождав, пока Севостьянов возился с нашими вещами, я подбежал к куче металлолома и стал потихоньку отбрасывать железячки, чтобы достать кастрюлю, но что-то звякнуло. Севастьянов оглянулся и с удивлением увидел меня (живым).
- Как это ты здесь, а не на месте сбора?! А где остальные?
Он схватил меня за руку и потащил на улицу. Мощный сорокалетний детина тащит двенадцатилетнего парнишку через улицу до поворота на перекрёсток. Должен сказать, что я всю молодость был очень маленького роста, видимо, потому, что в детстве много болел. Неудивительно, что он не прикладывал большого труда, чтобы тащить меня и прогадал. Я вдруг дернул руку и убежал. Я убегал от смерти, от расстрела, а он бежал за мной, за деньгами, которые мог бы получить за предание еврея. И я смог удрать. На его вопросы о родителях и родных я так ничего не ответил. Убежав далеко от него, я, обойдя соседнюю улицу, оглядываясь, чтобы он не увидел, вошел во двор Диваковых. Да, он не увидел. Скорее всего, он не подозревал, что есть люди, которые, рискуя своими жизнями и жизнями родных, спасают евреев. Он всех мерил на свой аршин.
И все же часа в 4 я сходил домой и унес кастрюлю с жиром и одновременно прихватил мешочек зерна. Думал, что взял пшеницу, но оказалось, что это ячмень. И это было всё то, чем мы могли питаться. Жаль, что не пшеница. На ячмене – шелуха. Ничего не поделаешь!
Кроме того, у нас было несколько кругов макухи семечковой – отжимков от семечек подсолнуха с шелухой – сладости.
Телегу мы затащили в коридор, чтобы не вызывать ни у кого подозрений. Собака без присмотра стала гулять на улице, заглядывая во все дворы. День или два, которые мы провели у Диваковых, прячась от чужих соседских глаз, показались вечностью.
Когда к тёте Марусе кто-то стучался, она выходила во двор, не приглашая в дом, как принято обычно, а мы сидели притихшими. Шустрая Тамара не хочет сидеть дома:
- Хочу гулять. Хочу на улицу... .
Видя, что мы в тревоге притихли, и она старается придерживаться этого Но надолго её не хватает.
-Хочу в туалет.
- В коридоре стоит ведро. Сходи туда.
Шура накладывает в ведро лопухи, а потом всё выбрасывает.
-Хочу в туалет,- настаивает Тамара. Орёт во весь голос. Мама закрывает ей рот и несёт в темный погреб.
-Никто не спрашивает тебя, что ты хочешь. Молчи, а то нас всех расстреляют.
-Расстреляют – будете знать, - плачет Тамара, но всё же соглашается сходить в ведро. Никуда не денешься! Тамара – ребенок. Что с ней сделаешь? Спустя некоторое время она забывает и снова: «Хочу играть. Хочу на улицу. Хочу... Хочу...»
Но ведь наши «прятки» - риск не только нам. Да и продуктов у тети Маруси не густо даже для себя. Нужно много воды. Соль... Так что задерживаться у нее мы не могли. Отец настаивал, чтобы мы пошли туда, как написано в повестке. Пусть с опозданием, Накажут его, виновного. Он привык выполнять то, что написано, хотя все мы знали, куда нас вызывают. Брат Ёся и мама колебались, Я же заявил, что туда не пойду. "Если вы хотите идти туда - идите. Я же туда не пойду, уйду сам". И пошел. Потом за мной пошли и остальные. С телегой, на которой сидела укутанная в одеяло Тамара, рядом с ней кое-какие продукты, включая мешочек ячменя, кастрюлю с жиром, небольшую кастрюльку с обедом на завтра, бутыль с водой, 5 ложек, круги макухи. С этим имуществом в сопровождении собаки мы тронулись в путь на восток, ночью, куда глаза глядят.
Первая остановка у нас была на бывшем аэродроме, в капонире, где, возможно, прятали самолёты или в воронке от бомбы. Темно. Луна еще не взошла. Втащили тележку и сели отдохнуть. И вдруг справа от нас, сравнительно недалеко, ярко вспыхнуло какое-то место у Иванищева Яра. Мы увидели, что это свет фар нескольких автомобилей сразу. Услышали лай собак, выкрики на немецком гортанном языке, а затем начались выстрелы и крики. Крики мужчин, женщин, детей... Много выстрелов. Более жуткого я никогда не слышал (ни до, ни после). Душераздирающие крики! С тех пор много времени прошло, а у меня до сих пор слышатся эти людские вопли, сопровождаемые стрельбой.
- Мы должны были находиться там, - говорит мама. Это, считай, первый день нашей сверхсрочной жизни.
- Нет, - поправляет её Ёся. - Наша участь была бы пару днями раньше.
И мы все согласны с ним.
Мы просидели в этом котловане еще целый день до вечера, так как днём не решались выходить на дорогу с тележкой и ребёнком. Днём мы осмотрелись. Совсем недалеко от нас находились военные, поселившиеся на аэродроме. Я туда ходил за протухшими костями. Туда побежала наша собака Нелька, Спустя некоторое время она принесла оттуда кость в зубах - угощение хозяевам. Какое умное животное! Но мы оставили это ей.
Ночью мы двинулись в долгий неизведанный путь. Я ушел в летних ситцевых коротких брючках, тонкой рубашонке с короткими рукавчиками. Все одеты были по-разному, кто во что сумел одеться. И неудивительно, что меня сразу же обсели чирьи (фурункулёз), особенно под мышками.
По ночам мне было холодно, но спасало то, что мы шли ночью. Днём мы прятались в зарослях неубранного подсолнечника или кукурузы. Жаль, что весь урожай был тщательно убран, и ни одного зёрнышка мы найти не могли. Мы разжигали костерок и мама готовила нехитрый обед из ячменя с жиром и немного "соли". Огонь мы добывали от кресала (напильник, камень и фитиль), подолгу выбивая из него полезную искру.
Иногда, когда мы располагались недалеко от деревни, я ходил к селянам попрошайничать, будто мы едем в соседнюю деревню, наш дом попал под бомбёжку русских самолётов. Просил, чем могут помочь. Иногда гнали "а то - натравим собаку", а некоторые угощали хлебными объедками, подгорелой корочкой хлеба, картофелиной... Даже мисочкой супа. Но это мне, а там - голодные. Отец и брат - типичные евреи. Мама еще могла сойти за русскую. Нас переименовали: отца Вульфа во Владимира (даже Ильича), брат Ёся стал Ваней, а я из Наума (Нони) стал Лёней. И надолго. И сейчас дома так зовут.
Как-то ночью мы остановились в небольшом леску и расположились на небольшой отдых. Решили здесь и переночевать. Куда торопиться? Ночью слышали гул или разговор людей. Нелька была вся настороже. Но она всё понимала: и нашу скрытность, и терпела, как и мы вынужденный голод безропотно. Недалеко светились огоньки, мерцали и как-то будто двигались. Или нам показалось? Может быть это какое-то преломление лучей? Немного моросил холодный дождь. А наутро мы увидели волчьи следы возле нашего "стойбища". Эти огоньки, которые мы принимали за окна домов - были огоньки волчьих глаз. Отойдя на несколько шагов от того места, где мы остановились, мы увидели совсем новый солдатский бушлат маленького детского роста. Мама сказала: "Это бог послал". Мы убегали от двуногих волков, вооруженных самым современным оружием. Мы не вооружены. Пронесло. Наверное, спасло наличие у нас собаки. Мы сумели выполнить свою мечту - умыться и пополнить запас свежей ключевой воды, по лесу протекал чистый ручеек. Бушлат был таким, будто сшит точно по мне. Я почувствовал большие боли своего фурункулёза, но я не ныл - ведь основная инициатива - это моя.
Хорошо, если бы дороги шли в одном направлении, и мы их хорошо знали. А то подходим к развилке. Куда идти? Где ближайшее селение? Есть ли в нём немцы? Какая полиция? Неплохо бы идти днём, когда всё видно, но не всегда и небо чистое, чаще дождь. Это бы дома, то в окно видно, а то на улице. Давно. Холодно. У всех животы болят. Днём взад-вперёд снуют немецкие машины. А это что за "транспорт?"- может возникнуть вопрос. А, евреи, скрывающиеся от расстрела?! Поэтому надо идти ночью, когда прекращается всякое движение, примерно часиков после 3-х и до рассвета.
Однажды, подходя к деревне, мы услышали запах вкуснейшего свежего хлеба, потом увидели стог сена или соломы, стоящий недалеко от деревни Спрятались. Увидели, что около дома уже ходят женщины. Можно сходить в деревню, может быть, что-то пожертвуют. За нами увязалась Нелька. И вдруг слышим шум, крики в каком-то доме, недалеко от нас. Собака перепрыгивает через забор, держа в зубах утку. А за ней бежит с палкой хозяйка. Нелька хотела угостить нас свежим мясом. Ей тоже надоела наша еда, её нетрудно понять. А каково нам?! Бежит она с окровавленной уткой к нам. Никогда наша ласковая собака не отличалась агрессивностью. Что делать?!
- В полицию их! Шастают тут всякие!.. - И так далее.
Отобрали у собаки еще трепыхающуюся утку. С большими извинениями и низким поклоном в ноги мама просила у неё прощения. Что взять с глупой собаки? Всё равно – осень, надо будет резать птицу. Мы бы вам уплатили за нашу собаку, но нам платить нечем: мы - погорельцы из Ворошиловграда.
- А откуда вы идёте? Ведь Ворошиловград там.- И показывает нам направление туда, откуда мы идём. Оказывается, мы ночами путались по дорогам, да еще и в дождь и туман, когда ни солнца, ни звёзд не видно. Хотя и долго, но недалеко ушли.
Короче, эта женщина - вдова, получившая одной из первых похоронку, оказалась не такой уж грозной. Она покормила нас и дала с собой каких-то продуктов. А в деревне давно нет никакой власти. Полицейские побывали здесь и ушли работать в город. Нелька ходила вокруг нас виноватая с поджатым хвостом. Оставив ей, голодной, кое-какой корм, мы потихоньку ушли от неё и спрятались. Мы видели, как она бегала по селу в поисках нас, но так и не нашла.
Как мы жалели, что больше Нельки у нас больше нет! Это равноправный член нашей семьи, она пряталась с нами, как и мы, как будто все понимала. И хотя она не имела в паспорте 5-й графы и не лаяла по-еврейски, но её потеря отложила тяжелый отпечаток в наших душах.
Когда мы дальше продвигались на восток, то увидели, что идём по знакомым местам, мы уже здесь проходили. Шутили между собой, что земля действительно круглая, а мы все - круглые дураки. Надо было лучше учить географию.
Болел не один я. Больше всего нас волновали на голове Тамары огромные круги стригущего лишая без признака волос на этих местах. Опасались, если она выживет, то будет обречена навсегда носить парик. А пока мы, кроме мамы, подстрижены под машинку.
День короткий и холодный. К вечеру снова в путь. Мы пошли с мамой "на промысел". Навстречу идёт женщина.
- Далеко идёте? - Мама отвечает:
- Мы погорельцы из Ворошиловграда. Идём к своим родным в Верхние Греки. Нас пятеро.
- Идите ко мне. Уставшие. Передохните. На дворе осенний дождь. Куда на ночь глядя?
Мы согласились остановиться у неё на ночлег. Она покормила нас. Давно не ели нормального обеда. Больше месяца в пути. Расположились на полу, а Тамару положила к себе в постель. А наутро она предложила оставить девочку у себя, пока мы разыщем своих, благоустроимся. Зачем мучить ребёнка? Мы согласились.
Хоть одна останется в живых. Тамара не знает, кто она такая, не знает, что она без вины приговорена к расстрелу лишь за её национальную принадлежность, хотя она не знает ни одного слова по-еврейски. Да и мы, пацаны, почти то же.
Звали эту женщину тётя Поля Бородавенко. Её мужа в начале войны призвали в армию, и она о нём ничего не знает. Одной жить скучно. Будет ухаживать за ребёнком.
Лишь к вечеру тронулись в путь, разузнав, как ехать туда, куда мы едем. Нас четверо. Мы едем к знакомым в Верхние Греки. Кто нас там ждёт? Малознакомые, с которыми мы случайно познакомились в мирное время. Мы увидели впереди одиноко стоявший домик. Такие домики строили колхозники, чтобы, работая в поле, могли передохнуть в непогоду.
Теперь нет колхозов, да и поздней осенью эти домики никому не нужны. В доме в окнах стёкла выбиты, но есть крыша и печка. Принесли топливо - кукурузу, подсолнухи, высекли крысалом огонь, перекусили и решили здесь передохнуть.
Утром мы услышали шум, гомон и хохот приближающихся немецких солдат, идущих к нам. Надо срочно перебираться на чердак! Сняли все вещи с тележки, унесли на чердак, загасили угольки в печке, чтобы убрать наши следы и лестницу убрали на чердак, а тележку оставили на дворе. Только мы закончили эту работу, как пришли молодые весёлые солдаты с немецкой речью, шутками, смехом. Открыли консервные банки, позавтракали. Схватили нашу тележку и начали разъезжать около дома. Потом ушли, играясь, с тележкой. Жаль!
Немного проехали и бросили её. Мы сидели притихшими на чердаке. Когда они сели на проходившую по дороге машину, мы взяли телегу и увидели хорошую дорогу. По хорошей дороге легче везти груз, тем более уставшим голодным людям.
Можно вспомнить еще много эпизодов нашей "прогулки" по морозным дорогам. Особенно при ночном переходе через реку по охраняемому мосту, или сразу же после полицейской облавы на рынке горда Миллерово, где они искали подпольных торговцев запрещенных товаров. А тут мы! Откуда и зачем? Но мы обошли рынок и не попали в руки ищущих. Мы шли в направлении Верхних Греков, где жили наши знакомые, которые иногда останавливались у нас в доме, когда они ездили в город торговать на рынке своими товарами. Тогда они приглашали нас посетить и их. Наше "посещение" отличалось от такого, каким они приглашали.
Нас, конечно не ждали, хотя много раз приглашали, но то было другое время. Никуда не денешься, фронт где-то недалеко. Передохнём и снова двинемся в путь.
Они хорошо (в пределах возможного) нас приняли. Покормили. Это было в середине декабря холодного сорок второго года. На улицу хороший хозяин собаку не выгонит. И мы прожили у них несколько дней. В мирное время они жили у нас дольше (если так считаться). В деревнях все общаются. Приходят соседи. Делятся новостями. Познакомили нас соседями: мама - Женя, отец - Володя, брат Ёся – Иван, меня представили Лёней (так называла меня дома соседка, наша первая спасительница).
Как-то вышла хозяйка проводить соседей в коридор, и мы случайно услышали:
- Ты хорошо знаешь, кто енти люди?
- Конечно. Это погорельцы из города. Мы у них останавливались, когда торговали шерстью, щетиной салом.
- А ты знаешь, есть приказ, щоб все гости, постояльцы регистрировались в комендатуре, иначе табе будить непрыятнасть. Можить, енто яврэи?
- Атколь могуть быть в наши дни яврэи?
- Енто яшшо тады, кагда яны распяли нашего Христа, их всех изничтожили.
- Ды нет. Яшшо астались, дык немцы ихних всех убивають.
- Нет. Энти люди кажуться харошими людьми. Свят! Свят! И всё ж лучше, пусть сходють в камендатуру. И табе спакойней будить И пущай живуть.
Могли бы мы после всего услышанного оставаться там? Хотя бы одна соседка, а то сразу у нескольких женщин возникло нехорошее подозрение. Бежать! Немедленно!
Правда, хозяйка хотела как-то смягчить. И мы согласились дождаться до утра. Жить там дальше - подвергать наших благодетелей опасности. Нам они дали свои большие сани. Мы оставили им нашу хорошую четырехколесную телегу и рано утром двинулись в путь. На восток.. Поближе к фронту.
К вечеру в тот же день, уставшие мы увидели отдельно стоявший дом, зияющий своими пустыми глазницами - бывшими окнами. Войдя в этот застывший дом, заиндевевший как снаружи, так и внутри, мы увидели столы и табуретки, даже в углу рулон бумаги. Посреди полуразрушенная печка. Практически, если положить стоящий рядом лист железа, вернее, чугуна, вложить на свои места выломанные кирпичины, восстановится печка. Её можно бы затопить. Во дворе - кучка дров. Да это сельская школа. Надо высечь огонь, затопить печку и как-то согреть помещение. Дыры бывших окон закрыли столами. Темно, но нет сквозняков. Спустя некоторое время в доме стало тепло. По крайней мере та сторона тела, которая обращена к печке, могла согреться. Маленькая радость человеков! Можно жить и здесь! До утра мы наслаждались теплом, а утром мы узнали, что мы не одиноки: здесь живут две семьи соседей. Одна женщина с тремя детьми - беженка из-под Одессы, учительница начальных классов Евгения Ивановна; другая семья: мать - Нимфадора Антоновна со взрослой дочерью. Их отправили сопровождать стадо коров вглубь страны. С этим стадом они дошли до этого хутора, коров сдали в колхоз, а сами поселились в здании полуразрушенной школы из 3-х комнат - классов.
Школа расположена в хуторе Цыпки, относящемуся к колхозу им. Кривошлыкова. Дома в этом хуторе размещены вдоль речки Мечетки, параллельно которой проходит дорога. Расстояния между домами - неравномерные: от 3 - 5 метров до километра - полутора. Где-то посреди хутора находилась школа. Раньше там было два дома: один – собственно школа, в которой учились дети разных возрастов и классов. В двух комнатах жили раздельно мальчики и девочки, а в одной комнате работали 4 разных класса, с которыми работала одна учительница. В одной из комнат жила сама учительница. В другом домике жила техничка - уборщица. Потом уборщица ушла, и домик её разрушился. А когда старая учительница умерла как раз накануне войны, школа прекратила свою работу, ученики поехали учиться в райцентр Пономари, в интернат, а здание пришло постепенно в негодность и начало разрушаться.
В этом здании разместили "икуираных" (эвакуированных) в надежде, что нашлась учительница. Им помогли немного отремонтировать комнаты в доме, подвезли немного дров, привезли кое-какие продукты (свет не без добрых людей). В этом доме мы пока могли чувствовать себя более-менее спокойно. Немцы сюда не придут. Отец и Ёся подремонтировали комнату, застеклили одно окно. Остальные забили досками. Приготовили дрова. Сделали тепло.
Наши "продуктовые запасы" (ячмень, макуха и говяжий жир, а также то, что дали знакомые из Верхних Греков) закончились. Соседи поделились кое-какими своими продуктами, которых и у самих было не густо. Они подсказали, что в райцентре, в Пономарях, голова (председатель) - хороший человек, сочувственно относится к приезжим, помогает им по мере возможности.
Рано утром отец пошел в Пономари. Дорога прямая, заблудиться трудно, и мы к вечеру ждали его возвращения. Но он так и не пришел.
Потом мы узнали, что, когда он вошел в деревню, его встретили полицейские; у незнакомого человека потребовали документы, которых у него не было. Его задержали, не без труда определили его национальную принадлежность и посадили в охраняемый подвал до прихода головы. Там, в подвале, было еще несколько человек, задержанных ранее по пьянке, по драке и другим причинам. Отец среди них вообще был белой вороной. Так и отнеслись к нему арестованные.
Утром пришло начальство. Голове представили задержанных. Это был молодой человек. Он быстро разобрался с пьяными-хулиганами, пригрозил им и выпустил, а отца повёл к себе в кабинет, посадил на стул и вышел из кабинета. Спустя некоторое время, он вернулся с эмалированным ведром в руке, чем-то наполненным и завязанным белой чистой тряпочкой. Он сказал:
- Идите, Владимир Ильич, домой. Я дал указание, чтобы Вас не трогали.
То, что принёс отец, поразило всё воображение. В ведре лежала буханка свежего вкусного хлеба, мешочек муки, мешочек крупы, хороший кусок сала и, что самое главное, целый стакан соли! Трудно представить большую радость при виде такого лакомства для давно не евших подсоленной пищи!
Впоследствии мы узнали о голове, что "эта сволочь" оказалась партизаном, все сведения передавал партизанам. Его выследили, поймали и повесили против правления, которое он возглавлял (буквально незадолго до освобождения этих мест от немецко-фашистских захватчиков). Жаль, я не помню его фамилию.
А наша жизнь шла своим чередом. Люди готовились к святкам – христианскому рождеству и Новому году. Осталось несколько дней. Говорят, фронт недалеко.В ночь с 31 декабря на 1 января 1943 года небо засветилось огромным заревом. Ночь стала такой светлой, как днём. Шум, гул, приближался; потом отдельные выстрелы, пулемётные очереди и т.д. Утром мы увидели своих русских солдат, в нашей, хотя грязной, но родной форме. Трудно себе представить, какая радость переполняла всех нас! Впервые за такое долгое время.
Итак, закончилось наше тяжелое время оккупации. Советское командование сразу же призвало отца в обоз и старшего брата в армию на разминирование полей. Многие его сверстники 1927 года рождения, не получив должного инструктажа, сразу же погибли, но он, к счастью, выжил. И вскоре был демобилизован, но ненадолго.
 |
|
Дедушка и его семья. Стоит
второй справа мой отец |
Мама съездила в Ромны восстанавливать наши документы по архивам и свидетельским показаниям. Там бывшие соседи и старые знакомые рассказали маме, что наш дедушка, Бенцион Вульфович Нагинский, которому было уже более 100 лет, вызванный со всеми евреями на расстрел, шел впереди всей колонны рядом с бабушкой, с гордо поднятой головой, будто не в последний путь, а на парад! Все знавшие его люди были удивлены его геройским поступком в последний миг его жизни. Он один был спокоен среди плачущих и рыдающих людей, предчувствовавших, что эти минуты их жизни - последние. Об этом знал весь город, все об этом говорили. Говорили и после освобождения города и даже люди, не знавшие дедушку.
Мы пошли с мамой работать в колхоз: мама - дояркой, я – разнорабочим. Платили трудоднями, которые должны оплачивать осенью. А надо есть уже сейчас. Нашли квартиру у сердобольной бабушка Чукариной, жившей вдвоем с внучкой - немолодой вдовой-солдаткой. Немного обустроившись, мама поехала в ту деревню, в которой мы оставили сестрёнку Тамару. Тётя Поля к ней так привязалась, что не хотела возвращать матери её родную дочку. Золой из печки она часто мыла ей голову и окончательно вылечила стригущий лишай. На местах бывших пролысин выросли густые волосы, а впоследствии очень толстые косы. Дома она приучила её молиться, креститься там, где это необходимо по христианскому ритуалу, выучила все повседневные молитвы. Когда мама возвратилась с Тамарой, мы её не узнали. Из весёлой беззаботной девочки, даже в тяжелейшие времена, она превратилась в какую-то забитую, богобоязненную, напуганную, что за всякие прегрешения бог накажет, он всё видит; она и впредь выполняла все религиозные христианские ритуалы. Нам же с мамой некогда было заниматься с ней. Её продолжала воспитывать очень набожная хозяйка, бабка Чукариха. Кстати, Тамара и до старости лечилась народными средствами, во что-то верила, как в христианскую, так и в иудейскую веру, когда они с мамой поселились в среде евреев, когда я ушел в армию на 25 лет. Потом женился. Служил на Дальнем Востоке, Сахалине, Курильских островах, Ленинградской области. После окончания института Тамара попала по распределению в Молдавию, горд Бельцы. Ёся после университета продолжал жить и работать в Украине, Донбассе. Из всей нашей спасшейся в годы войны в живых остался один я. Эмигрировал с женой в Израиль, город Нацрат-Илит. Один сын Эдуард и один внук Илья остались жить в России, в Санкт-Петербурге.
На снимке 1952г.:
в нижнем ряду мама Евгения Иосифовна и Наум,
в верхнем ряду Иосиф и Тамара.
Послесловие
Когда мы возвратились в Ворошиловград, то вместо дома застали одни развалины вплоть до фундамента. Ни одной вещи из домашней утвари не было. Надо было получить документы взамен «утерянных», пришлось идти в райисполком. Начальником бюро регистрации работал Севастьянов. Мы вынуждены были выстоять очередь к нему для получения хлебно-продовольственных карточек. Я хотел было напомнить о его деяниях, но мама меня остановила.- Кто видел, что он тебя тащил на расстрел? У тебя свидетелей нет.
А за него, работника исполкома, заступится каждый.
