Я помню!

Григорий-Цви Пагис

Хотя и прошло 65 лет с того дня, как мое Рыбницкое гетто освободила Красная Армия, я помню все.… Этим утром меня подняли раньше обычного. Я не сразу понял кто. Голос мамы был чужим, движения резкими.

- Гриша, быстрее, быстрее, - говорила мама, натягивая на меня рубашку.

- Зачем ты? – удивился я. - Я сам оденусь, не маленький, в четвертый класс пошел.

- Роза, вы готовы? – послышался голос отца Шимона. – Немцы входят в город. Надо успеть!

Мы успели. Быстро вскочили в фургон, нагруженный самым необходимым, и тройка лошадей понесла нас туда, куда устремился весь город, куда в панике двигались кто на чем: повозках, колясках, телегах, машинах. Мы слились с толпой. Вокруг бежали, звали отставших, падали, кричали, плакали.

Вместе со всеми мы добрались до Днестра, успели переправиться через него. Потом – по мосту через Буг. А за нами методично и настойчиво наступали немцы. Было страшно. Охватывал ужас. И тогда мама обнимала меня и говорила отцу:

- Шимон, правда, все в порядке? Скажи ему. Отец же не стал «темнить» и сказал:

- Надо быть сильным, Гриша. Покажи нам свой характер.

На какое-то время бегущим удавалось вырваться из немецкого полукольца – отступающие советские войска оказывали врагу отчаянное сопротивление, завязывались перестрелки. Движение немецких частей буксовало, приостанавливалось. Тогда мы могли позволить себе короткий отдых и засыпали в брошенных домах, сараях, амбарах – где придется. Каждый раз во время таких передышек нам казалось, что война кончилась, и я спрашивал:

- Поворачиваем назад, домой?

Но снова на дорогу врывались отступающие русские солдаты и увлекали беженцев за собой все дальше и дальше. Так добрались до покинутого местными жителями села со странным названием Добровеличко.

Тихо. Пустынно. И опять кажется, что наступил мир и можно расслабиться. Отец распряг лошадей, покормил их. Этих лошадей и фургон он купил в тридцать восьмом или тридцать девятом году, когда решили обязательно уехать в Палестину, все приготовили да так и не уехали. Но как же пригодились сейчас эти лошадки; как добросовестно везли они нас весь этот долгий и тяжелый путь!

Тем временем все беженцы расположились на ночь, уснули тяжелым сном, но выспаться не смогли – утром проснулись от криков: «Вставайте! Бежим! Самолеты!» Из всех изб, сараев, свинарников выскакивали люди, снова сливаясь в толпу, чтобы успеть убежать от настигающего рокота самолетов. Позади, совсем близко началась бомбежка, а там, куда мы бежали в надежде на спасение, мы с ужасом увидели, что нас поджидает немецкий десант. Мы были окружены, нас гнали назад – с севера на юг. Это была настоящая мясорубка – страшнее ада: с одной стороны стреляли немцы, с другой – русские. Мы оказались посередине – беззащитные, безоружные. Нам оставалось только одно – прятаться.

Чтобы укрыться, мы нашли яму, достаточно глубокую и широкую, чтобы поместиться в ней втроем, забросали ее ветками и листвой, оставив открытым лишь небольшой лаз. Теперь нас никто не заметит, а там видно будет, что происходит снаружи. И мы увидели, что в небо взмыли три светящихся огонька, поднялись и упали, сгорев на лету.

- Кто-то подает сигнал русским летчика, - объяснил отец. – Показывает расположение немцев. Сейчас начнут бомбить.

- Ложимся!

Мама обняла меня и прикрыла собой, а отец заслонил нас обоих. Наверху взревели бомбардировщики. Загремели взрывы. На землю обрушился град огня, испепеляя все вокруг, и снова все стихло.

Хотелось пить, и мы с отцом отправились на поиски воды. Мы не знали, что немцы в поисках тех, кто посылал ракеты в небо, прочесывают лес. Как только мы вышли на опушку, нас схватили и привели в полуразрушенную мастерскую. Один эсэсовец остался с нами для допроса. Он сразу приступил к делу.

- Ты подавал сигналы? – спросил он отца.

- Нет.

- Значит, твой мальчишка?

- Нет.

- Тогда кто? Кто, если не вы?

-Ах, не знаешь? Сейчас узнаешь!

Он поставил нас друг против друга – отца к одной стенке, меня - к другой – и выстрелил в воздух для острастки. Это не помогло. Мы продолжали все отрицать. Тогда он прицелился в меня и с криком: «Не скажете – пристрелю!» - выстрелил. Пуля слегка задела руку. Я вскрикнул от боли, но взглядом показал отцу, что рана легкая. Нацист направил пистолет на отца.

- Значит, нет? Стреляю в тебя!

Я бросился к отцу, чтобы заслонить его от пули, обнял его, заплакал, закричал. Немец пинком отшвырнул меня. Смерть была совсем рядом. И вдруг – бывает же такое! – послышался знакомый рев моторов, началась бомбежка. Немец, забыв обо всем на свете, бросился в убежище, а мы побежали в тот лесок, где оставалась мама.

Казалось, что бомбежке не будет конца. Глухо гремели взрывы. Все звуки смешались: артиллерийская и минометная стрельба, гул от ударов раскаленного металла о землю. Когда чуточку стихло, отец провел нас из леса в траншею, потом перебежали в какой-то курятник.

Ночь. Зарево. До самого горизонта полыхал огонь, клубился дым. Вокруг бегали обезумевшие колхозные лошади, свиньи; блеяли, падая в ямы, овцы. Пылали дома, фермы; казалось, горела сама земля. Начался дождь. Сказать, что лило как из ведра, значит, ничего не сказать. На нас обрушилась водяная лавина. Стрельба, пальба, вспышки молнии, громовые раскаты и дождь. Утро не принесло ничего хорошего.

… На рассвете немцы захватили всех оставшихся в живых и этапом погнали на юг, в гетто Рыбницы. Ад продолжался. Местных евреев и беженцев собрали в одном квартале. Жить пришлось по двадцать пять человек в комнате. На груди у каждого – желтая звезда. Утренний ритуал: по рупору неслось приказание – всем без исключения взрослым и детям – здоровым и больным – немедленно выйти на улицу. Детей и стариков, не сумевших быстро вскочить и прибежать, избивали. Построив, командовали: каждому второму выйти вперед, остальным разойтись. Вышедших вперед уводили. Все знали, что их ждет: слабых расстреляют, а остальных погонят на работы в каменоломни – место, где можно уничтожать евреев, не прибегая к расстрелам. Работа там была совершенно невыносимой. Даже самые крепкие не выдерживали здесь больше трех месяцев. Обессиливший падал, и надсмотрщик добивал его.

Три года, проведенных мальчиком в гетто, можно сравнить с непрерывной ночью кошмаров. Мучимые изнурительным голодом, понимавшие, что ежеминутно их может встретить смерть… МЫ, дети, наравне со взрослыми обязаны были работать на прокладке шоссейных дорог, рыть окопы, строить укрепления. И так ежедневно в течение долгих трех лет – до марта 1944 года, когда Красная Армия освободила нас.

В сорок третьем году, когда немцы уже не чувствовали себя такими героями, на Краине стало шириться партизанское движение. В партизанских отрядах были и еврейские парни, убежавшие из гетто. Иногда они пробирались в гетто и просили младших ребят подойти к местам, где размещались немецкие или румынские части. Парни давали нам продукты и просили обменять их на теплые вещи. Немцы к тому времени оголодали и с удовольствием брали «курки-яйка» в обмен на шарфы и варежки. Парни забирали вещи, а заодно расспрашивали нас, какое мы видели оружие, много ли танков, сколько офицеров и солдат нам удалось подсчитать. Вначале я не совсем хорошо понимал, для чего эти расспросы. Только потом я догадался, что эти ценные сведения передавались партизанам. Так до марта сорок четвертого года мы помогали партизанам. Немцы были уверены, что к ним приходят деревенские ребята. Нетрудно представить себе, что было бы, если бы они узнали, что их подкармливают мальчишки из еврейского гетто.

Поделитесь своими впечатлениями и размышлениями, вызванными этой публикацией.

назад