Память. История семьи Аркадия Шухата*
Петр Ефимов
В этой необычной истории нет ни капли домысла. Здесь все горькая и суровая правда.
В семейном календаре семьи Шухат немало памятных дат: дни рождения, юбилеи, "круглые" и обычные. И, конечно, праздники. А вот в январе собирается семья не на праздничную трапезу. Это - день Памяти. Памяти старейшины рода Исаака Шухата, Брани Шухат и ее сыновей Иосифа и Хуны. Памяти родных и близких, сгинувших в страшные военные годы. Как обычно почетное место занимает глава семьи Аркадий Шухат, его супруга Бэлла, сыновья Борис и Александр.
Горит светильник, высвечивая из далекого далека события, факты и такие до боли знакомые лица. И тогда будто раздвигаются стены, и они как бы попадают в Кодыму. Так называется местечко, расположенное между Киевом и Одессой, где до войны жила семья Шухат со своими родственниками. Перед войной они переехали в село Грабово, что в 12 километрах от Кодымы. Сельские жители, для которых труд на земле был в радость, они к тому же были отменными мастеровыми. В окрестных деревнях - Лабушное, Крутые, Писаревке, Шершенцах - проживало немало еврейских семей. В Кодыме той поры насчитывалось около 1,5 тыс. евреев, были еврейская школа, синагога, еврейское кладбище. Славилась Кодыма своими базарами и ярмарками, особым колоритом: украинский говор смешивался с русским, молдавским, еврейским, польским.
Целый месяц - с 22 июня по 22 июля 1941 г. - Кодыма бурлила. Советская армия оставляла город за городом, поселок за поселком, село за селом. Поплыли зловещие слухи о зверствах фашистов. Но им не хотели верить. Зато охотно судачили по поводу предстоящей эвакуации: дескать, готовятся эшелоны, с собой можно будет взять кое-какой скарб.
Судили-рядили и в семье Шухат. Решили пробиваться в Кодыму и на месте принять решение. Но оно уже было запоздалым.
Для людей несведущих эвакуация представлялась в виде организованного отъезда с некоторым имуществом. А фактически это было паническое бегство, порой не только без вещей, но и без документов, пешком или в лучшем случае на перекладных. Это было бегство в никуда, ибо их никто не ждал ни в ближних, ни в дальних селениях. К тому же постоянные бомбежки, бесконечные поиски съестного для себя и лошадей. Шухаты - мать и два сына - подались в путь-дорогу. Им еще повезло - нашлось место на повозке. Держали путь пока на Кировоград, но быстро погасли надежды: когда проехали солидную часть пути и, казалось, вырвались, случилось непоправимое: навстречу им двигались те, кто убегал от немецкого десанта. Пришлось возвращаться.
В Кодыме поселились в доме своих родичей. Здесь уже вовсю шли облавы. Прятались в погребе, откуда был выход на кухню. Самым страшным была неизвестность. Местечко, еще недавно бурлящее страстями и пересудами, словно вымерло. Это было затишье перед бурей. И она не заставила себя ждать. Неожиданно в их дом ворвались немцы и полицаи. Всех выгнали на улицу. Собрали группу возле базара и повели в сторону Кодымского Яра. Начались крики, плач. Здесь же узнали ошеломляющую новость: ведут на расстрел, туда, где уже навечно успокоилась первая партия кодымчан. Эта новость, словно ток высокого напряжения, взбудоражила толпу. Немцы, румыны и полицаи нещадно били прикладами и палками отстающих. А в колонне были одни старики, женщины и дети. Брана крепко держала детей за руки. Нещадный голод 1933 года уже унес ее сына Иосифа. Она лихорадочно думала, как спасти Хуну и Абрашу. Рядом с Браной шла Эстер Медник. Ей было еще труднее: на руках она несла свою дочь Феню, инвалида. Когда проходили мимо дома, Эстер втолкнула Брану и детей в открытые ворота и сама вбежала туда. Слава Б-гу никто их не выдал. Решила Брана с детьми пробиваться в родное село Грабово, где их хорошо знали. К утру добрались до ближайшей деревни Писаревки. И здесь их ждала печальная новость: всех евреев расстреляли. А в Грабово их дом был разграблен. Но решили пока отсюда не уходить - все-таки есть крыша над головой. Днем мать уводила сыновей в посадку или в поле, а вечером возвращались в пустой дом. В поле еще можно было раздобыть остатки неубранных колосьев, кукурузу, буряк. Этим и кормились.
Относительное затишье кончилось, когда появились новоиспеченный староста, несколько полицаев. Еще совсем недавно в Грабово жило около 30 еврейских семей. Это были, в основном, хлеборобы и ремесленники. Было здесь и свое производство - известковый завод. В забоях и шахтах также трудились евреи. Старожилами была большая и уважаемая семья Савранских. К главе семьи, мудрому Иосифу, нередко обращались односельчане за советом и помощью. Таким был и его брат Пиня. Семьи Коган, Резник, Дувидзон, Зильберман, Миль, Котляр пользовались всеобщим уважением, многие сельчане души не чаяли в них. И вот теперь они ждали своей участи. Первой жертвой стал Котляр, бывший директор завода. После пыток и издевательств его привязали к телеге и волокли вдоль речки, пока тело не было полностью изуродовано. Потом собрали всех евреев в доме Иосифа Савранского и потребовали драгоценности, вещи. Когда полицаи и румыны стали срывать с матери платок, Абраша вцепился зубами одному из них в руку. Его взяли за руки и за ноги и выбросили в двор, там стали избивать сапогами. Мать связали и бросили в угол, а ревущего братишку вывели во двор и поставили к забору, где уже стояли другие дети. Румыны изготовились к стрельбе: это называлось акцией устрашения на глазах родителей. Полураздетых и измученных, их повезли в Кодыму и разместили в бывшей гостиницы, где уже было полным-полно бессарабских беженцев и тех кодымчан, кто не попал в первую "регистрацию" (читай - расстрел). А оставшимся грабовским евреям была уготована печальная участь: их не спасло ни родное село, ни односельчане, с кем делили и радость, и горе. Однажды собрали их в доме Пини Савранского и расстреляли. Теперь там стоит скромный памятник, и поставил его Григорий Савранский, вернувшись с фронта, на первые после войны заработанные деньги....
А гостиница между тем заполнялась. Несколько суток стояли люди в духоте и тесноте, без еды и воды. Когда неизвестный смельчак пытался ночью уйти через окно, его тут же расстреляли. А с ним и десять заложников. Брана пыталась через окно выменять кусок хлеба на чудом оставшуюся вещь, но полицай Щербина (заметная фигура в довоенной Кодыме - он был следователем райпрокуратуры) ударил ее прикладом по рукам, выбил хлеб, а потом догнал убегавшую крестьянку и избил. Появились немецкие офицеры. Они похвалили полицаев за ревностную службу, а евреев велели этапом вести в Котовск. Это была дорога в кромешный ад. Наступали холода. От побоев, ран, голода и холода люди еле плелись, полицаи и румыны подгоняли их прикладами и плетками. Брана пристроила меньшего на спине, привязав его косынкой, а старшего держала за руку. Таким же образом несла свою больную дочь Эстер Медник, которую также не смогли спасти знакомые. На станции Абомельниково их разместили в бывшем свинарнике. Люди, изможденные неимоверными страданиями, падали в вонючую жижу и умолкали. Некоторые навсегда. Живые завидовали мертвым. Но даже в этом аду конвоиры находили себе развлечение: румыны ворвались ночью, отобрали молодых женщин, выволокли их и увезли. Никто из них не возвратился.
Бытует миф, нередко повторяющийся: румыны, дескать, более лояльно относились к евреям. Не знаю, кто первым пустил эту "утку". Мне довелось беседовать со многими из тех, кто пережил Холокост, особенно в нашем районе, который назывался Транснистрией. Разумеется, среди румынских солдат и офицеров были совестливые люди, которые тяготились своим положением оккупантов. В целом же они мало чем отличались от немцев, а иногда, стараясь им всячески угодить, проявляли особую жестокость. Напомню, что бессарабские евреи первыми почувствовали на себе "новые порядок". В угоду Гитлеру Антонеску ввел у себя те же законы, что были в Германии. Аркадий Шухат вспоминает, что в Балтском гетто висел приказ такого содержания: "Я, Ион Антонеску, предупреждаю каждый жид, обнаруженный вне гетто, будет рассматриваться, как партизан и дезертир и расстрелян на месте". Руководителя румынской полиции в Балте Парапана называли не иначе, как мясником. А румынский капрал Гаврила удостоился "чести" попасть в "Черную книгу" И.Эренбурга и В.Гроссмана (Иерусалим, 1980 г.) Он хвастался тем, что "замучит триста человек, после чего сможет перейти на другую работу". Таких свидетельств множество. Более половины людей остались в том свинарнике. А тем, кто остался жив, предстоял еще один переход к станции Слободка. Для многих этот переход стал последним.
При удобном случае матери бросали в кювет своих детей в надежде, что их подберут добрые люди. Таких было немало. Крестьяне старались бросить в толпу кусок хлеба, вареную картошку. Они подбирали детей, наскоро укутывали их и уносили. На станции Слободка отобрали больных, старых и увезли. Навсегда. Остальных загнали в коровник. Здесь было суше. Но вновь повторилась старая история: ворвались румыны и полицаи и тут же расстреляли несколько человек. Утром крестьяне близлежащих деревень пришли обменять вещи на продукты. Но снять уже было нечего. Тогда они стали просто отдавать людям хлеб, картошку и даже вареные яйца. Конечно, они не могли всем помочь, но сам по себе этот благородный порыв растрогал до слез. Это были лучики света, добра, сопереживания, так необходимые в той кромешной мгле.
И снова была дорога. И снова были бесконечные побои и издевательства. Чтобы не отставать (а таких сразу пристреливали), Брана подвязала младшего за спину, а ноги его положила старшему на плечо и велела держать их руками. А он сам еле плелся. Тогда мать посоветовала: "Смотри по сторонам, может быть, папу встретишь". Откуда им было знать, что в ту пору красноармеец Исаак Шухат томился в немецком плену, ожидая своей участи. Нашелся предатель, и его, как и других солдат-евреев расстреляли перед строем. Об этом гораздо позже расскажет Аркадию очевидец тех событий. А пока они пришли к очередному пристанищу, на этот раз это была конюшня. Рядом с ними устроилась Эстер Медник со своей больной дочерью и бессарабские евреи. Зная язык, они подслушали разговор румынских конвойных и передали шепотом, что утром готовится экзекуция. Возник дерзкий план побега. Собственно, плана как такового не было, было лишь желание выбраться из этого ада любым путем. Решили дождаться темноты и уходить семьями.
Когда охранники отправились пьянствовать в соседний дом, они стали выбираться. Подались в сторону леса. Под утро услышали пение петухов и постучались в первый же дом. Хозяйка открыла дверь и ужаснулась - перед ней стояли привидения, исхудавшие, оборванные, еле державшиеся на ногах. "Що вони з вами зробили", -прошептала она и позвала их в сени, где лежал только что родившийся теленок. Покормила и попросила уходить - "Бо як зверюги, ходять румини 1 полща! 1 шукають жидив". Она посоветовала уходить в глубь леса, перекрестила их, кое-что собрала съестного на дорогу. Немало дней и ночей провели они в лесу, питаясь корнями, травами, ягодами. Казалось, все, иссякли силы, нет мочи подняться. Но стоило матери посмотреть на детей, на эти высохшие и повзрослевшие лица, на голодный блеск глаз, и вновь появлялись силы. Нужно идти, идти во что бы то ни стало, авось улыбнется счастье. Но и на этот раз оно ускользнуло: на опушке леса их ждали ...румынские жандармы. Стали избивать, а потом повели в жандармерию. Избиение и там продолжалось, Брана потеряла сознание. Ее обливали водой и снова били до тех пор, пока она перестала подавать признаки жизни. Тогда погрузили на подводу и отвезли в Балту, в гетто. В огромном бараке народу было полным-полно. Старожилы посоветовали постоять, пока уберут трупы. А Брана таяла на глазах: она уже не могла ни лежать, ни стоять. В ночь с 31 декабря на 1 января 1942-го она открыла глаза, рукой подозвала старшего и протянула ему два сухарика, припрятанные на черный день. Это было все, что она могла оставить сыновьям. 1-го января ее не стало.
Двенадцатилетний Абраша сразу стал взрослым, ответственным за своего младшего братишку. Пришлось ему, старшему, выходить за пределы гетто и добывать пропитание, что само по себе уже каралось смертью. Заболел Хуна, не вставала Эстер и ее больная дочь. Надо было и им помогать. Наступила холодная и голодная зима. В один из дней он пробрался на дальние улицы Балты. Ковырялся в мусорной яме, подбирал картофельные очистки. Его окликнула женщина, расспросила откуда он, позвала к себе в дом. Раздела, помыла, накормила горячим борщом, первой человеческой едой за полгода скитаний. Это была добрая и милая Евдокия Юркова, проживавшая в Балте в скромном домике по улице Плотницкой №2. С ней жил сын Василий и невестка Ефросинья. Все тепло и участливо отнеслись к нему, дали большой сверток с хлебом, банку с борщом и велели через неделю обязательно прийти. Наконец-то он сможет накормить братика и Эстер с дочкой! Он часто приходил в этот гостеприимный дом, Евдокия лечила его обмороженные ноги, помогала, чем могла. А однажды в барак пришла сама тетя Дуся, принесла хлеб, картошку, горячую пищу, накормила его, братика, соседей, принесла целую сумку с продуктами, гусиный жир. Этот поступок, несомненно, был подвигом.
Забегая вперед, скажу, что и после войны их связи не прекратились: Аркадий наведывался к своей спасительнице, Василий приезжал в Одессу и жил у них. И после смерти дорогой тети Дуси они всячески поддерживали связь с этой замечательной семьей. То было истинное братство, настоянное на бескорыстии, порядочности, человеческом участии. Но до этих событий тогда еще было далеко. Братик Хуна таял на глазах, ничего не ел, только стонал и звал маму. 20 января его не стало.
Печальным был январь 1942-го. Малолетние узники гетто, лишенные не только родительской ласки, но и элементарного ухода, быстро взрослели, старались друг другу помочь. Вид у них был страшный - проваленные животики, большие головы и постоянный голодный блеск в глазах. У многих были обморожены руки и ноги. Абраша Дерман лежал с обмороженными ногами, на которых уже сгнили пальцы. Маленькую и беспомощную Соню кормили по очереди - у нее были обморожены руки. Ее маму и близких расстреляли в Кодыме. Она бежала с отцом: он нес ее на плечах. По дороге они остановились отдохнуть, отец уснул и замерз. И она уже засыпала. Проезжающие мимо крестьяне похоронили отца, а ее выходили. Полицаи выследили ее и сдали в гетто. Но руки спасти не удалось. Гриша Рабинович был весь в фурункулах, на животе зияла рана, через которую просматривались внутренности. Его перевязывали тряпками.
И все-таки в этих поистине нечеловеческих условиях взрослые не забывали о детях. "Сиротский барак" пользовался особым вниманием и уважением, сюда привозили детей и из других гетто - Бершади и Олигополья, Чичельника и Саврани. В этот барак попал и Абраша Шухат. Вместе с другими "взрослыми" он осваивал новые маршруты - соседние села Бензари, Мироны, Плоское, где выполняли самые разные хозяйственные работы. Все, что приносили, делили поровну, большая часть шла малышам и больным. А сколько сил и душевного тепла отдали детям-сиротам волонтеры из гетто: Дора Абрамовна Мошес, Фира Владимировна Перельмутер, Софья Наумовна, Ида Львовна (к сожалению, их фамилии стерлись из памяти) выхаживали малышей. "Наши мамы" - так называли их дети. Они не отходили от больных, лечили чем могли, хотя и своих забот у них было немало. Кто-то из взрослых детей освоил процесс вязания. Нитки выпарывали из всякого старья, и получались очень даже неплохие носки и варежки. Вместе с другими Абраша попал на кожевенный завод, где делали битые валенки. Владел заводом румын, а надзирателями были полицаи. За всякую провинность нещадно били нагайками. Постоянная пыль, слякоть добивали изможденных детей. Не раз и его жизнь висела на волоске. Как-то с другом они пошли добывать топливо - выдергивать оставшиеся доски из пола полуразрушенного дома. Из окна они увидели ужасную картину: румыны вывели женщину с грудным ребенком на руках и расстреляли ее. Дети побежали, им стреляли вслед. Слава Б-гу, промахнулись.
В другой раз отобрали группу ребят на погрузочные работы. В последнюю минуту, будто почуяв неладное, друзья улизнули. После работ всех загнали в хату, облили ее бензином и подожгли. Позже на пепелище находили обгоревшие трупы, тлеющие вещи. Разве такое забудешь?
В гетто не только старались выжить и помочь слабым. В гетто боролись. Боролись прямо и косвенно: передавали последние известия, которые узнавали в деревнях, имели связь с партизанами. Возглавил сопротивление Михаил Спектор. Его мать расстреляли в Кодымском Яру, ему удалось бежать. Он прятался, но вновь попал в облаву. И вновь бежал, был ранен в ногу. Это по его инициативе группа смельчаков связалась с народными мстителями, выполняла опасные задания...
Судьба и после войны испытывала Аркадия Шухата на прочность. Детдом, послевоенные скитания. Какова же была радость, когда нашлась родная душа - дядя Яша. О пережитом старался не вспоминать, очень это непростое дело - вновь пережить такую трагедию. Учеба и работа занимали полностью. И все же прошлое крепко сидит в памяти, не отпускает, постоянно тревожит, не дает покоя. Он должен рассказывать о том, что пережил. Это нужно не мертвым, это нужно живым. Перед отъездом в США он побывал в родных краях, постоял у памятника в селе Грабово и положил целую охапку полевых цветов.
Ничто уже ни в Кодыме, ни в Грабово не напоминает о прошлой жизни. Не найти ни братских, ни отдельных захоронений, да и молодежь уже почти ничего не знает о трагедии родного края. Или не хочет знать. А у Шухатов ежегодно в январе - месяц скорби и Памяти. Места за столом занимают Аркадий Шухат и его супруга Бэлла, сыновья Борис и Александр. Горит светильник и будто высвечивает из того далекого времени незабываемые образы. Девятнадцать(!) родственников недосчитали Аркадий и Бэлла на послевоенной перекличке. Не много ли для одной семьи?
*Опубликовано в "Вестник" №6(239), 14 марта 2000 (Массачусетс).
