Три толчка сердца

Светлана Гебелева

65 лет назад в страшные дни 19, 20 и 23 октября 1943 г. гитлеровцы завершили кровавую бойню. Они уничтожили последних узников Минского гетто. Погибли свыше 100 тысяч евреев. Но остались свидетели. Остались люди, кто по крупинкам, по зернышкам собирали свидетельства зверств фашистов. Остались единицы, кому довелось выйти живыми из этой бойни.

Собирая материалы о моем отце, Михаиле Гебелеве, руководителе подпольной организации, секретаре подпольного райкома Минского гетто, я встречалась со многими людьми, знавшими его. С людьми, которые слышали о нем. И просто с теми, кто находился за колючей проволокой Минского гетто. И с теми, кто по велению сердца старался донести до людей правду об узниках гетто.

Сегодня я хочу рассказать о троих. Эти трое для меня, как биения моего сердца, близкие и дорогие. Из них, троих, с нами сегодня один — Марк Гухман. Он был мальчишкой, когда началась война.

Двоих уже нет. Абрам ПалеЙ. Он освобождал Беларусь. В Минске искал родных, оказавшихся за колючей проволокой гетто. Случайно услышал, что в бараке на улице Флакса находятся последние узники Минского гетто, которым удалось выжить. Их вынесли на носилках из схрона. Среди этих полуживых людей Абрам Палей увидел мальчика. Его звали Марк Гухман. Судьба свела их через десятки лет в США, в городе Баффало.

И были люди, которые спасали евреев. В Израиле их называют праведниками мира. Такого звания поистине заслуживает белорусская женщина Анна Павловна Купреева, совершившая гражданский подвиг во имя узников Минского гетто, всего еврейского народа.

ВЫШЕДШИЙ ИЗ ПОДЗЕМЕЛЬЯ

Не хотела бы, но не могу не начать с этих строк. «Они выползали на свет божий скрюченные, похожие на собственные тени, истерзанные безысходностью, но не расставшиеся с робкой, как пламя коптилки, надеждой. Они слепли от июльского солнца, прикрывая ладонями глаза, привыкшие к темноте подземелья. Они все еще не верили в свое избавление и потому не могли выражать радость, произносить простые человеческие слова.

Их осталось тринадцать — мужчин, женщин, детей, переживших гетто, почти девять месяцев скрывавшихся в яме, в пещере возле кладбища. Единственной возможностью спастись для них было добровольно сойти в землю, укрыться в ней, попросив у нее защиты и приюта.

Почти 260 суток они спали днем и бодрствовали ночью — так, им казалось, безопаснее — дышали миазмами и пили тухлую воду, хоронили под нарами умерших и видели в снах хлеб и луковицу. После освобождения города их обнаружили не сразу, лишь через полусуток, а сами они уже не могли подать о себе весть. Это были последние оставшиеся в живых узники гетто. Не считая, конечно, многих из тех, кто ушел в партизаны, взял в руки оружие, превратившись из узников в мстителей».

Всем, кто читал повесть «Десятый круг» Давида Гая, знаком этот жуткий пролог к документальному рассказу о Минском гетто. Я знаю одного из тех тринадцати, что девять месяцев скрывались в подземелье. Его вынесли из того подземелья на простынях. Потому что мальчишка уже не мог не только ходить, но даже и ползти. Еще пару дней в яме, и он наверняка был бы среди тех, кого похоронили под нарами. Но Марик Гухман выжил, вырос. У него сын Леонид, двое уже взрослых внуков. Марк Львович Гухман — свекор моей племянницы Галочки. Я знаю его более20 лет. Много раз при встречах я просила его рассказать про те страшные 260 суток. Но скромный, молчаливый Марк Львович уходил от этого разговора.

Я знаю, что и на заводе в Минске, где он отработал чуть ли не сорок лет и пользовался огромным уважением, далеко не все знали о том, что пришлось пережить в годы войны ему, малолетнему узнику Минского гетто. И все же, встретившись в Баффало, мне удалось вызвать Марка Львовича на этот разговор, его воспоминания отодвинули нас на 62 года назад, к июню 41-го.

— Когда началась война, мой отец ушел на фронт. Мы с мамой остались жить в своем доме на Торговой. А когда в августе немецким комендантом был отдан приказ об организации гетто, начался обмен квартир. Мы переехали к маминой двоюродной сестре на улицу Замковую, которая находилась в районе гетто.

Первые дни в гетто прошли спокойно. И мы, пацаны, не испытывали никакого страха. Я, девятилетний мальчишка, и другие мои сверстники с интересом наблюдали за солдатами, полицаями, жандармами. У них было оружие. Но пока оно не стреляло. Мы как бы думали, что это камуфляж. Мы пытались говорить по-немецки. И некоторые ребята делали это довольно бойко.

Но когда начались облавы на людей, когда начали колотить, убивать, тогда и у пацанов появился страх. В гетто было страшно. За его пределами не так. Была в гетто биржа труда. Все хотели работать, потому что за это давали еду. А у нас с мамой давно уже нечего было менять на продукты. И однажды маме улыбнулась удача. Ее отправили работать в прифронтовой немецкий дом отдыха, что находился за вокзалом. Мама рыла окопы на его территории. Детей туда брать нельзя было. Могли и пристрелить. Но мама старалась, чтобы я попал в рабочую колонну. С ней я был вне опасности. Она смогла договориться в доме отдыха с каким-то немецким капитаном. Он выдал мне аусвайс. Я стал работать вместе с мамой. Подметал двор, собирал окурки.

У начальника этого прифронтового дома отдыха, генерала, был шофер, по-моему, не немец, а чех. Он стал проявлять ко мне знаки внимания. Заводил меня в гараж и набивал полные карманы продуктов. Удивительный был человек. От кого-то в гетто я слышал позже, что этот шофер ушел к нашим партизанам.

А в гетто убивали мирных людей: мужчин, женщин, стариков, детей. Во время первого погрома мы уцелели. Но улица наша перешла русскому району. А мы переехали на другую. Поселились в комнате, где до нас жило пять семей. В следующем погроме погибла моя тетя с двумя детьми. Это была удивительная женщина. Артистка. Красивая, талантливая, избалованная вниманием зрителей и мужа, маминого брата. Ее постигла страшная смерть.

В июле 42-го был погром, который длился несколько дней и ночей. Мы с мамой спрятались в простеночке, сбитом из досок. Но мы видели, слышали, как убивали, резали женщин, детей. Это было жутко! После последнего погрома 21 октября 43-го года, поставившего точку в существовании Минского гетто, нам с мамой уже негде было прятаться. Правда, у нас с мальчишками был склеп возле еврейского кладбища. И там же рядом был домик, где перед войной делали газированную воду. Такой небольшой одноэтажный домик. Дом этот казался мертвым. И мы думали, что уже никто в нем не живет. Но когда мы подошли, то заметили, что какой-то мужчина вылез в окно, навесил на дверь замок, и снова собирался залезть в окно. В это время мы и подошли. Он сказал нам:

— Лезьте в окно тоже.

Мы влезли, но никого не увидели, потому что обитатели этого таинственного дома находились в подвале, иначе склепе, или схроне. Вход в него был через духовку печки, которую сложил хозяин Пинхус Яковлевич Добин. Добин был талантливый печник. Он же переделал подвал в схрон. В этом схроне были нары, туалет, даже занавеска. Добины отгородились этим схроном от внешнего мира, заготовив запас воды и продуктов. У них была большая семья: примерно моего возраста два сына да еще родственники. Конечно, и это замурованное жилье, и запас еды были рассчитаны только на них. А тут появились мы, потом еще соседи. Добины приняли всех. Вместо 13 нас было уже 26 человек.

Девять месяцев мы провели в подземелье без окон, без дверей. Воздух в склеп проникал через специальное отверстие, сделанное Добиным. Труба дымохода упиралась нижним концом в схрон. По едва различимому свету, исходившему из нее, определяли, день сейчас или ночь.

Конечно, тех продуктов, что были в схроне, не могло хватить на столько человек. И раз в две-три недели молодая цветущая блондинка Рахиль, которая жила в схроне со своим сыночком Фимой, делала вылазки за продуктами. Вскоре, конечно, от ее красоты и молодости не осталось и следа.

Дважды нас находили. Один раз — полицай. Он выследил Рахиль и — следом за ней. Его стали умолять не выдавать нас. Он был так поражен, увидев заживо замуровавших себя людей, что уверил: «Не выдам». Жил он, по-видимому, по соседству, потому что как-то мы услышали его пьяный голос: «Эй, жиды, вылазьте!» Но, пошумев по пьянке, он всё же нас не выдал.

Однажды мы услышали, что кто-то ходит над нами. Пошел наверх старший Добин. Оказывается, в его жилье устроили загон для скота поселившиеся во дворе беженцы из Смоленска. Вышел он, а здоровый мужик ему говорит: «Как хорошо, что нет дома моей жены, она непременно донесла бы на вас. Но я буду молчать». И он свое слово сдержал.

Но в схроне у нас была куда более серьезная опасность: голод, отсутствие воздуха и света, скованность. И, наконец, отрешенность, пустота. Кто-то предложил сдаться. Но сильный духом старший Добин пресекал эти попытки. Люди слабели день ото дня. Умерла бабушка у Добиных. Ее похоронили около нар. Потом еще могила, и еще. Когда мы спустились в склеп, могли ходить в полный рост. Через девять месяцев слой земли так вырос, что люди ходили согнувшись. Один за другим умерли все, кто пришел с нами. Потеряли родных Добины. Я был очередной кандидат на тот свет. Но мне было уже все равно. Я не различал ни дня, ни ночи, ни солнца, ни дождя… Знаю только, что когда советские воины обнаружили наш схрон, в отверстие пролез майор. Очутившись в нашем склепе, он потерял сознание. А я потерял сознание, когда меня вынесли на воздух солдаты.

Нас увезли в какой-то барак — эвакуационный пункт. Передо мной положили горы еды, но есть я не мог. Ночью к нам приехал Илья Эренбург. Мама рассказывала и рассказывала ему. А через два дня нас повезли в Оршу. Поместили в больницу, где не было ни врачей, ни еды. Мама решила возвращаться в Минск. Она оставила меня на железнодорожном полустанке у стрелочницы, а сама собралась идти на поиски хоть какого-то транспорта. Только она отошла, как подъехал черный «виллис». Из машины вышел военный. Поинтересовался у стрелочницы, кто мы такие, вернул маму и велел ждать санитарную машину. Вскоре машина появилась. Нас посадили и привезли к большому корпусу военного госпиталя. Поначалу нас не хотели принимать. Мама подала дежурному записку, которую оставил военный из «виллиса», а он, оказывается, был начальником госпиталей фронта. Нас тут же вынесли из машины, помыли, одели, поместили в отделение челюстной хирургии. В схроне у меня началась цинга. И вот за мое лечение взялся протезист Иосиф Розовский. Это был необыкновенно чуткий человек. Вся семья его погибла, а я, наверное, напомнил ему сына. Он взял надо мной опеку и, в полном смысле слова, поставил на ноги. Я был истощен, ноги мои срослись, и я не мог ходить.

Благодаря Розовскому я вернулся к жизни: окреп, повеселел. Мама была счастлива. Но пришла пора расставаться. Госпиталь переезжал. Мы простились с Иосифом Розовским и всеми, кто влил в нас жизненные силы. Нас посадили в воинский эшелон. И вот мы дома, в Минске, неузнаваемо разрушенном войной. А война еще гремела, но уже на западе. Наш дом по улице Торговой сохранился. Мы снова поселились в своей прежней квартире вдвоем с мамой. А мой отец пропал без вести на фронте в 1943 году.

В ТОМ ДОМЕ НА УЛИЦЕ ФЛАКСА

Несколько лет назад встретились в русском клубе города Баффало ветераны войны. Рядом оказались двое: Абрам Палей из соседнего города Рочестера и Марк Гухман из Баффало. Их не зря посадили рядом.

— Неужели это тот мальчик, которого я видел в июле 44-го среди 13 спасенных узников Минского гетто…

Тогда, после встречи ветеранов, я попросила Абрама Палея рассказать, где и при каких обстоятельствах видел он последних спасенных узников Минского гетто. Вот что он поведал:

— Я, Абрам Палей, уроженец города Минска, служил тогда в 11-ой гвардейской армии 3-го Белорусского фронта, освободившей Белоруссию от фашистских оккупантов. После освобождения Орши и Борисова мы почти вплотную подошли к Минску, но нас немного опередили части другого фронта. Мы получили приказ пройти в обход Минска на село Красное и город Молодечно. Получив разрешение командира, я один направился в Минск на попутной машине, чтобы узнать о судьбе моих родных.

Я не узнал лежащий в руинах город. Но Минск жил и радовался освобождению. На улицах было людно. Я останавливал встречных и спрашивал:

— Знаете ли вы хоть одного выжившего еврея?

Люди отрицательно качали головой. Но вот я повернул на Ново-Мясницкую улицу, где жили мои родители. И тут я встретил женщину, которая сообщила мне, что недавно на улице Флакса разместили группу евреев, сумевших укрыться в убежище на территории гетто и дождаться освобождения. Она отвела меня в указанный домик.

Трудно передать чувства, которые охватили меня при виде 13 узников «схрона», оставшихся в живых. Все, кроме старшего, Пинхуса Яковлевича Добина, были не в состоянии двигаться. Изможденные, истощенные они казались тенями людей.

Мне было неловко в такой ситуации докучать несчастным. Но выхода не было. Я решился задать несколько вопросов Добину. Оказалось, к сожалению, что он не был знаком с моими родителями и двумя сестрами, загнанными в гетто. Но он знал мою тетю Липку, сестру моего отца. Он помнил, что в начале ноября 41-го немцы внезапно решили «сократить» площадь, занимаемую евреями в Минском гетто. Они окружили Ново-Мясницкую и прилежащие к ней улицы, чтобы схватить там всех евреев и увести их на немедленный расстрел. Среди колонны евреев Добин ясно видел мою тетю Липку и ее семью. Все они были расстреляны на окраине города в заранее приготовленном месте.

Утешительные сведения сообщил Добин о моей двоюродной сестре Соне. Будучи в гетто, она была определена на работу на войлочную фабрику, а потом сумела уйти из города в еврейский партизанский отряд Шолома Зорина. Вполне возможно, что Соня осталась в живых, и, если она вернется в Минск, то Добин сообщит ей обо мне.

Тут наш разговор с Пинхусом Яковлевичем был прерван. У дома остановилась машина, и оттуда вышел майор. Он достал блокнот для записи, и я предположил, что он журналист. Я решил не торопиться в обратный путь и стал внимательно слушать и записывать то, что поведали майору узники «Схрона». Добин рассказал, как он осуществил свое решение о создании тайного убежища, как трудно было добывать пищу и как приходилось рядом с живыми хоронить умерших.

Он указал на женщину, которая выходила наверх в поисках продуктов. Она, блондинка, не была похожа на еврейку. Женщина при этом вспомнила, как нарвалась на мальчишку, который стал кричать: «Вот идет жидовка». Она едва спаслась тогда.

Однажды ночью Добин поднялся наверх, чтобы набрать воды из колодца. За ним стал наблюдать человек. Поняв, что их убежище раскрыто, Добин задал незнакомцу вопрос:

— Вы в Бога верите?

Незнакомец, оказавшийся украинцем, ответил:

— Верую и во имя Бога буду вам помогать.

Он исполнил свое слово и часто доставлял им воду и продукты. Добин рассказывал майору об ужасных погромах, о страшной участи евреев, привезенных из Германии и других стран Европы.

Когда майор уехал, я оставил спасенным людям все имевшиеся в моем вещмешке продукты. В тот же день на попутных машинах вернулся в свою воинскую часть. Увиденное и услышанное в тот день потрясло меня. Я написал взволнованное письмо в Сибирь моей семье, но оно пошло по рукам и, к сожалению, не сохранилось.

Вскоре я вновь приехал в Минск и встретился со своей двоюродной сестрой Соней Рубинштейн, той самой, что была в отряде у Зорина. Она рассказала о погроме, который учинили гитлеровцы в ноябре 1941 года. Тогда убили моего отца, совершившего героический поступок. Увидев с балкона колонну обреченных на гибель евреев, отец вспомнил, что в квартире, где они жили, есть чулан под лестницей, ведущей на чердак. Он закрывался из спальни тремя неприбитыми досками. Отец мгновенно разместил в чулане всех членов нашей семьи и одну соседку. Придвинул к доскам шкаф.

Когда в квартиру нагрянули немцы, отцу пришлось им сдаться. Довольные легкой добычей, фашисты не стали вести поиск и вывели отца на улицу.

Спасенные им родные из безлюдного уже района смогли перейти в оставшуюся часть гетто.

Не раз после войны вспоминался мне домик на улице Флакса. Жив ли кто-то из тех, кого я видел тогда?

И вот вдали от родных мест прошлое догнало меня.

ВЫПОЛНЯЮ ЕЕ ЗАВЕТ…

То были Дни памяти евреев, погибших в гетто в годы минувшей войны на территории Белоруссии. То была «Кадыш-жальба» по безвинным жертвам фашистского геноцида. И вспоминали погибших и склоняли головы в знак траура. И называли героев.

О том, как жило и боролось Минское гетто и еще 70 еврейских гетто на территории республики, теперь рассказывают во всеуслышание.

А еще недавно — полнейшее молчание. Словно и не было сотен тысяч жертв, словно не было отважных людей, беспощадно сражавшихся с врагом за колючей проволокой гетто. Тема эта была закрытой и бесперспективной. И если кто и брался за нее, то быстро остывал.

И поэтому меня удивило и обрадовало, когда в 1979 году мне позвонила старший научный сотрудник Института истории Академии наук БССР Анна Павловна Купреева и сказала:

— Мне нужна ваша помощь, Света. Я работаю над историей Минского гетто. Помогите мне собрать материалы о вашем отце.

Конечно я согласилась с радостью, тем более что у меня уже было собрано немало воспоминаний о папе — бесстрашном подпольщике Михаиле Гебелеве, секретаре подпольного райкома в гетто.

Об Анне Павловне я слышала раньше от старшей сестры Раи. Купреева преподавала у них в Нархозе экономическую историю. Студенты-вечерники очень любили Анну Павловну. За то, что она интересно вела свой предмет. За то, что была к студентам внимательна и добра, понимая, как это трудно — совмещать работу с учебой. Они приходили советоваться к ней, как к матери.

Когда мы встретились с Анной Павловной, она была занята только своей основной работой в Институте истории Академии наук БССР. С момента основания там сектора истории Великой Отечественной войны и партизанского движения она начала вплотную работать над этой темой. И первой в Институте истории эта белорусская женщина посвятила себя изучению «неудобной» темы — истории Минского гетто. Она рассказывала мне, как вызвал ее заведующий отделом института Александр Андреевич Филимонов и попросил ее:

— Анна Павловна, возьмитесь, пожалуйста, за эту тему. Если вы гетто не сделаете, никто не сделает.

Когда мы беседовали с Александром Андреевичем, он сказал:

— Я не сомневался, что доверил непростую эту тему именно тому человеку, который воспримет ее всем сердцем, не будет бояться, не испугается. Анна Павловна была не только талантливым историком, это женщина редкой порядочности и душевной чистоты.

Анна Павловна взялась за тему даже не потому, что ее попросили. Способность сопереживать людскому горю, защищать униженных, незаслуженно преданных забвению связана у нее была с нелегкой собственной судьбой.

В 1938 году ее отца, работника связи, вызвали в Москву и предложили сразу три места работы. По каким-то причинам он отказался. А спустя немного времени Павла Семеновича Козлова и других руководителей Полесской области арестовали и расстреляли в одну ночь.

В апреле 1957 года Аню, ее сестру Лену, брата Володю и маму Татьяну Ивановну пригласили в КГБ. Сообщили, что их муж и отец реабилитирован, что он ни в чем не виноват. Вдове и детям принесли извинения. Но Аня, Лена, Володя еще долго жили с ярлыком «Дети врага народа». Все это приносило им немало душевных страданий, как и в те минувшие годы, когда Татьяна Ивановна с тремя детьми на руках оказалась выброшенной на улицу и едва могла свести концы с концами. В эвакуации под Саратовом они пропали бы, если бы случайно не нашли земляка, очень порядочного человека Павла Алексеевича Долгого. Он сделал им вызов в город Муром. Сначала они работали здесь на военно-овощной базе. Грузили эшелоны для фронта. А когда Татьяна Ивановна устроилась сторожем в школе, Аня по вечерам стала прибегать на занятия.

Она была способной ученицей, и директор школы посоветовал ей учиться дальше. Окончила педкурсы при Муромском учительском институте. Потом этот же институт. Аня училась на двух факультетах сразу — историческом и педагогическом.

В Белоруссию смогли вернуться только через несколько лет после войны. Анну Павловну направили работать завучем спецдетдома, где находились дети из Озаричского лагеря смерти. Спустя некоторое время ее перевели в Минск. Она работала в детприемнике МВД. Заочно училась в Белорусском государственном университете.

Окончив университет, Анна Павловна Купреева (фамилия по мужу) поступила в аспирантуру. И здесь обнаружилось, что она «дочь врага народа». Ей не давали ни темы диссертации, ни возможности сдать кандидатский минимум. Только после вмешательства высоких инстанций ей удалось защитить диссертацию и сдать экстерном все предметы. Кандидат исторических наук доцент Анна Павловна Купреева с 1957 года была сотрудником Института истории Академии наук БССР, много работала над монографиями о развитии народного хозяйства Белоруссии, о подпольном и партизанском движении. Написала несколько книг и брошюр, изданных в республиканских издательствах.

Но главной темой ее жизни стала история Минского гетто, над которой она работала более 15 лет, до последнего дыхания. Работала бережно, скрупулезно. Врач Феликс Липский — бывший малолетний узник Минского гетто, председатель республиканской ассоциации узников гетто, сам исследователь его истории, к Анне Павловне относился с особой теплотой.

— Анна Павловна записала воспоминания сотен людей — узников гетто, их близких. Многие из спасшихся еще были живы, когда она начала свою работу. Каждое из этих воспоминаний она сопоставляла с архивными данными. Тщательно просеивала, чтобы донести до людей только правду, — рассказывал мне Липский.

Благодаря Анне Павловне я вновь встретилась много лет спустя с Феликсом Липским и с Феликсом Хаймовичем, о которых сохранились лишь детские воспоминания. В этих семьях мы бывали когда-то с мамой. Купреева познакомила меня с Антониной Андреевной Мелентович, чудесной белорусской женщиной, работавшей с отцом и до войны, и в подполье. На ее квартире по улице Разинской, 25 встречались подпольщики гетто и «русского» района. Анна Павловна познакомила меня и с Давидом Рувимовичем Киселем, который работал с отцом в подпольной организации гетто, после его гибели возглавил подполье в гетто. Она советовала мне встретиться с Александрой Федоровной Носковой, в доме которой была одна из явочных квартир.

Я постоянно советовалась с Анной Павловной. Она стала мне дорога, как мать, как самый надежный друг. Она постоянно напоминала мне:

— Света, не оставляйте работу над биографией отца. Придет время — все это будет опубликовано.

От Анны Павловны я узнала, как сложилась жизнь того или иного узника гетто. Она собрала много бесценных данных о погибших и живых, об их детях и внуках, стала родной в их семьях.

По свидетельству Феликса Хаймовича Анна Павловна появилась в их доме в 1980 году, много времени провела в беседах с его отцом Борисом Хаймовичем — бывшим узником гетто, а затем комиссаром 1-го отряда 203-й партизанской бригады. Она просила его помочь ей составить план гетто.

— Анна Павловна буквально водила отца за руку по бывшему району гетто, задавая вопрос за вопросом. Так улица за улицей заносились в символическую карту, — вспоминает Феликс Хаймович.

Вот он передо мной, этот план. Каждая улица, каждый переулок имеют на нем свое четкое название. Очерчены границы гетто на август 1941 и январь 1942 года. Под планом подпись: составлен старшим научным сотрудником Института истории АН БССР А.П.Купреевой на основании изучения планов г. Минска 1911, 1941, 1942, 1955, 1967 годов и личного обследования территории района.

До войны в 17-ой школе города Минска учились три друга: Женя Мазо, Сема Маршак и Давид — Додик Герцик. В Минском подполье был знаменит связной «Женька» — бесстрашный паренек Додик Герцик. Минское гетто потряс подвиг 17-летнего Семы Маршака, отказавшегося пришить на одежду желтое клеймо и заживо погребенного гитлеровцами. Волей судьбы оставшийся живым Евгений Мазо стал журналистом и в сердце своем пронес образы своих друзей. В апреле 1993-го он написал стихотворение «Памятник» о подвиге Семы Маршака.

Моему лучшему другу Сёмочке Маршаку:

Он был, как все мы, —

молод и красив,

… и молчалив.

Ему было всего 17 лет,

Когда в висок уперся пистолет,

Когда ему сказали:

— Гунтын блют,

ты юден и тебе будет

капут!

Он был, как все мы, —

юн и… молчалив,

и горделив.

Ему велели к рукаву пришить

клеймо, не разрешающее жить.

Не разрешают, так на зло врагам

Он будет жить! И будет он упрям!

Он юн, красив, а желтое клеймо

для его гордости — пятно!

Когда по горло в землю вкопан был —

Он ничего не говорил.

Ему опять сказали:

— Гунтын блют,

Пришей клеймо! Не то тебе капут!

А он молчал.

Он всех их взглядом убивал.

Они бесились,

Лаяли, как псы,

Картавил пулемет

На все басы,

Сто глаз впились в прицел

на паренька.

Сто рук взвились

закрыть ему глаза.

А он глядел.

Он, умирая, жил!

Он был, как черт, упрям

…и был красив…

…под Минском,

на шоссе,

курган стоит,

И как мой друг, молчит…

Евгений Мазо подарил это стихотворение Купреевой с таким посвящением: «Анне Павловне, хорошему человеку, дарю это стихотворение. Семочка Маршак заживо погребен. Додик (Женька) повешен, а я, так распорядилась судьба, жив остался и еще пишу о них стихи.

Спасибо вам, Анна Павловна, что спустя 50 лет Вы не забываете об этих светлых мальчишках. Ваш Евгений».

Этот подарок был ей очень дорог как признание тех, кому посвятила она последние годы своей жизни.

Работая над историей гетто, она не думала о корысти. Единственная мечта ее была, чтобы узнали люди в республике и за ее пределами истинную правду о том, как истязали, мучили, убивали фашисты евреев, только за то, что они евреи. О том, как бесстрашно боролись патриоты за свободу и за колючей проволокой, как шли на казнь с гордо поднятой головой.

Когда ее многолетняя работа была завершена, рукопись положили в… архив. Шло время. Анна Павловна жила надеждой, что ее труд увидит свет. И такое время пришло. Повеял свежий ветер перемен, загорелся «зеленый» свет и для еврейской темы. И оказалось вдруг, что у евреев полно друзей, что тема гетто испокон интересовала иных, кто в свое время боялся к ней и прикоснуться. Пылящийся в архиве труд Купреевой вдруг оказался востребованным.

Анна Павловна делала все возможное, чтобы собранные ею материалы появились в печати. И вот ее документальный очерк о гетто взялась опубликовать редакция журнала «Беларуская Мiнуушчына». «Мiнскае гета: схаваная прауда» — так называется этот очерк.

Она еще смогла подержать в руках этот номер, который я принесла ей в больницу. Это была последняя радость в жизни необыкновенной белорусской женщины, совершившей гражданский подвиг во имя еврейского народа. Она мечтала принять участие в событиях, проходивших в Минске в Дни памяти евреев, уничтоженных в гетто. Но 13 октября 1993-го года Анна Павловна Купреева умерла.

Перед публикацией, в конце августа того же года, уже тяжело больная Анна Павловна прислала мне со своим сыном Володей экземпляр своего документального очерка о гетто с запиской: «Простите за описки. Руки не работают. Но в голове пока материал держится. Он мною выстрадан, выхожен. Выхожен ногами, руками, душой и сердцем. Я жила и живу им. Это были прекрасные люди!»

И хотя с тех пор прошло немало времени, Анна Павловна живет в моем сердце. Она дорогой и близкий человек не только для меня, но и для всех, чья жизнь и судьба связана с Минским гетто, для всего еврейского народа, которому она была преданным и искренним другом.

Анна Павловна завещала мне: «Света, вы должны продолжить мою работу. Несите людям правду об отце, о бесстрашии героев Минского гетто».

Я выполняю ее завет.