"Я вернулся в мой город, знакомый до слёз..."
Осип Мандельштам

Я лечу из Израиля, где теперь живу, в Беларусь по приглашению Михаила Трейстера, Председателя Белорусского Объединения Евреев – бывших узников гетто. Там должны состояться церемонии, посвящённые 60-ой годовщине освобождения Минска и всей Республики от немецко-фашистских захватчиков. Минск – город моего беззаботного и радостного довоенного детства и место глубокого личного горя, испытанного во время немецкой оккупации. Прилетев в Минск, я сразу оказался в том прошлом времени.

Эти страницы воспроизводят пережитое с возможной точностью и упоминанием мельчайших деталей, которые сохранила моя память (по возможности без учёта последующих жизненных наслоений). Мне хочется описать атмосферу, окружавшую ребёнка, внезапно оказавшегося в сложнейшей жизненной ситуации и не способного понять "почему?". Воссоздать реальную картину личных ощущений и действий его самого и окружающих людей: любящих, равнодушных и ненавидящих.

Впоследствии я читал много воспоминаний свидетелей Катастрофы европейского еврейства, людей случайно оставшихся в живых благодаря стечению целого ряда обстоятельств, ознакомился с опубликованными после войны немецкими секретными документами, описывающими хладнокровное планирование и страшную картину уничтожения целого народа.

В соответствии с нацистской теорией и её практическим воплощением еврейский народ должен был перестать существовать. Необходимо учесть, что немцам и государственной бюрократии Германии присуща пунктуальность и законопослушание, эти свойства были целиком использованы нацистами в поголовном уничтожении евреев всюду, куда ступила нога немецкого солдата, т.е. в каждом конкретном месте, находившемся под юрисдикцией национал-социалистического Рейха. Мне кажется, что ещё не написана Книга, в которой были бы подробно рассмотрены все детали, связанные с геноцидом еврейского народа – уникального события в истории человечества. Из опубликованных мемуаров уцелевших в Катастрофе видно, что в их судьбе было много общего, но у каждого был свой индивидуальный путь к спасению. Мой путь также имел общие черты и свою особенность, о чём я хочу рассказать и – это скромный вклад в памятник погибшим.

До войны наша семья жила на Ляховке, юго-восточном районе Минска, на улице Ворошилова в доме 15а, в "закрытом" дворе, окружённом огородами, кустарниками акаций и огромными старыми клёнами. С одной стороны ко двору примыкало садоводство с оранжереями, с другой - военные казармы.

Наш дом на Ляховке. (1948г.).

12 апреля 1941 года мне исполнилось девять лет. Я был поздним, желанным и очень болезненным ребёнком. Именно в силу этих обстоятельств меня в семье очень любили и баловали. Мои родители: Арон Давидович Таубкин, врач-терапевт работал в медицинских учреждениях города. Он окончил медицинский факультет Казанского университета, Империалистическую войну прослужил в русской армии в качестве штабс-капитана медицинской службы, а после революции вернулся в Минск. Мама – Розалия Михайловна (в девичестве – Левидова) познакомилась с отцом в Казани, где она жила и училась на историко-филологическом факультете Казанского университета, после революции приехала к отцу в Минск. Она стала преподавать русскую историю в Белорусском Университете, но будучи человеком принципиальным, не приняла новую трактовку исторической версии советской власти, начала читать курс русской литературы, а когда и это стало невозможно из-за "пролетарской" идеологии в литературе, перешла на преподавание немецкого языка в Минском институте Народного Хозяйства. Вместе с тем мама была добра, нежна и чрезвычайно щепетильна. В её характере было много от "тургеневской" девушки. Как показали последующие события и пришло время действовать, она оказалась активным и мужественным человеком. У меня была замечательная сестра Лида, на десять лет старше, которая опекала и воспитывала своим примером.

Лида, папа, мама и я (1940г)

С нами жила моя няня Лёня – Леонарда Фердинандовна Дивалтовская, которая считалась членом нашей семьи, нежно относилась ко мне, прощая все детские проказы.
Мы с Лидой учились в престижной школе № 4, которую она закончила 20 июня 1941 года, а я – первый класс этой же школы. Лида намеривалась поступать в Московский Химико-технологический институт, и мы всей семьёй собирались отправиться в Москву, там жил брат папы Семён Давидович. Братьями была построена дача в Салтыковке, ближнем Подмосковье, где мы хотели все вместе провести лето. Строительство дачи под Москвой папой было задумано как создание безопасного места, потому что до 1939 года Минск находился в семнадцати километрах от границы с Польшей, а время было неспокойное. Мы заранее обсудили наши планы в Москве и на даче, и я предвкушал удовольствия, которые получу от поездки. Отъезд всей семьи намечался на субботу 21 июня, но был отложен на неделю, на 29 июня, потому что в школе должен был состояться выпускной вечер, на котором Лида и родители хотели присутствовать. Вечер состоялся и по Лидиному рассказу всё было радостно и торжественно – ей выдали аттестат с отличием.

22 июня мы узнали, что началась война, но ничего тревожного это не предвещало, все верили советской пропаганде о силе и мощи Красной Армии и думали, что через несколько дней противник будет разгромлен. По радио звучали боевые песни и не сообщалось ничего конкретного о военных действиях. В городе внешне всё было спокойно, только на большой скорости проносились военные машины. На следующий день утром с крыльца нашего дома можно было наблюдать, как на большой высоте на восток летят треугольниками немецкие самолёты, а по ним изредка стреляют зенитки, хотя их снаряды разрываются намного ниже. В этот же день повесткой папа был вызван в военкомат, где ему было предписано назавтра прибыть в военный госпиталь в Борисов, город, расположенный в 70 километрах к востоку от Минска.

24 июня утром была объявлена воздушная тревога, и все жители окрестных домов должны были отправиться в ближайшее "бомбоубежище", представлявшее собой подвал обычного деревянного дома. Пришли и мы туда, разместились, затем пришёл папа, уже в военной форме с двумя "шпалами" в петлицах, он попрощался с нами и уехал на машине в госпиталь. А через час после его ухода началась страшная бомбёжка города, наше "бомбоубежище" ходило ходуном, свист и грохот от падающих вблизи бомб сотрясал стены, так продолжалось довольно долго, но внезапно бомбёжка прекратилась, и нам было разрешено покинуть подвал.
Выбравшись из нашего "убежища", мы огляделись: город горел, но почти все дома на нашей улице оказались целы, хотя бомба попала в соседний дом – поликлинику, где мне лечила зубы милая, молодая доктор Мурашко, которая обращалась ко мне "зайчик, потерпи", и я мужественно терпел. В наш дом бомба не попала, но рядом с крыльцом зияла дыра, куда она угодила, но не взорвалась. Там она, очевидно, находится и сейчас, хотя на этом месте построено огромное уродливое здание концертного зала.

Мы зашли в нашу квартиру, мама взяла свой портфель, уложив туда ценные вещи, документы, деньги и книгу Виноградова о Паганини. Лида взяла котомку с продуктами, Лёня уложила молитвенник и сумку с обувью, а я прихватил игрушечного мишку, и так налегке мы вышли на нашу улицу и пошли в сторону Могилёвского шоссе – продолжение улицы Ворошилова, на которой мы жили. Был уже вечер, но совсем светло – горел город, это зарево и столб дыма сопровождали нас в пути почти до утра. По шоссе двигалась плотная толпа беженцев, несущих и бросающих свои ставшие непосильными пожитки. Людьми владела растерянность и полное непонимание ситуации. Бесконечная колонна беженцев замедляла свой нескорый темп у редких колодцев вдоль шоссе, где люди пытались добраться до ведра с водой, что удавалось немногим, наиболее сильным. Кто-то передал кружку с водой маме, и мы несколько утолили жажду. Внезапно низко над нашими головами пронеслись самолёты, которые строчили из пулемётов по людям, идущим по шоссе. Все бросились на обочину и побежали в сторону леса, мы тоже.

После этого обстрела наш путь пролегал по просёлочным дорогам (мама считала, что так будет безопаснее) на восток, в сторону Червеня. Так мы шли два дня, пока не добрались до деревни Смиловичи, где заночевали в крестьянской хате. Утром хозяйка покормила нас отварной картошкой с кислым молоком. Затем мы услышали недалёкие взрывы бомб, стёкла в избе звенели и готовы были вылететь. Все выбежали из дома, и тут я увидел, как от самолёта отделяется чёрная клякса, быстро летит к нам, а затем раздался рядом грохот взрыва. Не задело, сия чаша нас миновала. Мы снова заночевали в этой избе, а по утру пришли вести, что в Смиловичах немцы, и ими занят Червень. Всем беженцам велено вернуться в места их постоянного проживания...
Потом, уже в гетто, мы обсуждали: можно ли было уйти от немцев? Можно! Ведь мы уходили не от немцев, а от бомбёжки. Было известно, что после "освобождения" Западной Белоруссии осенью 1939 года, от Минска до границы с Германией стало более 400 километров. Уходили из горящего города. Мы тогда не знали, что уже 24 июня штаб Западного фронта, руководящие партийные и советские государственные органы спешно и тайно сбежали из Минска, не предприняв никаких шагов для эвакуации населения города, даже не сообщив, что нужно уходить, потому что немцы продвигаются стремительно, и хвалёная Красная Армия, чей лозунг был "Будем бить врага на его территории" в панике отступает. Это безответственное и преступное поведение советских властей во главе с Первым секретарём ЦК Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко стало причиной гибели сотен тысяч людей, и в первую очередь полного уничтожения еврейского населения, оказавшегося на оккупированной немцами территории.

Обратно в Минск мы шли по обочине, а навстречу неслись грузовые машины, в которых сидели немецкие солдаты. На смену потоку машин приходили танковые колонны – на восток двигалась немецкая военная мощь. У мостика через небольшую речушку, пересекавшую шоссе, расположились отдыхающие немецкие солдаты, они, сбросив кителя, умывались и завтракали. Подходивших к ним близко беженцев незлобно отгоняли: "цурюк", как перевела мама: "назад". Поток возвращавшихся жителей Минска вился медленно вдоль шоссе, по обочинам с двух сторон. Навстречу из гражданского населения никто не шёл, хотя просёлочными дорогами, на которые мы иногда выходили, двигались отдельные группы людей, часто в полувоенной форме, они пытались прорваться на восток.
Первое непосредственное "знакомство" с немцами произошло при подходе к Минску, напротив колхоза "Будилово" - так было написано на его огромных воротах. Нас остановила группа офицеров в серой форме и стала обыскивать, портфель с деньгами и документами маме удалось припрятать и не предъявить, но у Лиды с руки немцы сняли серебряные часики с монограммой, подаренные ей папой неделю назад по случаю окончания школы. Возмущённый действиями немцев, я сказал маме, что надо пожаловаться военным властям на грабёж, на что она ответила, что этого нельзя сделать, потому что мы евреи. Впервые я понял, что принадлежу к дискриминированному и бесправному народу...

Вернувшись на нашу улицу, в наш дом, мы узнали от соседей, остававшихся в городе, что папа пытался разыскать нас. 25 июня он вернулся в город на машине из госпиталя в Борисове, где служил, перебрался через разрушенный мост, но не нашёл нас в доме – мы ушли на Восток по Могилёвскому шоссе - и он вынужден был вернуться назад в госпиталь. Мы разминулись на несколько часов, а судьбы наши разошлись навсегда...
Мы вошли в нашу квартиру, двери которой оказались открыты, за нашим обеденным столом сидели какие-то незнакомые женщины и ели бутерброды с маслом. Оказалось, что это "погорельцы" из разрушенного "дома специалистов", где мы часто бывали в гостях у наших знакомых Николаевых-Лемец. В дальнейшем Елена Ивановна Николаева сыграла в моей судьбе главную роль, она меня спасла. Наши постояльцы через несколько дней исчезли, мы стали думать, как жить дальше. Появляющиеся во дворе немецкие солдаты не вызывали опасений, они были радушны и часто просто так приносили и раздавали какую-то еду, а детям – конфетки и шоколадки, предварительно откусив кусочек, чтобы убедить нас, что шоколад не отравлен. По улицам ходило много мужчин в полувоенной форме, без знаков различия – это были красноармейцы и командиры разбитой Красной Армии.

Через несколько дней к нам пришла тётя Песя Гольдберг с сыном Вовой, он был старше меня на три года и закончил четвёртый класс. Его папа, мамин двоюродный брат, военный врач, служил в воинской части рядом с Минском, в Красном Урочище, они часто бывали у нас дома. За две недели до войны его с семьёй срочно перевели под Брест, на самую границу. Тётя Песя рассказала, что когда началась война, ей с сыном удалось убежать от наступающей немецкой армии и добраться до Минска, где их настигли немцы. Мама приняла тётю Песю и Вову, и мы стали жить вместе. Старший Гольдберг попал в плен и, как передали в принесённой записке, находился в лагере "Масюковщина" под Минском. Тётя Песя и Вова отправились туда, разыскали его, и им удалось передать папиросы и кое-что из еды. Очень скоро, евреи были отделены от остальных пленных, и как выяснилось позже, он умер там от голода.
Не сразу, не в первые несколько дней появления немцев в городе, был установлен строгий режим. Ещё дымились развалины, ворота уцелевших предприятий и складов продукции были настежь раскрыты, чем и воспользовались вернувшиеся в город жители. На нашей улице был расположен ликероводочный завод. Горожане вёдрами несли спирт, зачерпнутый из огромных заводских чанов. Не стесняясь, грабили склады с провизией и мануфактурой. Нам мама запретила участвовать в этом стихийном процессе. Вскоре немецкие власти восстановили порядок, однако этот "порядок" носил специфический характер: всем мужчинам в возрасте от 15 до 45 лет под угрозой расстрела предлагалось прибыть на регистрационный пункт, откуда всех отправили в концентрационный лагерь "Дрозды". В "Дроздах" немцы отобрали большую группу представителей еврейской интеллигенции и расстреляли их. Это были первые сведения, дошедшие до нас, не о стихийных, а об организованных нацистами массовых убийствах. Рядом с нашим домом находились военные казармы, в них немцы поместили советских военнопленных и не кормили их. Я видел через проволоку, как несчастные съели всю траву во дворе. Когда один из пленных пролез под проволокой, сорвал яблоко и вернулся назад, он тут же был застрелен. Таковы были первые впечатления от немецкого "Нового порядка".
В начале немецкой оккупации Минска мы многого не знали и не могли предположить, что готовится убийство всех до единого евреев города. Как мы убедились позднее, все массовые нацистские преступления были заранее запланированы, систематизированы и проводились скрытно. Поэтому первоначально евреи, которые не чувствали за собой никакой вины, не предпринимали попыток воспользоваться временной неразберихой и скрыться, достать фальшивые документы или уйти в "подполье". Надеялись переждать лихое время.

Через три недели после прихода немцев появилось распоряжение полевого коменданта о создании в Минске гетто - еврейского района, куда должны быть переселены все евреи (1).

Как следовало из распоряжения, переселение должно быть завершено в течение пяти суток, по истечении этого срока евреи, замеченные вне гетто, подвергались аресту. Разрешалось взять с собой домашнее имущество. Все евреи подлежали обязательной регистрации. Руководить переселением и поддерживать порядок в гетто должен был Еврейский Совет – Юденрат и еврейская служба охраны. Юденрат во главе с Ильёй Мушкиным был назначен немецкими властями. Я хорошо помню этого несчастного человека, с распущенными седыми волосами, внешне похожего на Бен Гуриона, он жил в гетто недалеко от нас. На него была возложена огромная ответственность за повседневную жизнь в гетто. Мама, работавшая переводчиком в Юденрате, очень хорошо о нём отзывалась. Впоследствии немцы его расстреляли, также они казнили начальника службы охраны гетто Зяму Серебрянского. Почти одновременно с распоряжением о создании гетто было издано распоряжение об обязательном ношении евреями старше 10 лет опознавательных знаков – жёлтых "лат", которые необходимо было пришить на одежду на левой стороне груди и на спине. Евреям было запрещено ходить по тротуарам, посещать развлекательные заведения: театры, кинотеатры, библиотеки и музеи, а также посещать школы.
Все эти унизительные распоряжения были изданы так быстро, что их нельзя было вдруг осмыслить и примириться, ещё совсем недавно мы были свободными людьми, были "как все", а теперь резко отличались от остального народа – соседей по дому, по двору и просто от знакомых - неевреев. И наше русское окружение поняло это различие в статусе – сразу же, раньше чем поняли это мы.

Наши соседи по двору проявили себя по-разному, но в целом отнеслись к нам в новых обстоятельствах сочувственно и доброжелательно, ненависти и злорадства мы не почувствовали, думаю, это объяснялось не только той ролью, которую играла наша семья в местных взаимоотношениях.

До революции всё окружающее пространство: земля, пять домов, огромный сад, хозяйство с лошадьми и скотом - принадлежало семье моего деда Давида, у которого было одиннадцать детей. После революции всё это было реквизировано Советской властью. В отнятых домах стали жить разные люди, в основном простого сословия. Семье, которая сильно поредела ( дед скончался в конце двадцатых годов, бабушка - в 1940 году, а остальные члены многодетной семьи разъехались), была оставлена половина дома, т.е. три комнаты, в двух других поселилась семья военного интенданта Бобровского.

Папа, врач-терапевт, лечил всю округу, а мама была очень образованным и добрым человеком и часто оказывала содействие малограмотным соседям в оформлении бюрократических просьб к власти. Родители очень много работали, дома бывали мало и в споры по разрешению дворовых конфликтов не вступали. Семья жила в относительном достатке и по возможности помогала нуждающимся соседям, не афишируя этого. Поэтому она пользовалась уважением и авторитетом у жителей улицы. Мы, дети, жили интересами дворовых игр и дружили, несмотря на возрастные, национальные и социальные различия.

После издания распоряжения об образовании гетто и введения ограничений для евреев к нам домой стали приходить русские соседи с выражением сочувствия и с предложениями оказать помощь.
Первым пришёл Клементий Лисовский, с его сыном Кимом я дружил. Сам Лисовский был старым, обстоятельным человеком. Он сказал, обращаясь к маме: "Ты в гетто не ходи, я помогу вас спрятать". Мама поблагодарила его, но сказала, что нельзя ослушаться распоряжения немецкого коменданта, она не может рисковать своей семьёй и семьёй Лисовского. Кроме того, никто тогда, в самом начале немецкой оккупации, не мог представить себе, что дело обернётся полным уничтожением евреев Минска. Знали, что жизнь в гетто будет нелёгкой, евреи будут ограничены в передвижении, будет голодно, но возможность работать сохранится – ведь это необходимо оккупационным властям.

Приходили и другие соседи и знакомые из города, приносили что-либо из продуктов, некоторым мама передавала на сохранение ценные вещи, в частности, мадам Зигель, эстонке, мама отдала "каретные" часы, и после войны она вернула их. Эти часы и сегодня стоят в моём доме.
Почти все остальные вещи: мебель, пианино - остались на месте, потому что это был не "ходовой" товар, его нельзя было обменять на продукты питания. Кроме того, в нашей квартире оставалась Лёня, моя няня, полька, которая и должна была присмотреть за нашим имуществом. Позднее, в гетто, наши новые соседи, уже не по квартире, а по комнате, спрашивали: "Неужели у вас в сохранившемся доме не было никакого "ценного" имущества, которое можно обменять на еду?" Такового не оказалось, кроме швейной машинки, которую удалось обменять на мешок тухлой муки. Не было отрезов на костюмы, не было новой обуви, не оказалось ничего, что можно было выгодно продать, потому что семья жила другими интересами: образованием детей, учёбой и работой. Кроме того, из нашего бюджета часть средств уходила на помощь маминым родителям в Ленинграде, нуждающимся родственникам и на строительство дачи в Салтыковке. В доме не было культа приобретательства вещей, но не жалели денег на оплату преподавателям иностранных языков для и музыки Лиды и меня.

Узнав о необходимости переселения, мама ушла хлопотать о нашем новом жилье на территории гетто и перевозке домашнего имущества. Новые власти разрешили перевезти домашний скарб и необходимую утварь. Всё это мы погрузили на воз и перевезли на наше новое место жительства. Прихватили даже дрова, потому что предстояло зимовать за колючей проволокой, без возможности что-либо доставить в гетто. Вслед за возом мы, т.е. мама, Лида, я и наши родственники тётя Песя и Вова, пошли по мостовой (по тротуару евреям ходить уже было запрещено) в гетто на наше новое место жительства по Обутковой улице.

Наш первый дом в гетто на улице Обутковой. (1948г.)

Теперь в одной комнате разместилась вся наша расширенная семья, хозяйка этой квартиры с забавным трёхлетним сыном, сорокалетняя женщина с четырнадцатилетним сыном и ещё одна семья, состоящая из бабушки, отца - мужчины средних лет, его жены и восемнадцатилетней дочери. Таким образом, в одной комнате поместилось тринадцать человек. Днём народ расходился по своим делам (мама устроилась на работу переводчицей с немецкого в Юденрат), а вечером после ужина все располагались на ночлег, каждый на своей кровати – комната была большая. К комнате прилегала небольшая кухня с "русской" печью, где на таганке обитатели нашей комнаты и жители другой половины дома могли разогреть себе пищу. Наше семейное хозяйство вела тётя Песя, готовя нехитрую еду, которая делилась поровну и казалась очень вкусной. В первое время тётя Песя пекла из ржаной муки очень вкусный хлеб, а картошку жарила на рыбьем жире, который маме удалось выменять в русском районе.

Во дворе нашего нового дома находился яблоневый сад, где мы иногда находили затерявшееся яблоко. Сад и двор был ограничен деревянным забором, который очень скоро окрестные жители разобрали на дрова. В этом дворе мы, дети, днём играли, а вечером собирались все обитатели комнаты и делились новостями, которые с каждым днём становились всё более тревожными. Стали доходить слухи об убийстве евреев в местечках, расположенных вблизи города, в частности в Смиловичах. Однако точных данных не поступало, немцы тщательно скрывали свои преступления и распускали ложные слухи о "переселении" евреев и направлении их на работы в другую местность.

Охрана гетто в первое время была не очень строгой, сплошной проволоки вокруг ещё не было, поэтому иногда приходила Лёня и приносила что-либо из продуктов, обмененных на вещи, оставшиеся на нашей старой квартире. Лёня очень боялась приходить в гетто, буквально дрожала от страха и старалась скорее уйти назад.
Однажды, это было, наверное, уже в октябре, потому что похолодало и мы все, кроме мамы, которая ушла на работу в Юденрат, находились дома, на улице раздались выстрелы. Вслед за выстрелами в нашу комнату ворвались вооружённые "украинцы" и стали грубо выгонять жильцов из дома. Всех евреев, выгнанных из нашего дома и других близлежащих домов, "украинцы" погнали в сторону рядом расположенной четырёхэтажной школы, самого высокого здания в гетто. Уклониться было нельзя, везде стояла вооружённая охрана. Во дворе школы были собраны тысячи людей, на крыльце установлены пулемёты, направленные на толпу. Там мы простояли несколько часов. Затем поднявшийся на крыльцо немецкий офицер сказал по-русски, что те, у кого есть золотые предметы или деньги могут пройти в здание школы, остальные будут подвергнуты репрессии. У нас с собой ничего драгоценного не было, кроме бумажных советских денег. Тётя Песя, взяв меня и Вову за руки, вместе с Лидой пошла к крыльцу школы, отдала имеющиеся деньги немцу, положившему их в открытый чемодан, где уже лежали золотые обручальные кольца, золотые оправы от очков, золотые десятки и цепочки. Нас пропустили внутрь здания. В школе мы пробыли некоторое время, после чего нас всех выгнали назад во двор школы, где соединили со всеми, оставшимися во дворе и повели под усиленной охраной в сквер перед Юденратом. Там продержали до вечера, а затем охрана была снята, и все задержанные смогли разойтись. Как выяснилось позднее, немцы провели репетицию расстрельной акции. Мы поняли, что на этот раз обошлось...

Сквер, перед зданием Юденрата. (1948г.)

В наше старое место жительства вернуться было нельзя, весь этот район предназначался для размещения немецких евреев, прибывших из Германии. Нас приютила временно семья Беленьких, состоящая из матери и её дочери, которая была несколько старше меня. Некоторое время мы жили вместе с ними в доме на противоположной стороне Обутковой со множеством незнакомых людей в одной комнате, где кое-как расположились.
Вскоре мы переселились на новое место – в Зелёный переулок, который был перпендикулярен Ратомской улице и начинался от "Ямы", пролегал вдоль "татарских огородов" и был границей гетто. За нашим двором находился русский район.
Теперь в одной комнате разместилась наша вновь увеличившаяся семья, прибавилась Мария Борисовна Таубкина, жена скончавшегося уже в гетто папиного брата Исаака. Кроме нас, в этой маленькой комнате жила семья, состоящая из немолодой супружеской пары, взрослой дочери и сына лет 14. Все мы: Мария Борисовна, тётя Песя, Вова, Лида, мама и я укладывались на ночь поперёк двух кроватей, стоящих рядом. Если ночью кому-то надо было повернуться, то поворачиваться должны были все.
Питались мы теперь значительно скуднее: затирка – суп, в котором плавало несколько галушек их ржаной муки, и кусок хлеба, вот и весь обед и ужин, а утром на завтрак пили сладкий (с сахарином) чай, заваренный травой, и съедали по куску хлеба.

Зелёный переулок. (1948г.).

Основной добытчицей продуктов была мама – как работник Юденрата она получала 400 грамм хлеба в день, кроме того, изредка она уходила в русский район и обменивала что-либо из вещей на продукты. Мама не была похожа на типичную еврейку, но "поход" вне гетто был сопряжён с огромным риском. Однажды её задержал полицай, удалось откупиться – мама сняла с руки обручальное кольцо и отдала белорусскому полицейскому. Он отпустил её. Пришла мама домой очень удручённая случившимся, но мужественно продолжала уходить за пределы гетто – семью надо было кормить. Один раз тётя Песя, взяв саночки, вместе со мной подлезла под проволоку, и мы отправились на склад Белорусской управы по улице Кирова, где по ордеру, выданному нашим русским знакомым, удалось получить целый мешок мороженой картошки. Целые и невредимые мы вернулись в гетто и долго питались мёрзлой картошкой.
Трагические события 7 ноября не застали большинство обитателей гетто врасплох. Из Юденрата стало известно, что готовится погром, или, по немецкой терминологии, акция, район проведения и масштабы которой не были известны. Многие успели спрятаться в "малинах", устроенных в подвалах, скрытых и замаскированных комнатах или на чердаках. Однако, что собой будет представлять акция, никто не знал, немцы тщательно скрывали свои намерения.

Вечером 6 ноября Лида меня и Вову увела из гетто на русскую сторону улицы Немиги к маминой довоенной сослуживице по фамилии Кандыбо. Там Лида оставила нас, а сама вернулась в гетто. Мы переночевали в квартире Кандыбо, а рано утром она повела нас на улицу Ворошилова в наш старый дом, к Лёне. Выйдя из подъезда дома на Немигу и двигаясь по русской стороне улицы в сторону Республиканской, мы увидели, что во всех подворотнях Немиги сосредоточены эсэсовцы, а на противоположной, еврейской стороне улицы, "украинцы" и полицаи выгоняют евреев из домов и сгоняют в колонны, при этом нещадно бьют их плетьми. Я увидел, как женщину с грудным ребёнком на руках "украинец" хлестал портупеей, а она старалась прикрыть дитя руками.

Нас никто не остановил, и мы беспрепятственно пришли в наш старый дом. Лёня и соседи Бобровские нас покормили, но оставить в доме побоялись. Когда стало темнеть, через дыру в заборе провели меня и Вову в расположенное рядом цветочное хозяйство – оранжерею, где Лёня работала. Лёня уложила меня и Вову спать на ящиках от рассады.

Проснулся я от яркого света карманного фонаря. Рядом со мной стояли два полицая, они спросили: "Кто вы такие?" Не сговариваясь мы сказали, что я сын Леонарды Фердинандовны Дивалтовской, а Вова - племянник. Потом они долго спрашивали о наших отцах, и мы что-то лепетали. Лёню полицаи с пистолетом в руках допрашивали отдельно, она тоже сказала о нас, что это сын и племянник. Полицаи ещё долго искали в оранжерее спрятавшихся взрослых, но так никого не найдя, под утро ушли. В эту ночь обыски и облава были проведены во всех близлежащих домах. По слухам, немцам донесла о скрывающихся партизанах жительница нашего двора Соня Гончарык, она видала, как мы толпой проходили через дыру в заборе в оранжерею. Полиция и искала партизан, а нашла меня и Вову.

Когда совсем рассвело, Лёня с трясущимися руками проводила нас на улицу, и мы сами вернулись в гетто. Дома все были живы, на этот раз немецкая акция проводилась в районе Республиканской улицы, наш район немцы не затронули. Как стало позднее известно, все евреи, согнанные в этот день в колонны, были доставлены в район Минского пригорода Тучинки и там в течение двух дней расстреляны.

Между тем, несмотря на подавленное моральное состояние, вызванное сведениями о гибели жителей гетто, неизвестностью ближайшего будущего и тревоги за свою жизнь и жизнь близких, надо было существовать и бороться за выживание. Сведения с фронта до нас доходили из официальных немецких газет, которым мы тогда не верили. Нельзя было представить себе, что немецкие войска находятся под Москвой и Ленинградом. Мы считали, что это пропаганда, хотя, как впоследствии я узнал, это было правдой. Доходили слухи и о партизанской деятельности, но реальной связи с партизанами в гетто не чувствовалось. Изредка город бомбила советская авиация, и это вызывало в гетто большой энтузиазм, попадания "своих" бомб никто не боялся.

И всё же мы, дети, жили своей жизнью. Мы ходили по гетто, особенно в своём районе, спокойно. Выше, по нашей улице был песчаный карьер, откуда до войны брали глину и песок. По верху карьера проходила граница гетто, а сам карьер входил в территорию гетто. Когда наступила зима и выпал снег, мы, геттовская детвора, стали там кататься на лыжах и санках. С русской стороны тоже спускались дети и катались вместе с нами. Однажды они отобрали у меня лыжи, из-за чего я очень расстроился.

Днём я много читал: "Пятнадцатилетний Капитан", "Дети капитана Гранта" Жюля Верна, "Люда Власовская" Чарской и сказки - книги, которые мама захватила из нашего старого дома. Как было приятно окунуться в мир грёз и хотя бы на время позабыть тоскливую действительность. Вова читал учебники для пятого класса и решал математические примеры и задачи.

Гуляли мы немного, было холодно, а нас одолевал постоянный голод. Однажды зимой мы с Вовой вышли во двор, из-за проволоки с русской стороны нас позвала какая-то тётка и попросила прогнать к ней её курицу, заблудшую на нашу сторону. Мы это и сделали, тётка попросила нас подождать и принесла нам два куриных яйца, то-то дома было радости!

Наше относительное спокойствие было нарушено 2 го марта. Внезапно утром на улице послышались выстрелы, которые приближались к нашему дому. В доме была оборудована "малина" – убежище. На кухне поднималась одна доска пола, через которую можно было проникнуть в подпол, где могли разместиться два-три десятка человек. Но кто-то должен был остаться наверху, чтобы закрыть отверстие в полу и положить на это место грязный коврик, собаки не должны были учуять запах людей. Наверху осталась мама, у неё была справка, что она работает в Юденрате. Почти все обитатели дома вмиг оказались в подполье. Мама опустила доску и закрыла её мокрым ковриком. Почти сразу над нашими головами раздался топот ног, выстрелы, крики и вопли несчастных, не успевших или не пожелавших спрятаться, всё это продолжалось, как казалось нам, бесконечно долго, затем повторилось снова, но постепенно грохот наверху затих... Я в полной темноте забился в самый дальний угол, дрожал, мне казалось, что вот-вот немцы обнаружат нас, бросят гранаты и пустят собак. Так они делали, когда находили "малины", и мы это знали. Но наверху осталась мама, которую я очень любил и не мог представить жизнь без неё. Казалось, прошла вечность, пока доска стала подниматься и в подпол проник свет, но мы не знали, кто наверху, немцы или свои. Наверху была мама, я прижался к ней и заплакал...

У крыльца дома лежал старик, живший в нашем доме, со смешной фамилией – Желток, у него была прострелена голова. На улице было много трупов, и почти все жители соседних домов исчезли. Мы тогда точно не знали об их дальнейшей судьбе. Как выяснилось впоследствии из обнаруженных немецких секретных документов, (1): "Для сохранения в тайне намеченного мероприятия юденрату было сообщено, что 5000 евреев из гетто будут "переселены", они должны быть отобраны юденратом и собраны для отправки... Когда утром 2 марта 1942 г. гетто было окружено, ни один еврей не был представлен юденратом к отправке. Поэтому были введены в действие команды... применена сила... евреи были собраны и длинной колонной направлены на ст. Минск-Товарная .... погружены в вагоны, соединённые в длинный состав, который был направлен в Койданово, станцию в 30 км юго-западнее Минска. Евреев выгрузили из вагонов, и под охраной литовцев они были доставлены к траншеям... Всего было расстреляно 3412 евреев".
На следующее утро я вышел на улицу. День был солнечный, и на белом снегу ярко выделялись кровавые пятна. Трупы убитых сносили в карьер.

Теперь это центр Минска, и памятник - "Яма" - обновлен. Прибыв в Минск на празднование 60-летия освобождения города от немцев в составе делегации Всеизраильской Ассоциации "Уцелевшие в концлагерях и гетто", мы возложили траурный венок с бело-голубыми цветами к этому обновлённому памятнику.

И всё-таки и после погрома 2 марта 42 г. жизнь в гетто продолжалась. Вове удалось проникнуть в русский район и удачно выменять вещи на пшённую крупу и даже кусок сливочного масла. У меня тоже была маленькая радость: мама дала мне две картошки, чтобы обменять их у немецких евреев на перочинный ножик, о котором я давно мечтал. Я отправился на "толкучку" у забора, где жили "гамбургские евреи" – они были первыми депортированы из Германии в Минское гетто. Я стал спрашивать у них "фейдер мессер", что в буквальном переводе означает "перочинный нож", а они не понимали смысла этих слов и предлагали мне "кляйне мессер", т.е."маленький нож". В конце концов мы сговорились, и я получил маникюрный ножик с зелёной ручкой, на лезвии которого было написано "Золинген" – название знаменитой фирмы. Он потом ещё долго служил мне...
Тем временем подошёл мой день рождения – 12 апреля, который раньше отмечался у нас дома очень торжественно, приглашались мои сверстники, раздавались подарки. Теперь мы тоже собрались за далеко не праздничным столом, и Лида сказала, что ведь совсем недавно, год назад, у нас на столе было полно пирогов, которые испекла Лёня, с нами был папа (Лида его очень любила), всё было так радостно, а теперь нет даже хлеба. Но мама достала краюху припрятанного хлебного каравая, всем налили сладкого чая, и мы отпраздновали мой первый и последний день рождения в гетто.
Наступила весна, и всё очевидней становилось, что немцы планируют полностью уничтожить евреев Минского гетто. Несмотря на то что рабочие колонны ежедневно под конвоем уходили за ворота гетто на работу на многочисленные немецкие предприятия, а вечером возвращались назад, обитатели гетто стали осознавать, что вопрос существования гетто – вопрос времени.

Уход из гетто. В русской детской больнице.

В этой обстановке мама начала предпринимать отчаянные попытки, чтобы спасти кого-нибудь из семьи. Для взрослых путь спасения был один – добраться до партизан. Мы знали, что это было очень опасное решение, до партизан добирались только единицы, большинство гибло по дороге в спасительные партизанские зоны. Немцы и полиция установили блок-посты на входах и выходах населённых пунктов, тщательно проверяли документы и обыскивали путников. На тропинках устраивались полицейские засады. Евреи из гетто надеялись на помощь партизанских проводников, а партизаны нуждались в боеспособных молодых людях, имеющих оружие. Иногда проводникам удавалось по заданию партизан уводить вооружённые группы евреев в отряды. Поэтому в гетто самым ценным приобретением становилось оружие и фальшивые документы.

Чтобы сохранить в живых еврейского ребёнка, необходимо было его укрыть в арийской семье или поместить в русский детский дом. При этом чрезвычайно важно, чтобы ребёнок не обладал типичной еврейской внешностью, правильно, без акцента говорил по-русски или по-белорусски, и его нужно было обеспечить документом - метрикой, подтверждающей арийское происхождение.

Мама сказала мне о предстоящем переходе в русский район, где меня поместят в детскую больницу, там я буду считаться белорусом и у меня будет другая фамилия. Я не хотел расставаться с мамой, к которой был очень привязан и нежно любил и не хотел становиться белорусом. Договорились мы, что я пробуду в больнице некоторое время, подкормлюсь, а затем вернусь назад.

Моя мама обратилась к нашей довоенной знакомой Елене Ивановне Николаевой, которая при немцах была главврачом детской больницы № 9, распложенной на Интернациональной улице.

Елена Ивановна была хорошо знакома с папой, который считался одним из лучших врачей в Минске. Её старшая дочь Наташа училась с Лидой в одном классе, они были близкими подругами, а её младшая дочь была моей подружкой. Наши семьи до войны часто виделись. Елена Ивановна согласилась помочь, хотя понимала, на какой риск она идёт, потому что за укрытие еврейского ребёнка ей грозила реальная опасность - немецкие репрессии, вплоть до расстрела.
В конце июня 1942 года по договорённости с Е.И. Николаевой мы с Лидой подлезли под проволоку и выбрались из гетто. Сама процедура перехода на арийскую сторону представляла серьёзную опасность. Предварительно надо было выбрать время и место перехода. Не следовало переходить рано утром, потому что на улице ещё нет прохожих и вы очень заметны, с другой стороны, когда на улицах много народа, велика вероятность, что вас увидят пролезающим под проволокой и задержат. В момент пролезания под проволокой надо хорошо осмотреться, не видно ли поблизости охраны, затем быстро отойти от границы гетто и слиться с идущими местными жителями. Вернуться назад было проще. Если на границе гетто замечали охрану, надо было зайти в первый попавшийся дом и спросить о ком-нибудь с вымышленной фамилией, за это время полицай проходил дальше.

Мы с Лидой благополучно дошли до детской больницы. Меня поместили в палату и оформили медицинскую карточку на имя Виктора Савицкого, белоруса. Туда же были внесены фиктивные сведения о родителях. Елена Ивановна объяснила мне, чтобы я накрепко запомнил легенду о моём белорусском происхождении и ни при каких обстоятельствах и возможных проверках не признавался, что я еврей. Однако у меня была серьёзная проблема – я сильно картавил, и если до войны мой дефект речи вызывал улыбку у окружающих, то сейчас это стало просто опасным . Поэтому я в течение почти трёх лет избегал произносить слова, в которых была буква "р". Когда я оставался один, то тренировался, в результате я избавился от картавости только к началу 1944 года.

Лида вынуждена была вернуться в гетто, ей было 19 лет, и её нельзя было поместить в детскую больницу. А Вова Гольдберг не мог быть принят в русское детское учреждение, потому что после рождения он прошёл обряд "брит мила" и его еврейское происхождение было бы сразу обнаружено. Вова был застрелен 28 июля 1942 года, когда их рабочую колонну "положили" на землю при возвращении в гетто, где в это время проводилась акция, продолжавшаяся три дня. Пытаясь спастись, Вова побежал и был убит.

В больнице я пробыл больше месяца. Там были дети разных возрастов, некоторые, как и я, явно не были больны, а некоторые, по моему мнению, были евреи. Однажды в палату пришла девочка, с которой я учился в одном классе, её фамилию я помнил - Майорова. Увидев меня, она сказала: "А я тебя знаю – ты был отличник." Я, конечно, не признался, и этот опасный эпизод постепенно забылся. Иногда меня переводили в инфекционный изолятор, думаю, на это были веские причины: инспекции и проверки.

Как-то в изолятор ко мне пришла Лида и рассказала о жизни в гетто и о маме. Лида сообщила, что ей удалось добыть русский паспорт на имя Марии Павловец и она собирается уйти в партизаны.

В больнице никто на меня и других скрывавшихся не донёс – мне думается, это стало возможным благодаря авторитету, которым пользовалась Елена Ивановна среди персонала и той моральной обстановке, которую ей удалось там создать.

В детском доме обстановка была совсем не похожа на ту, что была в больнице. Здесь обитали маленькие волчата, и надо было отстаивать себя не только как личность, но и как подозреваемого еврейского мальчика, а детдомовские дети очень точно определяли истинную национальную принадлежность. Я был определён в группу моих сверстников и после нескольких драк прижился, заняв своё место в детской стае. Кормили нас очень скудно, и поэтому мы уходили в город, чтобы добыть что-нибудь поесть. Я "промышлял" на пассажирской станции, где продавал газеты немецким солдатам в обмен на что-либо съестное. Однако ухо необходимо было держать остро. Нас, детей, снующих около эшелонов, ловила немецкая жандармерия, и в случае поимки жестоко избивала. Как-то мы, я и мой новый приятель Виля Никитин (Лившиц), шли вдоль эшелона, и вдруг я заметил, что остальная детвора бросилась врассыпную. Мы с Вилей тоже побежали в сторону привокзального сквера, и тут гнавшиеся за нами жандармы спустили с поводка собаку. Она, конечно, быстро догнала меня и схватила за локоть. А Виля продолжал бежать, овчарка отпустила меня и бросилась за ним – теперь я понёсся изо всех сил. Так мы поочерёдно вырываясь из собачей пасти, убежали на значительное расстояние от станции, и жандармы отозвали собаку, прекратив нас преследовать. Не поймали!
Однажды ранней осенью, проходя рядом со станцией, я увидел группу евреев, работавших на разборке развалин, среди которых заметил Лиду. Я подошёл к ней, и мы отошли в сторону. Мы обнялись, и она стала расспрашивать, как я живу. На мой вопрос о маме она расплакалась, ничего не сказала, но я думаю, что ей уже тогда была известна мамина судьба. Я отдал Лиде все продукты, которые заработал на станции. В это время подошёл руководитель бригады и сказал, что пора возвращаться в гетто, а меня спросил: ты с нами? Я ответил "нет" . Мы обнялись, попрощались, больше я Лиду не видел...

Дошла до меня только одна весточка о ней. Как-то раз, уже будучи в Израиле, в Петах–Тикве я зашёл к бывшему партизану из Минска – Абраму Рубенчику, и он показал мне статью Эллы Мальбиной, бывшей узницы Минского гетто, опубликованную в 1998 году в русской газете в Чикаго и посвящённую 55–летию гибели Минского гетто. Э.Мальбина писала: "Меня постоянно просят продолжить писать эту печальную повесть, вспомнить погибших, рассказать об их судьбах... – вдруг кто-нибудь из людей, чудом оставшихся в живых, узнает о своих близких..." Далее следуют строки "Со мною в рабочей колонне немецкой фирмы "Фридрих-Криг" на Свердловской улице рыла котлованы шестнадцатилетняя девочка Лида. Я знала, что её мать Таубкина была учительницей немецкого языка в институте, где я училась... Голодная девочка никогда вместе с баландой не съедала выданный кусочек хлеба, оставляя его напоследок, отщипывала крошками, сосала как конфетку." Это всё о моей Лиде... чрезвычайно способной, живой, доброй, любящей не только своих близких, но, как и мама, просто всех людей.

В детдоме на Широкой работала воспитателем молодая девушка Галина Орлова, она хорошо относилась ко мне и не давала в обиду. Как выяснилось позже, она была дочерью Василия Семёновича Орлова, инспектора по детским учреждениям в Минской городском комиссариате. Именно В.С.Орлов сыграл важную роль в спасении еврейских детей из Минского гетто, он оформлял им направления в русские детские дома, зная об их истинной национальности. Об этом мне рассказал ещё в детдоме Виля Никитин (Лившиц). После гибели в гетто матери он с сестрой Эммой пришёл на приём в в городской комиссариат за направлением в детдом. Инспектором оказался В.С.Орлов, который до войны работал вместе с отцом Вили и Эммы в Педагогическом институте и хорошо их знал, они часто приходили к отцу на работу. Несмотря на это, а может именно поэтому, он дал им направление в детдом на Широкой. После освобождения Минска выяснилось, что много еврейских детей, находившихся в детдомах обязаны своим спасением Василию Семёновичу Орлову.

С Галиной Васильевной Орловой я встретился вновь, спустя много лет, когда приехал в Минск из Израиля на празднование 60-ой годовщины освобождения города от немцев. Галина Васильевна рассказала мне, что её отец Василий Семёнович Орлов родился в 1890 году в деревне Оленино Тверской области, в двадцатые годы после демобилизации из Красной Армии работал в Минске в хозяйственной части больницы, затем закончил Минский институт Народного Хозяйства (и там же защитил диссертацию), а при немцах работал в Городской управе. Характерно, что после войны он не был репрессирован Советскими властями, его направили на работу в Пинск директором Института усовершенствования учителей. Очевидно, власти учли его гуманитарную деятельность во время немецкой оккупации Минска. Скончался В.С. Орлов в декабре 1955 года.

После нескольких месяцев моего пребывания в детском доме на Широкой меня внезапно возвратили снова в детскую больницу. Я не был болен, думаю, что моими перемещениями снова руководила Елена Ивановна Николаева, узнав что в детдом должна приехать комиссия и мне грозит опасность разоблачения.
Елена Ивановна Николаева родилась в 1899 году в Саратове. После окончания медицинского факультета Саратовского госуниверситета была направлена на работу в Минский мединститут, где работала сначала ассистентом на кафедре физиологии, а затем после защиты диссертации – доцентом. Работая при немцах в больнице, где скрывала многих еврейских детей, она ещё передавала лекарства в партизанский отряд. Опасаясь ареста, она вместе со связным направилась в партизанскую зону, по дороге была задержана полицией и посажена в гестапо. Через несколько месяцев, ничего от неё не добившись, немцы направили её на принудительные работы в Германию. В 1945 году её освободила Красная Армия, и она вернулась в Минск, где продолжала работать в мединституте.

Елена Ивановна Николаева. (1960г.)

После войны мы с папой встретились с Еленой Ивановной и сердечно её поблагодарили за моё спасение. Потом мы с папой уехали жить в Москву. В 1992 году я с семьёй репатриировался в Израиль и утерял её координаты. Позднее узнал, что Елена Ивановна скончалась в 1994 году. Светлая память о ней всегда в моём сердце. Галина Васильевна Орлова в июле 2004 года помогла мне отыскать дочерей Е.И.Николаевой, которые живут в Минске – это Наталия Леонидовна Золотова, подруга моей сестры, и Лидия Леонидовна Козорезова, с которыми я сейчас переписываюсь.

Спустя месяц, из больницы меня перевели в детдом № 7 в Красивом переулке, которым ведала тоже добрая душа – Вера Леонардовна Спарнинг. Моральная и психологическая атмосфера в этом детдоме, куда я был теперь определён, резко отличалась в лучшую сторону от жестокой и зловещей, которая царила в других детдомах (мы это знали по рассказам ребят из этих детдомов). К одноэтажному зданию детдома примыкал большой яблоневый сад и огород, где мы понемножку работали.

Территория детдома была огорожена, но через калитку можно было всегда выйти в переулок, а если надолго, то надо было только предупредить кого-нибудь из воспитателей. Конечно, кормили детей не сытно, но имея те же условия снабжения, что и в других детдомах, Вера Леонардовна использовала все возможности, чтобы пополнить наш скудный рацион. Ей удалось договориться с администрацией молочного завода, и в детдом стали отпускать отходы молочного производства, которые мы, дети, приносили с завода в тяжёлых бидонах, но по дороге могли отпить немного обрата – обезжиренного молока. Наш детдом опекала Евангелистская протестантская церковь, и помимо проповедей, которые нам читали из "Старого Завета" и "Нового Завета", её прихожане передавали в детдом кое-какие продукты, что тоже способствовало увеличению нашего "пайка". При детдоме работала сапожная мастерская, её доходы также шли в общий котёл. Но самое главное, что поддерживало наш жизненный уровень, – это возможность заработать, продавая газеты и чистя сапоги немцам на товарной станции, где останавливались многочисленные эшелоны, следующие на фронт и обратно в Германию. Правда, это было небезопасное занятие, железнодорожная охрана пыталась нас, ребят, ловить (и в случае поимки могли сильно избить или подвергнуть аресту), но наше "оповещение" было хорошо налажено, и попадались мы довольно редко. Всё добытое на станции мы приносили в детдом, ели сами и распределяли "излишки" среди друзей, а часть передавали девочкам, потому что Вера Леонардовна запрещала им покидать детдом. Кроме того, многие из нас собирали деньги для приобретения зимней обуви и дополнительного пропитания на зиму, когда из-за холодов трудно было заработать. До сих пор у меня хранятся две тысячи оккупационных марок, которые я заработал за весну 44-го, чтобы купить сапоги. Слава Богу, этого не потребовалось.

Вере Леонардовне удалось подобрать добросовестный персонал, и она сумела договориться с несколькими старшими ребятами, определявшими взаимоотношения детей в детдоме. Старшие не отбирали еду у младших, как это имело место в других детдомах, и конфликты, как правило, решались мирным путём, забияки подчинялись авторитету Веры Леонардовны. В детдоме были еврейские дети, внешне они, конечно, выделялись. Но Вера Леонардовна проводила политику: "У нас нет евреев!" и строго наказывала за проявление "детского антисемитизма". Когда ожидались проверки по выявлению в детдоме евреев, она на время старалась упрятать детей с типичными семитскими лицами куда-нибудь подальше, или укладывала их в постель и говорила, что они больны. Таким образом, в этом детском доме дождались прихода Красной Армии более тридцати еврейских детей (из всех 120 детдомовцев). Среди спасённых были: Елена Антонова, Анатолий Дикушин, Лидия Коротки (Авхимович), Эмма Дулькин (Сильвестрова), Марат Гальперин (Калиновский), Нелла Гербовицкая, Виля и Эмма Лившиц (Никитины), Соня Фурман, Лариса Френкель, Роза Гринберг (Чекалова), Белла Владимирова, Роза Давыдова, Инна Грабовецкая, Гарик Блёх, Ида Борщёва (Липович), Элла и Мирра Михчин, Галя и Соня Златкины, Инна и Ира Ременчук, Марьема Галимова, я, Давид Таубкин (Савицкий), и другие.

Нельзя не отметить, что заведующие детскими домами сильно рисковали, укрывая еврейских детей. Во все детдома было передано указание о еврейских детях. В распоряжении немецких властей от 16.04.42 говорилось: "Все жидовские дети, по тем или иным причинам попавшие в ваш детский дом, должны быть под вашу личную ответственность из детского дома выделены и переведены в больницу в гетто." (2). Это означало отправить их на верную гибель.

Спасение более тридцати еврейских детей в русском детдоме №7 Минска - случай уникальный, и это необходимо понимать, ценить и отдать должное мужеству Веры Леонардовны Спарнинг, потому что спасти детей оказалось возможно только благодаря её самоотверженной и героической деятельности.
Вера Леонардовна Спарнинг родилась в 1902 году, по национальности - латышка. Человек высочайшей нравственности, волевая, с недюжинными организаторскими способностями, всю жизнь проработавшая в детских учреждениях, она после прихода немцев в Минск организовала поиск сирот и вне зависимости от их национальности дала им кров. Детский дом был организован на базе детского сада в Красивом переулке, которым она ведала до войны.

Вера Леонардовна Спарнинг (1948 г.)>

После войны я часто встречался с Верой Леонардовной, она была желанным гостем в нашем доме. После моего переезда в Москву, бывая в Минске в командировке, я всегда навещал Веру Леонардовну. Мы переписывались с ней регулярно вплоть до её кончины в 1984 году. Хорошо сказал бывший детдомовец Володя Баранов: "Память об этом замечательном человеке навсегда сохранится в сердцах спасённых ею детей". Да, это так.
Институт Яд Вашем "в знак глубочайшей признательности за помощь, оказанную еврейскому народу в годы Второй мировой войны", своим решением от 04.04.2001 года присвоил Вере Спарнинг почётное звание "Праведник Народов Мира", посмертно. Её имя выгравировано на Стене Почёта в Яд Вашем. В книге "Праведники Народов Мира Белоруси", составленной Инной Герасимовой и Аркадием Шульманом и изданной в 2004 году, о Вере Леонардовне Спарнинг написано: "Подвергая опасности свою жизнь и жизни своих сотрудников, Вера Спарнинг взяла под свою опеку 35 детей-сирот из Минского гетто. Она изменила им имена и подделала их личные дела с тем, чтобы никто не догадался, что они – евреи".
К сожалению, после освобождения и возвращения своих настоящих имён и фамилий, еврейские дети в большинстве своём, не дождались родителей и родных, погибших в Минском гетто. Дальнейшую жизнь им пришлось организовывать самостоятельно, без какой-либо моральной и материальной поддержки, потому что после восстановления Советской власти в детдоме можно было находиться до 14 лет. Дальше дети были предоставлены сами себе и в полной мере узнали все послевоенные беды нищего существования. Меня эта трудная стезя миновала : нашёл отец, вернувшийся из Армии сразу же после освобождения Минска. Я думаю, что помимо везения и помощи добрых и самоотверженных людей, многим еврейским детям помогла спастись и выжить неимоверная воля к жизни и личная инициатива, проявленная в чрезвычайной ситуации.

В этом детдоме у меня появились друзья–сверстники: Котик и Костик, продолжалась и дружба с Вилей Никитиным, хотя он был значительно старше и образованнее меня. Мы вместе "промышляли" на товарной станции, всё добытое делили пополам и защищали друг друга при конфликтных ситуациях с другими детьми. До серьёзных драк дело доходило редко, но "постоять за себя" необходимо было самому, ибо этим определялось твоё положение в иерархии детского коллектива. Отношения со старшими ребятами складывались ровно, в большинстве своём они нас опекали благодаря влиянию Веры Леонардовны, строго следящей за моральным климатом в детдоме. Что касается отношений с жившими в округе детьми, то последние помогали нам, чем могли, и Вера Леонардовна старалась, чтобы мы жили в дружбе не только с ними, но и с их родителями – нашими соседями. Вера Леонардовна следила, чтобы мы не занимались воровством. Однажды рано утром я с приятелем отправился на дальнее картофельное поле, где мы руками подкопали клубни и набрали полные сумки молодой картошки. Вернувшись в детдом, мы отнесли ворованную картошку на кухню, чтобы её сварить, тут нас застала Вера Леонардовна и сильно отругала, и это подействовало – больше я не воровал.
Характерно, что, находясь в детдоме, мы, дети, никогда не рассказывали друг другу о довоенной жизни, о своих родителях – это было не принято. Я объясняю такую ситуацию не только тем, что многим необходимо было скрывать подробности своей биографии, а ещё и потому, что рассказ о прежней счастливой жизни расслаблял, не позволял быть всегда настороже, каждую минуту быть начеку.

Несмотря на постоянный холод и голод, мы редко хворали. До самого снега все ходили босиком. Но однажды зимой я сильно заболел, поднялась высокая температура, и меня отвезли на саночках в бывшую Первую Советскую больницу. В больнице меня обследовали, в том числе в рентген кабинете, где до войны работал папа. Его бывшая помощница, медицинская сестра, меня теперь не узнала, хотя я часто бывал до войны в этом кабинете. У меня обнаружили воспаление лёгких. Через несколько недель я выздоровел и вернулся в детдом.
Мы в детдоме знали обо всём, что происходило в гетто. Осенью 43 года жители города стали свидетелями полной ликвидации Минского гетто. Все его обитатели были увезены в Тростенец и там тайно уничтожены. Все расстрелы евреев немцы проводили в строгой секретности, хотя местные жители хорошо знали о конкретных фактах и о местах массовых убийств. Вскоре на территории разгромленного и разграбленного гетто было расселено русское население. Евреев в городе не осталось.

Наступала весна 44 года. От беженцев мы знали, что Смоленск взят Красной Армией, но наступление приостановилось. В начале июня в немецких газетах было сообщено, что союзники высадились в Нормандии и продвигаются на восток. Настроение поднялось, однако было тревожно, ибо мы понимали, что при отступлении немцы будут угонять население в Германию, и этого все боялись.

...Раннее утро. Лето. Я стою на берегу Свислочи, которая течет медленно и плавно. Уже несколко дней я живу вместе с Лёней, моей довоенной няней, на Лодочной улице в доме нашей бывшей портнихи. Я наблюдаю, как по мосту, расположенному в полукилометре от меня, уже несколько часов едут тяжело нагруженные фуры, запряжённые огромными битюгами.

Мост через Свислочь (июль 2004г.)

На фурах сидят немцы, гужевой поток неспешно движется со стороны Могилёвского шоссе, по улице Ворошилова, где мы жили раньше, через мост на запад, к вокзалу. Но по железной дороге движения уже нет несколько дней, я знаю это точно, потому что когда немецкие эшелоны остановились, я вернулся с товарной станции в детдом с нераспроданными немецкими газетами и сказал Вере Леонардовне, нашей заведующей, что ухожу на несколько дней к моей тёте на Лодочную улицу. Лёня жила теперь здесь, потому, что в нашем бывшем доме расположилась семья полицая, и Леня вынуждена была перебраться. Полицая я видел ещё зимой, когда обеспокоенный тем, что Лёня несколько недель не появляется навестить меня в детдоме, отправился по старому адресу, нарвался на полицая, который обедал за нашим столом. На мой вопрос, могу ли я увидеть Леонарду Фердинандовну Дивалтовскую, ответил, что она во 2-ой больнице, у неё тиф. Вернувшись в детдом, рассказал обо всём Вере Леонардовне, и она на завтра приготовила морс, с которым я и отправился к Лёне в больницу, разыскал её. Она очень обрадовалась. Лёня была пострижена наголо и выглядела ещё очень слабой, но уже поправлялась после перенесенной болезни. Из больницы она не вернулась на старое место, а стала снимать комнату на Лодочной.

Здесь меня, кроме хозяйки, никто не знал, и я не боялся пробыть несколько дней у Лёни. Из детдома я ушёл, поскольку опасался, что немцы при отступлении (а то, что они уходят, стало ясно по лихорадочному движению транспорта и погрузке имущества немецких учреждений) эвакуируют детей из детдома в Германию, а это никак не входило в мои планы – я ещё надеялся, что увижу маму и Лиду, потому что тогда об их гибели ничего не знал. Я мечтал о встрече с папой, мобилизованным в Красную Армию, он должен был остаться в живых. Я верил, что он по-прежнему в Армии и, несомненно, вернётся в наш прежний дом – так это и произошло.

Между тем движение отступающего немецкого транспорта по мосту через Свислочь прекратилось. Наступила полная тишина. Изредка где-то далеко гремели отдельные взрывы. Людей нигде не было видно – все попрятались по подвалам, "щелям", вырытым во дворах и огородах, и по чердакам.
И вдруг среди этой полной тишины раздался страшный грохот: по булыжной мостовой Гарбарной улицы в нескольких десятках метров от меня мчались зелёные танки с красными звёздами на башнях. Я бросился сломя голову к танковой колонне, из дверей и даже окон домов выскакивали люди и неслись туда же. Башня первого танка открылась и оттуда показался военный в шлеме и погонах на комбинезоне. И тут раздался крик: "провокация!" – ведь мы проводили Красную Армию со знаками различия на петлицах, а спустя три года Армия вернулась в погонах. Народ бросился врассыпную, я тоже быстро заковылял (болела пораненная нога) в сторону дома, форма человека в башне танка очень напоминала форму РОА – Русской Освободительной Армии - так именовали себя перешедшие на сторону немцев "Власовцы".

Но вот я обернулся и увидел, что из одного танка появилось красное знамя, народ и я тоже бросился назад к танковой колонне. Это были наши!... За танковой колонной появились огромные грузовые машин и множество открытых легковых. И тут я, стоя на тротуаре, разрыдался, не мог остановиться... Ко мне подъехал "Виллис"- военная машина, и человек в погонах обратился ко мне: "Что же ты плачешь? Они не вернутся! Что тебе дать?" И я, сквозь слёзы, попросил: "Советскую газету". Офицер дал мне несколько военных газет, и тогда я понял, что произошло. Как часто мы, ещё в гетто, представляли себе приход наших освободителей, которые спасут нас, отомстят немцам и полицаям за смерть ни в чём не повинных людей, родившихся евреями, за все моральные и физические муки, которые мы переносили каждую минуту, каждый час и каждый день.
Я и сейчас, спустя годы, став взрослым и прочитав целые исследования по проблеме Катастрофы, не могу понять: как в середине двадцатого века один, казалось бы цивилизованный европейский народ, смог уничтожить другой, древний народ, способствовавший развитию и культурному процветанию многих стран. Ведь этот убиенный народ дал миру столько гениев, столько талантливых людей, что только за это человечество должно быть ему благодарно во веки веков!

Красная Армия опоздала. В Минске к её приходу не осталось евреев. Минское гетто было окончательно уничтожено в октябре 1943 года. Все его более ста тысяч обитателей погибли от рук немецких нацистов и их подручных – литовских, украинских, белорусских полицаев. Евреи в маленьких городах и местечках Белоруссии были уничтожены ещё раньше, слухи о массовых расстрелах евреев в провинции доходили до Минского гетто, но его жители тогда не хотели этому верить... После освобождения города на его улицах стали появляться редкие еврейские прохожие с отрешёнными "потерянными лицами" – это были вернувшиеся из партизанских отрядов немногие спасшиеся узники гетто, не нашедшие своих погибших родных и близких.
В нашем дворе на Лодочной разместились танки и военные машины, и так по всей улице три дня стояла техника, а в домах вповалку спали советские солдаты и офицеры. Затем войска внезапно ушли из города на Запад. А ночью налетели немецкие самолёты и сильно бомбили места, где ещё недавно стояла военная техника. Мы спрятались в "щели", и это спасло нас, потому что упавшая рядом бомба разрушила землную насыпь на "щели", но осколки дальше деревянных перекрытий не проникли. На следующий день мы с Лёней вернулись в старый дом, где сохранились остатки нашей мебели, простреленные зеркала в шкафах – это полицай перед бегством пытался разломать всё, что нельзя было захватить с собой.

Стали приходить соседи и приносить кое- какую еду. Если бы они это сделали раньше, когда мы голодали в гетто! В большинстве своем наши соседи оказались обычными обывателями, их трудно за это винить. Но не все ... Когда Минское гетто было окончательно ликвидировано, группа еврейских подростков бежала и скрывалась в районе нашей улицы. Цитирую Михаила Новодворского - из книги воспоминаний бывших узников гетто "...На перекрёстке судеб", изданной в Минске в 2001 году: "Вечером на месте нашей встречи оказалось около двадцати ребят и две девочки. На улице совсем стемнело, дул холодный ветер и шёл дождь. Неподалеку мы обнаружили большой железный бак с узким колпаком и все залезли в него...К утру все околели от холода, даже говорить не могли. И вдруг услышали шаги, притихли, подумав, что это полицейский... и вдруг тот человек сказал: "Ребята, не бойтесь, я свой". Это был русский мальчик, лет четырнадцати, рыжий и весь в веснушках. Как оказалось, он не раз помогал некоторым из наших ребят, и они его хорошо знали. Мальчика звали Ким. Увидев, что мы совсем замёрзли, он побежал домой и принёс ключ от столярки его отца, которая стояла рядом с нашим ночным убежищем. Мы залезли на чердак столярки, подстелили стружки и легли спать... Когда рассвело, Ким нам принёс большой чугун горячей вареной картошки." Большинству ребят этой группы удалось добраться до партизан и остаться в живых. Мой довоенный дворовый приятель Ким Лисовский оказался больше, чем "добрым малым", он помог спастись еврейским подросткам, попавшим в беду, а многие "прошли мимо".

Тот самый Ким Лисовский

Вернувшись с Лёней в старый дом, я впервые за долгое-долгое время спокойно уснул в своей постели. Все эти годы я засыпал с мыслью: дожить бы до утра. Иногда утром мне спросонья казалось, что всё происходящее просто дурной сон, но тут же я понимал, что это явь, жуткая реальность, ледянящая душу и мне невозможно рассчитывать на чью-то помощь и не на кого надеяться, кроме как на самого себя и судьбу.
На следующий день пришёл человек в защитной форме и с ним женщина в такой же одежде. Он сказал, что зовут его доктор Рахманчик и что он разыскивает семью доктора Таубкина, которая жила до войны по этому адресу. Свою семью он тоже разыскивал, как выяснилось позже, вся его семья погибла. Узнав, что я сын Арона Давидовича Таубкина, доктор Рахманчик сообщил, что он с моим папой работает в наркомздраве БССР, где папа является Главным инспектором госпиталей Белоруссии, и что мой папа через несколько дней придёт домой. Доктор Рахманчик позвал меня с собой в Первую советскую больницу, там расположились прибывшие с Красной Армией врачи. Меня обступило много еврейских врачей и сестёр. Они стали расспрашивать, не знаю ли я что-нибудь об их родных, оставшихся в оккупации. Я не знал, но сказал, что все евреи погибли... Мне дали мешок с продуктами: американские консервы, хлеб, концентраты и проводили домой – такого богатства я не видел уже несколько лет!

Обелиск на месте массовых расстрелов в Тростенце (июль 2004г.).

Прошло ещё несколько дней, и в дом прибежал мой дворовый приятель – тот самый Ким Лисовский - с радостным криком: "Твой батька идёт!". Дверь открылась, и вошёл папа. Мы бросились друг другу в объятия и зарыдали... На вопрос о маме и Лиде я сказал, что может быть они живы. И ещё сказал, что отучился картавить – это было важнейшее достижение, ибо оно помогло мне остаться в живых. Папа был одет в синие галифе, гимнастёрку, подпоясанную армейским ремнём, а на ногах сапоги - как тогда, утром 24 июня 41 года, когда он пришёл попрощаться с нами в бомбоубежище. Сколько трагических событий произошло за эти три года!
Подошла Леня и сказала: "Вот, сохранила Вам сына." Папа спросил о маме и Лиде, но Лёня ничего определённого ответить не могла. Позднее папа пытался навести справки о судьбе мамы и Лиды. Выяснилось, что мама была арестована вне пределов гетто, какое-то время содержалась в минской тюрьме по улице Володарского, вёл допрос её бывший студент. Затем её увезли в Тростенец, где она и погибла.

Всё это рассказала папе мамина сокамерница, которой посчастливилось уцелеть. Мне трудно представить последние минуты жизни мамы, её страдания, умирать, не зная, живы ли дети.
Лиде, по рассказу свидетеля событий, помогли раздобыть русский паспорт на имя Марии Павловец и с ним дойти до партизан. Она погибла во время немецкой блокады партизанской зоны. Папа берёг меня и не рассказал деталей всего, что ему удалось выяснить о трагической судьбе наших самых близких и любимых.

Мы стали жить в нашем старом доме, папа много работал в лечебных учреждениях города. В сентябре 44-го я пошёл в школу, во второй класс, (первый закончил весной 41-го, а во время войны, естественно, не учился) 42-ой школы на площади Свободы. За год я одолел программу второго и третьего классов и осенью 45-го был переведён в 4-й класс. Учился относительно легко. Летом много времени проводил с товарищами на реке, а зимой - коньки и лыжи. К нам часто приходили мои старые друзья по детдому: Виля Лившиц, Костик Роготков и Котик пообщаться и подкормиться. Приглашали мы и Веру Леонардовну, у которой вскоре после освобождения возникли "раздутые" властями хозяйственные осложнения на работе, в результате которых она была арестована. Однако бывшие детдомовцы вместе с нашедшими их родителями "вышли" на самый верх власти, и Веру Леонардовну вскоре освободили.

День окончания войны для нас незаметно, потому что её главные трагические события завершились для нас в июле 44-го. Из Германии стали возвращаться угнанные минчане и военнопленные, но среди них не было евреев.
Папе было тяжело оставаться в Минске, где, несмотря на его высокий медицинский авторитет и связи – он работал в Лечкомиссии, - ему часто приходилось лечить в городских больницах бывших коллаборационистов, сотрудничавших с немецкими властями. Отец был очень сильно привязан к семье и крайне тяжело переживал гибель мамы и Лиды. Как рассказала мне впоследствии гостившая у нас медицинская сестра с которой он работал в госпитале, в новогоднюю ночь 42-го года она зашла к нему и пригласила встретить новый год в своей семье. Она застала Отца, человека сдержанного, рыдающим. Он смог только произнести: "Как я могу встречать Новый год, когда мои в Минске, вероятно, голодают. Будущий Председатель Верховного Совета БССР, Василий Иванович Козлов, с которым отец был дружен, рассказал, что будучи в 43-ем году в Ново-Белице он отговорил отца от самоубийства. Только в Ново-Белице папа понял, что нацисты действительно убили всех евреев, убедился, что это не обычная советская пропаганда, а трагическая реальность. Никого из родных в Минске не осталось. В конце 1947 года мы переехали жить в Москву.

С папой в Москве (1957 г.)

Сам переезд для меня прошёл легко, я сравнительно быстро "прижился" в новой школе, расположенной рядом с улицей Горького и Пушкинской площадью, районом Москвы, где жили высокопоставленные слои общества. Поэтому в школе учились сыновья (школа была мужская) многих очень "известных" родителей, к чему тогда я любопытства не проявлял. Мои одноклассники были совсем детьми, общаться с ними было совершенно неинтересно, я был старше их не столько по возрасту, сколько по жизненному опыту, поэтому я подружился с ребятами, которые учились на два класса старше, с которыми и проводил всё свободное время. Летом я жил на даче в Салтыковке, именно сюда мы должны были приехать всей семьёй в июне 41-го, но не успели.
На следующий год я поехал погостить в Минск, повидаться с друзьями и знакомыми, посетить наш старый дом, походить по до боли знакомым улицам. Тогда же я и сделал фотоснимки многих памятных для меня мест города, эти уникальные кадры того времени сохранились, часть их приводится в тексте.

Я окончил школу весной 1952 года, поступить сходу в московский институт не удалось – процветал государственный антисемитизм, апогеем которого стало "дело врачей". Недавно, перебирая свой архив, я нашел фотографию медсестры Ани, которая в марте 1953 работала в рентгенкабинете вместе с моим отцом, и вспомнил характерный эпизод из того времени. У отца была сильная стенокардия и он носил с собой таблетки нитроглицерина (их принимают под язык). И вот, выйдя из кабинета, он увидел в очереди больных женщину в полуобмороке и протянул ей таблетку. В этот момент в коридор вышла Аня, схватила его за руку и с силой втащила в кабинет. "Аня, что происходит?", - спросил папа. "Арон Давидович, если больная умрет, немедленно скажут, что вы ее отравили". И тогда отец сказал: "Я - врач и не могу помочь больному..."


Это Аня, медсестра	на обороте фотографии

Поскольку грозила служба в армии, я поступил в Рижское авиационное училище Спецслужб, готовившее специалистов по обслуживанию радиосистем гражданской авиации. По окончании училища в 1955 году был направлен на работу в Московский аэропорт "Внуково" и сразу без экзаменов (диплом с отличием в училище) поступил в Московский вечерний институт ГВФ на радиотехнический факультет, который успешно закончил в 1961 году. В это же время перешёл на работу в "ящиковую" систему, Московский научно-исследовательский институт приборостроения (МНИИП), который разрабатывал бортовую радиолокационную аппаратуру. Работал в должности ведущего конструктора и занимался там проблемами микроэлектроники вплоть до "Перестройки".

Всегда мечтал уехать в Израиль, жить среди своего народа, но об этом из-за секретного характера работы тогда не могло быть и речи. Когда почувствовал, что "железный занавес" приподнялся, стал предпринимать шаги для отъезда в Израиль, но получил сведения, что должен ждать 5 лет, а это никак не входило в мои планы. В это время мой сын Виктор учился в институте и тоже хотел как можно скорее уехать из опостылевшей страны. Естественно, моя жена Женя поддерживала наше желание репатриироваться, хотя ей, психолингвисту по профессии, очень интересно работалось в МГУ. Основной причиной нашей репатриации было желание навсегда избавиться от комплекса неполноценности в связи с происхождением, ибо мы понимали, что в условиях окружающего этнического большинства сделать это невозможно.

С помощью руководителей возродившейся еврейской общественности стран СНГ (Михаила Анатольевича Членова (Мики) и Романа Спектора), при содействии посольства Государства Израиль в Москве, мне в мае 1992 года удалось через Польшу добраться до Земли Обетованной. Помогло и то, что в это время я возглавлял "Международную Ассоциацию Евреев - Бывших Узников Гетто и Нацистских Концлагерей". Через шесть месяцев ко мне присоединилась и семья, мы стали жить в Петах Тикве, недалеко от Тель-Авива.
В Израиле, несмотря на то, что там уже были наши хорошие друзья и имелись определённые связи, мы испытали естественные трудности новых репатриантов. Через некоторое время мне удалось устроиться в компьютерную фирму, Женя стала работать в школе, сын - учиться в Тель-Авивском университете. Всё постепенно наладилось. С некоторыми изменениями эта жизнь продолжается и теперь.

Возможно со временем этот раздел моего повествования будет раскрыт полнее с тем, чтобы описать дальнейшую жизнь при Советской власти и, самое главное, рассказать об интереснейших людях, с которыми свела меня судьба.

Наша официальная делегация из Израиля, состоящая из трёх бывших узников Минского гетто, меня – заместителя председателя Всеизраильской Ассоциации "Уцелевшие в концлагерях и гетто", и членов этой Ассоциации: Лидии Коротки и Марата Гальперина, прибыла в Минск по приглашению "Белорусского общественного объединения евреев – бывших узников гетто и нацистских концлагерей" для участия в церемониях, посвящённых 60-летию освобождения Минска и Беларуси от немецких оккупантов.
После визовых формальностей я, спустя годы, вновь ступил на землю Беларуси. Меня встретил Володя Баранов, мой однокашник по детдому в Красивом переулке, у которого я решил остановиться в Минске. Моё решение основывалось на предположении, что в его доме мне будет "уютно". Так и оказалось. Володя женат на самой красивой девочке из нашего детдома – Вере Ивановой. Они оба были очень близки с Верой Леонардовной, мы давно знакомы и поддерживали постоянную переписку.

Этим же вечером мы собрались за столом в доме Володи и Веры. Кроме семьи Барановых и меня, были ещё Лёва Кравец и его супруга. С Лёвой мы были знакомы заочно, он тоже из Минского гетто, ему удалось спастись, убежать из гетто в партизанскую зону. Мы поочерёдно рассказываем о нашем современном житье-бытье, масса вопросов о жизни в Израиле, и я охотно отвечаю на эти вопросы, рассказываю разное, в том числе, о социальном и политическом положении граждан моей страны. У меня же большой интерес к современному состоянию тоталитарной власти в Беларуси, где, по рассказам минчан, демократией и не пахнет, а уровень жизни довольно низок (по сравнению с Израилем): у них средняя пенсия 150 тыс. рублей, что составляет 70 долларов в месяц, (при уровне цен всего на 30% ниже, чем в Израиле). Тем, связанных с военными временами, мы не касались, это интимное, очень тяжёлое, этим мы не любим делиться даже с очень близкими людьми, эти проблемы, как правило, коллективно не обсуждаются.

На следующий день мы с Володей отправились в город пройтись по старым местам, которые сейчас трудно узнать, но они хорошо сохранились в нашей памяти. Конечно, многое вспомнили, но, как оказалось, каждый - своё, каждый должен был высказаться и выслушать.

Назавтра я пошёл в город один. Со своими переживаниями человек должен справляться сам. Я подошёл к Дому Правительства, это огромное здание, построенное незадолго до войны, сохранилось. Характерно, что такие учреждения (как и тюрьма) нужны всякой власти, поэтому и пребывают они в целости и сохранности, несмотря на мировые катаклизмы. Перед Домом Правительства находится восстановленный памятник Ленину. Здесь мы с Лидой 1-го Мая 1941 года были на трибунах на первомайском параде. Тогда Лиде как лучшей ученице, оканчивающей школу с отличием, был выдан пригласительный билет. Лида взяла с собой меня, мальчишку, и я был счастлив и горд. Парад возглавлял Командующий Особым Белорусским военным округом генерал Павлов. Он проскакал на вороном коне перед трибунами, затем соскочил с жеребца, отдал поводья ординарцу и поднялся на трибуну и стал рядом с Первым секретарём ЦК Белоруссии Пономаренко. Всего через два месяца генерал Павлов будет расстрелян – на него Сталин возложит ответственность за разгром советских войск, которые находились в его подчинении, и сдачу немцам почти без всякого сопротивления всей Белоруссии и Прибалтики.
Тем временем парад продолжался: проходили танки, артиллерия, мотопехота, конница, зенитные, акустические и прожекторные установки. Вся эта военная мощь, как показали последующие события, не окажет серьёзного сопротивления немецкой армии. Поражение Красной Армии произошло только благодаря бездарному советскому политическому руководству, во главе которого стоял Сталин. Тогда, на праздничной первомайской трибуне, мы и предположить не могли, что в самом ближайшем будущем в результате преступной безответственности и бездарному руководству Советской власти народ, и в первую очередь еврейский народ, окажется без всякой защиты, будет брошен на произвол судьбы и понесёт неисчислимые жертвы.

От Дома Правительства я пешком пошёл по старым знакомым местам: университетский городок, где преподавала мама, Первая Советская больница, где работал папа, школа, где учились мы с Лидой.

Затем я пришёл на родную улицу, где раньше стоял наш дом, потом прошёл по тому самому мосту через Свислочь, неспешно, как всегда, струящуюся, с низко склонёнными над ней ветвями плакучих ив. А в памяти - картины прошлого...
Здесь же, на месте нашего старого дома, я встретился с Шурой Лисовской – сестрой Кима Лисовского, она рассказала о недавней кончине брата, и мы вспомнили с ней своих покойных близких. Шура рассказала, что была свидетелем казни Маши Брускиной, повешенной немцами вместе с Щербацевичем и Трусом на воротах дрожжевого завода на нашей улице. Это была первая публичная казнь в Минске, сведения о которой дошли тогда и до Минского гетто.

Белорусские власти долго не признавали, что повешенная "неизвестная девушка"- еврейка Маша Брускина, хотя это установлено свидетельскими показаниями. Лишь в июле 2009 г. пришло официальное признание подвига Маши и память ее была увековечена.

Третьего июля 2004-го года я присутствовал на военном Параде, посвящённом 60-летию освобождения Красной Армией Минска и Белоруссии. Был тёплый, солнечный день, на импровизированных трибунах - огромное количество народа. На парад вывели всю тяжёлую технику, ракетные установки; стройные колонны солдат и офицеров прошли торжественным маршем перед трибуной. Подумалось, как много общего между этим парадом и тем первомайским 1941 года. Те же победные реляции. И хотя в своей воинственной речи, произнесённой на параде, Президент Лукашенко привёл данные о людских потерях, понесенных Белоруссией в войне, - погиб каждый третий житель республики – он ни слова не сказал, почему это произошло? Кто виноват в колоссальных народных жертвах? Ни слова... Знаменательно, что этот парад проходил на улице Иерусалимской!

Вместе с приехавшими делегатами из других стран и хозяевами, принимавшими нас, мы посетили район города, где раньше находилось Минское гетто. От старого там мало что осталось, ведь прошло почти 60 лет, и Советская власть не стремилась сохранить памятные места, связанные с трагедией евреев Минска. Полагаю, было сделано всё, чтобы не оставить ничего, что бы напоминало о том, что на этом месте погибло более 100 тысяч евреев – жителей города Минска.

И вот характерный пример: территория гетто включала еврейское кладбище, во время немецкой оккупации там были погребены тысячи погибших евреев. На этом самом месте теперь разбит парк, выросли посаженные деревья. Лишь несколько старых могильных плит и одиночный памятник евреям из Германии, убитым немцами, напоминает, что здесь было еврейское кладбище с тысячами старых захоронений и памятников.

На следующий день все делегаты поехали на запад Беларуси, по маршруту: Раков-Мир-Ивенец-Налибокская Пуща – это те места, где до войны в небольших городках жило сплошь еврейское население. Сейчас здесь евреев нет. Одни братские могилы, где покоятся бесчисленные жертвы нацистского геноцида. Скромные памятники и страшные цифры – количество невинно убиенных, аккуратные побеленные ограды. И так повсюду, в каждом городке или в пригородном лесу. На границе Налибокской Пущи мы увидели памятник погибшим партизанам 106-го еврейского отряда, в которым было более 800 человек под командованием Шоломо Зорина. Последний бой отряд принял 6-го июля 1944 года, когда Минск уже был освобождён. Отступавшие немцы с тыла напали на партизан этого отряда. В результате боя Ш.Зорин был тяжело ранен, а 16 бойцов погибло. Однако их еврейские фамилии на памятнике не значатся. Здесь, как и на других местах погребения, мы возложили траурные венки, помолчали – говорить не было сил...

Шестого июля в Еврейском Общинном Доме Минска состоялась презентация книги "Праведники Народов Мира Беларуси". Книга составлена Инной Герасимовой и Аркадием Шульманом. В книге приведен поимённый список Праведников и спасённых ими евреев с кратким описанием истории спасения. Звание "Праведник Народов Мира" присваивает Израильский Мемориальный Музей памяти жертв и героев Катастрофы европейского еврейства Яд Вашем. Праведники – мужественные, благородные люди, которые не прошли мимо еврейской беды и, рискуя собственной жизнью и жизнью своих близких, помогали униженным и оскорблённым в момент страшных испытаний еврейского народа. Таких людей в Белоруссии на 1 января 2004 года насчитывается 508 человек. Мир должен знать их имена и помнить о подвиге каждого из них, ибо сказано в Талмуде: "Человек, спасший одну жизнь, спас всё человечество..."

На сцену поочерёдно приглашались уже совсем не молодые, благородные красивые люди – Праведники. Каждому вручалась книга с персональным посвящением. Таких оказалось 18 человек. Затем на сцену были приглашены спасённые. И переполненный зал долго рукоплескал всем им. У многих на глазах слёзы. Всё было трогательно и достойно. Это был, хоть и запоздалый, праздник торжества благодарности мужеству, милосердию и подвигу.

В этот же вечер в Еврейском Общинном Центре собрались бывшие детдомовцы: Лена Антонова, Аня Гуревич, Анатолий Дикушин, Лиля Коротки, Марат Гальперин, Иван Богданов, Нелла Гербовицкая, Лёва Кравец, Мая Крапина и я, Давид Таубкин: всего 10 уже немолодых людей, когда-то детей, обожжённых войной, столько претерпевших, перенесших неимоверные, недетские испытания. Несмотря на сильнейшие эмоциональные потрясения, остаться в здравом уме после всего пережитого нам помог юный возраст и детская психика, которая инстинктивно постаралась вытеснить из памяти самое страшное. Тогда всеми нашими поступками подсознательно руководила жажда жизни. В советское время мы никогда вместе не собирались – униженные и оскорблённые не хотели смотреть в глаза друг другу.

И хотя мы и сейчас не любим бередить старые раны, но здесь в Еврейском общинном центре были все свои, да и наше самосознание теперь стало другим. Поэтому поочерёдно каждый неспешно рассказал грустную историю своего спасения. Все рассказы имели много общего, но каждого хранила своя судьба. Мы вспомнили, как необходимо было постоянно быть готовым к резкому изменению ситуации, в городе внимательно следить за обстановкой, чтобы не попасть в "облаву", не встретиться с полицаем – у них на евреев глаз намётан, не встретиться с довоенными знакомыми – всё смертельно опасно. Мы, детдомовские дети, отучились мечтать, это расхолаживало и мешало немедленно действовать.

Я думаю, что долгое пребывание в непрерывной стрессовой ситуации, постоянная боязнь разоблачения, (мы чётко знали, что за этим последует) всё это в совокупности отложило свой негативный отпечаток на характер каждого из нас. Резкость суждений, бескомпромиссность, жесткость (но не жестокость), непрощение проступков и ошибок у окружающих – вот характерные черты моих сверстников, выживших в труднейших условиях немецкой оккупации. С другой стороны, для всех нас характерна порядочность, надёжность, целеустремлённость, активность, ответственность, быстрота реакции и ориентировки, бескорыстность, оптимизм (ибо мы очень хорошо знаем, что такое – плохо), доброта и желание помочь ближнему.

Наши погибшие родители хотели, чтобы мы, оставшиеся в живых, были счастливы и достойно прожили жизнь. Но у каждого из нас впоследствии была трудная судьба, в большинстве своём нелёгкая сиротская жизнь, без родительской поддержки, без заботы и ласки. А достойно прожить – этот завет мы старались выполнить.
Мы выпили, помянули погибших... Обещали поддерживать связь и помогать друг другу, пока живы.

В заключение мне хочется сделать некоторые обобщения и выводы, к которым я пришёл в результате размышлений, с учётом временной дистанции от тех трагических событий.

Я вернулся из Минска в Израиль, в мою по-настоящему родную страну, гражданином которой я стал с июня 1992 года. Я живу среди моего народа, и хотя люди, окружающие меня, очень разные по социальному положению, стране исхода, обычаям и отношению к религии, они для меня – свои. Здесь мне уютно. Я знаю, что мои коллеги по судьбе, бывшие узники гетто, живущие в Израиле, думают так же.

Мы понимаем, что случайно уцелели в Катастрофе. Мы испытали на себе все ужасы гитлеровского оккупационного режима, потеряли родных и близких и поэтому так ценим жизнь. Каждый из нас – последних живых свидетелей страшной трагедии еврейского народа видел равнодушные и деловые лица нацистских палачей и не может ничего забыть. Но мы не только помним, мы стараемся рассказать... Мир должен знать.
Есть ли у меня чувство ненависти к немцам? Думаю – нет, хотя я знаю, что нацизм пришёл к власти в Германии в результате свободного волеизъявления немецкого населения. Впоследствии сам немецкий народ стал пленником нацистского режима, принесшего ему страдания. Нюренбергский процесс, казнь главарей гитлеровского государства, последующие послевоенные многочисленные процессы над нацистскими преступниками, проводимыми во многих, ранее оккупированных европейских странах, не принесли чувства удовлетворения от справедливого возмездия. Божья кара постигла далеко не всех убийц. Однако, всеобщее осуждение немецкого нацизма и то, что сам немецкий народ испытывает чувство вины за содеянное, вызывает понимание. И всё же ступить на немецкую землю, вновь услышать немецкую речь мне не хочется...

Как впоследствии стало известно из обнаруженных немецких секретных документов (1), еврейское население Европы и всего мира подлежало тотальному уничтожению. И этот план нацисты в отношении евреев Европы почти полностью осуществили. Это ясно прослеживается на геноциде евреев в Белоруссии.
Из официальных источников следует, что в результате войны погиб каждый третий житель Белоруси. На белорусской земле от рук нацистов и их пособников погибло почти два с половиной миллиона мирных граждан, из всех погибших более девятисот тысяч составляли евреи. На оккупированной немцами территории БССР было создано 300 гетто, в которые были заключены евреи, почти все они были убиты в 448 местах уничтожения. Белорусская земля представляется в нашем сознании сплошным еврейским кладбищем...

Число спасшихся евреев, оказавшихся на оккупированной немцами территории Белоруссии, невелико. Остались живы 2-3%. Это те евреи, которым удалось добраться до партизан и те, кто скрывался среди местного населения, они остались живы благодаря Праведникам Народов Мира.

Каждый раз, когда я бываю в театре или на концерте, оглядывая зрительный зал, мысленно представляю, что если сравнить количество зрителей в процентном отношении с еврейским населением оккупированного Минска, то из тысячи присутствующих в зале в живых должно было остаться не более тридцати человек. Так было в реальной жизни, но к этому следует прибавить невыносимые физические и моральные муки и страдания, которые перенесли обречённые перед тем, как навсегда расстаться с белым светом и любимыми.

И снова постоянная мысль: "Как это могло произойти?", "Как Бог мог допустить? ". Ответа нет...
Евреи погибали и боролись, как могли... Почему я упоминаю об участии только евреев в борьбе с нацизмом, хотя в этой беспощадной войне с гитлеровской чумой участвовали и другие народы, которые понесли в этой борьбе тоже неисчислимые потери? Я говорю о еврейском сопротивлении потому, что только евреи находились в исключительном положении, на территории германской юрисдикции они были вне закона и жили во враждебном окружении. Кроме того, участие евреев в сопротивлении нацистам долгое время сознательно замалчивалось Советской властью. Пришло время сказать о борьбе евреев с нацизмом во весь голос!

Ниже приводятся некоторые официальные данные о еврейском сопротивлении нацистскому режиму в Белоруссии. Несмотря на безвыходную ситуацию, еврейское антифашистское подполье, в рядах которого насчитывалось более 1350 человек, всё же действовало во многих гетто на территории Белоруси. Целью борцов гетто было уничтожение врага, а не спасение самих себя – это было невозможно. В рядах белорусских партизан сражалось почти 12 тысяч сыновей и дочерей еврейского народа ( 2).

Мы должны знать, что в годы Второй мировой войны в войсках антигитлеровской коалиции находилось полтора миллиона еврейских воинов. В рядах Красной Армии воевало 500 тысяч евреев, более 200 тысяч из них погибли. За мужество и ратные подвиги 160 тысяч советских воинов – евреев награждены орденами и медалями, среди них 160 человек удостоены высшей награды – звания Героя Советского Союза ( 3 ).

В армии США было более 500 тысяч воинов–евреев. Почти тридцать пять тысяч погибло. Более шестидесяти тысяч еврейских солдат и офицеров, воевавших а американской армии было награждено орденами и медалями. В армии Великобритании находилось свыше 66 тысяч евреев. Почти 17 тысяч евреев воевало в армии Канады (4), (5).

Жертвы евреев, боровшихся с нацизмом, принесены на алтарь победы во имя свободного существования человечества. Эти жертвы огромны. Я надеюсь, что они не были напрасны.

Несмотря на разностороннюю и положительную деятельность Еврейской общины в Белоруси, я должен с горечью констатировать, что восстановление еврейской жизни в этой стране (где сейчас живёт 25 тысяч моих соплеменников) не представляется возможным. Вырублены корни, и поэтому нет жизнестойкой популяции, способной возродиться. К сожалению, это относится не только к Белоруси, но и ко всем странам, подвергшимся немецкой оккупации. Следует признать, что советская власть и её государственный антисемитизм тоже приложили руку к уничтожению еврейской культуры и еврейской общественной деятельности. Таковы трагические итоги свирепого двадцатого века. Осталась надежда только на Израиль, где восстановление еврейства из пепла не только стало возможно, но уже произошло, и в частности потому, что на историческую родину репатриировалось более одного миллиона человек из стран СНГ. Только при компактном проживании можно сохранить еврейские традиции, древнейшие заповеди и сохранить нацию.
Я твёрдо знаю, что несмотря на Катастрофу, мировое еврейство возродится – тому порукой Государство Израиль, общий дом для каждого еврея, где бы он не жил сейчас. Я уверен, что у Израиля есть современное средство никогда больше не допустить геноцида древнейшего народа. Мы, израильтяне, твёрдо знаем, что не надо ждать до последней минуты, надеясь на судьбу, а надо действовать, опережая негативные тенденции развития событий. "Масада больше не падёт!". Тем и живу.

Радость и боль я ощущаю в своём сердце. Радуюсь, что выжил и скорблю по своим погибшим любимым родным и близким, по сгинувшим миллионам евреев Европы, потому что Свобода к ним опоздала. Мы празднуем освобождение мира от нацистской чумы и с горечью помним о невинно погибших. Мы сознаём, что Победа над Гитлеровской Германией принесла немногим оставшимся в живых евреям Европы долгожданную свободу и не позволила гитлеровцам уничтожить мировое еврейство, за что низко склоняем головы перед павшими в борьбе с нацизмом и выражаем глубокую благодарность нашим освободителям: солдатам и офицерам Красной Армии и Армиям США, Англии и Франции, партизанам и Праведникам Народов Мира, спасавшим евреев.

Мы, граждане Израиля, знаем, что наша страна – сильное государство. Оно сегодня ведёт бескомпромиссную борьбу с арабским террором, и Израильская Армия защищает от террористов не только своих граждан, но и каждого еврея в странах рассеяния (и не только евреев), что вызывает у нас чувство гордости за страну, ибо мы, немногие оставшиеся в живых после Катастрофы, на своём горьком опыте хорошо знаем, каково быть беззащитными.

Мы констатируем, что в мире снова голову поднимает антисемитизм, который часто принимает форму антиизраилизма. Борьба с этим позорным явлением - наша общая задача. История научила нас, что ксенофобия начиналась с евреев, а затем распространялась и на другие народы.

От имени праха погибших в Катастрофе и тех, кто освободил землю от нацистской заразы, мы говорим: нельзя забывать страшные уроки Второй мировой войны, унесшей десятки миллионов человеческих жизней. Мы понимаем, что уже сегодня нужно в зародыше уничтожить очаги терроризма, расизма и антисемитизма. Мы можем надеяться в первую очередь только на силу своего государства, мы будем рады, если руководители демократических стран, лидеры партий, движений, религиозных конфессий и все люди доброй воли присоединятся к нашей борьбе.

В Минске, как и всюду, где были нацистские нелюди, погибло всё еврейское население, от целых семейных кланов не осталось ни одного живого человека, кто мог бы поведать о последних днях своих родных и близких. Нет последующих поколений, оборвана нить непрерывности целого народа. Эта трагедия специально замалчивалась Советской властью, о ней не говорили и не писали. Во время учёбы, работы и в дружеских компаниях мы никогда не рассказывали о пережитом, не подчёркивали исключительность судьбы, чтобы быть на равных с окружающими, ибо исключительность судьбы не даёт права на исключительное положение в обществе. Теперь ситуация изменилась и наш возраст диктует, что надо не только помнить, но и рассказать. Мир должен знать. Кроме нас это сделать некому. Спустя шестьдесят лет после тех трагических событий, те кому удалось случайно спастись, уходят из жизни. Поэтому каждое свидетельство выживших очень важно и ценно.

Я должен был рассказать. Ибо я надеюсь, что в моём рассказе, "как в капле воды" отражена вся трагедия "океана" Катастрофы. Тот, кто был опалён огнём великого бедствия, не найдёт в моём повествовании ничего нового, неизвестного, ему знакомо всё в деталях. Человеку, не видевшему лично, что происходило с евреями, попавшими в руки нацистов, невозможно представить реальную картину происходившего каждодневно, ежечасно, поминутно. Всё случившееся было просто иррационально с общечеловеческой точки зрения, непонятно это и сейчас.

Мой тел. : (03)9214641; 0506 860 954.
Мой адресс: To David Taubkin, Kneset Israel St. 95/15,
Petah Tikva, 49244, Israel.
e-mail: victor-t@013.net.il

Елена Жилинская: С большим волнением прочла воспоминания Давида Ароновича. Слезы в глазах и ком в горле. Пережить такое.....!
Потерять самых дорогих и любимых.Страшное время, сколько горя было....

Екатерина Одинец: "Хочу выразить огромную благодарность автору этой статьи за Вашу силу духа, мужество, смелость! Понимаю, как тяжело вспоминать и описывать тот ужас и кошмар, но Вы это сделали. Это нужно нам - сегодняшним, чтобы помнить и не допустить такого никогда в мире! Спасибо Вам! Сама я русская, родилась в 1972 г., в Петрозаводске (Карелия), здесь и живу. Мой папа родом из Белоруссии, из Гомельской области. Там у нас много родных. Его отец был партизаном во время войны".

Минуло семьдесят лет...