Память сердца

Давид Фабрикант

История с географией
В 22 километрах от Гомеля река Сож, приток Днепра, образовала затон. Им часто пользовались плотоводы, которые сплавляли лес вниз, в Киев и дальше на юг. Первыми здесь поселились старообрядцы, прятавшиеся в густых белорусских лесах от преследования церкви. К 1680 году возле этого рукава-ветки образовалось поселение, которое назвали Ветка. Именно здесь у старообрядцев укрывался некоторое время Емельян Пугачев, когда бежал из царской армии. Селение росло. Люди занимались скотоводством, земледелием, рыболовством, строили лодки, барки, берлины. Все направлялось на рынок в Гомель, другие близлежащие города. Понравилось место ремесленникам, кустарям, торговцам.
Появились в селении евреи. Первое упоминание о том, что в Ветке живет 225 евреев-мужчин, относится к 1825 году. Через двадцать лет их стало вчетверо больше, а в 1869 насчитывалось 1757 евреев. Российские цари не разрешали им жить в больших городах. Вот они и поразбрелись по белорусским и украинским местечкам, небольшим городам. Таких мест было довольно много, в том числе и Ветка. К концу Х1Х века в ней жило 3726 евреев, что составляло 52 процента от всего населения.
В поселке появилось ряд разнообразных предприятий, многие из них принадлежали евреям. В 1881 году работали: костопальный завод купца Э. Лифшица (с 1870); шесть канатно-веревочных завода- Михаэля Сорина (с 1873), Вигдора Амитина (1881), Шмуйлы Амитина (с 1871), Абрама Певзнера (с 1879); три толчеи для розовой коры - Евсея Каплуна (с 1879), Абрама Эстрина (с 1880), Ицки Горелика; три круподерни - Гилима Шульмана, Баси Палеевой (с 1879), Шаи Берина. С 1889 года в Ветке была еврейская богадельня, в 1912 появилось ссудо-сберегательное товарищество, работал книжный магазин Пейсаха- Арона Брауна.
Здесь в начале ХХ века получает развитие социал-демократическое движение, которое носило бундовский характер. В 1902 году рабочие Ветки проводят забастовку, выражая недовольство условиями труда. В следующем году было организовано несколько политических выступлений: в знак солидарности с трудящимися Златоуста, рабочими Ростова на Дону, проведено несколько уличных демонстраций, в том числе, 1 мая. В них участвовали многие граждане Ветки. Уже в августе 1917 года создается первый объединный профсоюз, который возглавили Иван Малеев-председатель, рабочая Злата Лапина, Люба Модорская, Рахиль Шулькина, Семен Полоцкий. Чуть позже в комитет вошли М. Кенина, Лазарь Кушнерев.
1925 год –Ветке присвоен статус города. Население растет, но количество евреев стало уменьшаться. В 1926 году группа из 48 ветковчан выехала в Джанкойский район Крыма и образовала там еврейский земельный коллектив имени Мережина. В самом же городке их оставалось меньше двух тысяч, или 35,5 процента. Все же это была заметная прослойка, игравшая значительную роль в жизни горожан. Среди них было немало врачей, учителей, хороших специалистов.
В Ветке родились будущие идишские писатели А. Фрейдкин (1892-1941), Мордхе Эрлих (1873-1931), философ З. И. Левин. Айзик Фрейдкин- писатель, публицист, переводчик, получил традиционное еврейское религиозное образование. Работал учителем в школе. С 1911 по 1918 был корректором в газетах ивритской «Ха зман», идишской «Летцте наес» в Вильне. В переодических еврейских изданиях появлялись его статьи, фельетоны, стихи. Вместе с писателями Ш. Дреером и Ф. Гальпериным издавал еженедельник «Кунст ун лебн». Фрейдкин перевел на идиш многие произведения Максима Горького, Ильи Эренбурга, Константина Федина. Занимался исследованием творчества еврейских писателей. Им написаны книги «Авром-Бер Готлобер ун зайн эпохе»(1916), «Генрих Гейне - дер гениалер лирикер»(1931), «Гете-гений из Веймара»(1932), «Лев Толстой – пророк из Ясной Поляны»(1934). Айзику Фрейдкину было всего 49 лет, когда он погиб в Вильнюском гетто.
Немало творческих размышлений можно найти в трудах доктора исторических наук профессора института востоковедения АН СССР Залмана Исаковича Левина. Он рассматривает с философских концепций жизнь общества в различных государствах, в основном – Востока. С 1965 по 1993 годы изданы его работы: «Философ из Фурейки», «Развитие основных течений общественно-политической мысли в Сирии и Египте», «Развитие арабской общественной мысли», «Ислам и национализм в странах зарубежного Востока», «Развитие общественной мысли на Востоке: колониальный период ХIХ –ХХ веков».
Укрепление промышленности шло в основном в крупных густонаселенных центрах, в таких, как рядом находившиеся Гомель, Брянск, Чернигов. Шел серьезный отток населения, особенно молодежи, которая стремилась повышать свое образование, профессиональное мастерство, повышать свой интеллект. В Ветке работали две небольшие фабрики: хлопкопрядильная и ткацкая, маленькое примитивное канатное производство. Еврейские папаши и мамаши часто, даже после войны, грозили своим отпрыскам: « Не хочешь учиться -пойдешь на завод колесо крутить».
В середине двадцатых годов началось наступление советской власти на религию. В 1927 году в Ветке закрыли микву. Если в 1908 году в городе было семь синагог, то в начале тридцатых - четыре. Одну из них возглавлял хасид рав Довид Киевский. В небольшом городке продолжалась обычная еврейская жизнь с ее трудностями и праздниками. Наши ребята угощали «гоев» мацой, а белорусы - на их Пасху - крашеными яйцами и сдобными куличами. Дети ходили в еврейскую школу, но в 1937 году она стала мешать коммунистам. Власти ее закрыли. Кто-то перешел в русские школы, кто-то уехал из города. По переписи 1939 года в Ветке проживало 944 еврея.

В бегах
По проселочной дороге одна за другой едут четыре повозки. Бегут, бегут лошади, колеса подвод подпрыгивают на бугорках, камнях, рытвинах, кажется что вот-вот вытряхнут этих двух пацанов вместе со скарбом, что под ними. Ребята, что есть силы, ухватились за боковые поручни телеги. Позади стараются не отстать родители, братья, сестры. А сверху фашистские летчики на бреющем полете раз за разом пролетают над этой небольшой кавалькадой, постреливая из пулеметов. Летчикам наверно смешно смотреть на эту картину, на наш страх, на наши движения. Действительно ужас написан на лицах людей. Скорее, скорее к лесу. Всем очень хочется, чтобы кони мчались, летели стрелой, но они прошагали немало километров, устали, поэтому бегут не с той силой, какой хотели бы люди. И все же бегут, так как страх передался и им. Мы вполне можем опрокинуться –лошадьми фактически никто не управляет. Вот долгожданный лес, мы под защитой деревьев, можно всем перевести дух. Слышны глубокие вздохи, аханья. Все, кто где стоял, опускаются на землю. Сердца стучат, будто хотят выскочить из телесной оболочки. Нужен отдых. Уже две недели, как беженцы в дороге.
14 августа за несколько дней до прихода немцев в Ветку, районный городишко Гомельской области, покинули мы родные места, свои дома, имущество. На подводах самое необходимое: одеяла, по несколько подушек, кой какая одежда, ну и малыши. Моим родителям не хватило средств на покупку лошади, поэтому пригласили шутафим (партнера, на больше денег нехватило) – семью Оберман. Первыми в нашем обозе едут Симановичи, затем Фейгины, мы, замыкают Векслеры. На нашей подводе только мы: я и Изя Оберман. Мне пять с половиной, Изе немного меньше. На выезде из Ветки отец попросил остановиться всех.
-Лейзер и Бенца должны подъехать. Я видел они грузили вещи на подводы. Наверное Лейзер поехал к брату.
Это разговор о братьях моего отца и их семьях, которые, когда мы отъезжали, грузили поклажи на подводы. Жили они на расстоянии друг от друга чуть более двухсот метров. Все подождали минут двадцать. Терпение иссякало.
-Догонят, -сказал кто-то из передних. –Мы не шибко гоним.
-Слышишь... гремит, это из пушек стреляют.
Дорога наша на восток, а ближайший пункт деревня Тарасовка, потом на Новозыбков. Там может и на поезд сядем. Мои дяди нас не догнали, об их судьбе мы узнали уже после войны. В Тарасовке беженцев предупредили, что путь отрезан. Решили повернуть на Щорс, Мену, то есть, вместо Брянщины на Черниговщину, главное подальше от фашистов. По дороге то подходящие воинские части, то отходящие. Подъезжаем к деревне.
-Ой, я больше не могу! Остаюся здесь, будь, что будет, -это сказал кто-то из 15-16-летних девушек. Она легла на пригорке у дороги, к ней присоединилась остальная молодежь.
-Где там те немцы? –сказал Яша. -А здесь посмотрите какая красота.
Но тут над нами появились снова вражеские самолеты, слышен гул артиллерийской канонады. Все сразу поднялися, мы подъехали к первым избам. Женщины села вышли на улицы в белых платочках, встречают своих «освободителей». Наш обоз остановился. На сей раз пронесло. Наступила ночь. Распрягли коней, пусть пасутся, есть им нечего, кроме подножного корма. Наша вся семья лежит на одном одеяле, другим прикрылись. Среди ночи подымается Борис Оберман, видно язва беспокоит. Да и другим не очень-то спится.
-Слышь Нисон, - спрашивает Борис моего отца, -а что там лошади делают?
-Газеты читают. Им бы картошки.
-Надо поле найти. Какая-никакая картошка уже завязалась, нам бы не помешала. Мы уже все, что могли, обменяли на еду.
- И мы. Вчера отрез, что в прошлом году жене дали за хорошую работу на заводе, отдали за две булки хлеба, сетку картошки и несколько луковиц.
-Еще не плохой обмен.
Бахмач, Конотоп, Курск... Нигде мы не могли сесть на поезд. Шли только воинские эшелоны, санитарные поезда, да эвакуированные предприятия с вагонами полными оборудования, людьми. В сам город Курск нас не пустили –немцы постоянно бомбили вокзал, заводы. Потрясла всех такая картина: гитлеровские летчики только отбомбились и умчались на свои аэродромы. Проезжаем село, на нашем пути разрушенные дома, разбитые артиллерийские орудия, горящая полуторка. Словно бритвой срезало половину глинянной хибарки, как видно ударной волной. Видим спальню, на кровати лежит девчушка, как будто спит. Кто-то из родных рыдает над ней:
-Убили, фашисты проклятые!
Через Старый Оскол подъехали к станции Каменка, километров сто пятьдесят от Воронежа. Мужчины пошли к начальнику вокзала. Вскоре вернулись. Впервые за последнее время их лица освещала улыбка.
-На втором пути стоит эшелон, туда погрузимся. Лошадей нужно сдать.
Наконец мы в вагоне, в товарном. Скорее всего в нем недавно везли скот, чувствуется по запаху, но выбирать не приходится. Женщины быстро подмели, потом сполоснули пол. Кроме нас здесь еще много семей незнакомых, набили вагон, пол весь занят, свободен только проход. Пришел мой брат Яша с Семой Симановичем. Они одногодки, неразлучные друзья.
- Что делать со справкой, которую получили за сдачу лошадей? –спрашивают они.
- Кому она нужна? Можешь с ней...
-Э, нет. Спрячьте, спрячьте, авось пригодиться.
Поезд тронулся. Все дружно, не сговариваясь кричат «Ура!».
-А куда мы едем? –вдруг спохватывается Сара Оберман.
-Тебе не все равно? Лишь бы подальше от фашистов.
-Так-то так, но...
-В Узбекистан или Казахстан. Начальник вокзала сам толком не знает, -ответил Яша.
Первая ночь. Уснули как убитые. Вдруг поезд резко затормозил, вагон рванулся в одну, затем в другую сторону, тряхнуло. Эстер Симанович спросонья вскочила и закричала на всю мощь «Тпру!». В начале никто не понял в чем дело, потом раздался общий хохот. Ей показалось, что она все еще с повозкой едет. Долго не могли успокоиться пассажиры.
Потихоньку пути-дороги ветковчан разошлись, кто попал на Урал, кто в разные места Средней Азии.

У пропасти
В Ветке хозяйничали немцы, помогали им полицаи. Списки евреев стали составлять в первые дни. Как и по всей оккупированной территории, пришлось нашить на одежду шестиконечные звезды, сидеть не вылезая из дома. Притихли и евреи, и белорусы. 1 декабря 1941 года в городок приехало шесть немецких офицеров. На коротком совещании, в котором участвовали офицер германской армии комендант района Баум, обер-лейтенант шеф полиции Фриц Канис, от военной комендатуры города Ветки –лейтенант Макс, зондер-фюрер Гарри, руководитель районного отделения ЦТО, офицер армии Фосс, а также начальник Ветковского районного управления полиции Василий Самонов, было приказано обеспечить явку и регистрацию евреев. Вывесили приказ о том, что кто не явится на сборный пункт, будет расстрелян на месте. На следующий день, согнав всех на площадь, переписали, забрали ключи от домов и загнали в конюшню при районном управ-лении. Их охраняли часовые.
Из свидетельских показаний Анастасии Певзнер: «Евреев по одиночке заводили в помещение полиции, раздевали наголо, избивали, в том числе, резиновыми палками до крови, до потери сознания, а потом выбрасывали в холодный скотский сарай. Сама видела, как стариков Звагельского Лейбу, Певзнера Соломона, Файшина Гиршу раздели и били до полусмерти. Избивали и детей.»
По городу сновали полицейские, обходили дома евреев, смотрели, чтобы кто-нибудь не спрятался. Одна женщина забралася под припечек, там провела ночь, но каратели обнаружили ее. Несмотря на то, что она лишилася рассудка, ее доставили ко всем остальным. Вместе с полицаями в обходе участвовали немецкие солдаты, офицеры, кото-рые отбирали наиболее ценное имущество. Восемь машин с награбленным было отправлено в Гомель, оттуда в Германию. Остальное добро забрали наиболее проворные из местного населения. Вечером того же дня к начальнику полиции пришел лейтенант военной комендатуры Макс, приказал:
-Завтра утром вся полиция должна явиться для конвоирования евреев к элеватору, месту казни. Ясно?
У каждого города, каждого местечка свои ямы, свои рвы. 3 декабря 1941 года. Огромную толпу под усиленной охраной повели к противотанковому рву у элеватора, вырытый еще ополченцами. Как установила Чрезвычайная государственная комиссия, длина рва была 9 метров, ширина – 6 метров, глубина –2 метра 10 сантиметров. Евреев выводили по десять человек. У кого была хорошая верхняя одежда, снимали. Затем заставляли ложиться в яму и в упор с высоты немецкие солдаты из автоматов расстреливали их. Верными слугами проявили себя местные подонки. Из протокола допроса свидетеля Андрея Полякова: « Когда я пришел к месту расстрела евреев, то там находились: Зарецкий Михаил, житель города Ветки, служил в полиции, убит в последствии партизанами, Спасенников Семен, Дьяконов, Филатьев. Все они были вооружены винтовками, никого из населения близко к месту расстрела не подпускали». К фамилиям упомянутых полицаев необходимо добавить еще несколько: Андрей Канашев, Ковалев, был приговорен к 25 годам лишения свободы, Иван Новиков –казнен после освобождения Гомельщины. Получил свое и бургомистр Ветки Василий Самонов.
После окончания войны жители города рассказывали, что 13-летняя девочка-пионерка Роза Дворкина сняла туфель и бросила в лицо палача: «Всех не расстреляете. Вам отомстят!» Кто-то из полицаев тут же прикладом винтовки столкнул ее в ров.
Андрей Поляков сообщал: «Когда мы стали закапывать, поднялась раненая жена Когана (имя не указано, но судя по не полному списку жертв бойни, ее звали Хая. –Д.Ф.) и сказала: «Не зарывайте меня живую, пристрелите». Тогда Дьяконов подошел и добил ее из винтовки, произведя около десяти выстрелов». Он и другой такой же подонок Спасенников продолжали делать свою грязную работу, приканчивали тех, кто еще шевелился, кого немцы не застрелили. Хаима-Лейб Левина в начале войны призвали в армию, что спасло его от гибели. Но во рву остались жена и четверо дочек.
По приезду из эвакуации мы услышали о трагической судьбе семей братьев моего отца Лейзера и Бенцы. Они выехали из Ветки, доехали до села Тарасовка, но потом в чем-то не совпали их стремления. Бенца повернул назад домой, что стало с Лейзером и его семьей досконально не известно. Дядя был заготовщиком. У него в округе было тьма знакомых, он мог некоторое время прятаться у них. Вместе с Лейзером была жена Голда, дочь Зина 1923 года рождения, сын Гессель с 1926 года, самому младшему Герлу не исполнилось и четырех лет. Моя старшая сестра рассказала мне о Зине. Это была необыкновенная красавица, высокая, стройная, темные волосы крупными кудрями обрамляли ее лицо, из под длинных ресниц блестели умные карие глаза. Не один парень с восхищением провожал ее взглядом вслед. Зина училась в институте. Но было время каникул и она с удовольствием проводила время в родных пенатах. В это лето к Лейзеру из Ленинграда приехала двоюродная сестра Сара с дочерью и маленькой внучкой, но вернуться обратно так и не смогли. Все они скорее всего погибли в одной из деревень Ветковского района. Может быть кто-нибудь слышал, кто-нибудь помнит о последних днях этих семей.
Второй брат Бенца, глухой от роду, был очень крепкого телосложения. Как потом рассказывали очевидцы, много пуль выпустили немцы в этого силача, но он только упал на колени. Гитлеровские палачи удивились такой мощи еврея, махнули рукой и ушли. Но остались полицаи. «Не убивайте, ребята, -взмолился Бенца. –Я уйду в Гомель, меня никто не найдет». Изуверы-подонки только рассмеялись. Они выпускали пулю за пулей и считали, какая же будет последней. Полицай Семен Спасенников спрыгнул в яму и еще, для пущей убедительности, выстрелил в еврея.
В № 20 журнала «Мишпоха» есть рассказ Аркадия Шульмана о Бенце Фабриканте. В нем говорится, что Бенца участвовал в рытье противотанковых рвов. Уехать из городка ему было очень сложно, так как было пятеро маленьких детей, а жена Роза была на сносях с шестым. Она родила его в день, когда в город приехали эсесовцы, чтобы учинить рассправу над евреями. Розе не смогли оказать помощь, она умерла при родах. Такова судьба этой семьи, как и миллионов других, павших от рук палачей.
Еще одна трагическая история. О ней мне написали бывшие ветковчане, ныне иерусалимцы, Зелик Фейгин и Рая Боголюбова (Фейгина). Перед войной семья Фейгиных: отец, мать, трое детей жили в собственном доме в Ветке на Красной площади. Здесь же находились три тети Зелика и Раи, сестры их матери, Бася, Геня, Малка. Немного поодаль в Пролетарском переулке жили дедушка Янкель и его жена Рохл, родители отца. Семья успела вовремя бежать, а старшее поколение осталось: тети и дедушка с бабушкой. Одна из причин их отказа от эвакуации в том, что этот день пришелся на субботу, святой день, когда ничего нельзя делать. Перед войной в доме Янкеля ветковские евреи собирались на утренние и вечерние молитвы. Встречались здесь несмотря на запрет властей, конечно, чтобы руководство города не знало. Зелику и Рае было не много лет, но они прекрасно помнят свиток Торы и то место, которое она занимала в доме дедушки.
В этот день все собравшиеся в молельном доме отказались от мысли эвакуироваться: прежде всего нужно помолиться, Б-г спасет всех. Они вспомнили, как во времена Первой мировой войны немцы лояльно относились к мирному населению, в том числе, к евреям. Янкель занимался столярным ремеслом, далеко за пределами города знали его многие как мастерового человека, уважали, ценили.
Вот что рассказали Фейгиным, вернувшимся в 1945 году домой. Их тетушек расстреляли вместе со всеми. Дедушка Янкель и бабушка Рохл после массовой бойни скрывались в близлежащих селах более двух недель, где их кормили, давали еду в дорогу, порой ночлег. Крестьянам было боязно, что немцы или свои недоброжелатели узнают и расправяться с ними. Евреи понимали сложность ситуации, не желали подводить добрых людей. Старики скитались от одних к другим, приходилось иногда ночевать под открытым небом. Однажды, после одной из таких ночевок в хмызняке на берегу Сожа, их увидел кто-то из соседей. Тут же сообщил в полицию. Полицай успешно справился с заданием: на месте расстрелял двух беззащитных стариков.
Согласно некоторым показаниям очевидцев 3 декабря 1941 года фашисты, полицейские уничтожили 360 евреев. Спасшаяся от немцев, Мария Лившиц (Либерман) утверждает, что было расстреляно 448 человек. В книге «Память» среди фамилий убитых ветковских евреев 134 женщины, 23 ребенка моложе пяти лет. Вот имена совсем маленьких: Рая Лифшиц, Хана Славина, ... Фабрикант, Эдик Хайкин, Лазарь Шанович, ... Шмидов –им было около двух лет; Алику Пиранову, ... Шубиной –по году; Соня Фейгина родилась в 1941 году, а Шуре Шахновой исполнилось три месяца. В чем они провинились? В чем виноваты 66-летние Израиль Селезнев, Давид Дворкин, Галя Лифшиц, 72-летний Залман Паин, 81-летняя Двося Каплан?
Это был не первый расстрел. 29 ноября 1941года были зверски уничтожены 41-м карательным отрядом (прислали из Гомеля) 16 бывших бойцов народного ополчения. Всего в нем насчитывалось 140 человек, среди них не мало евреев. Третье декабря не был последним кровопролитным днем в оккупированной Ветке. В сентябре сорок второго от рук фашистов погиб еще 61 человек, евреи города и соседних деревень. Мария Лившиц (Либерман), рассказала, что многих евреев загнали 21 августа 1942 года вначале в тюрьму. «Всю ночь немцы пили, гуляли, горланили песни. На рассвыете вывели всех арестованных и повели к реке Сож. И маму мою повели, и сестер ее образованных. Раздели и расстреляли всех до единого. Точно так же, как в первый раз, штабелями укладывали».
Только через двадцать пять лет после победы над гитлеровской Германией в городе на месте трагедии -расстрела 360 евреев была установлена памятная стелла. На ней надпись
«Здесь похоронены советские граждане, расстрелянные немецко-фашистскими захватчи-ками в период Отечественной войны 1941-1943 годов».

На волю
Человеческий век не велик –60-80 лет, да и тот пытаются укоротить: ножи, костры, пули, веревки, снаряды... . Фашистские изверги пытались уничтожить всех евреев, но это им не удалось. Из мест оккупации спаслись те, кто во время сумел эвакуироваться, часть из тех, кто находился в рядах Красной Армии. Случалось и другое.
Отца Елены Шанович, Давида, немцы расстреляли осенью 1941 года. Как объяснили его жене, за ним числилось два преступления: родился евреем и вступил добровольцем в истребительный батальон, отважился защищать Советы с оружием в руках. Когда в Ветке начали евреев сгонять в определенное место, многие догадались к чему все идет. Мама обняла пятнадцатилетнюю Леночку, сказала: «Это смерть». К ним заглянула соседка, хотела успокоить, да разве можно. Она сама понимала, чего можно ждать от фашистов.
-Пусть девочка ночью придет к нам. Мы ее спрячем.
На всю жизнь запомнила Лена мамины слезы, последние поцелуи. Через годы, рассказывая об этих днях, голос ее дрожал, глаза становились мокрыми.
-Три дня прятала меня соседка, -вспоминала Е.Д. Шанович. –Потом ее дедушка отпорол со спины моего пальто желтый знак, привез меня в село Соболи к своим своякам. Они прятали меня в своем доме до тех пор, пока в селе не появились немцы. Отвезли в другое село. И снова чужие люди прятали меня, кормили, мыли».
Началась весна. Солнышко стало пригревать. Но что из окна увидишь? Молодой девчонке очень хотелось выскочить из темной избушки, подставить лицо, руки ветерку, весеннему солнцу, полюбоваться на деревья с набухшими почками, на только начавшую пробиваться травку. Невмоготу уже было сидеть дома. Погода успокаивала. Лена забыла про опасность, вышла на улицу. Никого не видно. Постояла немного. Едва отошла от дома, как неожиданно из-за угла выскочила машина, а в ней немцы. Один из них поднял карабин, прицелился. Что-то сильно ударило девушку в плечо. Лена упала. Когда очнулась, почувствовала боль, рука онемела. Ни фашистов, ни машины поблизости не было. Она быстренько вернулась в дом, сняла пальтишко, платье было в крови. Заохала хозяйка, увидев такое. Принесла теплой воды, промыла рану, принесла белую холстину, перевязала ее.
Оставаться в селе было страшно. Могла попасть под облаву, могли увидеть другие и сообщить кому следует. Лена, тихонько сидя в спальне, не раз слышала разговоры соседей с хозяевами о партизанах: там подожгли, тут полицая уничтожили, напали на немецкий обоз. Рана беспокоила уже меньше.
-Уйду в лес искать партизан, - решила девушка.
Долго плутала Лена по лесу. Но разбередила рану, сказалось недоедание, усталость. При-села на пенек и, потеряв сознание, упала возле него.
-Меня нашли партизаны. Никогда не забуду их фамилий: Сандин и Зубарев. Я их буду помнить столько, сколько проживу. В партизанском отряде меня, еврейскую девушку, окружили теплом и заботой.
Из Национального архива Республики Беларусь: «Сообщаем, что в документах Белорусского штаба партизанского движения имеются сведения о том, что Шанович Елена Давидовна, 1926 года рождения, еврейка, комсомолка, образование 7 классов, числится с мая 1942 г. по 10 октября 1943 г. (дня освобождения этих мест от фашистской оккупации. –Д.Ф.) рядовой партизанского отряда имени М.И.Калинина 1-й Гомельской бригады Гомельской области. В отряд прибыла из местечка Ветка. Из отряда выбыла в Красную Армию».
После окончания войны Елена Шанович вернулась в родной город, работала, вышла замуж за фронтовика Мотика Славина. В начале 90-х уехала в Минск –убегала от радиоактивности, облако после взрыва на Чернобыльской АЭС пригнало в эти места. 5 февраля 2002 года умерла в Клину (Московск. обл.). У нее остались двое дочерей, внуки.
Я прекрасно помню эту женщину. Высокая, стройная, с годами пополневшая, с густой шапкой огненно-рыжих кучерявых волос, а по всему лицу разбежавшимися рыжиками-веснушками. В партизанском отряде ее так и прозвали «рыжая Лена». У нее и свой позывной был - "Рыжик". Она была скромной, доброй, гостеприимной хозяйкой. И на работе, и дома все горело в ее руках. На всю жизнь остался у Елены белорусский деревенский говор.
Когда в тот страшный день 3 декабря 1941 года, жуткие часы сгоняли к месту казни евреев, из толпы обреченных выскочила пятнадцатилетняя девушка Клара Фудель с криком: «Я-русская! Я –русская!» Она действительно мало походила на еврейку –полненькая, светловолосая, две косички заброшены за плечи. Их семья жила на улице Ленина, недалеко от бывшей еврейской школы. Местные полицаи как видно растерялись, отпустили Клару, хотя прекрасно знали, что она еврейка. Родителей Клары, двух ее сестер Гисю и Либу в тот же день расстреляли.
Девушку приютила Прасковья Семеновна Калейкина, о чем недавно поведала ее дочь Татьяна Калейкина. Когда они услышали, что немцы расправляются со всеми, кто укрывает партизан, евреев, коммунистов, Прасковья Калейкина запрягла лошадь и отвезла Клару к своим знакомым в деревню Бесядь. Оттуда девушка бежала в партизанский отряд.
Вспоминает Татьяна: «Еще шла война, к нам домой принесли письмо. Оно было от Клары Фудель, в котором были слова благодарности своим спасителям. В 1946 году Клара приезжала в Ветку из Германии, наверное служила в армии. В живых у нее остался только брат. Больше о ней ничего не известно».
В Яд ва-Шеме натолкнулся на воспоминания ветковчанки Хаи Кениной. Там она закончила 7 классов еврейской школы. В 1938 году переезд в Гомель, затем эвакуация. После возвращения посетила Ветку. Русская соседка рассказала ей, что творилось в годы немецкой оккупации. Тетю Хаи с сестрой и детьми расстреляли. Осталась жива подруга Кениной –Мура Попай, так как отец у нее был белорус. Но мать погибла во рву. Убили соученицу Хаи –Нехаму Дворкину вместе с матерью. Упоминается в письме-интервью и спасшаяся Клара Фудель.
«У них было пятеро детей. Брат остался живой, а она, папа, мама и три сестрички –они все были у этой ямы. Когда началась стрельба, возникла паника, крики, суматоха. Клара и убежала». Соседка поведала Кениной, что в том месте «земля дышала долго, мы не могли смотреть. Нам казалось, что кричат оттуда, что раздаются стоны из той ямы. Но теперь там ничего нет, не известно, где была яма. Все заровняли».
Получил сообщение от Раи Боголюбовой: «Выжила еще и Галя Кузниченко, у которой отец был русский. Ее беременную мать -Хайкину расстреляли. Галя в тот год закончила 10 классов. Вечером 21 июня ребята отмечали окончание школы. Когда евреев собрали вместе, то полицейский Александр Нечаев поручился перед немцами, что отец девушки русский. Ее отпустили.
Очень хотелось бы восполнить дальнейшую судьбу еврейской девушки Клары Фудель, которая жила после войны в Гомеле, Гали Кузниченко. Вдруг у кого-то на пути встречались они.

Ночь длиной в два года
Судьбы, судьбы. Сколько их покореженных, поломанных войной? Мы бегали к нему стричься. Седая голова, черные усы, толстые стекла очков, добрый взгляд. Нередко во время стрижки останавливался, доставал платок и вытирал им глаза. «Слезятся», -оправдывался он. В Ветке после войны была одна парикмахерская, в которой работали Геня Телесина, муж ее погиб на фронте, и этот седой, лет 35, мужчина –Исаак Певзнер. Он не спешил, стриг внимательно, аккуратно, подробно расспрашивая о родных,-там все друг друга знали, особенно евреи. Их осталось совсем мало. А в парикмахерскую всегда стекалась информация: где, кто, как, когда. Нас малышей удивляло, почему еще совсем не старый еврей посидел так рано.
Исаака Певзнера не взяли в армию из-за сильной близорукости. Когда началась война, его вызвали в военкомат и сказали: «Не годен ни к какой службе». Он уже был женат на русской красавице Настеньке Набокиной. У них родилась дочь. Фашисты захватили многие районы Украины и Белоруссии. Исаак обратился к Насте:
-Нужно удирать!
-Куда тикать? С таким малым дитем, с нашими больными мамами мы далеко не убежим. Уходи сам.
С грустью смотрел Исаак на милую жену, маленькую дочурку. Разве он мог податься куда-нибудь без них? Да и неизвестно, кто нуждался в большей помощи: он или жена с ребенком. В город пришла беда. Немцы зверствовали. Парикмахер не выходил из дома. Однажды вошла взволнованная Настя, рассказала, что всех евреев загнали в конюшню. Через два дня она без сил опустилась на скамью.
-О Боже! Что это будет? Их расстреляли.
Среди убитых была мать Исаака. Он спрятался в подполье, которое сам за год до начала войны обложил кирпичом.
-А где твой муженек? –спрашивали любопытные соседи. –Мы же его недавно видели.
-Уехал еще перед приходом немцев, -отвечала женщина.
Один раз в дом заглянули полицаи, в другой . Допытывали Настю, ее маму:
-Тебе что, жалко этого жида? Скажи, где он спрятался.
-Не знаю, я в этом доме не живу, - отвечала пожилая женщина.
На третий раз ворвались вместе с немцами. Обыскали весь дом в поисках следов Исаака. Забрались и в погреб, как видно кто-то все таки донес. Но напрасно. Исаак вырыл во дворе большую землянку, перетащил все из подвала, из шкафа: теплые одеяла, подушку, одежду – была зима, замаскировал сверху досками, высохшей картофельной ботвой. Целыми сутками находился он там, бегая погреться в дом лишь при полной темноте. В ту ночь он спал дольше обычного и, услышав шум в избе, поостерегся выходить. Полицаи, немцы угрожали Насте, били. Проснулась полуторагодовалая дочурка, заплакала. Мать взяла ее на руки.
-Тебе не дорога дочка? –спросил старший полицай у женщины.
-Не знаю где он, уехал не сказал куда, - обессилено промолвила та.
-Умри же, жидовское отродье! – со злостью выкрикнул полицейский и выстрелил в девочку.
Я не могу да и не имею права додумывать состояние Насти в ту ночь. Что бы ни написал, будет жалкой тенью, жалким отблеском ее горя, смешанного со злобой к этим варварам. Не хочу врать перед памятью людей, подвергшихся такой пытке. Мои герои давно умерли, мир их праху.
Исаак понял -случилась беда. Когда следующей ночью он прокрался в дом, черные волосы мгновенно поседели. Настя не плакала, не говорила, только отчаянная боль стояла в ее глазах. Два года скрывался Исаак в яме на огороде. Два года только ночью удавалось ему перекусить. Два года Настя скрывала его от глаз врагов, соседей. Не легко было Исааку. Кого нужно жалеть больше –погибших родных, дочурку или Настеньку, или себя? В аду было бы и то светлее –там хоть горит костер. У него была одна сплошная ночь, ночь длиною в два года.
-Ну, эйх аят? (Ну, как парень) – спрашивал у ожидающих клиентов парикмахер Исаак Певзнер после стрижки. Поправлял оправу очков с толстыми- претолстыми линзами, гладил по голове и напутствовал: -Будь здоров, сынок!

"Скоровбой"
Вторая мировая война. Великая Отечественная... .Вряд ли можно назвать хоть одну нацию из многочисленных народов СССР, которая не принимала участие в борьбе за жизнь, за свободу, в борьбе с гитлеровской машиной уничтожения людей. На разных фронтах сражались и ветковчане. В книге «Память. Ветковский район» помещен список солдат, офицеров погибших в боях с немецко-фашистскими захватчиками. В нем 75 евреев г. Ветка. Сложили головы трое братьев Золотаревых –Абрам, Арон, Самуил; Лейбиных – Борис, Лазарь, Шнеер; Борис и Семен Лифшицы, Арон и Борис Рябенькие, умер от ран участник Сталинградской битвы лейтенант Абрам Фейгин.
Израиля Боголюбова призвали в армию в 1942 году. После курсов в Ашхабаде направили на фронт. В последнем письме он сообщал родственникам: «Скоро идти в бой». В действующие части Израиль попал в разгар битвы на Курской дуге и вскоре погиб под деревней Прохоровкой. Список далеко не полон. Некоторые фамилии удалось установить: Векслер Давид, Векслер Яков, Гуревич Борис, Гольдин Роман, Землянихин Григорий, Эльяшевич.
На фронтах Отечественной войны оказались три моих брата. Михаил был призван в армию еще в 1939-м году. До этого он закончил Минский педагогический техникум. Их часть стояла под Новоград-Волынском. За несколько дней до начала войны полк был передислоцирован к самой границе –командование, как видно, чувствовала приближение военной угрозы. Впервые же часы они вступили в бой с врагом. На них посыпались бомбы, почти одновременно начался артобстрел. Вот и немцы пошли в атаку. За день их было пять. Ночью приказали отступить.
-Первые дни войны были ужасные: непрерывные бомбежки, вражеские самолеты, танки, растерянность командиров, -вспоминал гораздо позже Михаил. – В утренний час первого месяца сражений рядом с окопом разорвалась мина. Убило двоих солдат, меня ранило в живот и руку. Бойцы моего взвода вынесли меня на руках. Сутки шли лесами, вокруг были уже немцы, но из окружения выбрались.
Несколько месяцев Михаил Фабрикант находился в госпитале. Просил выписать его досрочно и послать на фронт. Врачи так и сделали –выписали, но командование отправило на офицерские курсы. Учеба была короткой. Вскоре командир взвода воевал, изгоняя из страны ненавистного врага. В составе 1 и 2 Украинских фронтов 5 военно-воздушной десантной бригады участвовал в освобождении Украины, Венгрии, Чехословакии. Очень тяжелые бои шли у озера Болотон. Взвод под командованием лейтенанта Фабриканта одним из первых атаковал и ворвался в город Секешфехевар. За этот бой Михаила наградили орденом Красной Звезды.
Брат был довольно застенчивым, молчаливым. Сам редко что рассказывал, все нужно выпытывать. Как-то по радио мы услышали о смерти бывшего руководителя компартии Венгрии Матиаса Ракоши.
-А я с ним был знаком, -вдруг выдал Миша.
-Расскажи, -тут же попросил я.
-Познакомился с ним в Будапеште. На горе Геллерт есть много исторических памятников. Наши солдаты, захватившие этот участок города, решили потренироваться в стрельбе по скульптурам. Мне пришлось вмешаться, остановить их, объяснить ценность архитектурного комплекса. Об этом кто-то доложил руководителям Венгрии. Матиас Ракоши нашел меня, крепко пожал руку -он был коренастый сильный мужчина, поблагодарил. Через несколько дней он подъехал к штабу полка. Я стоял немного поодаль, но он заметил, махнул рукой, подозвал. Ракоши не плохо, правда с акцентом, говорил по-русски. Он расспросил, чем я занимался до войны.
Михаил был награжден орденами Отечественной войны I степени, Красной Звезды, медалями «За оборону Киева», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены».
В первые дни войны мы отправляли в военкомат второго сыночка, братишку –Гесселе. Высокий, стройный, ответственный, все переживания таил в себе. Он, закончив семилетку, решил: довольно сидеть на шее у родителей. Поступил и успешно завершил учебу на курсах бухгалтеров в Витебске. Многое выветрилось из моего детства, но день приезда брата остался прочно. Он вошел в калитку в темном костюме, да еще с галстуком, видно за сэкономленные деньги со стипендий. Я стоял перед ним в штанишках со шлейками, которые постоянно спадали, в свитере, перешедшим по наследству от старших, стоял переминаясь с ноги на ногу.
-Здравствуй братишка! Ну ты и вырос!
Был Гриша, так мы его, братья, товарищи по школе звали, худющим, на горле заметно выступала косточка-кадык. Мама, охая, вытерев слезу, приготовила ему яичницу. И мне захотелось, стал канючить, хныкать. Отец дал пару шлепков, поставил в угол. Гриша подошел ко мне, улыбнулся:
-Ну чего ты плачешь? А еще мужчина. Идем, поделим по братски.
Мне не столько хотелось той яичницы, как посидеть рядом с братом, большим, красивым, умным, он был старше меня на 13 лет, послушать его рассказ о Витебске, об учебе. Я ковырнул пару раз в тарелке и успокоился, наблюдая как брат расправляется с остальной пищей.
-Пойдем покурим? –спросил он.
Я кивнул и мы вышли во двор. Гриша достал из портсигара папиросу, задымил.
-А война будет? – с бухты-барахты задал свой вопрос. Шел сорок первый год.
-Что воевать захотелось?
- Ага, -я достал из укромного уголка и похвастался вытесанным из доски мечом. –Мой меч, твоя голова с плеч! -процитировал строки из сказки, что читала мне сестра Лена.
-Какой ты грозный! С такими бойцами нам никто не страшен, -с довольно заметной
грустью произнес Гриша.
Всего полгода он проработал по специальности, всего полгода оставалось до начала войны. Гришу направили в офицерское училище –нужны были военные кадры. После их окончания его направляют на Сталинградский фронт. Гриша присылает в Аягуз родителям офицерский аттестат, дающий определенные льготы. В боях за город на Волге он проявил свои командирские качества. Шли кровопролитные бои. Атака немецких танков и пехоты на позиции, которые занимал взвод Гриши следовали одна за другой. 13 декабря 1942 года командир взвода 484 истребительного противотанкового полка лейтенант Григорий Фабрикант погиб. Было это на хуторе Нижне-Осиновка Суровикинского района Сталинградской области. Ему исполнилось 20 лет.
Гораздо позже я побывал на этом месте. На обелиске среди 24 имен бойцов и офицеров, похороненных в братской могиле, есть и фамилия моего брата Гриши. Вместе с руководством совхоза, хуторянами возложили цветы к памятнику. Приятно было видеть, как заботливо относятся люди к памяти павших бойцов, к их могилам.
Третьего брата, Якова тянуло к технике, к электричеству, увлекался спортом. Перед самой войной он закончил десять классов, получил аттестат зрелости. Веселый, задорный, он и минуту не мог усидеть дома, вселял жизнерадостность во всех, кто его окружал. Пришлось Якову и повоевать. Призвали парня в городе Аягузе Казахская ССР в 1942-м году. Сержант-связист с боями прошел Украину, Польшу, Германию. Его отделение отличилось в боях за Берлин. Якову вручили медаль «За отвагу». На груди бойца сияли орден Отечественной войны II степени, медали «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» и другие.
С Яшей меня связывало не только кровное родство, но и совместная работа в одной бригаде, на одном заводе. Более сорока лет проработал Яков Фабрикант на Гомельском станкостроительном заводе имени С.М.Кирова. Он подготовил себе хорошую замену, вырастил из учеников десятки специалистов, многие из них стали руководителями производства. В трудную минуту мы , вся родня, всегда обращались к нему, все праздники отмечали в его семье.
Время неумолимо. Уходят из жизни ветераны войны. Умерли в Израиле мои братья Миша и Яша. В Гомеле скончался ветковчанин Исаак Блюмин, который одним из первых ворвался со своим подразделением в освобождаемую от фашистов Ветку. Здесь он встретил одноклассника Виктора Карасева, очищавшего родной край от врагов в составе партизанского отряда. Нет сегодня с нами храбрых воинов Григория Кунторовского, Семена Гольдина, Мотика Славина, многих других.
Шли тяжелые бои на Курской дуге под Белгородом. Перед ротой, в которой командиром отделения был Иосиф Карасик, поставили задачу: быстро и незаметно установить минные заградительные поля. Саперы валились с ног от усталости, но с задачей справились во время. Иосиф наблюдал за немецкой атакой из окопа.
-И вот появились десятки фашистских танков «Тигр», «Пантера», а также самоходные орудия «Фердинанд», -делится воспоминаниями И.Карасик. –Эти страшилища напоролись на наши минные поля. Один за другим они подрывались и выходили из строя. Потери у немцев были огромные. Но и среди нас были убитые, раненные. Разорвавшимся рядом немецким снарядом меня контузило и ранило. Я был вдавлен воздушной волной в стенку траншеи. Очнулся, вижу на меня надвигается танк, показался с огромную гору. А сдвинуться с места не могу. Хорошо подбежали солдаты из моего отделения, подхватили под руки и оттащили в безопасное место. А танк уже утюжил наши окопы.
Ветковчанин Иосиф Карасик воевал на Белорусском и 3-м Украинском фронтах, стал кавалером орденов Великой Отечественной войны II степени, Красной Звезды, медали «За отвагу» и других.
Мстили немецким палачам за гибель родителей, расстрелянных в Ветке, мои троюродные братья Михаил и Зиновий Фабрикант. После войны к нам из госпиталя приехал Зиновий (среди родных его звали Зуся), красивый высокий парень. Удивительно как он остался жив. Посреди лба дырка, с едва затянувшейся пленкой, видно было как она пульсирует. Повезло –пуля прошла навылет. Повезло –только одна рука и одна нога не действуют, парализованы. Зиновий был мужественным человеком, умел преодолевать свою инвалидность, постоянные боли. Он долгое время работал тренером, судьей по шахматам.
В 90-е годы в Израиль репатриировались многие бывшие ветковчане. Среди них старши-на Семен Родин, сержанты-пехотинцы Борис Некритин и Михаил Габай, участник сражений на Ленинградском и Сталинградском фронтах капитан Вульф Фабрикант. В 642 стрелковом полку сражался капитан Шмуэль Гофман, участник освобождения Польши, боев в Германии. Мне рассказали, что Муля Гофман находился в ставке маршала Георгия Жукова в Потсдаме. О многих можно и нужно вспомнить.

За тридевять земель
Кто только из ветковчан что-то знал об этих далеких краях: Сибири, Казахстане, Туркмении, Урале и т. д. ? Разве что молодежь по учебнику географии. Большинство, если и выезжали, то в ближайшие области. Были, конечно, участники Первой мировой войны, которых жизнь позабрасывала даже в другие страны. Все же многие, особенно люди постарше, не представляли толком тех мест, куда отправил их вихрь страшной войны. Это была езда в неведомое. Люди покинули не только дома, но и все нажитое за долгие годы, они оставили своих близких, отправили на войну своих сыновей, отцов. В поездке их сопровождали голод, болезни, смерть, отсутствие вестей от родных, все ужасы войны. Были потери и среди нашего обоза. Не имея никаких лекарств, вынужденный совершать многокилометровые походы, порой бежать за подводой, умер от язвы желудка Борис Оберман. Не мало людей скончалось в эвакуации.
В начале наша семья попала на 37 разъезд Талды-Курганской области. Вокруг степь, только один барак на многие километры. Невдалеке огромные цистерны с бензином, на половину вкопанные в землю. В бараке пять комнат и кухня, где стояла плита с чугунной платой сверху, в ней два отверстия –комфорки с кружочками. В зависимости от ширины посуды ставившейся на огонь, можно было снять несколько железных кружочков, увеличивая открытое для огня пространство. Дров не было, топили нарубленным сухим кустарником, перекатиполем, которого здесь было в изобилии. Чтобы что-то сварить, нужно было натаскать целую гору топлива – все сгорало моментально, только успевай закладывать.
В свободных комнатах ночевали заезжие шоферы –рядом проходила трасса. Водители переправляли различные грузы в Туркмению, Узбекистан и обратно. Отцу поручили выдавать им бензин из цистерн, для этого нас и отправили в эту глухомань. Папа заносил в большую тетрадь литры залитого в бензобаки горючего, заполнял квитанцию, на которой шофер ставил свою подпись.
Раз в неделю с попуткой нам доставляли продукты: три буханки хлеба, крупу, соль. Всего этого едва хватало, чтобы не умереть с голоду. У отца к концу нашего пребывания там стали опухать ноги. В нашем распоряжении была подвода и вол. Несколько раз брат Яша и сестра Лена ездили в горы. В километрах пятнадцати от нас находился хребет Джунгарский Алатау. Там рос дикий лук-сарамсак, о чем нам поведали проезжавшие старожилы. В горах было довольно холодно, все-таки глубокая осень. Вырвать лук –не легкая работа, он крепко впился в горную землю, но молодежь справлялась, набирала его побольше. Все же кой-какое подспорье к еде, разнообразие, а главное зелень, витамины.
Через несколько месяцев к нам наведался начальник, заведующий горюче-смазочными материалами всего района. Он и отец засели в свободной комнате, взяв гроссбух с записями, квитанции по выдаче и получении бензина, автола. Папа не плохо знал арифметику, но в бухгалтерии разбирался не шибко, возня с бумагами была не для него. Иногда водители, пользуясь доверчивостью отца, просто-напросто его надували. Заведующий обнаружил растрату горючего.
-Да тебя расстрелять мало! –доносилось из комнаты. –Сейчас каждый литр на счету. Все для фронта!
Отец оправдывался, затем сам перешел на крик: -Смотри, нам не присылают во время продукты. Мы ходим чуть живые. Одежда пропахла бензином. В какую глушь нас заперли? Хочешь сажать –сажай! Здесь мы не останемся ни на один день.
Начальник тяжело вздохнул, ему хорошо была знакома ситуация.
-Что делать, что делать? Положение в стране такое. Ладно пришлю вам замену. Теперь посмотрим получше все квитанции, будем исправлять положение.
Где единицы превратили в четверки или девятки, где сделали другие незаметные изменения. Пощелкали костяшками счетов.
-Экономии не должно быть. Лучше не большой минус. Вот теперь все нормалек. Не беспокойся, завтра же начну искать вам замену.
Прошло полторы недели. Какой-то отдел в области, который занимался эвакуированными, отправил нашу семью в аул, в узбекский колхоз, который специализировался на выращивании хлопка.

Хлопком не наешься
В довольно большом дворе стояло два глиняных домика. Оба принадлежали одной молодой хозяйке-узбечке. Ее звали Утта Назарова. Муж женщины был на фронте. Нам отдали ближайшую к стенному проему - ворот не было - глинянку. Каждое утро спозаранку раздавался громкий пронзительный крик бригадира. Иргаш-ака, высоченный, широкоплечий мужчина, прикладывал к губам руки раструбом и созывал всех аульцев на работу. Он же распределял их по рабочим местам. Была глубокая осень, хлопок давно убрали, забот в колхозе в этот период немного. Бригадир, отобрав часть людей на птичник, отпускал остальных домой.
Иногда мы вместе с Уттой Назаровой отправлялись на хлопчатник. Там оставались сухие палки от этой культуры – гуза-пайя, прекрасное, фактически единственное топливо в ауле, вокруг-то казахская нескончаемая степь. Но топлива нужно было столько, что походы за сушняком совершали через день. Здесь встречали других колхозников. На нас смотрели с удивлением, разглядывая белые лица, одежду. У них очень редко появлялись европейцы. Мы были экзотикой.
По утрам я гулял возле дома. Говорить со своими сверстниками не мог, они не знали русский, я –узбекский язык. Что ж, можно понаблюдать за курочками, индюками, бродившими по двору. На голове у меня высокая остроконечная шапка, малахай, кажется, называется. Она очень теплая, из лисьего меха. Непривычно, но зато не холодно. Утта Назарова сегодня домашняя, хлопочет по хозяйству, дает птице корм, напевает что-то непонятное вполголоса. В углу двора стоит маленький домик, похожий на собачью конуру, только размером в несколько раз побольше. Здесь курочки откладывали яйца.
Тем временем хозяйка положила в тандер гуза-пайю. Тандер – печь из огнеупорной глины, формой напоминает большой усеченный конус, высотой поменьше метра. Когда топливо сгорело, печь накалилась, узбечка принесла тесто, надела на одну руку перчатку, слепила лепешку, нагнулась и через горловину тандера пришлепнула этот кусочек теста к внутренней стенке. Новую лепешку рядом. Так по всему периметру, пока тесто не кончилось. Пусть теперь печется наш хлеб. Пока я стоял возле горячей печи, не заметил как Утта Назарова собрала целое решето яиц.
-Дод, -зовет она меня, -держи. – Женщина ложит в свернутую газету пяток яиц. –Неси домой и приходи, скоро лепешки будут готовы. Утта Назарова неплохо говорит по русски, она училась в городе, где освоила этот язык.
Осторожно несу яички, как что-то драгоценное. Вот мама будет рада.
-Положу дома и сразу обратно, -думаю я. -Возле печи и погреться можно.
Очень интересно наблюдать как лепешки, когда они спеклись, сами отваливаются от стенки и падают. Сначала только одна сторона отходит от печи. Тут уже наша Утта наготове. Удивительно как во время она подставляет руку все в той же перчатке, успевая на лету подхватить падающую лепешку. Уже в какой раз смотрю, а все равно занятно.
-Попробуй, -предлагает она и подает мне такую долгожданную коврижку. У меня давно уже слюнки текут. Ух ты, какая горячая! Перебираю из одной руки в другую. Наконец-то можно укусить. Вкус-но-та!
Позже Утта Назарова, согласно договора с председателем колхоза, выделит часть лепешек для нашей семьи. Раньше она давала их просто так, по чистоте душевной. И все же здесь довольно голодно, хотя получше чем на разъезде. На семейном совете решили, конечно без меня, нужно ехать в город. Там будет работа, будут деньги, будет еда, почувствуем себя людьми, а не иждивенцами.

Попался, бычок!
Мы в Семипалатинской области, городе Аягуз. Центр его расположен на горке, дома кирпичные двух-трех этажные. Две школы: одна на казахском, другая на русском языке. Первая вскоре закрылась, мало кто посещал. Зелени почти нет, так кой-где. На окраинах небольшие дома из самана –глина с соломой. Население живет очень бедно. Есть пару заводиков, местная промышленность, железнодорожная станция.
Здесь много эвакуированных из разных городов Союза, есть из Гомеля и области. Нас поселили в большой барак. В нем двенадцать квартир, по шесть на стороне. В каждой живет отдельная семья из 4-6 человек. «Квартира» -громко сказано: одна комнатенка, несколько железных кроватей с соломенными тюфяками, возле входа плита с железными комфорками, точь в точь похожая на ту, что была у нас на 37 разъезде. Туалет один на весь барак.
Папа устроися на работу, но заболел малярией, лежал в больнице. Там хоть его сносно кормили. Яша работал охранником в банке, вскоре его призвали в Красную Армию, и сразу на фронт. Шестнадцатилетняя сестричка Лена что-то шьет, вяжет в артели. Потом все это отправляют бойцам. Она даже себе связала такую красивую кофточку, что подруги обзавидовались. Сначала думали - купила. Когда узнали, что ее руками все сделано, стали просить: «Свяжи и нам что-то похожее». Сестенка еще обучает меня азбуке. Я могу уже написать свое имя и фамилие. Иногда, правда, перегородка в букве «и» смотрит в другую сторону.
Возле барака горка. Здесь я часто бываю, гуляю. Дружу и с русскими и с казахами. Не зная языка как-то общаемся между собой. Больше других мне нравится Ханума. Непосредственная и в то же время дикая. Вся черная: волосы, глаза, даже платье, только на нем какие-то цветные стеклышки пришиты. В Ветке в детском саду в одной группе со мной была девочка, звали ее Хана. Так я зову и мою казахскую подругу. Она не возражает. Иногда к нам присоединяются еще ребята. Но я не очень радуюсь их появлению –они дразнятся, кричат: «Тили-тили тесто –жених и невеста». Мы часто играем в магазин. Я не заточенной стороной карандаша повожу по бумаге, которая лежит на монетах, получается их изображение. Вырезаю ножницами. Этими кружочками мы расчитываемся друг с другом. Ханума мне показала, как пройти к речке. Смешно –город Аягуз, речонка Аягузка.
Меня тянет к воде. Часто бываю у реки. Она не широкая, весной бурная, полноводная, летом почти пересыхает. В период разлива вода подымается к верхам высоких берегов, почти подпирает узкий деревяный пешеходный мостик, кажется вот-вот перехлестнет его. Когда вода спадает, стою как зачарованный, наблюдаю, как она журчит между камешка-ми, увлекая за собой мелкие, переливается серебристыми бликами. Я делаю из бумаги кораблики и отправляю их в путешествие по речке. Сам иду следом, если их прибило к берегу или зацепились за какую-либо преграду, освобождаю. Пусть плывут дальше. Интересно только, кто мою флотилию подберет. На другой берег можно, конечно, по мостику перейти, но я предпочитаю по крупным булыжникам. Правда однажды замочил брюки –камень подо мной шевельнулся и я очутился в холодной воде. Речка течет с гор, поэтому даже летом довольно быстрая, прохладная. Водится в ней и рыба. Но они так стремительно проплывают, что толком не разглядишь, не говоря уже о поимке. Местные мальчишки-рыбаки ловят рыбешку с моста, но у них улов не богатый. Туда я иду редко –далеко, да и родители не довольны.
Водятся в Аягузке и бычки, рыба более ленивая. Так и старается забиться под берег, под камни. Я не раз охотился за ними, но они ускользали. Однажды все таки добился цели. Темная рыбка скользнула между камешками и исчезла в расщелине. Тихонько засунул туда руку, бычок попытался уйти, но не тут-то было. Указательным и большим пальцем я схватил его и вынес на берег. Слегка ослабил сжатие, рыбка тут же выскользнула из моих рук, начала скатываться к воде. Но я был проворнее. Принес бычка домой, гордо глядя маме в глаза, сказал:
-Поджарь.
А в доме ни жира, ни масла.
-Может в суп положим ? Жарить-то не на чем, -сказала мать. –Постой, постой.
Она подошла к тумбочке, достала бутылочку с остатками рыбьего жира. Его выписали мне, потому что часто простывал, был тощим. Вот на этом жиру был приготовлен один единственный бычок, занимая может десятую, а то и меньшую часть сковороды. Какая же это вкуснятина была!

Хлеб
В Аягузе нам повезло –мама устроилась работать на хлебопекарне. Если обойти барак и пройти с километр, то можно добраться до маминой работы. Правда, на пекарню не всегда пускают. Зависит все от того, кто стоит на охране. Если солдат добрый, то пустит, разве что скажет:
-Шагай малец, да на обратном пути захвати краюху хлеба.
Им тоже не легко, паек солдатский скудный.
На воротах и внутри здания развешены объявления: «За воровство хлеба под суд, вплоть до расстрела!». Время военное, строгое, тем более завод выпускает хлеб для населения города и для воинского гарнизона. Но все выносят, иначе можно подохнуть от голода. Женщины, а в основном на пекарне трудились они, наловчились прятать тесто в надежных местах: у пояса, между грудей, возле щиколоток ног. Много не возьмешь, но хоть какое-то подспорье для семьи. Старались не обижать солдатиков. Те могли ведь и по сиськам лазить. Дважды поймали женщин, загребли их и в тюрьму. Работницы ушлые, заранее знали, когда идти с ношей, предупреждали остальных:
-Сегодня на охране Лешка плешивый, будьте девки осторожнее.
Я приходил, смотрел как приготавливают тесто, как в печь вбрызгивается горючее-солярка и огонь нагревает ее всю. В длинные емкости-корыта засыпали муку, из крана наливали воду. Женщины высоко закатывали рукава белых халатов и вручную замешивали тесто. Затем его ложили в формы. Но их было мало, поэтому большую часть хлеба выпекали на поду. Подовой хлеб –самый вкусный. С него свисают очень аппетитные краюхи. Огромные печи пылали жаром. На булки ставили номер бригады, которая работала в эту смену. Не дай бог найдут что-нибудь в этом хлебе, обвинят во вредительстве, а там дорога известная. Если кусочек веревочки, которой были связаны мешки с мукой, ничего. Но по помещению не редко бегали мыши.
Мне всегда перепадало несколько свежих горбушек.
-Подожди пока хлеб остынет, а то заворот кишок будет, -предупреждала меня мама.
Сами хлебопеки тоже любили похрустеть окраишками. Приходили полакомиться кочегары, крадучись появлялись конторские работники, упаси господи, заметит высокое начальство, с работы полетишь. Вроде и труд тяжеленный, и времени в обрез, но пекари для своих детей ухитрялись вылепить из белой муки что-нибудь оригинальное: куколку, зверюшку, проще всего было изготовить птичку. Раскатывали тесто в шнурок, потом слегка завязывали на узел. Один конец становился головкой, другой –хвостом. В глазки вкладывали по изюминке. Очень даже симпатичный получался голубок. Я, уже наевшись немного горбушками, играл с хлебной игрушкой, позже или съедал, или приносил домой сестренке.
Как-то меня застал в пекарне заместитель директора.
-Что этот пацан здесь делает? Чей он?
Мать побледнела.
-Мой. Дома никого нет, вот и пришел. Он сейчас уйдет.
-Чтобы я больше посторонних не видел в цеху, ни детей, ни взрослых. Понятно?
Дома мама жаловалась мужу, детям:
-Вот гад. Ему мастера каждый день перед обедом тащат две булки хлеба, черную и белую. Ребенок ему, понимаешь, мешает.
С тех пор я старался появляться в пекарне вечерком, когда этот дядя-зам уходил домой.

Мама Роза
Она всю жизнь тяжело трудилась. До войны, во время, после войны. Работала в трикотажной артели –шила, кроила. Роясь в архиве в старых, довоенных подшивках газеты «Гомельская правда», обнаружил в номере за 1938 год статью об ударниках, стахановцах этой артели. Писали и о нашей маме. Не легко было и в годы войны. В Аягузе в пекарне руками ворочала густое тесто, лопатой засовывала буханки в печь. Вернулись домой -снова шила огромные мешки для муки, зерна, кроила майки, трусы, принося еще работу домой, чтобы заработать больше. Нужно было еще справляться с хозяйством: накормить разную живность, подоить корову или козу, приготовить обед семье, постирать - все успевала. Но это уже, конечно, в мирное время.
Помню уже в послевоенные годы мама вываривала белье, потом мы с ней шли на ставок-маленькую затоку. На плече у нее коромысло, на котором с двух сторон висит белье.
-Ну пойдем, помощничек ты мой, -звала она меня, вручая ведерко с одеждой, не поместившейся на коромысле.
Там на берегу всегда трудились женщины, били вальками по белью, которое ложили на камни у берега, полоскали. Я в это время барахтался невдалеке вместе с другими парнишками. Иногда в наши ноги впивались пиявки. Когда мама выковыривала их, я закрывал глаза, не любил такую процедуру. Потом мы возвращались домой, развешивали белье на веревки.
Моя мама уже на первом году жизни лишилась отца –умер от туберкулеза. Жила в маленьком поселке. Закончила только первый класс, остальное образование получила дома. Она очень любила читать. Несмотря на занятость, в свободную минуту ее можно было увидеть с книгой. Еще в юности она прочитала Шолом Алейхема, Переца, Менделе- Мойхес Сфорим, знакома была с русской и зарубежной классикой, произведениями Пуш-кина, Тургенева, Толстого, Драйзера, Твена. Она читала на идиш, на русском, читала то, что мы приносили, позже, уйдя на пенсию, сама записалась в библиотеку.
Как и все дети, мы шалили, баловались, иногда переходили границы дозволенного. Папа мог шлепнуть, за большие проделки доставалось ремнем. Мама всегда защищала нас. На все школьные собрания ко всем детям ходила она. Несколько раз за мои шалости родителей вызывали к завучу. Я тихонько сообщал об этом маме. После разборки в учительской, она журила меня, требовала, чтобы задумался, ведь не маленький, но отцу не рассказывала подробности о моих проделках.
Всякая мать сопровождает своих детей с первого их дня появления до конца своей жизни. Самое страшное, когда родители переживают сыновей, дочерей. Четырех сыновей отправила наша мама Роза в армию, трех на фронт, меня уже после войны. От старшего Миши, которого призвали за два года до начала сражений, то приходили вести с госпиталя, то долгое время ни одного письма. От среднего пришел аттестат на какие-то льготы, несколько треугольников-писем с фотографией, где он после окончания офицерских курсов. Затем молчание. Каждый день, придя с работы, мама спрашивала:
-Письма были?
В тот день она трудилась в пекарне. Переступила порог квартиры и увидела наши заплаканные лица .
-Что такое? Чего вы плачете? Что случилось? – Тут же заметила на тумбочке раскрытый конверт, дрожащими руками схватила, прочитала первые строки. –Нет! Не может быть! Сыночек, Гесселе! – и упала в обморок. Она еще долго, даже после войны, надеялась,что это ошибка, что ее сын жив.
Сколько таких писем получили наши мамы? Сколько горя выливалось на них в одночасье? Нельзя измерить силу печали, как и силу их души, как нельзя взвесить их стойкость. Ведь у них были еще дети, которым нужна была их забота и ласка.
Почему я включил в очерки о Холокосте, рассказы о наших мытарствах во время эвакуации? А разве мы не были жертвами этой ужасной войны? В нас заложили страх не только за себя, за своих близких, но и недоедание, холод, беды, сопровождавшие нас эти годы, да и позже. В каждом из нас осталась эта война, некоторых покорежила физически, некоторых морально. Мы становились гораздо раньше старше своих лет, чего там говорить –у многих она забрала годы жизни.
Два дня мама была сама не своя. Два дня мы были тише воды, ниже травы. У нее уже не хватало слез. Предлагали ей еду, она отказывалась, выйти на улицу –не могла. На третий день мама шатаясь пошла на работу. Ведь она была главной кормилицей семьи.
Мы, дети, часто играли в войну. Пиф! Паф! Ты ранен, ты убит. Но мое воображение не могло представить до конца, как это моего брата, взрослого, большого убили. Мы же все дети подымаемся после всех «пиф-паф». И все же мы на таком горе взрослели.
Кончилась война. Сыновья пришли домой, поженились. Теперь мама больше заботилась о внуках. Она пекла замечательные сдобные булки, рулеты с маком. Они были высокие с коричневой корочкой. Когда мы вваливались к ней, мама нарезала длинную халу, в которой искрился черный мак в перемешку с сахаром. Мы с удовольствием уплетали его. Перед уходом мама вручала пакет, в нем лежала такая же длинная высокая сладкая булка.
Вечером вместе с дочерью мама смотрела кино, концерты по телевизору. Особенно нравилось ей фигурное катание. Знала всех советских фигуристов, тренеров по фамилиям. Мы тебя не забыли, мама. Мы помним тебя, все, что ты для нас делала.

Кино
Аягуз. С одной стороны нашего барака обрыв метра в два, за ним дорога. С другой –солдатская казарма. В ней две категории воинов: пожилые и очень молодые, их только призвали и они проходят азы солдатской науки. Каждую неделю большую партию ребят отправляют на фронт, вместо них привозят новобранцев. Есть и вояки, в основном раненные, они обучают молодежь. Раза два в неделю во дворе казармы показывают кинофильмы. Крутят старые, реже новые.
Из нашего дома выбралась семья, то ли получила лучшее жилье, то ли уехала куда-то. Окна этой квартиры выходили в сторону казармы. Они были закрашены белой краской, не дай бог увидеть, как солдатики маршируют. Никто не позарился на это помещение: прогнивший деревяный пол, осыпающаяся штукатурка, облезлые стены. Раньше мы, дети, напрашивались к тем или иным соседям посмотреть через раскрытую фрамугу кино. Когда жильцы выселились, у окна освободившейся комнаты было столпотворение, приходили дети и взрослые смотреть фильмы, которые прокручивали для воинов. Подоконник –привилегия маленьких, тот, кто приходил в числе первых, занимал почетное место. Так мы увидели «Чапаева», «Цирк», «Радугу», «Машеньку», «Броненосец «Потемкин» и другие.
В тот раз я чуть-чуть опоздал. Лучшие места заняли трое пацанов. Мне с моим ростом весь экран не был виден. Сунул голову между ребятами. Сзади навалились зрители. Фильм еще не начался. Во дворе казармы перед экраном стояло много длинных скамеек, на которые садились подходившие солдаты. С той, что стояла поперек нашего окна, поднялся дядя:
-Паренек, иди сюда.
Ребята раздвинулись, а меня подхватили сильные руки, и я очутился рядом с высоким мужчиной. В сумерках разглядел две звездочки на погонах. –Лейтенант, -понял я, уже немного разбираясь в званиях.
-Тебя как зовут? -спросил офицер.
-Додик. А вас?
- Меня Сема. Ты с Белоруссии?
-Да. Откуда вы знаете?
-По разговору твоему. Мы оказывается земляки с тобой.
Что такое «земляки», я не понял. Спросить стеснялся, да тут на нас зашикали –начинали показывать киножурнал.
-Тебе хорошо видно? -шепотом спросил он у меня и, посадив на колени, прижал к себе.
Шел фильм. На экране мелькали кадры военных действий. Фашисты скидывали бомбы на города, пытали женщину. Я сжал кулаки, я был там, где рвутся снаряды, где партизаны подрывали немецкие машины, был с Машенькой, стрелявшей из зенитки по самолетам. Эх, будь я там, задал бы им перца, я бы с пулемета всех покосил. Вырасту, придумаю бомбу, чтобы всех извергов разом.
Кино закончилось. Я с сожалением расставался с Семеном.
-В следующий раз позови меня, буду место для тебя держать. Договорились? –офицер обнял меня, поцеловал.
Прошла неделя. Я, захватив теплую лепешку, которую дала мне мама на ужин, был первым у окна. Мой знакомый задерживался. Но вот и он идет между скамейками, немного прихрамывает. Семен рассказал, что осколок попал в левую ногу. Помахал ему рукой, он улыбнулся в ответ. Снова я с ним рядом к радости кого-то из пацанов, получившего доступ к окну. Без слов сую в руки лейтенанта лепешку. Он удивился:
-Ты что?… Вы, пожалуй, сами голодные ходите. Нас тут два раза в день кормят: суп да каша –пища наша. Ешь сам.
-Нет Сема, я обратно не возьму, это для тебя.
-Спасибо друг. Адайнк. Забирайся ко мне на колени, а то из за голов не видно будет.
И снова я строчил из пулемета, бросал гранаты, мстил за своего братишку Гесселе. Так длилось несколько месяцев. Мы вместе смотрели фильмы о войне, комедии. Иногда дружно все хохотали до упаду, иногда на глазах солдат блестели слезы. Повторно посмотрели «Веселых ребят». Только позже понял, что в этот вечер Семен был чем-то взволнован. На прощанье он обнял меня и держал так дольше обычного.
-Зай гезунт, хавер. Он хотел было уйти, но вновь обнял меня, потом снял с пилотки звездочку, сунул мне в руку. –Счастья тебе, малыш! Зай гезунт!
Я в ответ едва слышно произнес: -Зай гезунт. –Это были первые мои слова в жизни, которые я произнес на идиш.
На следующий показ фильма снова пришел на свое место. Семена не было. Началось кино, но лейтенант не появился. Я вглядывался в вечернюю серость, освещаемую лучом кинопроектора, без внимания смотрел на полотно, вновь на ряды военослужащих. Друга моего не было. И в очередной показ не увидел его. Свои поиски я продолжил днем у того же окна. Шли солдаты, шли офицеры. Но где же ты, Семен? Увидел пожилого солдата-усача, который не редко сидел недалеко от нас. Я прокричал ему, помахал рукой. Он подошел:
-Чего тебе, сынок?
-Вы лейтенанта Семена, я с ним здесь сидел, помните, не видели?
-Давече многих солдатиков и офицеров отправили на фронт, на передовую. А он тебе кто? Приходи, я тебя возле себя сажать буду.
Но я не слышал солдата-усача. Еле сдерживая слезы я выбежал из комнаты, дошел до
реки и там дал волю своему горю.

Война не закончена
Ветка была освобождена 20 сентября 1943 года. В город начали съезжаться эвакуировавшиеся, ушедшие в партизаны, воины. Казалось вот вот наступит мир. Но нет, война продолжалась. Гибли солдаты в 44-45 годах. В городок приходили треугольники, конверты с родным почерком и совершенно незнакомым: «Ваш сын пал геройской смертью в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками». Незадолго до дня Победы погиб Меер Загаринер. Изгнали врага, а в лесах, на полях лежали снаряды, мины, разбитые орудия, танки, брошенные автоматы, винтовки. На одной из мин подорвался молодой парень, наш сосед Осонов.
Люди ехали домой с радостью, с надеждой увидеть тех, кого они оставили, с мыслью, что они живы, спрятались во время двухлетней фашистской оккупации, сбежали, ушли в партизаны. Но приехали, послушали рассказы очевидцев варварской бойни, хватались за голову, еще и еще задавали вопрос: «Как такое могло быть?». Ветка не досчиталась после войны более тысячи человек: белорусов, русских, евреев, христиан и иудеев. Еще тысячи потеряли своих родителей, детей, друзей. У тысяч пропало пять лет, самых прекрасных лет юности. У таких как я украли детство.
-Подождите, а где наш дом? –такой вопрос задавали многие. Из 1400 было разрушено или сожжено 462 дома, каждый третий. Даже, если дом, тех кто вынужден был уехать, сохранился, то был пуст, все разграбили. Жилище нуждалось в ремонте. Многие из вернувшихся вскоре уехали в другие города. В Ветке, кроме всего, были проблемы с работой, учебой. Фашисты уничтожили почти все предприятия: судоверфь, канатный завод, электростанцию и т. д.
Наша семья вернулась к родному очагу летом 1944 года. С Аягузом я прощался без всякого сожаления. Сборы были не долги. В товарняке с пересадками добрались в свои края. У нас был небольшой деревяный домик, который стоял на задворках улицы Володарского. Впереди находился более новый, более обширный дом погибшего дяди Лейзера, о судьбе которого мы естественно не подозревали. Вместо своего уютного домишки мы нашли маленькую грудку битого кирпича, как напоминание о месте жилища. Оказывается дом во время войны разобрали на дрова. Мы в дом дяди. Застали там другую, совершенно незнакомую семью. Нас даже на порог не пустили. Пришлось пригласить официальные власти. Большую спальню эти жильцы оставили себе. В зале и в меньшей каморке расположились мы вчетвером.
Вы когда-нибудь были на вулкане? Но наше нахождение в первые дни приезда в Ветку ни в какие сравнения не вкладывается. Жизнь семьи скорее походило на пребывание на огнедышащей горе. Соседи, мягко говоря, не подарок. Он был инвалидом без двух ног, руки обрублены по локти. Нам сказали, что так наказали его, полицейского, партизаны за преступления, за предательство. Передвигался этот несчастный на маленькой низкой тележке, культяпками рук отталкиваясь от земли, от пола. Днем он ездил на базар, собирал милостыню. Жена помогала что-то делать в церкви. Полученные деньги дружно пропивались. После пьянки они орали песни, потом начинали буянить, бросать все, что попадало под руку: ложки, алюминивую посуду, фрукты, табуретки. Калека обладал огромной силой. Милиция, вызываемая нами, едва справлялась с ним. Повторить ругань, извергавшуюся из его пьяной глотки, невозможно. Так прожили мы полгода. Родители неоднократно ходили в райисполком, просили изменить ситуацию. В конце концов соседей куда-то пересилили.
Из эвакуации приехало около тридцати еврейских семей. Появились и новые: Косторновы, Карпманы, Виткины. Глава семьи Виткиных был аптекарем, жена ему помогала. Она рассказывала, что была знакома в довоенные времена с гроссмейстером Василием Смысловым, жили в одном доме, в Ленинграде. Как видно, в тридцатые годы семья попала под сталинские репрессии, о чем особо не распространялись. Только в середине 50-х годов они вернулись в свой город –Ленинград.
Наследие прошедшей оккупации ощущалось не один год, что сказывалось на отношении к евреям. До войны не чувствовалось такого антисемитизма, как в послевоенные годы. Люди уважали труд других, терпимо относились к обычаям соседей. Нас угощали крашенными яйцами, сдобой на Пасху, мы их мацой. Люди помогали друг другу. Многие белорусы хорошо говорили на идиш.
Всего этого не ощущалось во второй половине сороковых. Чувствовалась озлобленность, агрессивность. Поздним вечером могли запустить камнем в окно, потоптать грядки, повырывать все на них, поломать забор, обозвать, передразнить, зацепить.
В 1944-м я пошел в первый класс. Среди нас были ребята с разницей в возрасте до пяти лет –во время войны было не до учебы. На переменках постоянно затевались драчки, класс «А» на класс «Б». В ход шли солдатские широкие ремни, офицерские сумки, школьные портфели, не говоря о руках. Не участвовать в этих сражениях было зазорно, даже девочки примыкали к нашим рядам. Остановить такое безумие было совсем не легко. Учителя побаивались появляться на переменках, с трудом загоняя разбушевавшихся учеников в класс. Все же к концу первого года усилиями педсостава во главе с директором Ханоном Львовичем Карпманым с беспорядками было покончено. Прошли годы. Из моего первого большого класса к десятому выпускному осталось 13 ребят. Но это была дружная команда. Более поздние наши встречи отличались непосредственной радостью, теплыми воспоминаниями, грустью расставания.
Со временем изменились отношения между разными национальностями в городке. Люди стали терпимее, понимая главное -какой ты человек. Ну а в самой Ветке сейчас осталась всего одна еврейка-пенсионерка.

 

назад         на главную