- Родилась я в городе Сморгонь Вильнюсского воеводства в Польше (ныне Гродненская область, Беларусь). Наша семья состояла из 7 человек: дедушка и бабушка, мать и отец, старший брат Меер-Лейб (1930 г.р.), младшая сестра Рейзл (1937 г.р.) и я (1929 г.р.). С 1 по 5 класс училась в еврейской школе. Когда в наши края вошла Красная Армия, начали изучать русский язык. Я росла и воспитывалась в еврейских традициях.

Отец Хаим был бизнесменом, мать Сарра домохозяйка. У нас был большой дом с пристройкой, три коровы, лошадь, мелкая живность, 4 гектара пахотной земли.

С началом войны, бомбежками Сморгони и ближайших городов, чему мы были очевидцами, стало понятно, что нужно уезжать. 24 июня погрузили на подводу, что смогли, и поехали в сторону Полоцка. Дорогу, связывающую Вильно с Минском постоянно бомбили. Мы с трудом добрались до станции Вилейка, но там отдали предпочтение эвакуации из тюрьмы осужденных женщин, а также танковым частям. Последний эшелон ушел. Офицер сказал нам, что бессмысленно дальше двигаться, за спиной немцы. Пришлось вернуться домой, но многое, что мы оставили, уже успели разграбить.

В том же году было создано гетто в двух местах. Город в основном был еврейским с большой синагогой. В первые дни оккупанты расстреляли 8 евреев. Жили мы в пригороде, в нашем доме поселили семь семей. Мама, пока была возможность, снабжала других евреев молоком, разными продуктами. В один из вечеров пришли пьянные поляки, хотели убить отца. Но он вовремя успел спрятаться. Они вроде бы искали оружие, на самом деле грабили, забирали все, что понравиться, жаловаться было некому.

В 1942 году всех евреев согнали в одно гетто. Оно находилось в центре Сморгони в двухэтажном каменном здании. В проходную комнату поместили 12 человек: нашу семью и семью учителя математики. Спали поперек кроватей. Нас гоняли на строительство дороги. В середине года всю молодежь отправили в лагерь на строительство железной дороги в город Жежмарте (Литва). Затем стали хватать семейных мужчин и бездетных женщин.

Отец мой сказал, что пусть его расстреляют, но он не поедет работать в лагерь - он был единственным кормильцем в доме, уходил порой на несколько дней, чтобы поменять вещи на продукты питания.

- Папа, я вместо тебя поеду. – Все опешили, мне было всего то 13 лет. Начали собирать меня в дорогу, но оказалось, что я из всего выросла, пальто гораздо выше колен. Мама сказала: «Двейрке, возьми папино пальто». Оно было теплое и длинное. Рукава пришлось закатать. Оно меня спасало два года от холодов, ночью, когда пришлось спать на жестком полу, служило одновременно подстилкой и одеялом.

В Жежмарте женщин разместили в синагоге, мне достался третий ярус нар. А всего в здании было 360 человек, проход узкий, воздух спертый. Мы таскали тяжелые камни, передавая их друг другу, рукавицы порвались, руки были поранены. Выходили на работу в любую погоду: в слякоть, дождь, снег, мороз. Сушить вещи, валенки было негде, приходилось потом одевать на себя мокрое, тяжелое. Что такое мытье, мы позабыли, все овшивели. Началась эпидемия сыпного тифа. Умерло очень много, в том числе и молодежь, красивые здоровые парни сгорали от высокой температуры, лечения фактически не было.

То ли в феврале, то ли в марте 1943-го нам сообщили ужасную вещь: всех евреев Сморгони и близлежащих поселков, около 10 тысяч человек, вывезли в Вильно и расстреляли в Понарах. Так я осталась из всей семьи, из 7 человек одна-одинешенька. Там в гетто погибли и многие близкие родственники.

- Сколько в Сморгони перед войной жило евреев?

- Город был еврейским, мы составляли большинство. Думаю где-то тысяч пять.

Летом набирали в неизвестно какое направление 300 человек. Вместе со мной в лагере находился Давид – брат моей бабушки. Он предложил поехать с его семьей в данной группе, может быть вместе будет легче. Я согласилась. Завезли нас в Псковскую область, деревню Сугуево, где были приготовлены бараки. Мы строили железную дорогу. В придачу ко всем напастям нас съедали комары.

Через пять-шесть месяцев нас перебросили работать на железнодорожную дорогу где-то у границы Латвии и Эстонии, а весной 1944 года вывезли в концлагерь Кайзервальд (Саласпилс). С узников сняли всю одежду, пропустили через санобработку, выдали полосатую робу, причем бросали, что попало под руки. Мы уже между собой обменивали ее. Здесь погиб дядя Давид, так я его называла, с шестилетним внуком. Меня с его старшей дочерью Басей отправили за 27 километров от Риги на кабельный завод.

Летом началось наступление Красной Армии, стали бомбить эти места. Мы очень радовались. Жили надеждой, что вот-вот закончится страшная война, что нас спасут. Эсесовцы решили избавиться от узников. В душегубку были отправлены женщины, пригнанные из Германии, они ремонтировали солдатскую одежду. Из 5000 в лагере осталось 450-500 человек. Меня в списке подлежащих расстрелу не было, как видно Бася приписала мне возраст. Я вовсе не выглядела на свои 15 лет – была худая, неоформленная, подстриженная под машинку, доска доской. Во время обеда, когда я стояла за баландой, проходил гестаповец, выискивал, кого бы это еще отправить к смертникам. Заметил меня и еще мальчика из города Либавы, он тоже остался один. Немец отвел нас в сторону, но не завел в помещение, где находились люди, которых должны были отправить на тот свет.

Нас спас начальник лагеря, которому мы наврали, что уже взрослые, можем выполнять любые работы. (Действительно же: камни таскать, шпалы ворочать, расчищать сугробы снега. –Д.Ф.) Вместе с остальными нас погрузили на баржу и повезли рекой до Гданьска, затем в вагонах дальше, куда мы не знали. Привезли в красивый сосновый лес, желтый песок – райский уголок. Но это вовсе не был рай, это был концлагерь Штуттгоф, где днем и ночью дымила труба крематория. Гнали как животных. Одна девушка попыталась выскочить в окно, ее так избили нагайками, что она встать не смогла.

В один из дней нас раздели. Перед нами сидели гестаповцы и смотрели, кто годен для работы, а кого в расход. Меня отправили налево, то есть в крематорий. Набралось 25 человек, ждали еще пополнение. Нас охраняла эсесовка. Убежать возможности не было – ведь лагерь был опутан колючей проволокой, по ней был пропущен ток. Охранница ушла, оставив за себя женщину, которая раздавала пищу в лагере. Я начала проситься, чтобы та меня отпустила в другую группу. Она ничего не ответила, но отвернулась. Я воспользовалась этим моментом и убежала сначала к баракам, потом к тем, кого должны были отправить на работы.

Шел конец 1944 года. Нас вновь подняли и привезли в небольшой город, в котором не было жильцов, все окна были забиты досками. По улицам маршировали только молодые латышские гитлерюгенд. Жили в бараках без нар, на полу немного соломы, и та труха, так и спали, не снимая с себя одежды, к стенке примерзали. Зима. Ветер открывал легкие фанерные двери, загоняя в барак снег, стужу. Многие, в том числе и я, переболели сыпным тифом. Горела как огнем, была в бреду, никого не узнавала. Не удивительно, ведь набирали воду из луж ржавыми консевными банками. Одна медсестра на всех, одно лекарство – пеницилин. Все было на самовыживание.

Начальнику лагеря как видно самому не очень нравилась его работа. Когда стало понятно, что немецкая армия терпит поражение и гитлеровской машине приходит каюк, он увел узников в место, где раньше располагалась воинская часть, подальше от линии фронта. Был только лес, большое озеро, да небо над нами. Мы не работали. Но и есть было нечего. Раз в два-три дня получали порцию хлеба. Не успевали на него смотреть, как он исчезал во рту. За очистки от картошки шла битва – картошку ела охрана. Днем получали немного баланды. От голода каждый день умирало 30-40 человек, остальные были похожи не на людей – одни скелеты.

Штурмбанфюрер мог отдать приказ уничтожить нас. Но он не сделал этого. Нас снова повели куда-то. Рядом со мной шла женщина, у которой силой отобрали детей. Она сопротивлялась и ей повыбивали все зубы. Привели к большому сараю, где держали корма для скота, набили как селедки в бочку. 10 марта сорок пятого в полдень мы услышали грохот машин. Это были наши освободители - советские танкисты. Из танков нам бросали булки хлеба. Но сколько людей умерло от истощения, холода. Мне и сегодня не вериться, как человек мог такое выдержать, как мог столько пережить.

- Двора Хаимовна, вы очевидец тех страшных трагических событий. Рядом с вами в гетто, на различных работах, напротив крематория в Штуттгофе стояли другие евреи, которые были обречены на гибель… Но вы сумели найти в себе силы, мужество не поддаться панике, найти маленькую брешь, зацепку, чтобы спастись. Как это получилось, ведь никто не хотел умирать, каждый стремился выжить?

- Может сила воли была у меня побольше, чем у других. Многие настолько пали духом, что они были рады скорее умереть. Я же осталась одна и должна была выжить на зло семи смертям, чтобы не прерывалась линия моей семьи, ее родословная.

Как только мы пришли в себя, стали помогать Советской Армии. Нас прикрепили к воинским частям. Там я познакомилась со старшиной медицинской службы Борисом Грейсманом, провоевавшим всю войну и раненым под Кенигсбергом. В марте 1946 года мы поженились. У нас родились два сына. Почти двадцать лет назад репатриировались в Израиль. Сейчас обосновалась в Хайфе. К сожалению мой добрый, прекрасный муж, хороший человек в 1998 году умер. Но жизнь продолжается...

***

Когда Двора и Борис приехали в Израиль, они, несмотря на возраст, трудились, помогали детям. Было нелегко, но в своей жизни они повидали столько горя, трудностей, что старались на новом месте обосноваться получше. Здоровья вам, уважаемая Двора Грейсман!

на главную