Феликс родился в Могилёве в апреле 1932 года. Что он еврей, а их недолюбливают, он узнал на улице, дома на эту тему не говорили. Родители были обычными горожанами, нерелигиозными. Мама родом из Белоруссии, всю жизнь посвятила хозяйству и воспитанию детей. Отец – из Украины, до революции был портным, в гражданскую «воевал с бандитизмом», благодаря чему и выбился в партийные работники. В 1940-м его направили на работу в город Ошмяны в западной Белоруссии, и семья перебралась туда.
У Феликса имелись старшие брат и сестра. С ним нянькались и тетешкались все по очереди, и он себя запомнил любимым ребёнком. Весной 1941 года старший брат уже служил в Выборге – а Феликс в мае только закончил первый класс. С раннего утра 22 июня немцы бомбили Ошмяны. Отец занимался эвакуацией служащих райкома, организовать эвакуацию собственной семьи ему не удалось. В итоге решили идти из города пешком. Дороги были запружены всеми видами транспорта и людьми. Их нагнала подвода знакомого отца – тот согласился подбросить маленького Фелю до райкома партии в Сморгони в Гродненской области. Отец пообещал, что там они его заберут.
Однако к моменту, когда беженцы, переждав очередную бомбёжку, добрались до райкома партии, его здание превратилось в руины. Хозяин подводы сказал, что ждать не имеет смысла – и повез Феликса дальше. Оставил в конце концов в Острошицком, это почти возле Минска – то ли в сельсовете, то ли в городской управе. Мальчишка пробыл в этих стенах до вечера. Люди толкались туда-сюда, но им никто не интересовался, сам он не понимал, что делать, и просто тихонько сидел в углу.
Вечером какой-то дядя Ваня отвёл его в чисто убранный дом, где пахло молоком и хлебом. Стояла даже детская кроватка в углу комнаты, с благоухающей выглаженной наволочкой на подушке. Тут его накормили и уложили спать. Утром дядя Ваня сказал, что знает, куда надо идти. И наказал никому не говорить, что он еврей и что его папа работал в райкоме партии. Он отвез его в детский санаторий под Минском – там Феликс провёл несколько дней.
28 июня Минск оккупировали. Директор санатория сказал, что те из детей, у кого поблизости живут родственники, могут сами идти домой. Феля успел познакомиться с Борькой – на пару лет старше. Тот предложил отправиться к его маме в Минск, всё равно Феликсу было некуда идти. Шли долго, нарвались на первых немцев в лесу. Феля воспользовался сходством немецкого с идишем и попросил еды. В ответ услышал: «Мы жидам ниц не даем».
Минск встретил дымом после бомбежек и зловонием трупов на улицах. Борькин дом – груда камней, маму нашли в палаточном лагере неподалёку. Какое это было счастье для Борьки! Феликса она, конечно, тоже приняла. Со стадиона их переселили в большой дом, где в разных комнатах толклось много людей. Вскоре на одежде взрослых появились жёлтые звёзды, а потом людей снова погрузили на телеги и куда-то повезли – оказалось, в гетто.
Им на троих полагался угол в полуподвальной конуре. Свернувшись на хилой подстилке из сена, они с Борькой слушали разговоры взрослых за столом: «Нас всё равно всех убьют». Он решил бежать – и Борька согласился, несмотря на маму. Вместе рванули в город.
Ночевали, где придётся, воровали еду, попрошайничали, хотя это было опасно. 
Заросли грязью, вшами, чесоточным клещом. Потом отправились искать Красную армию – ну или хотя бы партизан, о которых говорили в городе. Прибились в первый попавшийся дом, где их накормили и приютили на сеновале. Но утром бдительный хозяин отвёз двух «жидят» в Минск в немецкую комендатуру. Там какая-то женщина узнала Борю – и увела. А Феля как мог выкручивался на допросе, выдавая себя за русского. Его определили в детский дом в Дроздах – там до войны был пионерский лагерь.
Вскоре, впрочем, опять повезли к немцам – проверить «на возможное еврейство». Он дрожал как осиновый лист, пока допрашивали. Спасло то, что кто-то из них читал Чехова и помнил, что у того герой с точно такой же фамилией: «Сорин – русский дворянин, а среди них не было евреев». Феля ликовал и был ошарашен, что «фашист» встал на его сторону. Благо, остальные присутствующие о еврействе в России были умеренных
После войны он узнал, что того человека, читавшего Чехова, звали Василий Орлов, и работал он в отделе образования городской управы оккупированного Минска. Он распределял бездомных и осиротевших детей и регулярно должен был выдавать гестапо маленьких евреев. На деле искал любые зацепки, чтобы доказать их нееврейство, и вот даже Чехов пригодился.
В какой-то момент их детский дом перевели в Острошитский городок – тут, памятуя первые дни войны, он чувствовал себя почти что старым волком. Руководство не запрещало детям самостоятельно добывать себе еду. Ходили по улицам, где-то что-то удавалось выклянчить, заработать, ужулить, возвращались в приют уже затемно. Однажды шли с другом с очень хорошим уловом: несколько картофелин, морковины, лук, какая-то баба подала даже кусок сала. Шли через лес, немножко в гору, предвкушая. Вдруг снизу послышались голоса людей и лай собак. Потом понеслись автоматные очереди, разделяемые криками. Снова и снова. Мальчишки упали носом в землю – сколько они так пролежали, неизвестно, в себя пришли, когда было уже тихо. Уносили ноги молча, озираться боялись, улов свой прихватить не забыли, но он ещё долго их не интересовал.
Весной 1943 года немцы устраивали в Минске торжества. Воспитатели Острошитского детского дома сообщили детям о готовящемся выступлении. Курировал его физрук и баянист по фамилии Завадский. Феликсу, как самому худому и маленькому гимнасту, выпала роль верхнего в акробатической пирамиде. Завадский сказал, что когда он окажется стоящим на плечах товарищей, он должен выкинуть руку вперёд и прокричать приветствие фюреру. Залез на верх пирамиды во время выступления он без труда, но выкрик «Хайль Гитлер!» застрял у него в горле – ни звука.
Уже в 1944 году он снова попал в Минский детдом. В начале июля бушевали бои за освобождение города. Зная, что немцы никого не щадят, отступая, воспитатели велели детям разбежаться и спрятаться. Несколько ночей тогда мальчишкам пришлось провести на еврейском кладбище. Они чуть не попались немцам и почти не спали – все ночи смотрели на пылающий город. Днём окна его домов пугали, как беззубые пасти.
Ужасно хотелось найти родителей. И чтобы «наши пришли»: спасения на оккупированных территориях жаждали все. Записавшись в русские, Феля пережил оккупацию и остался жив. Он радовался советским военным, вошедшим в город, полевым кухням на улицах, которые раздавали самый вкусный на свете борщ. Вернулся в детдом – там сразу после освобождения началась перепись ребят. Наконец можно было назваться евреем, теперь было нестрашно. Однако дама, которая записывала его данные, спросила: «Может, русским останешься?». «Нет, – ответил он, – если я останусь русским, я не найду маму и папу».
Он стал писать письма в комитет обороны, ему прислали адрес отца, но от него ответов не было. А потом случилось чудо. За ним в детдом приехал брат – любимый, родной, дорогой. От радости Феле казалось, что он сойдёт с ума, но было страшно спрашивать о маме с папой. Непостижимым образом в их семье никто не погиб. Мать и сестру в эвакуацию отправили на Урал, а потом в Среднюю Азию. Отец воевал на Сталинградском фронте, в 1943-м был ранен, брат служил на флоте в Ленинградском округе. Теперь они все были живы и это было чудом! Феликс всю оставшуюся жизнь считал, что война, как любое горе, у каждого своя, но тогда понял, что счастьем тоже ни с кем не поделишься.
