---

Спасти, хотя бы, одного...*

Меир Ландау

Новелла "...СПАСТИ, ХОТЯ БЫ, ОДНОГО..." не является художественной. Это исторический рассказ, основанный на воспоминаниях людей переживших Холокост. И герой произведения имеет своего прототипа. Точнее - прототипов. В образе персонажа объединено три человека и сюжеты новеллы это изложение их свидетельств. Поэтому я не старался особо соблюдать стиль. Единственное что является аллегорией это самое начало и самая концовка.
В новеллу не вошло два сюжета, которые появятся только в печатном издании.

С уважением,
автор

Не считай свой путь последним никогда,
Вспыхнет в небе и победная звезда,
Грянет долгожданный час и дрогнет враг,
Мы придем сюда, чеканя твердо шаг.

С южных стран и стран у северных морей
Мы здесь вместе в окружении зверей.
Где хоть каплю нашей крови враг прольет,
Наше мужество стократно возрастет.

Солнца луч озолотит сегодня день,
Уничтожим мы врага и вражью тень,
Если мы не отомстим за нашу боль,
Полетит к потомкам песня как пароль.

Песню кровью написал своей народ,
Птица вольная так в небе не поет.
С кровоточащею песней на устах
Мы идем вперед с наганами в руках.

Так не считай свой путь последним никогда,
Вспыхнет в небе и победная звезда.
Грянет долгожданный час и дрогнет враг,
Мы придем сюда, чеканя твердо шаг.

Герш Глик
(перевод с идиш
А.БАРТГЕЙЛ)

 

... Германия; Мюнхен; 1959 год...

Среднего роста, лысоватый, человек в шляпе, держа в одной руке кейс, а на другую повесив серый плащ, вышел из адвокатской конторы и направился в маленькое кафе, в котором постоянно обедал со своими охранниками. Он любил тут обедать. В этом кафе было всегда спокойно и блюда подавались исключительно свежими, только что приготовленными. Я пошёл вслед за ними и заняв столик рядом, заказал себе кофе. Сидел привычно, даже не прислушиваясь к их разговору. Меня даже не интересовало о чём разговаривают мои соседи. Я тут тоже уже стал завсегдатаем, и этот лысоватый человек в шляпе ко мне даже привык. Хотя мы с ним не здоровались.
Человек что-то рассказывал охранникам, шутил с ними, вроде бы, даже, советовался.
От скуки я закурил. Мне уже стало тошно в десятый раз выслушивать одни и те же шутки, которые травили охранники и этот в шляпе. Пришлось допить кофе и выйти на улицу...
Это был Поппель. Адвокат. И искал я этого Поппеля уже давно. Я бы добавил, что очень давно... Я проехал по его следам всю Югославию, США, вполне обжился во Франции и совсем не ожидал встретить его тут, в Западной Германии... Мне он был очень важен. Как персона. Меня даже не интересовали его адвокатские способности...
Встав недалеко от кафе я увидел, как Поппель вышел из него, к моему удивлению отпустил охрану и направился улицей прямо в мою сторону.
«Вот так, - подумал я себе, - а вот заводить случайные знакомства меня не учили. Хотя, а почему случайные? И почему знакомства?» Подобное действительно не входило в мои планы. Но, Поппель, спокойно, совсем не обращая на меня внимания, грузно протопал мимо.
Я уже прикинулся было посредственным немецким интеллигентом, читающим местную газету, но это было совершенно лишним. Едва Поппель удалился метров на десять, я снова последовал за ним.
Так мы шли друг за другом, пока не оказались около его дома.
Тут Поппель, буквально внезапно, свернул на другую сторону улицы и исчез в дверях магазина, прямо напротив своего подъезда, а я спокойно открыл двери этого самого подъезда и зашёл в дом...
Этаж за этажом и я остановился у самых дверей квартиры, где этот адвокат жил.
Я ждал. Ждал минут пятнадцать, пока Поппель надумал войти в подъезд. Я слышал как у него в квартире разрывался телефон. Мимо, на улицу, пробежал какой-то мальчик с собакой, а Поппеля не было. Минуты уже казались долгими часами, но, наконец, двери подъезда скрипнули и тяжёлые шаги раздались коридором. Это был он. Поппель. Он почти поравнялся со мной, когда я преградил ему путь...
- Пан Бандера? - спросил я решительно.
- Что? - испугался он.
- Это тебе за погром во Львове, нацистская свинья, - выхватил я «Парабеллум» и выстрелил ему в лицо в упор...
По лестнице покатились купленные только что им помидоры. Бандера упал. Пол залился кровью. На душе стало радостно от понимания того, что Бандера понял чья пуля его достала...
Я спрятал «Парабеллум» и спокойно вышел на улицу, растворившись в горожанах. Прохожие спешили куда-то... И, как всегда, ничего не замечали. «На войне как на войне...». Я тоже спешил. В сквер неподалёку, где меня ожидал беглый агент КГБ Богдан Сташинский, решивший красиво сбежать от своих, а поэтому согласившийся взять этот «аттентат» на себя...

 

глава 1
МИШКА

Мне снился сон... Я был на разведке. Где-то далеко, в степи, среди густой жёлтой травы, в какой-то дикой балке...
Я маленький, и поэтому на разведку послали меня. И я ползу тихо, осторожно, чтобы не шелохнулась ни одна веточка, к большому и страшному кусту калины. Но чем ближе я подползал, тем больше он был увешан красными ягодами, тяжёлыми, такими каких не бывает в природе. И между ними я видел ранее невиданные синие цветы, с шестью лепестками... Их было много, а ягод ещё больше.
И вот я заполз прямо в этот куст и услышал над своей головой чудесное пение соловушки. Я таял в этой песне и уносился куда-то вдаль, вверх, во все стороны, прямо к небесам и поднимался к звёздам. А вокруг была эта чудесная песня...
Вдруг я услышал голос:
- Теперь скоро... - говорил незнакомый голос.
- Да, совсем скоро, - ответил ему второй, так же не знакомый мне.
Вдруг пение соловки прекратилось, я поднял голову и увидел, что она плачет кровавыми слезинками, держит что-то в клювике, а перед ней, в гнёздышке, лежат убитые птенцы...
Я вскипел, вскочил, закричал и бросился на врагов... Я никогда не любил тех кто обижает слабых...
Но тут я проснулся. Меня разбудила мама...
- Вставай Миша, нам долго ехать, можем на поезд опоздать, если будешь долго спать.

Был ясный майский день. Первое Мая. Такой большой праздник. Всё веселилось, все были радостные, а мы спешили на поезд.
Поезд нас повёз, в начале в Киев, а потом во Львов, куда только что перевели по службе моего папу... А сейчас мы уезжали к нему...

...Западная Украина; Галичина; 20 июня 1941 года...

Давайте познакомимся. Я Мишка. Так меня называли тогда друзья. Дома меня звали Миша, Мойше, а прадедушка, которого я очень люблю, звал меня Михаэль... Странно конечно, потому что когда я один раз увидел свою метрику, то ни Миши, ни Михаэля я не нашёл. Моисей... Но какая разница? Я люблю своё имя и поэтому не считаю нужным всем о нём рассказывать....
Почему он тогда показался мне таким особенным, я не могу понять до сих пор. Может потому, что в нашем доме он появился как-то неожиданно? Даже не в нашем, а в доме, где мой папа квартировался, а мы с мамой приехали к нему на лето. Точнее, не на всё лето, а пока что, пока папа не разберётся с постоянной квартирой для нас с мамой. Обещались какие-то пару недель, но вот уже и июнь подходил к концу, а мы всё так и продолжали жить в квартире гарнизона. Но что нужно было лихому будущему шестикласснику одной из школ Мариуполя, морских ворот Донбасса и Звезды пролетариев-металлургов? Уехал подальше от копоти и дыма, сюда, где и лес, и речка, и не так жарко как у нас. В общем — гуляй-воля...
Вообще-то родился и вырос я не в Мариуполе, а в Шепетовке, где папа служил на пограничной заставе, комиссаром. На той самой заставе, военврачом, была и моя мама, пока не родился я. А после того как родился я она почему-то сидела дома и больше шила.
Ещё тогда когда я был совсем маленький, у меня родилась мечта. Я тоже решил быть комиссаром, как и папа. И я готовился к этому. Правда по своему, особенно. Была у меня и гимнастёрка с красной звездой на рукаве, перешитая мамой, для меня, из настоящей. И звезда тоже была самая настоящая. Эту звёздочку я когда-то выпросил у папы в обмен на пятёрку по каллиграфии. Настоящий военный ремень был добыт таким же точно образом. С этим своим мундиром я не расставался никогда и смотрел за ним так же бережно, как и папа за своим, по красноармейски. Правда вот стирать я сам не умел, равно как и подшиваться, и поэтому все эти наряды были возложены в обязанность мамы. Не было у меня и своей фуражки. Потому что папины оказались слишком велики, а на мой размер для Красной Армии не шили. В общем, комиссаром-пограничником я мечтал стать от всей души. Своей мечтой я поделился в письме даже с товарищем Сталиным. Но ответа я так и не получил. Но это не сильно меня волновало. Сам факт того, что товарищ Сталин знает о моей заветной мечте уже было в радость. Ещё бы! Сам Иосиф Виссарионович услышал о том, что есть такой пионер Мишка Двонер...
А ещё, я внимательно читал все газеты, книжки, журналы которые были у папы и наша учительница везде и всем рассказывала, что на политинформациях нет мне замены, потому что я всё знаю, в курсе всех событий и вообще — «очень идейный мальчик», как она выражалась, стоящий на правильных позициях и очень убеждённый. Это и пионервожатая старалась подчеркнуть везде где возможно.
Дома у меня было много дел. И я рассчитывал, что туда куда мы с мамой приедем, я так же буду нужен. Ведь ехали мы на недавно присоединённые территории. А в бывшей буржуазной панской Польше пионерам всегда много работы...
но, первый кто меня очень огорчил, был папа. Он сказал, чтобы я не совал свой нос во взрослые дела и не лез со своими пионерскими инициативами где попало и к кому попало. Но папа то был папа, а я был пионер. И именно поэтому я откровенно радовался, когда первые десять львовских школьников одели пионерские галстуки и на призыв «Будь Готов!» ответили - «Всегда Готов!». Радость моя не знала границ. Я был даже горд, но не понимаю сейчас почему горд был именно я. Ведь я не приложил к этому ни малейшего усилия, не убеждал их ни в чём и вообще я этих ребят даже не знал...
Папа понял, что для «недавно присоединённых территорий» я слишком пионер и сказал, что отправит, наверное, меня, к своим родителям в Харьков. Условием отсрочки этого папиного решения было моё обещание не делать больше ничего не посоветовавшись с ним и сменить гимнастёрку на обыкновенный костюм, дабы не особенно отличаться от остальных детей. В воскресенье мама должна была меня отвезти к дедушке с бабушкой туда, далеко-далеко, как мне тогда представлялось...
Дедушка и бабушка жили в слободе прямо рядом с Харьковом. А слобода эта была яркой и красивой, десятка три двориков и невысокие особнячки, которые словно жались друг к другу, будто бы стеснялись внешнего, бурлящего и гудящего мира. Кривенькая улочка начиналась с востока и продолжала бежать на запад, в сам Харьков. За слободкой начинались поля, леса, за ними был новый завод, где собирали тракторы, вокруг которого сам по себе появился совсем недавно рабочий посёлок, с пустыми ещё бараками для рабочих, а сразу за заводом был огромный древний яр, высокий, глубокий, с крутыми склонами и всегда зелёный летом. Ну... по крайней мере он мне таким казался. И я сразу понял, что он таит в себе какую-то тайну. За яром были другие поля и серые леса, тоже древние и сказочные. Рощи, кусты, громадные словно деревья, снова перелески, щебетание птиц и запах мёда и ржи вокруг. Какое это было прекрасное место. Чудное разноголосье небесных обитателей и земных жителей! Он даже назывался таким таинственным и героическим именем — Дробицкий. Как будто дышал седой стариной и ведал о делах давно минувших дней. И видимо о свершениях будущего.
Когда я бывал на родине папы, я всегда там лазил, всё исследовал и совершал для себя новые и новые открытия. Он словно колдовской силой манил меня к себе, и даже сейчас я решил для себя, что если вдруг папа отвезёт меня к бабушке с дедушкой, то непременно этот яр я снова проведаю...
За Дробицким Яром начиналась другая слобода, Рогань, которую от нашей слободки отделяла тоненькая речушка Роганка. Она бежала быстренько, скоренько, словно поспешая. Впадала эта речушка в другую реку, Уды, а оттуда в Донец, затем унося свои воды в могучий Дон. Мы с папой прошли всеми берегами Роганки и Уд, аж до Донца. А вот Дона я так и не увидел, как не старался представлять, что сейчас он начнётся уже там, за крутым поворотом, или чуть дальше...
Было на этой слободке всё, что должно было быть. И поля широкие, и речки бегущие, и ферма за полем, и даже стадион, который из всего что делало стадионы стадионами имел только наспех сколоченные футбольные ворота. Вот туда и грозился отправить меня папа...
но, уже на следующий день я увлёкся другим и завёл новых друзей. И едва они у меня появились, я сразу же исчез из дома и возвращался разве что на ночь, или перехватить что ни будь на обед. Всё остальное время я гонял свою ватагу, или, как мы сами себя называли, «эскадрон», вокруг квартала воюя то с «белыми», то с «поляками», то с «немцами», то ещё с кем-то, кого сами выдумывали. А между делом я рассказывал мальчишкам о своих подвигах на Азовском море, разумеется, большую часть которых выдумывал тут же, на ходу, и внезапно обнаружил для себя, что из меня получился бы неплохой писатель. В этих своих рассказах я всегда выставлял себя комиссаром, таким же как и папа, кого-то поднимал в атаку, кого-то спасал из бушующих волн, или ловил настоящих контрабандистов, а то и пиратов. Ребята, само собой, мне не верили. Но из-за этих вот самых рассказов-фантазий они и прозвали меня Мишка Комиссар... Только произносили они это «комиссар» с уважением, серьёзно, видимо считали меня своим настоящим комиссаром...
И как настоящий комиссар, я каждое утро проводил построения своего эскадрона и обрушивал на несчастные головы ребят, плохо понимающих русский, целые тонны вдохновенных речей. Содержание их зависело от того с кем мы воюем в этот раз. Слышала бы меня моя учительница, то точно предложила бы моему классу выбрать меня командиром отряда. А может быть и командиром дружины. Но она была далеко. Пока что меня внимательно слушали только эти мальчишки, разинув рты, не понимая и половины того что я им пытаюсь сказать. Интереснее всего им было тогда, когда я рассказывал о Красной Армии. Почему я это знал? Потому что они тогда меня перебивали вопросами. Что и говорить. Армия всегда интереснее для мальчишек. И они мне доверяли. Всё-таки сами решили, что я у них старший. Но, самое главное, что я сам считал свой эскадрон самым настоящим эскадроном, боевой единицей, которую можно повести в бой по первому призыву товарища Сталина. Или товарища Ворошилова. А может быть Будённого. В общем — будет видно, когда будет нужно. А пока что мы воевали только с тишиной на львовских улочках, напоминающих больше лабиринты, не менее интересные чем мои рассказы.

Самым лучшим моим другом был Микола Стаднийчук, или, как его называли все, «Метелик». Почему так? Нет, вовсе не потому, что он был похож на мотылька, или потому что вдруг научился летать. Сколько его помнили, он всегда носил с собой ножик. И всегда Микола, этот ножик старался куда ни будь воткнуть. Шутки шутками, но лучше чем Микола ни кто не умел метать нож. Даже взрослые. Поэтому он и стал Метеликом.
И ростом Микола был чуть повыше всех, и вид у него был немного посерьёзнее, и читал поболее. Одним словом — случайность в нашем эскадроне. Может быть поэтому мы с ним и подружились. Говорили, что отец Миколы исчез в 1939 году, когда на Польшу напали немцы, что служил он где-то на Балтике, и поэтому у Миколы были свои мечты...
Мечтал он, как вырастет, станет моряком, увидит далёкие страны, и обязательно, почему-то, Америку. Потом вернётся во Львов не Миколой Метеликом, а капитаном военного крейсера, обязательно в белом кителе с боевыми орденами и медалями, и все будут его называть Пан Капитан, а его будущую жену Пани Капитанова. Я не стал его убеждать, что панов больше тут нет и не будет, но сама идея мне понравилась и я серьёзно задумался, а не стать ли и мне морским комиссаром... Это было бы здорово... Но, на утро, я снова был пограничником...
Так вот, в боях и победах, пролетел почти весь июнь...

Этим вечером я появился дома чрезвычайно рано, когда в небе уже во всю светили звёзды, яркие-преяркие на чёрном-пречёрном, будто кожа у негра. Я бы и не зашёл в гостиную, если бы не услышал шум застолья и не понял, что у нас гости. Прямиком бы пробрался к себе в спальню и нырнул в кровать. Утром я бы доказывал, что пришёл очень рано, но уже все спали и мне очень не хотелось никого тревожить..
Но, разговоры в гостиной оставляли надежду на лучшее. Я зашёл и остановился в дверях.
Так и есть. Накрыт стол. На столе полно разной вкуснятины, и горят две свечи. Так у нас было всегда, каждый вечер, в каждую пятницу.... Этот пятничный вечер почему-то назывался субботним ужином, или просто шаббат...
Почему, я не знал... Мама что-то рассказывала, но для меня это были предания старины глубокой, интересные, но слишком заумные. Ведь мне было десять лет... Что я тогда понимал? Ничего.... За столом сидели родители. Рядом совершенно мне не знакомые люди: старик с густой белой бородой и майор, черноволосый, усатый, здоровый, даже огромный, тоже пограничник, но с Орденом Боевого Красного Знамени на груди. Мало сказать, что он был огромный. Он мне показался настоящим богатырём, одним из тех, про которых я читал в сказках. Это он говорил и смеялся басом, а голос его напоминал гром среди ясного неба.
Я остановился и моментально был замечен папой.
- Чего остановился, Миша? - окликнул он, - в ногах правды нет, а в дверях тем более. Это командир нашей заставы, пришёл поздороваться с твоим прадедушкой. Проходи, садись.

Я, почти по взрослому подошёл к майору и протянул ему руку.
- Миша.
- Ну здравствуй, тёзка, - ответил майор, - будем знакомы. Я Михаил Степанович.
Он пожал мою ладонь и только сейчас я почувствовал его силу. «Если он сожмёт чуть сильнее, то вместо руки у меня будет культяпка», - подумал я, но не подал виду и отпустив руку майора я подошёл к прадедушке, которого раньше не видел и о котором не слышал.

Он был старый, но широкоплечий, ровный, и видимо, когда-то, очень сильный. Добрые глаза, густая белая борода, чёрная шляпа и почему-то, каракулевая телогрейка, надетая поверх лёгкого летнего костюма, потёртого и выцвевшего.
Прадедушка положил мне руки на голову, а потом на плечи.
- Ну вот, я увидел своего правнука, - сказал он тихо.
- Тебя зовут Миша?

Я кивнул.
- Михаэль. Так звали моего отца, твоего прапрадедушку, - ответил прадедушка, - а меня зовут Натан. Правда люди меня предпочитают называть Антоном Михайловичем.
- А я буду называть Натан... - ответил я и обнял его. Почему, не знаю сам. Просто подумал, что так и нужно бы было встретить прадедушку, а не с каких-то официальных приветствий и не нужных представлений. А обняв, почувствовал, что это прадедушка богатырь, а не командир заставы. Сколько было ему лет, я не могу судить даже сейчас. Я не знал этого. И так и не узнал. Но то, что прадедушка Натан был полон сил и жизни, даже радовался ей, это я понял. А каким должен быть богатырь? Не плакать от старости, не вздыхать об утраченных годах, а уметь радоваться детям, внукам, правнукам и помнить своих родителей... Точно... Поэтому я и обнял прадедушку, решив, что никуда завтра, наверное, не пойду, а буду с ним...
Присев рядом с ним я начал слушать разговоры взрослых. Меня никогда не прогоняли, как других ребят их родители, а наверное хотели, чтобы я всегда был в курсе всего что происходит. И в курсе дел семейных, и в курсе дел папы, и мамы, и просто их друзей и наших соседей. Наверное поэтому я и получился такой, умнее всех. Не в смысле разумнее, а в смысле осведомлённости. Язык за зубами я держать умел и никогда не рассказывал друзьям, да и просто любопытным, о том о чём слышал от родителей.
Прадедушка говорил мало, но интересно. Оказывается он приехал из Венгрии, из другой страны, и мне стало во много раз любопытнее, как же там живут люди и правда ли, что капиталисты ходят в цилиндрах и фраках, с тросточками, а все рабочие измазаны сажей, а их дети чистят ботинки прохожим за медные монеты.
Но, судя по всему, это было не так. Прадедушка рассказывал про Венгрию так, как будто речь шла о Киеве, куда я ездил этой зимой, или о Харькове, который я знал прекрасно. И оказалось, что цилиндры уже давно ни кто не носит. Мне стало интересно, какие же шляпы носят капиталисты. Судя по всему не такие как прадедушка. Ведь он был не капиталист, а значит буржуи не носят таких шляп. Но, беспокоиться о буржуях я не стал. Я услышал впервые то, что очень меня удивило. Даже тревожно стало, когда прадедушка произнёс, что переживает за нас. Почему? Война? Немцы?
- Это может произойти в любую минуту, даже сейчас, - сказал он, - когда я ехал сюда, я видел много военных колонн движущихся к границе, немецких, венгерских. И шли они не на учения...
- Да, - кивнул папа, - перебежчики с той стороны говорят то же самое.

Михаил Степанович взгрустнул.
- У нас половина командиров на восток чемоданы пакует, на море... Мамки, няньки, детвора... Прямо в казармах. Говорят, что Брест вообще общежитием стал...
- Да ну, - отмахнулся отец, - страшно не то, что мамки и няньки, а то, что «зелень» необстрелянная, а вместо боевой подготовки штудируем газеты.

Я даже вздрогнул. Папа первый раз меня испугал. Уж не меня ли он имел ввиду? Значит надо будет заниматься зарядкой и попроситься в тир. Там никаких газет. И подготовка боевая. Да и зеленью он называл меня, когда я не слушался и через чур был самостоятельным.

- Люблю своего комиссара, - усмехнулся Михаил Степанович.

Прадедушка покачал головой.
- Я помню Гражданскую, Германскую... Так вот, немцы не те что были тогда. Мы там тоже думали, что они не изменились. Но они очень изменились. Это другое поколение. Их глаза напоминают глаза мёртвых, без жалости, без совести, без пощады. С ними невозможно говорить...

- То есть? - удивился отец, - они были тут, мы с ними общались, даже подружились. Люди как люди.
- Люди есть везде, - ответил прадедушка, - но очень важно что вот тут у человека, - постучал он пальцем по лбу.
- Нам там не сладко. Ещё нет того, что произошло в Польше, или в Австрии, мы не носим жёлтых звёзд на одежде, но нам уже нельзя появляться там, где ходят арийцы. Пока что нам разрешают покидать страну, но не многие этим воспользовались. В основном едут в Америку, ну, а я вернулся сюда. Благо что мне довелось узнать, что вы тут. Иначе ехал бы в Харьков.

Жёлтые звёзды, арийцы, кому-то нельзя куда-то ходить, где ходят другие... Каким странным мне всё это показалось... И при чём тут немцы?

- Они заставили венгров принять еврейские законы, - продолжал прадедушка, - нас не берут на работу, нам нельзя торговать, нам нельзя учиться... Вот так вот... А недавно прошёл слух, что всех будут передавать немцам, а потом куда-то вывозить, на какие-то поселения, где, мол, мы сможем заниматься чем хотим. Ну, кто мог, те решили уехать сами... Многие бежали из Польши и люди знают о гетто.

- Что такое гетто? - спросил я.

Прадедушка погладил меня по голове.

- Гетто это место, куда немцы сгоняют евреев.
- Зачем?
В ответ была тишина, но эта тишина стала более понятным ответом, чем слова которые я мог бы услышать. Я понял, что это тюрьма. Но не понимал, в чём же я так провинился, что меня, маму, папу, всех моих родственников должны бы были посадить в эту тюрьму.
Я ненавидел капиталистов, но оказалось, что ненавидеть я должен был совсем других...

...21 июня 1941 года...
Я сдержал своё обещание и целый день провёл с прадедушкой. Мы никуда не ходили, да и не захотел. Прадедушка знал столько интересного, стольких людей, о которых я и не слышал, и возможно никогда бы не услышал, если бы не он не вернулся из Венгрии, где жил, как оказалось, ещё с Гражданской войны.
- А почему ты туда поехал? - спросил я его.
- Стреляли, - ответил мне прадедушка.
- А ты стрелял?
- И я стрелял, - кивнул он, - а что было делать? Мне нужно было защищать твою прабабушку, дедушек с бабушками, папу и его братьев с сёстрами... Мы тогда жили не в Харькове, а под Черкассами. В Харьков уехала твоя прабабушка уже после войны. А я был на войне. В Венгрии было восстание рабочих против австрийцев и нас позвали на помощь. Я там и остался.
- Почему? - не понял я.
- Меня ранило, потом попал в плен, а потом меня к себе определили добрые люди из штетла. Так и остался я в Венгрии. Хотел было уехать, но община не отпустила, все пришли просить, чтобы не уезжал... - улыбнулся он.

Я нахмурился.
- Мы могли бы познакомиться ещё тогда.
- Ну что ты, Миша, - ответил прадедушка, - всё что есть, всё что случается, это для чего-то случается. Может быть, чтобы людям дано было что-то понять, или в чём-то раскаяться, или, - подумал он, - чтобы наградить.
- Наградить?
- Ну да, наградить, ведь для меня награда приехать, и увидеть такого чудесного правнука.

Я улыбнулся и подумал: «А ведь и правда? Если это награда, то не только для прадедушки, ведь и для меня, и для всех нас. Это хорошо». И я стал искать чудо прямо сейчас. Посмотрел на небо и увидел, как чёрные, почти грозовые облака бегут на запад, быстро, и мне даже стало страшно.
- Смотрите! - показал я их прадедушке.

Он покачал головой.
- А вот и Днепр Рейну поклонился...

Прадедушка погладил меня по голове и опустил голову...

 

...22 июня 1941 года...

Я проснулся не потому что выспался. Я не выспался, а от шума улице. Беготня, крики, все куда-то бежали. Я посмотрел на часы, потом на маму и прадедушку и понял, что произошло нечто особенное.
- Что случилось? - спросил я и увидел, что папы нет.
Ну, собственно, он мог быть на службе, но по маминому взгляду, мне стало ясно, что это самое особенное не очень хорошее...

- Будешь завтракать? - спросила мама.
- Ну что случилось? - повторил я свой вопрос.
- Папа придёт, всё расскажет, - ответила мама.

Я быстро поел, выпил остывший чай, и хотел пойти на улицу. Мне просто было интересно, но мама меня остановила.
- Сиди дома. Не ходи сегодня никуда.
- Почему?

Я посмотрел на прадедушку. Он сидел в кресле, закрыв правой ладонью глаза и что-то шептал, чуть раскачиваясь.
- Будь тут, - приказала мама, - а я к соседям.

Она вышла. Я присел рядом с прадедушкой и понял что он молиться.
Но я был пионером. Мне нельзя было быть религиозным. Однако, я сомневался в том, в чём нас убеждали. Во-первых, если бы Бога не было, думал я, то я никогда не смог бы убеждать своих друзей во всём в чём хотел. Ведь кто-то помогал мне? В начале я думал, что кто-то невидимый ходит за мной и какой-то волшебной силой, взмахом волшебной палочки, всех заколдовывает. Потом, когда пошёл в школу, и стал чуть постарше, я понял что волшебная палочка действует на всех людей, и не один я обладаю таким даром, а значит таких с палочками много, и у них есть главный. А этот главный и есть Бог. Значит Бог есть. Но я предпочитал об этом помалкивать, потому что знал, что если я скажу, то меня накажут в школе, а многие друзья, и самое ужасное — враги, будут смеяться. Тут я поймал себя на мысли, что умею чувствовать настроения других и угадывать события. А значит я не просто мальчик. Говорят, что мы, евреи, народ особенный. Так вот видимо этим мы и особенные. И видимо за это нас за это и не любят немцы, как говорил прадедушка? Но бабушка, папина мама, говорила, что русские нас тоже не любят.
Я знал слова этой молитвы наизусть. «Шма Исроэль...». Видимо случилось что-то страшное, подумал я и тоже закрыл рукой глаза. Скажу честно. Я решил помолиться первый раз, и где-то в моём сознании промелькнули немецкие солдаты. И я очень испугался...

Да... Началась война... Едва я открыл глаза, в комнату вошёл папа, а следом мама... Папа был с вещмешком, расстроенный и встревоженный...
Я не помню его прощания с прадедом, мамой, помню, что он обнял меня, крепко-крепко, поцеловал и как-то шёпотом произнёс... «Прощай Миша... Увижу ли я тебя ещё?...» Я начал кивать головой, не в состоянии промолвить хотя бы слово, потому что комья встали в горле...

В общем папу я видел последний раз в жизни... Уже после войны, лет через двадцать, я узнал, что застава, наспех реорганизованная в батальон, так и не пробилась на помощь осаждённому Бресту, а папа погиб на двадцатый день войны, так и не узнав ничего...

 

глава 2
«...слышен в Раме, вопль...»

Я не отходил от прадедушки теперь ни на шаг. Мне почему-то казалось, что только я могу его защитить, и именно сейчас я нужен ему как никогда. Я везде следовал за ним, слушал его разговоры со стариками, и больше теперь находился не дома а в синагоге «Золотая Роза», куда всё больше и больше, каждый день, приходило евреев.
Я прекрасно помню рава Давида Кахане, и его слова, что мы умеем объединяться за пять минут до трагедии. Он о чём-то подолгу разговаривал с прадедушкой, потом они вместе разговаривали с людьми, в чём-то их убеждали, но те, видимо, не хотели их слушать. Я даже расстраивался, мне даже было обидно, словно переживал те же чувства, что и прадедушка. А что он говорил людям? И он, и рав, и даже я, правда не словами, а присутствием, говорили что надо уезжать, бежать, подальше от Львова, но почему-то все думали, что уйдут одни, придут другие и всё останется как есть, как и было всегда.
И вот, Красная Армия ушла. Мы не уехали не потому что не хотели, а потому что не успели. Вокзал был переполнен людьми, поезда шли гружённые даже на крыше, пешком идти было бесполезно. Вот мы и остались. Решили идти пешком, но было поздно. Красная Армия ушла... В городе начался хаос, власть моментально исчезла, а последний день июня пришли они...
На нашей улице появился огромный транспарант: «Слава Украине! Слава Вождю Адольфу Гитлеру!»
Я наблюдал в окно за тем, как люди вывешивают в окнах сине-жёлтые флажки, слышал отдалённый шум и вдруг увидел, впервые в своей жизни, немецких солдат. Тут поднялось «Ура! Слава!» и я даже спрятался за занавеску, настолько мне стало страшно. Я понял, что это враги и что надо прятаться, но прятаться мне не хотелось. Почему-то мне захотелось иметь собственный пулемёт, или, хотя бы снайперскую винтовку. Но ни того, ни другого у нас не было.
- Отойди от окна, - сказала мама и я её послушал.
Так я просидел всё утро. А ближе к обеду в городе стало полно народу, появились какие-то люди в непонятных мундирах с непонятными наградами, нарядно одетые местные, парни с сине-жёлтыми повязками на рукавах и все куда-то шли.
- Мам, ну можно!?? Я хочу посмотреть! - начал упрашивать я.

Мама глянула на прадедушку. Тот кивнул.
- Пусть идёт. Может ему повезёт?
- Только прячься от знакомых, - сказала мама.
Я выскочил в двери и пошёл за всеми, даже побежал. Но потом притормозил и осмотрелся. Немцев было не так много, как мне показалось. Почему-то немцы разговаривали между собой на украинском языке. Настоящих немцев я увидел не сразу.
На Княжей горе, на башне, уже висел сине-жёлтый флаг, такой же как и те, что развешивали на улицах. Проехал грузовик, полный людей в военной форме, один из которых в рупор всех созывал «к дому Просвиты». Куда это нужно идти, зачем и где этот дом, я не знал и поэтому просто пошёл за всеми.
Там была толпа. Эта толпа кого-то приветствовала, громко хлопала в ладоши, радостно свистела и размахивала флагами, сине-жёлтыми и красными со свастикой. «Это немецкие флаги», - понял я...
На балконе стоял человек чем-то похожий на Кагановича. Только более худой. Но в таких же очках. Он поднял руку и все затихли...
Человек начал говорить:
- Волей украинского народа, - услышал я, - Организация Украинских Националистов под руководством Степана Бандеры провозглашает... - в общем, говорил он не долго и я понял, что Украина теперь, то ли совершенно независимое государство, то ли теперь это часть Германии, но когда он закончил толпа снова начала кричать. Я выхватывал лишь отдельные фразы, и очень сомневаюсь, что люди сами себя слышали. Но друг друга они слышали, видимо, потому что повторяли одно и то же.

- Слава Степану Бандере!
- Слава Митрополиту Андрию!
- Слава Адольфу Гитлеру!
- Слава Украине! Героям Слава!

У меня чуть не заложило уши. Наверное, если бы я не спрятался за деревом (мама сказала же прятаться от знакомых?), то этот шум меня бы снёс с ног, но с ног меня снесло другое. Точнее не снесло, а сорвало и заставило бежать домой, быстро, бегом, а если бы дома не было мамы и прадедушки, то я наверное бы не домой побежал, а туда, где меня ни кто не смог бы найти. Но в тот момент мне показалось, что надёжнее дома укрытия нет.
- Смерть москалям! Смерть ляхам! Смерть жидам! Смерть комиссарам! - заревела толпа.
- Убивайте жидов! Смерть..!

В общем, дороги я не помню, но в дом я влетел, в квартиру заскочил и начал бешено запирать все замки и засовы...
- Что ты делаешь? - спросила мама и я обернулся, подперев спиной двери.
- Мама... мама... они хотят нас убить... - прохрипел я и заметил, что страха больше нет, а есть вопросы, куда спрятать маму и прадедушку, - давай убежим....
- Кого?
- Они идут громить евреев...

Прадедушка поднялся. Я подбежал к нему и обхватил его руками, уткнувшись лицом в одежду.
Мама шила мне рубашку... Она больше ничего не спрашивала... На улице был шум, крики, вопли, билось стекло, смех, то тут, то там слышались выстрелы. И одиночные, и очереди, и одни за другим...
Я понял, почему мама ничего не спрашивала. Ей и так всё стало понятно...
Прадедушка присел. Я не отрывался от него, словно прилип, просто не хотел отпускать. И мне сильно хотелось плакать. Но я не мог. Я боялся что меня услышат... И так шли минуты. Не долго... Но их так хотелось продлить, растянуть, остановить, что это невозможно описать. И поэтому я не нахожу слов...
- Что бы не случилось, - сказал прадедушка, - помни имя своё. И прежде всего не забывай, что ты еврей, а потом уже всё остальное, - улыбнулся он и спросил, - ты понял?
- Угу, - кивнул в ответ я...
Наконец, на лестнице послышались шаги... Да что там ждать? У нас был первый этаж, с выходом на внутренний дворик...
- Миша, - посмотрела на меня мама, а я оторвавшись от прадедушки, хотел было броситься к ней, но она меня остановила, схватив за руки.
- Миша, там, под комодом есть ниша в стене. Она заклеена обоями. Но они отодвигаются и задвигаются как форточка. Ты маленький. Только ты туда влезешь. Спрячься. И что бы ни было, сиди тихо как мышонок. Понял?
- Понял, - отступил я.
Дверь начали ломать то ли бревном, то ли прикладами.. не знаю. Но мне почему-то представлялись приклады и озверевшие лица тех кто разносит нашу дверь...
Мама затолкала меня под комод, и я словно провалился в этот тайник. «Шторка» из обоев закрылась...
Вдруг всё стихло и по квартире раздался топот сапог...
«Я не видел этого тайника. А значит и меня не видно... Но мне видно всё что в комнате. И хорошо, что только ноги тех кто там. Иначе и меня бы увидели... », - думал я.
- Почему не открываем? - наконец услышал я чей-то голос, такой страшный, как мне тогда показалось, что я его запомнил на всю жизнь...
Чьи-то сапоги подошли к маме...
- Почему не открываем? - повторился вопрос, - говорят, что не только жидовка, но ещё и комиссарша?

Тишина... Тишина, которая давила на уши сильнее, чем я зажимал себе рот ладонью, чтобы не закричать...
- Ну что, пообщаемся? - повторил человек, а ему ответил второй.
- У них крысёнок ещё есть.
- Где твой щенок? - спросил у мамы первый.
- Ушёл с утра, - ответила мама.
- Очень ты спокойная, комиссарша, - сказал человек.
- Может у старика спросить?
- Он не знает.
- Да ты что? - ответил ей тот и закричал, что даже я чуть не оглох, - где твой крысёнок который нашим детям мозги полоскал!!!

Он схватил маму... Как будто подбитая белая птица упала на пол недошитая рубаха... Человек швырнул маму на пол и ударил наотмашь сапогом. Я услышал стон. Потом удары. Снова стон. Потом не слышал ничего, потому что меня оглушил выстрел... Потом второй... И в этот миг поднялся прадедушка... Он встал перед убийцами мамы, переступил через её тело и вплотную подошёл к стрелявшему...
- Вы не знаете греха, - услышал я голос прадедушки, и в какую то долю секунды, его трость сорвалась с места и прямо у меня перед глазами мешком упало тело маминого убийцы с раскроённым черепом...
Потом снова выстрел... Маминого убийцу подняли и куда-то поволокли... Я понял так, что прадедушка его убил... Наступила тишина...

Сколько я тут пробыл, сколько прятался под комодом я не знаю... Следом за убийцами пришли какие-то люди, всё громили, вытаскивали наши вещи и даже подушки порвали. Комод, который прятал меня, опустошили полностью. А выстрелы и крики на улице не прекращались... И так было долго...
Наконец наступила ночь... Точнее не ночь, а её подобие. Какие-то сумерки в свете факелов, горящего напротив дома, так что когда я вылез из своего убежища, то мог всё прекрасно видеть...
Закрыл маме глаза и подполз к прадедушке... Я даже не плакал. Я просто понял, что плакать бесполезно. Этим не вернёшь никого и никому не поможешь. Мне почему-то подумалось, что прадедушке, наверное, холодно и я просто обязан теплее укутать его в телогрейку. Откинув телогрейку я замер... Под ней он прятал четыре Георгиевских Креста и Орден Боевого Красного Знамени... И тут я расплакался...
Мне стало всё равно. Я снял ордена, понимая их ценность, спрятал глубоко в карман пиджака, потому что не хотел, чтобы какие-то фашисты глумились над ними. Просто представил, что видели эти кресты и этот орден, что не продаются на базаре, и каждый из них может рассказать о том, кем был мой прадед...
Я вышел из дома и направился сам не знаю куда. Почему-то я подумал, что надо уходить из города и двигаться на восток. Пешком. Домой. Туда, где я буду чувствовать себя в безопасности. А тут мне было просто всё равно...
Было светло, жарко и страшно из-за пьяных фашистов говорящих по украински. Даже не говорящих, а кричащих. И я уже не чувствовал ужаса о того, что происходило совсем рядом со мной. А вокруг убивали, избивали, кого-то волокли, кого-то вешали, жгли, резали... Кто-то умолял о пощаде, просил за кого-то, а я просто шёл словно ничего не видя...
Кто-то сбил с ног и в тот же миг я получил сильнейший пинок, от которого перевернулся и скатился в канаву, прямо в грязь...
Глянув на обидчика, я оторопел.... Микола...
- Микола! - закричал я, - мы же друзья!
- Сейчас узнаешь пластунских буков, жидовская свинья! - услышал я в ответ и сам не зная как увернулся от удара палки, которая целила мне прямо в голову. Потом второй раз.
Микола смеялся.
- Крутись, валяйся свинья. Ещё поваляемся давай?

Мне было и больно, и обидно. Больно не потому, что было больно, а потому, что я считал другом своего врага, которому доверял самое сокровенное, что было у меня в душе.
Я вскочил, перехватил его удар и сбив с ног отшвырнул палку.
- Помогите! - заорал Микола, - тут жид меня убивает!

Но судя по всему его ни кто не слышал, потому что на помощь ни кто не пришёл.
Я выскочил из канавы первый и запустил в Миколу то, что попалось под руку. Это оказался булыжник из мостовой, каким-то чудом выбитый на тротуар...
Микола заорал ещё сильнее, но единственное, что я понял, это был крик крик обречённого, которому разбили голову. Сомневаюсь, что я его сильно ранил. У меня тогда было не столько сил, чтобы убить камнем, но достаточно, чтобы убежать...
И я убежал...
Во Львове есть парк, в котором вполне возможно спрятаться. Дотянув до него, мне показалось, что под покровом ночи гораздо больше опасностей, чем ранним-ранним утром, когда эти фашисты уже угомонятся и захотят отдохнуть от своих убийств.
В этом парке я нашёл потаённое местечко, о котором узнал в первые дни своего приезда во Львов. Я залез поглубже и решил просто лежать и слушать тишину. Но наткнулся на кого-то, кто туда залез раньше меня.
- Кто тут? - прошептал я, даже испугавшись.
- Мы с мамой, - услышал я детский голос.
- Кто мы? Ты кто?
- Сара... А маму зовут Рахель... Мы с Варшавской.
- Как вы тут разместились вдвоём? Тут на одного места мало... - спросил я, и обернувшись увидел девочку лет семи.
- Мы поместились, - ответила она и приподняла руку...
Я впервые в жизни заорал от ужаса и выскочил оттуда как ошпаренный. Её ручку крепко зажимал обрубок чужой кисти...
Я снова бежал... бежал... пока не упал и не скатился куда-то...

 

глава 3
МЕЖВРЕМЕНЬЕ

Пришёл в себя я о того, что меня пинал слегка чей-то сапог. Услышав немецкую речь, я подскочил и встал на ноги. Хохот немцев меня разбудил окончательно. Почему-то пропал страх, и почему-то мне показалось, что эти немцы обязательно сейчас меня спасут...
- Jude? - спросил один из них у меня.
Я понял, что меня спрашивают кто я...
- Я Миша, - ответил я им.
- Mischa! - рассмеялись немцы, - jude, das is jude!

Кто-то схватил меня за ворот и подняв над землёй забросил в грузовик.
Упал я на мягкое. Точнее — мягко приземлился. Там меня схватили другие руки. Грузовик был переполнен людьми. Детьми, взрослыми, раненными, полумёртвыми... Заработал двигатель... Мы поехали... А следом за нами поехало ещё несколько машин...
Куда нас везли? Наверное этот вопрос волновал всех, поэтому ни кто ничего ни у кого не спрашивал. Не спрашивал и я. Да и не успел бы наверное собраться духом, потому что мы въехали во двор тюрьмы. Машины остановились. Открылся кузов и немец что-то закричал нам.
Я и без переводчика понял, что нам приказали выходить, и при чём быстро, не раздумывая и не задавая лишних вопросов.
Все начали прыгать. Спрыгнул и я растянувшись прямо перед немцем. Увидев сапог возле своего лица я поднялся и тут же был выпихнут в толпу кем-то, кто прыгал за мной следом...
- Молчи и не вздумай с ними разговаривать, - услышал я голос своего спасителя позади.
- Почему? - посмотрел я на него. Это был парень лет двадцати, может чуть постарше.
- Пристрелят и всё.
- Как пристрелят?
- Мальчик, молча, - ответил парень.
Люди шумели, что-то спрашивали, буквально крича, и из всего я смог понять только то, что ни кто не понимает, зачем они тут.
Лай овчарок перемешался с криком нескольких людей.
Наконец, офицер вышел вперёд и поняв руку вверх попросил всех нас замолчать. Собственно я и не кричал. Ведь мне посоветовал новый друг, который продолжал крепко сжимать меня за плечи.
Утихли люди. Солдаты угомонили собак.
- Граждане евреи, - начал офицер на плохом русском языке, - я знаю, что все меня понимают. Кто не понимает расскажите другим. Я оберштурмбанфюрер Кароль Ляйт. Мне поручено от имени немецкого командования, выразить сожаления по поводу случившегося в этом городе и мы сожалеем о тех потерях которые вам довелось перенести. К сожалению банды мародёров и грабителей ещё не ликвидированы нашими войсками. Поэтому вы останетесь здесь, под охраной наших солдат, до тех пор, пока в городе не будет восстановлен порядок. Вас ни кто не будет убивать. Вас будут кормить. Но сюда будут привозить и других евреев. Поэтому вы будете испытывать временные неудобства.
Прошу всех проследовать по камерам...

Раздалась чья-то команда. Довольно грубая. И довольно неприятным голосом. Я понял что нужно идти туда куда говорят. Зашли в здание. Спустились в подвал. И когда за нами закрылись двери и громыхнул засов, мне стало ясно, что никто нас тут не защищает, а меня посадили, наверное в ту самую тюрьму, о которой говорил прадедушка.
Я посмотрел вокруг. Кроме неприятного запаха, в камере ещё было человек пятьдесят. Было так душно, так мало места, что стало даже обидно, потому что в своей жизни я не сделал ничего плохого, за что меня вообще следовало бы наказывать.
Я сел под стенку, прямо тут, возле дверей.

- Не сиди тут, протянет, заболеешь, - услышал я знакомый голос и увидел того парня.
- Спасибо, - ответил ему я не вставая.
- За что?
- Ну ты же меня спас?
- Ну... лишний пинок миновал тебя, - ответил он.

Парень подсел рядом.
- Будем знакомы, - сказал он, - я Арон Вайсман, из Гродно. Тут временно задержался, как на зло как раз перед приходом немцев.
- Мойша Двонер, из Мариуполя, как назло мы тут задержались тоже перед приходом немцев, - пожал ему руку я.
- Ты не один? - спросил Арон.
- Уже один, - ответил я и отвернулся.
- Понятно, мои соболезнования, парень, - сказал Арон, - и куда дальше?
- Прадедушка говорил, что всё для чего-то происходит. Он когда-то так задержался в Венгрии, ещё в Гражданскую, только ради того, чтобы на днях приехать и увидеть меня, о котором даже не знал. Вот когда выйдем, тогда и будем знать, куда дальше.
- Выйдем, - успокоил меня Арон, - во всяком случае немцы не будут нас убивать в открытую. Те кто бежал из Польши, рассказывали, что...
- Что в начале их увозят на какие-то территории, где они смогут жить как хотят? - перебил я Арона.
- О! - ответил Арон, - а ты откуда это знаешь?
- Прадедушка рассказывал.
- Молодец был твой прадедушка, - сказал Арон, - надеюсь его хоть кто-то послушал тут?

Я скорчил гримасу и покружил головой.
- Вот так и всегда, - сказал Арон, - когда нас предупреждают, мы не слушаем, когда нам указывают явные признаки беды мы отворачиваемся, а потом горько плачем... над могилами... Это ты правнук ребе Натана Двонера, из Ирши?
- Ребе? Он был просто мой прадедушка... Его убили... Вчера днём... Украинцы...
- Ладно, - успокоил меня Арон, - давай ждать. Ты главное запомни. Если что, то назовись моим братом, тоже из Гродно. Главное не говори, что ты один. Иначе отправят в лагерь как сироту, или как беспризорника. И пропадёшь.
- Почему? - не понял я.
- Делай, что говорю, - сказал Арон.
- Хорошо, - согласился с ним я и закрыв глаза решил вздремнуть...

Время тянулось долго. Уже никто не не кричал, не звал на помощь и даже, было такое ощущение, что не общались друг с другом.
Раз в день немец ставил под двери, через окошко, большое ведро с вонючей водой, которой, казалось, перед этим вымыли все полы в тюрьме, а после и булыжник во дворе. Ещё было ведро с огрызками чёрствого хлеба, который видимо не доели собаки, те самые овчарки. Но лично я думаю, что овчарки такое есть бы не стали. И пить тоже. А люди ели и пили.
Я не хотел пить эту воду, но Арон сказал, что нужно хотя бы полоскать рот, чтобы не умереть от обезвоживания. А вот сухари надо было грызть. И через день они мне казались даже вкусными, а вода ключевой...
Прошло три дня. Нас всех выгнали во двор где мы замолчали как один. Гора трупов лежала прямо среди двора тюрьмы, под открытым небом.
Уже другой офицер, чином помладше, указал на убитых людей.
- Закопать и можете быть свободны, пока что.

С грузовика выбросили лопаты. Мы принялись за работу. Выломали булыжник. Быстро, благо нас было много, вырыли яму... Я не копал. Я, как другие дети бывшие тут, выгребал землю и старался держаться рядом с Ароном. Когда стаскивали убитых, то солдаты начали подгонять нас. Женщины заплакали, кого-то узнавая, дети испугались. Ну понять-то солдаты могли, я думаю. Но они и поняли. Там я услышал, что это непросто солдаты, а каратели, из какой-то зондеркомманды, и если с ними пререкаться, то могут и убить.
Я решил не пререкаться. Арон тоже, видимо.
Мы как-то быстро зарыли яму и засыпав тела людей, уложили булыжник обратно...

- А теперь встали туда и утрамбовали камни, быстро! - закричал офицер.
Мы не хотели... кто-то начал возмутился, но его тут же «успокоили» овчаркой...
- Вот так, притоптали, давай, давай! - командовал офицер, указывая тем, кто плохо топтал камни на могиле.
- Твари, - услышал я сзади чей-то голос, - они знают, что нельзя топтаться по праху умерших.
Плачь, вперемешку со смехом солдат и лаем собак, длился долго. Он стихал тольк с командами офицера, но тут же начинался снова.
Когда немцы развлеклись вдоволь, этим издевательством над нами, наконец-то нас выпустили.
Ворота открылись и нам приказали выбегать. Мы побежали. Арон схватил меня за руку и поволок за собой, крикнув.
- Быстрее!
Я побежал с ним, сзади раздались выстрелы, все закричали, но убитых не было. Немцы нас пугали выстрелами в воздух. Видимо им было смешно, что мы пугаемся и бежим от мнимой смерти. Но мне было не смешно. И особенно не смешно было, когда в городе нас встретили украинцы и теперь пришлось бежать от них.
Они нас пинали, толкали на дорогу с тротуаров, обзывали и швыряли в нас разный мусор. Так мы и добрались туда, где жил Арон.
Та синагога в которой прадедушка пытался всех предупредить о том, что может быть, и в конечно итоге произошло, стояла сгоревшая, с почерневшими от копоти стенами и мрачно глядела на нас слепыми окнами.
- А вот тут мы и будем жить, пока не сбежим, - указал Арон на дом прямо возле сгоревшей синагоги...

Еще совсем недавно я отводил себе вовсе не такую роль в войне. Мне всё представлялось другим. Я мечтал, что вокруг будут двигаться, буквально мчаться в наступление войска нашей непобедимой и легендарной Красной Армии. Мне казалось, что именно там где я нахожусь протянется линия фронта, а где-то неподалёку встанет артиллерийская батарея, и будет бить по врагу из всех орудий. А враг этот, проклятые капиталисты и буржуины, мне всегда представлялся глупым и никудышним. Обязательно, мечтал я, будет страшны бой, с танками и кавалерией, а когда все красноармейцы и командиры будут убиты и ранены, то я, то к пушкам брошусь обязательно я, подобью все танки, после чего, как и папа, наверное, подниму в атаку красноармейцев. И тогда тяжело раненый командир пожмёт мне руку, благодарно-благодарно, по мужски, а лично Будённый, или Ворошилов (да что там того Ворошилова? Лично Сталин!) приедет лишь для того, чтобы вручить мне красивый орден. На этом война в моих мечтах и заканчивалась. И всё случалось благодаря мне одному. Конечно, будут бои и потом, но уже во вражеских, далёких странах, где я видел себя на белом коне, обязательно в бурке как у Чапаева, в такой же папахе и с блестящей острой саблей в руке. Я мечтал как я буду грозно рубить врагов, а трусливые враги убегали бы от меня и прятались за кустами и заборами. Весело я мечтал навоеваться до войны...
Но оказалось, что я вовсе не такой уж отважный вояка, как представлялся сам себе. Я поймал себя на том, что я перестал фантазировать. За то научился мечтать и размышлять...
Действительно двигались войска в наступление. Но не Красной Армии, а немецкие. А следом шли их послушные собаки, которых все называли полицаями, бандеровцами, ОУНовцами.... Да какая разница. Сторожевые псы... А красноармейцев я видел только пленных, измученных, голодных, уставших и грязных, часто раненых. Тут были и лётчики без самолётов, и танкисты без танков, и кавалеристы без коней... Они мало с кем разговаривали, да ни кто у них ничего и не спрашивал. Мы бы накормили их, если бы было самим что кушать. Оставалось только молча провожать взглядом и плакать в душе. Я искал папу. Или его командира... Любого, кого помнил с заставы. Но не находил...
Молва твердила что Красная Армия стремительно отступает и уже сдан Киев. По радио мы слышали, что «победоносный Вермахт практически не встречает сопротивления», и что «украинцы радостно встречают своих освободителей от жидовско-большевицкого рабства». Это ещё больше угнетало и мне казалось, что то что пережили мы тут сейчас происходит везде и где-то, такой же как и я, безнадежно пытается спасти свою жизнь, или плачет над телами убитых родителей. Об этом я думал постоянно и с болью осознавал своё бессилие перед всей это машиной смерти.
Вот такая она, война. Не героическая, не романтическая, не из книжек, которые я читал запоем и стопками, а настоящая. Без Будённого, без Ворошилова и Сталина, которые бросили нас тут погибать, без глупых буржуинов, которые бегут от моего лихого стального клинка, без орденов на груди, а с ранеными, убитыми, которые ещё вчера были живы и которые любили тебя, а ты любил их, с друзьями, которые внезапно оказались злейшими врагами, желающими раскроить тебе голову палкой, с осознанием жестокости того, что прошлое навсегда потеряно, не просто мирно ушло, а потеряно, вырвано, втоптано в грязь... Буквально — вырезано от живого. Война с пожарами среди ночи, которые никто не гасит, страхом и осознанием ужаса всего того, что может произойти через минуту, а ты даже не догадываешься об этом, и с этой жёлтой звездой на груди, которую теперь все мы носили... Звездой царя Давида... Ты не догадываешься о том, что может быть прямо тут тебя может сейчас настичь самая ужасная смерть, а лицо, казалось бы, смерти, оказывается просто издёвкой и насмешкой над тобой. А настоящая смерть там, где ты её не видишь, она идёт по пятам и внезапно готова забрать тебя с собой, в неизвестность, в бездну, туда откуда нет возврата. И тебе самому непонятно кто она? Смерть, кто для тебя? Верный спутник желающий избавить тебя от мук и страданий, или лютый враг, коварный, хищный, ненасытный... Ты рассуждаешь так и перестаёшь её бояться. Время выбирать кто ты и что ты. Время, когда можно понять себя самого, кто ты есть и зачем родился. Время ожидания и время неопределённости. То страшное и непонятное безвременье, когда и люди, и небеса, и земля жаждут друг друга, чтобы выжить, жаждут чужой крови...
Вот, что такое война. Теперь я это понял и даже думать забыл о глупостях уничтожающих, как мне казалось, человеческую сущность — фантазиях, пустых и ненужных. Точнее не самого человека уничтожающих, а находящееся внутри человека, то существо, то что руководит им, чтобы человек был сильным... Не было времени думать больше. Пришло время действовать. А действие на войне, во время борьбы за себя самого, требует надсознательного бытия, без мечтаний, пустых мыслей и упования ими. Я теперь очень боялся сгореть в пламени собственной жалости...

 

глава 4
КАРТОШКА С ИЗЮМИНКОЙ

Я не хотел никаких жёлтых звёзд на своей одежде. Но Арон сказал, что так надо. Об этом теперь писали на каждом столбу в своих объявлениях немцы. Но больше всего этим были озабочены украинцы.
Теперь власть в городе принадлежала им. Они и лютовали, если что-то было не по ихнему. Даже страшно было выходить на улицу. Тем более с жёлтой звездой. Один раз я вышел и тут же получил пинка от какого-то полицая с сине-жёлтой повязкой на рукаве. Я так и не понял за что. Распластался по асфальту, заревел, но подскочивший будто из ниоткуда парень, а за ним женщина, что-то стали ему кричать и уволокли меня за собой.
Я просидел в тесной комнатушке целую неделю, после этого.
Украинцы разделили город на «национальные кварталы». Поляки теперь имели свой Львув, украинцы свой Львив, русины свой Львов, а немцы с австрийцами свой Лемберг. И всё в одном городе. Мы тоже имели, своё, гетто. На деле это деление города заключалось в том, что нам, евреям, было запрещено показываться в польской, украинской, немецкой части, а они могли ходить где угодно и делать что угодно.
Попробуй еврей показаться в любой другой части Львова, его могли избить, ограбить и даже убить. За то украинцы во всю орудовали у нас в гетто и делали что хотели. Если доходило до чего-то особенного, то приезжали немцы, наказывали евреев, а украинцы уходили победителями громко обсуждая как они в очередной раз «сделали жидов», унося «трофеи» и не забывая наградить любого встречного ударом кулака, а то и приклада...
Поляки были более человечными по отношению к нам. Мы не боялись к ним ходить. По крайней мере первое время это даже не запрещалось. Не запрещалось и тогда, когда появились блок-посты с украинскими караульными, и даже тогда когда нас огородили колючкой, сказав, что это ради нашей безопасности. Может быть это и помогло, ведь украинцы стали появляться у нас меньше, но оружия у них стало больше и самое главное в наш квартал теперь целились их пулемёты...
Где же немцы? - спросите вы. Были немцы. Я их видел. Немцы, они были совсем не такими какими рисовали врагов в книжках. Такие же солдаты, как и все остальные солдаты. Только разговаривали на немецком. Я даже начал их понимать и, спасибо тем евреям, которых согнали к нам из предместий Львова, даже мог теперь перекинуться с солдатами парой слов и даже фраз. Я научился их различать. И уже понимал, что с простым солдатом, вчерашним плотником, или учителем, можно даже заговорить и обменять какую-то безделушку для гетто, на существенную буханку хлеба, выпеченную на позапрошлой неделе где-то под Варшавой. Солдатам за это здорово попадало от других солдат, от эсэсовцев, при виде которых надо было прятаться и как можно дальше и лучше. Солдата могли просто арестовать, за сочувствие к евреям, а вот нас убивали на месте, или увозили туда откуда ещё ни кто не возвращался.
Были немецкие охранники — фельджандармы — которые больше проверяли машины заезжающие к нам и выезжающие от нас, время от времени ходившие патрулями по гетто и заглядывающие чаще на базар, чем в наши карманы. Чтобы с ними уметь перекинуться парой фраз, я даже стал больше разговаривать на идиш, чем на русском, или на украинском. Да тут все говорили теперь на идиш. Правильно сказал рав Давид Кахане, что мы всегда объединяемся за пять минут до... ну ладно, не хочу об этом думать. Объединились, хотя бы так, из каких-то чувств «народного единства» вдруг все решили перейти на родной язык. Даже я, который привык у себя дома говорить с греками на греческом, с украинцами на украинском, а с ними всеми вместе на русском. Только в семье, и то, с дедушками и бабушками, разговаривая на идиш.
Что толку от того, что вдруг все заговорили на родном языке? Охранники испугались? Убежали? Сняли колючку и зауважали нас? Нет, мочиться с вышек на наши головы и швырять разную дрянь через колючку стали чаще и более точно в цель...

И так, я стал обитателем гетто. Такого самого, о котором рассказывал прадедушка. Так, впервые в своей жизни я стал без вины виноватым. Я слышал о каких то Аушвице, Майданеке, Белжеце. Их все называли лагерями в которых людей травят газом и сжигают в печах. Но не все в них верили. Арон говорил, что это правда, а вот женщины, которых к нам в комнату поселили вместе с их детьми, говорили своим детям, что это такие посёлки для евреев, где много игрушек и еды. Я начинал в это верить, когда слушал эти рассказы. Но больше я верил Арону. Он был умный, много знал, и как оказалось, раньше служил в Войске Польском и даже воевал с немцами... Был то ли хорунжим, то ли поручиком, то ли поручиком-пилотом, но это не важно. Из его рассказов я понял, что немцы не такие уж бравые вояки как кажутся. Оказывается, почти невооружённая Варшава отбивалась от них десять дней с помощью простых ополченцев и небольшого гарнизона, когда командиры трусливо бежали. А Гданьск обороняли простые пограничники, в составе сводной роты моряков и пехотинцев, вооружённые винтовками и маленькими городскими орудиями.... А потом Арон был в партизанах, но потерял связь со своими. Плохо конечно, но я вот что подумал: а если Арон найдёт своих, он же заберёт меня с собой? Тогда и я буду партизаном. А если сейчас вдвоём, то стало быть мы целый партизанский отряд.
Но что это я про это? Я же рассказывал о еде...

Мы добывали эту еду рискуя жизнью. Это я понял, когда немецкую охрану сменили на бандеровцев из украинской полиции. Мы лазили за колючку, которой огородили гетто и попрошайничали, воровали... собственно я не воровал, я больше просил у тех кого знал до войны. И вы знаете, люди давали. А они стреляли по нам. Стреляли не тогда когда мы выходили, а когда мы возвращались. Глупо? Нет, скорее для это было чем-то вроде развлечения. А мы не боялись пуль, мы просто не думали, что нас могут убить. «Как же так! Они ведь нас защищают!», - казалось мне, но после того как на моих глазах первый раз в упор, шутя, застрелили моего друга, я не на шутку испугался и больше никуда не ходил...
Нас заметили тогда, когда мы решались «нырнуть» под колючку.
- Эй! Зачем под забором? - услышали мы и остановились.
Дальше смех.
- Сюда, хлопцы! Ворота есть! - окрикнули нас полицаи и поманили.
Мы поднялись. Кто-то, конечно, убежал и спрятался, но я с ещё одним мальчиком, его имя было Кальман, почему-то оторопели и пошли как завороженные на полицаев.
Полицай открыл ворота.
- Заходите, что же вы?
Кальман улыбнулся и ускорил шаг. Я чуть отстал.
- Что принёс? Много чего раздобыл? - услышал я вопрос полицая к Кальману.
- Да ничего не взяли... - как то весело, отвечая шуткой на шутку, проговорил Кальман, - я просто погулять ходил, там...
В этот миг сильный хлопок меня остановил. Прямо под ноги мне упал Кальман и я оторопел. Улыбка так и застыла на его лице, а его глаза я никогда не забуду. Он даже не успел понять что произошло. Помню только смех полицаев и два щелчка подряд... Сейчас я понимаю, что это были... просто осечки, которые не дали вылететь пулям предназначавшимся для меня...
Я сорвался с места и побежал куда видел. Бежал долго, через какие-то переулки, дворики и забежал к себе в подъезд, в тот дом где мы жили до войны, начал стучать во все двери на площадке... Мне открыла бывшая соседка и затащив меня в квартиру, почему то плакала и говорила, что я должен остаться у неё. Так и говорила: «Оставайся, Миша, я скажу что ты мой сын». Но я отказался. Успокоился. Распихал по карманам печенье и яблоки. Ведь ждал Арон, ждали те женщины, ждали малыши у нас дома... И все хотели есть... У нас... Почти дома. Если это можно было назвать домом....
Мы поддерживали порядок, но вещи приходилось всё чаще и чаще отдавать другим. Негде было помыться, а на улице, хотя шли солнечные дни, мне всегда казалось зябко. Потом я понял, что я просто не сплю... Я заметил, что я перестал спать. Лежал, ворочался, думал... Думал как отсюда вырваться. Домой... Или туда, где можно по настоящему воевать... Так, незаметно, мне исполнилось одиннадцать лет. Я отметил свой день рождения приняв в подарок настоящее яблоко, которое тут же разделил с малышами. А вот это уже был подарок, подарить радость другим.
Во Львове произошли незначительные перемены. Хотя гетто официально появилось только в ноябре, но юденрат (это что-то вроде самоуправления) создали сразу после погрома. Колючки не было долго, но натянули её так же быстро, как вошли во Львов.
Там, за колючкой, царила другая атмосфера. Там всё было как и прежде, только без нас. Там не было голодных, там не было грязи, там никого не заставляли носить звёзды, или что-то подобное. Там все были арийцы. Но нас, почему-то, узнавали стразу. Будто и не было войны. Львов как стоял, так продолжал стоять...

В конце сентября по гетто поползли слухи, что кто-то по ночам начал нападать на немцев и охрану гетто, грабить склады продовольствия, воровать оружие с арсеналов и даже поджигать какие-то учреждения. Говорили о какой то организации помогающей евреям. Я решил, во что бы то не стало найти с ними связь. А вдруг это партизанский отряд, который ищет Арона, или считает его погибшим?
Долго я ходил по гетто, всматривался в лица людей, но ни один из них и близко не походил на партизана.
Тогда я подумал, что если я не могу найти партизан, то партизаны обязательно должны будут найти меня. А для этого они должны меня услышать? Должны! У меня даже нашлись единомышленники, такие же как и я горячие головы моего возраста. Мы решили выбираться по ночам за колючку и вредить немцам. И понеслось. Вошли в азарт. Это оказалось даже интересно. Один раз даже совершили настоящую диверсию. Подложили гвоздь под колесо машины какого-то офицера. Он потом долго бегал, ругался, но вот только ни словом не обмолвился про партизан, чего мы так хотели, наблюдая за всем из-за ближайшей подворотни. На машину поставили новое колесо и она спокойно себе поехала увозя офицера... Событие, конечно, нас развеселило, но и козе было понятно, что настоящие партизаны гвозди немцам под колёса не подкладывают.
Тогда решили заняться более серьёзным делам. Стали бить полицаям стёкла. Для этого даже из гетто не нужно было выходить. Нашей жертвой пали стёкла в юденрате и в доме Юзефа Парнаса, самого главного «юденратчика», как я его называл. Вслед за камнями, точнее вместе с ними, полетели записки со словами «Смерть немцам!», «Смерть юденрату!» ну и всё такое прочее. Камни били стёкла. Стёкла разлетались вдребезги. Мы были довольны. Наконец-то мы досаждали дворовым псам фашистов! Да только одно было плохо. На следующий день по всему гетто поползли слухи о хулиганах, и стекольщик сделал себе неплохую прибыль. Меня это расстроило, а юденрат решил направить силы собственной полиции на борьбу с хулиганствующими элементами. Немцы о нас так и не узнали...
Со временем мы начали грустить. Потом, кому-то из нас, пришла в голову мысль вырваться из гетто ночью, сорвать флаг на Княжей Горе, и вывесить там красный флаг.
- Комсомольцы так в Гражданскую делали, - сказал я, и мысль была одобрена, правда половина не поняла, кто такие комсомольцы и что за Гражданская война.
- Обязательно сорвём, - решили мои друзья, - только нам нужен сам флаг, и самый быстрый и ловкий.
- Да я это сделаю сам! - чуть было я не закричал от досады, что мне не верят.
- Ты? - усмехнулся один мальчик постарше, - да малый, таскай жрать из города!

Я даже обиделся. «Я не боюсь!», - чуть было не вырвалось у меня, но смолчал. Я считал себя взрослым. Мне недавно исполнилось одиннадцать, а я ещё ничего такого не совершил. Так и война пройдёт, а я проведу тут время, таская выпрошенную у горожан еду да шмотки. Или они считают, что мой удел бить стёкла в юденрате и подкладывать гвозди под машины? «Скорее всего, - подумал я, - он сам хочет вывесить знамя, а мне не даёт этого сделать.
- Поймают — убьют! - сказал старший мальчик, увидев, что я обиделся, - я сам полезу. И возьму с собой Юзека и Герша. Нам по тринадцать, а вы ещё маленькие.

Решили считать, что я успокоился. Договорились, что мы будем стоять на стрёме. Тоже важное дело, прикрыть спину товарищу...
Готовились несколько дней. Кто-то принёс из дома красную скатерть, оставшуюся из прошлой жизни, потом решили нарисовать на ней Звезду Давида. Правда отказались от идеи. Слишком уж явно получалось.
Я ждал этой ночи. И ночь эта выдалась холодной и дождливой. Мы выбрались под колючкой, как и всегда, долго прятались в соседних дворах и ещё дольше пробирались на Княжью Гору. И вот, ребята полезли в башню старого замка. Минута... две... три.... вот они уже на башне ставят флаг.... И в этот момент раздалась автоматная очередь...
- Немцы! - крикнул кто-то и мы бросились врассыпную...

Утром, прямо возле юденрата, я в последний раз увидел тех мальчиков. Старшего, Юзека и Герша... Они были мертвы. У Герша была разбита голова, а Юзека и старшего наверное расстреляли, потому что их тела были попросту изрешечены пулями. Тут я первый раз услышал, что их немцы назвали партизанами. Парнас что-то говорил офицеру, из чего я понял, что он убеждает немцев в том, что это была обыкновенная мальчишеская выходка. Наверное офицер ему поверил. А если бы не поверил, то нас всех, кто мог попасть под подозрение, тоже расстреляли бы...
К вечеру появился приказ запрещающий покидать гетто под страхом расстрела на месте. Я не мог больше лазить под колючку, а патрули вокруг неё теперь ходили гораздо чаще, с собаками...

Пол ночи я просидел ожидая непонятно чего. Я ждал прихода полицаев. Но вместо полицаев пришёл Арон...
Его давно не было дома. Наверное с неделю. И наша выходка с флагом была без него. Я думал, что он ничего не знал, и очень не хотел огорчать его такими вот новостями. Сейчас мне больше всего на свете захотелось быть послушным, и во всём слушаться его, даже советоваться с ним по совершенно любым мелочам. Что такое искать нужные слова, особенно в самый неподходящий для откровенного разговора момент, думаю, знают все. Особенно тогда, когда эти слова нужны. «Лучше я сам расскажу Арону, - думал я, - вдруг что, так кто, кроме него, сможет помочь?».
Арон прошёл в двери, остановился около стола и посмотрел, как то равнодушно-приветливо на меня... Он был грязный, не бритый, уставший, весь в соломе и к тому же голодный. Попросил поесть.
Я достал несколько картошин и поставил миску на стол.
Под плащом у Арона него висело что-то тяжёлое. Это было то, что Арон явно не хотел никому показывать. Даже мне. Он сел за стол не раздеваясь, кивком головы поздоровался с соседками по квартире, и приложил палец к губам, показав, чтобы те молчали. Да собственно и малыши уже спали. Так что тут и без конспирации лучше было разговаривать шёпотом...
Что-то странное и непривычное я заметил в Ароне. Но когда понял что именно, я удивился сам себе. Насколько человек быстро может привыкать ко всему. Это было не непривычное, а «отвычное», я бы так сказал. Я отвык от людей без жёлтой звезды на одежде. У Арона сейчас её не было...
«Что-то тяжёлое» качнулось и ударилось о край стола. «Автомат», - догадался я и обрадовался одной только мысли, что Арон снова партизан. Хоть что-то хорошее за этот день.
Я подсел рядом с ним и решил заговорить первым.
- Тут такое дело, - начал я подыскивать слова, понимаешь... в общем...
- Что? - переспросил Арон, - отряд, хочешь сказать, создали?
- Э-э... ну да...
- Ну и, как?
- Что, как?
- Как воюется? - спросил Арон, с явным подвохом.
- Немцам пакостим. Вот... - развёл я руками.
Договорить не успел. Арон придвинул к себе миску с картошкой и показал, чтобы я замолчал.
- Поймают — повесят, - как отрезал он.
- Зачем ты пугаешь меня? - возмутился я словам Арона.

Арон немного помолчал, убирая кожуру.
- Арон! - чуть не заплакал я, обидевшись на такое вот молчание, - или мы плохо делаем что-то? Да? А спокойно тут сидеть и ничего не делать это хорошо? Да?
- Ну вот что, - наконец ответил Арон, - не кричи, детей разбудишь. Трое ваших уже полегли, прямо там где вы флаг вешали. Точнее — двое. Один сам спрыгнул вниз. Видимо понял, что укоротить самому себе жизнь лучше, чем умереть в гестапо. И чего добились? Один голову себе разбил. Двоих расстреляли, а может замучили, а потом дострелили. А ты как, не думаешь, что ребята рассказали всё что знали и не знали?
- Гм... угу... - нахмурился я.
- Что, угу? - спросил Арон.
- Если бы рассказали, то их бы не убили, - ответил я ему.
- Оригинально ты думаешь, Мойше, - сказал Арон, - идея вроде твоя была. А все шаги не предусмотрел. Простительно, по возрасту. На ошибках люди учатся, но сейчас не время учиться.

Арон ещё немного помолчал.

- Хулиганы вы, шпана и глупые мальчики.
- Мы не хулиганы, - опустил я глаза, искоса глянув на Арона, - и откуда ты всё знаешь? У вас своя разведка есть? Вы про нас знали?
- Да что там знать? - ответил он, - народ гудит, что Мойша Двонер, внук рабби Натана, связан с Еврейской Боевой Организацией из Польши. Открой уши, Мойше! Плохо ты поступаешь, неправильно. За порыв спасибо, но из-за тебя погибли твои друзья. Ты понимаешь это?
- Понял, - пролепетал я опустив взгляд скрывая слёзы. Действительно я выглядел глупо. И даже отвернулся. Почему-то стыдно стало.
- Хочешь помогать — скажи сейчас, - внезапно услышал я и моё настроение переменилось.
- Хочу! - чуть не вырвалось у меня криком, - ещё как хочу!
- Значит так, - ответил Арон, - я дам адрес, скажу пароль, прямо сейчас дам тебе пропуск туда, - указал он в сторону ворот гетто, - будешь носить еду по этому адресу.
- Едууу? - удивился и одновременно, чуть не разочаровался, я.

Арон отложил картошку.
- Да, еду! А что? Думаешь тебе серьёзного не доверяют? Там бойцы Красной Армии скрываются. Их кормить надо, лечить. А ты им что прикажешь делать? Голодать и умирать?

Я облегчённо вздохнул но покраснел. Снова стало стыдно... Конечно, я был согласен! Я чуть не обнял Арона. Но Арон оставался невозмутимым и больше ничего не говорил.
Он доел картошку и кивнул женщинам.
- Собирайте детей, уходим сейчас... Побудете пару дней в монастыре, а потом вам привезут визы. Вы сможете выбраться в Турцию, где с вами свяжутся люди из Палестины.
- А я? - перебил я Арона.
- А ты остаёшься, пока что. Тем более ты теперь сможешь выйти в любое время, - ответил он.
- Но я с вами хочу, в... Турцию...
- В Тууурцию, - рассмеялся Арон, - документы, Мойше, не на «раз-два-три» делаются. Пока что у тебя есть этот, - он положил на стол передо мной желтую бумажку с моим фото.
- Если у тебя спросят что ты делаешь на той стороне, то не забудь, что ты работаешь у пана Костенецкого в усадьбе, дворником.
- А кто это?
- Да не важно, - ответил Арон, - не видел ты его никогда. Общаешься только с управляющим. А управляющим там числюсь я. Дом Костенецкого находится по тому адресу, куда ты будешь ходить. Это на случай, если ты вдруг надумаешь погулять ночью. Днём, вряд ли, тебя будут хватать посреди улицы, если не будет лишних подозрений и гвоздей под колёсами машин по дороге.

Так я стал дворником. Пол ночи я любовался своим пропуском, так и заснув с ним. Теперь я нужен был партизанам, подпольщикам и стал настоящим партизаном. Чувство, что я приношу пользу и тоже воюю против немцев, даже навеяло хороший сон... «Ладно, - успокаивал я себя, - пусть не патроны ношу, а картошку и хлеб, но всё-таки помогаю красноармейцам. Они ведь тоже есть хотят, и им нужны силы, чтобы бить врага...»
Так я проспал почти до обеда.
А потом начались долгие дни, один и тот же привычный путь и постоянное чувство маленькой победы. Мне приходилось обманывать то немецкие патрули, то полицаев, пуская в ход всё своё мастерство и выкручиваться, уходя от ненужных мне вопросов. И мне всегда это удавалось. С немцами было легче, а вот с полицаями приходилось труднее. Врать нужно было каждый раз одинаково. А одинаково врать трудно. Выдумывал на ходу, рассказывая как можно правдоподобнее и делая честные глаза...
Так продолжалось долго. Почти месяц. А может и месяц... В общем долго, но дней я не считал... Я давно потерял им счёт.
Красноармейцев было трое. Потом подпольщики их вывели из города, но для меня всё равно находилась работа с новыми адресами, паролями, квартирами. Я стал связующей нитью между гетто и арийской стороной.
Потом я выводил детей. Не помню сколько. Но десятка три вывел. Отводил их в какой-то монастырь, где передавал монахиням... Те меня кормили и обязательно что-то передавали в гетто. В основном одежду. А когда выпал первый снег, то появился другой адрес. Совсем на другой стороне Львова. Теперь под картошкой лежали письма от жителей гетто для их родных, а обратно я заносил листовки, подпольные газеты и письма людям уже от родственников, пряча их так, что даже сам сомневался в том, есть ли у меня что-то в багаже. Я понял, что на самом деле я вовсе не дворник, а почтальон. Или как там называется у военных? Связной! И важность того что я делаю больше не вызывала у меня ни каких сомнений. Я согласен был таскать эти обрывки тетрадных листочков хоть целые сутки напролёт, без сна и отдыха, потому что сам сейчас очень хотел бы получить весточку из Харькова, или из Мариуполя, или от папы, откуда-то с фронта, не знаю какого... Но, так получается, что принося людям добрые и плохие вести, я сам оставался без всяких вестей. Но надежда не умирала, что когда-то, среди тоненькой пачки писем, я увижу такое же письмо и для себя.
В общем, ничего странного не происходило, и я совершенно не замечал за собой ни «хвоста», ни слежки, и доверял тем людям с которыми приходилось общаться. Доверял так, как доверяю самому себе. Я бы сказал, что я даже верил им.
Вообще, это плохая черта, когда всех меряешь по себе. На самом деле люди разные и кто знает, что таится у них за душой?
Да о чём это я? Ах, да... В один день меня окликнул полицай на площади Рынок.
- Эй, жидёнок! А ну иди сюда!
- Вы мне? - обернулся я.
- А тут есть другой? - переспросил полицай, - кому сказано подойти?

Я подошёл, даже не испугавшись.
- Что?
- Далеко собрался?

Я достал пропуск данный мне Ароном и протянул полицаю.

- Я умею читать, - ответил он.
- Что в коробе?
- Да там... Покушать... одежда... - сказал я ему.
- И далеко? - спросил полицай.
- Пан полициянт, я у пана Костенецкого работаю... понимаете, - заговорил я, но полицай меня перебил.
- Короб на землю и открыть!

Я обернулся и увидел, что позади меня стоят ещё двое грузных дядек в штатском... Понял, что попал в обыкновенную засаду... Медленно поставив короб на землю, я откинул крышку и отвернулся...
- Картошка, хлеб, кофта вот... - начал я перечислять то, что лежало на самом видном месте, в надежде что полицаи отстанут от меня, но полицай в форме полез в короб, выбросив из него всё что было на мостовую.
- Хороша у тебя картошка, М39, яйцом в народе именуемая! - вытащил он из короба немецкую гранату.

- Это не моё, - закружил я головой, и почувствовал, что ноги у меня сами подкосились и сейчас я упаду прямо тут...

Полицаи в штатском схватили меня под руки и наверное только поэтому я не упал. Они даже не повели, а поволокли меня за собой. Я понял, что меня просто предали... Это гнетущее чувство обиды, должно быть, самое отвратительное из всех отвратительных чувств на земле... Но я не мог понять кто это сделал и зачем. Кто это сделал? Спросите что-то полегче... Гранаты у меня точно не могло быть, потому что я ничего не выносил из гетто, а должен был принести туда почту...
И так меня забрали...

глава 5
БЫВАЕТ ЧТО И СНЕГ ГРЕЕТ

Что такое тюрьма я уже знал. Те кто её никогда не видел, или видел хотя бы снаружи, с той стороны, свободной, тот вообще про неё ничего не знает.
В тюрьмах сейчас сидят бандиты. А раньше сидели революционеры. А тут сидел я, тоже бандит для полицаев, но революционер для всех остальных. А значит я сидел за что-то хорошее? Я ведь не делал ничего плохого людям? Я ничего не украл, ни кого не убил. Но меня мало утешала эта мысль и было просто страшно. Что страшного? Да то что я понимал, что сбежать отсюда мне не удастся, что будут бить, сильно, руками, и даже ногами. И видимо расстреляют. Но я больше боялся не того, что расстреляют, а того, что будут бить. В конце концов это больно...
В начале меня приволокли в участок на площади Рынок. Пока меня вели, а точнее — тащили, я не мог с перепугу идти сам, в след нам одобрительно свистели местные, кто-то даже кричал, что нечего нас выпускать «из-за забора» и всех надо пострелять и «порубить на колбасу». Но, собственно, подробностей я не помню, потому что в глазах всё помутилось, а голова закружилась. Всё происходило как в тумане. И очухался я уже сидя на стуле перед каким-то полицаем, видимо большого звания, потому что он был выше всех, толще всех и усы у него были больше чем у всех...
Этот толстый и усатый полицай у меня что-то спрашивал, даже пытался на меня кричать, но я ничего не понимал из того, что он мне говорит. Не потому что не понимал его, а потому что он плавал у меня перед глазами превращаясь то в кляксу в полицейском кителе, то в чудище высотой до потолка, воющее как труба и издающее звуки похожие на нечленораздельную речь. Я только хлопал глазами и думал, как бы прийти в себя, чтобы понимать происходящее. Потому что отвечал этой кляксе-чудищу я так же бессознательно, как и слушал его. А в бессознательном состоянии, то есть в бреду, можно много что наговорить.
Наконец я очнулся от холодной воды, которую эта клякса вылила мне за шиворот.
- Проснулся!? - закричал на меня, прямо над ухом, полицай, - где гранату взял! Кто дал!

От его крика, как мне показалось, я чуть не оглох.

- Тебе жить надоело? Или у вас жидов две жизни? - говорил полицай.

Мне что-то хотелось сказать, но я не мог ни как собраться духом. Я только тупо посмотрел ему в лицо и заплакал.

- Стасюк! - крикнул в сторону толстый полицай.

Вошёл Стасюк, тот самый, который меня задержал на площади Рынок.

- Забирай эту посылку, - показал на короб толстый, - и этого дурака, - ткнул он в меня пальцем, - и передавай в гестапо...

- Дядя полициянт, не надо... - выдавил из себя я и сам себя, как казалось, не услышал, почувствовав, что по ногам потекло что-то тёплое... В общем, от страха я тогда наделал в штаны... Гестапо для нас было воротами на тот свет...

- И вымойте тут мне пол!!! С мылом!!! - заорал на Стасюка толстый...

В таком вот виде, заплаканный и в мокрых штанах, меня увезли в грузовике в гестапо... Следователь, которому меня передали полицаи, уже не кричал и даже сочувственно рассматривал меня и мои мокрые штаны. Мне было не столько страшно, сколько стыдно. Ведь, что ни говори, а перед врагами я сильно облажался.
Это был очкастый немец, не сильно крепкий, интеллигентного вида и сильно рыжий. Кабинет у него был большой, светлый, красивый, весь уставленный старинной мебелью, картинами, а стол был накрыт красной скатертью. Такой точно, какую мы пустили на флаг. Из неё бы получилось целых два, а то и три, флага.
Я стоял перед этим столом и ждал, пока гестаповец польёт свои цветы в горшках, расставленных то тут, то там. Цветы были большие, маленькие, очень большие... Даже пальма стояла за столом, чуть закрывая портрет Гитлера.
Я провожал гестаповца взглядом. Он, видимо, любил цветы. Это было понятно по тому, как он умилялся цветами, превращая процесс полива в какой-то ритуал, наслаждаясь им. Вода из лейки текла медленно, тоненькой струйкой, и её почти не было слышно. Казалось, гестаповец не обращает на меня никакого внимания. Ничего не спрашивает. Ну и я ничего не говорил. Вообще старался не привлекать этого внимания. Тем более я не имел права заговорить первым, пока меня не спросит ариец. Нам это объяснили. Я провожал гестапоца взглядом, стараясь успокоиться и собраться мыслями, чтобы не облажаться на сей раз.
Наконец он отставил лейку, полюбовался своей работой и присев за стол даже улыбнулся мне. Мне показалось что он добрый и я успокоился.
- Как твоё имя? - спросил гестаповец на неплохом русском, но с заметным акцентом.
- Миша, - тихо ответил я.

Гестаповец посмотрел мой пропуск.
- Миша? А тут написано Мойше.
- Мойше это и есть Миша.., - сказал я ему так же тихо.
- А фамилия? - снова глянул на меня гестаповец.

Я сглотнул, опустил глаза.

- Какая у тебя фамилия? - повторил свой вопрос гестаповец.
- Двонер...
- А тут написано что ты Вайсман, - улыбнулся гестаповец и посмотрел мне в глаза искоса.

Я, получив пропуск, от счастья совсем забыл прочитать то что было написано в нём... «Подвёл Арона... », - пронеслось у меня в голове. Нужно было как-то выкручиваться. Я собрал воедино всю свою хитринку и улыбнулся, как мне самому показалось, очень неестественно и пожал плечами.
- Так меня называют Двонер... Это кличка... уличная... Это гром значит. А так я Вайсман по... по паспорту, стало быть...
- Что есть «стало быть»? - переспросил гестаповец, - это что-то по русски?
- Ага, - кивнул я, - это значит сущая правда...
- Сущая..., - согласился гестаповец, - я знаю что значит гром. И почему же именно гром? Потому что взрываешь? Или любишь когда взрывается?
- Нет... Что вы! - чуть не закричал я, подумав, что мне удалось его заговорить, - я когда маленький был у меня барабан был. И я гремел им. Постоянно...
- Хватит, - отмахнулся гестаповец, - граната тебе зачем была нужна? Ты куда-то её нёс?
- Нет, нет... - закружил я головой, - я прошу мне поверить...
- Почему я должен верить тебе? - не отрываясь от моего пропуска спросил немец.
- Мне её подложили... - опустил я глаза.
- Зачем? Ты кому-то мешал? Виновные должны понести наказание. Ты понимаешь, что такое порядок?

Я кивнул. И испугался. Только что я понял, что если буду настаивать, что мне подложили гранату в гетто, то немцы вывернут наизнанку всех и всё. И всё это будет из-за меня.
Я пожал плечами.

- Что ты думаешь? - спросил гестаповец.
- Я не партизан... - сделал я жалобное лицо, - честное слово... я работаю дворником у пана Костенецкого... Это наверное когда я короб оставил без присмотра...
- Что ты делаешь во Львове? - внезапно сменил он тему, - тут написано, что ты из Гродно.
- Ну да, из Гродно, с братом! - обрадовался я такому внезапному повороту, - и я очень хочу домой! Дядя, отпустите... Я уеду домой... Я больше не буду один ходить, без брата...
- Так ты и поедешь домой... В Гродно, в Лодзинский уезд... К родителям, чтобы они присмотрели за тобой, если у тебя такой плохой брат...

У меня душа не просто ушла, а упала в пятки... Во-первых я не знал родителей Арона. Я догадывался конечно, что они есть, но даже не знал как их зовут и как они выглядят. Спроси у меня сейчас: «Мойше Вайсман, а как зовут твою маму и бабушку по папе?», - я не просто бы опростоволосился, а все бы поняли, что я такой же Вайсман, как этот гестаповец монахиня из местного монастыря. Во-вторых, я понял, что Арона я больше не увижу, и в это гетто больше не вернусь, а поеду в Лодзь, скорее всего. Там тоже, я слышал, было своё гетто, откуда постоянно людей увозили в какие-то неведомые поселения «на территориях». Это я, спасибо Арону, знал, что никаких «территорий» не существует с их «поселениями» специально для евреев. И это было то третье, что меня испугало. Кроме того я уезжал, а точнее — меня силой увозили, дальше на запад... Я не знал что меня пугало больше. Лодзь, или то что я отдалялся от родного дома, но я снова заплакал, совсем как ребёнок, на минуту даже забыв где я нахожусь...

- Ну, что ты, - улыбнулся гестаповец как-то по отечески, - ты скоро увидишь родителей. Или ты плачешь, потому что их давно не видел?

Я закивал головой ничего не говоря.
- Ну вот и хорошо, - встал гестаповец, - переночуешь у нас, в камере, чтобы тебя ни кто не обидел на улице. А приедешь домой скажешь маме чтобы не забыла постирать тебе штаны, мальчик, - протянул он мне батончик шоколадки...

Я взял этот шоколад продолжая плакать, уже тихо и ничего не говоря, поняв, что по другому мне из этого здания не вырваться. Гестаповец вызвал караульного и что-то ему начал говорить по немецки. Тот повёл меня коридором, потом мы спустились в подвал, где пахло сыростью и плесенью, а когда за мной захлопнулись двери, то я оказался в полумрачной, огромной камере, где был только старый, обшарпаный табурет и койка без матраса и подушки.
Я в начале подумал: «А спать как я буду? Я не могу просто на пружине!» Но тут же рассердился сам на себя: «Мишка-дурак... Скажи спасибо, что вообще жив остался...» и присев на кровать развернул шоколадку... «Хоть ужин от поганого достался... Будь что будет, а там посмотрим...», - решил я...
Я прилёг на пружину и заснул. Я заснул первый раз за всё это время! Мне снился наш дом, там, в Мариуполе, чайки над мирным морем, мама, папа... Снилось как я бегаю по берегу, встречая волны и я даже чувствовал эти волны, и с нами был прадедушка... В общем как будто не было войны и все мы были вместе. Так не хотелось просыпаться. Этот сон я потом звал каждую ночь, но он больше ко мне не приходил. Я чувствовал во сне счастье, какую-то радость в душе, которую никогда не испытывал здесь.
Море я любил. Может быть поэтому оно мне приснилось именно в эту ночь. И любил слушать крик чаек. Говорят, что это души погибших моряков, вернувшиеся домой. И поэтому убивать чаек нельзя. Я вот думаю, - а какими птицами будут считать потом наши души? А ведь это будет... Журавлями? Или может жаворонками? Не знаю... Да и не хочу чтобы так думали, потому что говорят, что мы продолжаем жить в детях наших детей, а потом в их внуках, правнуках... и так до бесконечности... Значит и я буду жить? И папа с мамой? И прадедушка? И все те люди? И все мы снова увидимся, обрадуемся друг другу, и скажем — Никогда больше! Никогда больше мы не позволим этому повториться! ... .. .. Но все ли это будут помнить...
Наверное не все... Иначе не пришлось бы так говорить...

...Поезд уходил с какого-то полустанка, и состав оказался товарным. Я занял своё место в углу вагона, и мы ещё долго стояли на этом полустанке. Было холодно, мороз буквально лез во все щели, а мне казалось, что он специально лезет, чтобы заморозить меня.
Прошел день. Только к вечеру двери открыли, подставили трапы и в вагон начали загонять людей. Скоро их стало много, в вагоне теперь было тепло от пара, но шумно. Это всё были евреи, но не наши, не львовские. Были пленные в красноармейской форме, польской, ещё в какой-то, которую я раньше не видел, коммунисты и ещё какие-то люди...
Поезд тронулся. Все замолчали. Конечно разговаривали, но уже тише и меньше. Наконец на меня обратили внимание, видимо поняв, что я не ихний.
У меня что-то спросили на чужом языке, но я не понял о чём они говорят. Потом переговаривались между собой, то ли ругались, то ли советовались. Они смотрели на меня, а я на них.
Подошли двое пленных из наших и какой-то еврей в гражданском. Он спросил у военных что-то, а один из них обратился ко мне:
- Ты по русски говоришь?
- Да, - ответил я.
- А откуда ты?
- Из Львова.
- Так ты львовский? - спросил он.
- Вообще-то я из Мариуполя, но перед войной мы с мамой переехали во Львов к папе... - ответил я и встал.
- Дядь, а вы не знаете где комиссар Двонер? Я должен обязательно его найти...
- Не знаю, - сказал военный, - а ты за какие грехи тут?

Я нахмурился и посмотрел на пленного.
- Вообще-то мне гранату подложили и полицаям сдали. А так, отправили в Лодзь к родителям. Мне выдали документ на другую фамилию, потому что я мало того что, вот, - показал я на звезду на куртке, - так ещё у меня и папа комиссар. А у меня нет в Лодзи родителей...

- Малый, - прервал меня военный, - ты наверное веришь всему, что тебе говорят?
- Нет, - покрутил я головой, - только если вижу, что не врут.

Пленный вздохнул.
- Этот поезд идёт не на Лодзь, а в Майданек. Тебя везут в газовую камеру...
- Куда? - не понял в начале я.
- Убивать, - ответил военный.
- А я не хочу.. Я не хочу, чтобы меня убивали... - чуть не заплакал я, но подумал, что плакать уже поздно.
Солдат сорвал с моей куртки звезду и выбросил её.
- Тут будет поворот ночью. Там поезд притормаживает. Мы откроем дверь, и будем прыгать. Ты прыгай вместе с нами и беги что есть силы подальше в лес. Бежать будешь столько сколько сможешь бежать. И не останавливайся. Потом уже сам решишь, что делать. Но за нами не беги.
- Как так? - удивился я.
- Одному спрятаться легче, чем толпе, - сказал пленный, - а тут мало того что толпа, так ещё и не понимают друг друга. Это из Румынии и Венгрии люди.
- А вы потом куда?
- Кто на восток, кто на запад, а кто и тут будет, - ответил мне военный.
- Партизанами будете? - спросил я с надеждой, что меня пригласят к себе.
- Партизанами, - усмехнулся он.

Поворота этого я ждал долго. Успел перезнакомиться с половиной своих вынужденных попутчиков. Пленные оказались с нашего гарнизона, папу знали, но о судьбе его никто не слышал. Не знали даже куда отправили его заставу в первый же день войны. Последний раз его видели под Яворовым, куда наша армия отступила... ну, а потом, как вы знаете, понеслось. Я много услышал в ту ночь рассказов о начале войны и именно тут сделал для себя вывод, что больше никогда в жизни не буду верить всему тому, что рассказывают агитаторы, романтики, фанатики и прочие те, что убеждают наивных людей в чём-то. Евреи разговаривали на идиш. Поэтому я смог пообщаться и с ними. Как их занесло сюда, из стран где ещё было спокойно, во всяком случае легче чем нам, они не понимали и сами. Кто-то на базар приехал, кто-то заблудился, кто-то бежал от румын и венгров в надежде, что у немцев полегче будет, даже не зная о том, что мы тут так живём в гетто просто в аду. Я им рассказал как мог про львовское гетто, про погром, то что видел сам и то что говорили люди. Те только сочувствовали, замолкали, в чём-то раскаивались... Я понял так, что сожалели о своём приезде на Украину.
А что я мог сказать в утешение. Я рассказал про Арона, про организацию, про то что мы тоже воюем, как можем и выводим из гетто людей.
- Я тоже выводил, - сказал я, - их прячут монахини у себя в монастыре, документы им делают, а потом переправляют в Турцию. А оттуда в Палестину. Меня тоже должны были отправить, с чужими документами. Но мне подложили гранату и сдали полицаям. И теперь я тут...

Все замолчали. Военный поправил кепку у меня на голове.
- Ты не боись, Миша. У тебя всё впереди. Главное вырвись живым, выживи, и уедешь в Палестину, или домой, или тут останешься жить. В общем, как говорят, куда занесёт судьба. Надо же будет кому-то рассказать о том, что ты видел? Ведь те кто остался в гетто тоже могут завтра оказаться в таком же поезде? А убийц надо будет судить.
- А вы верите, что их будут судить?
- Конечно, - ответил военный.
- И я тоже верю, - согласился я, - знаете, говорят что в Польше ещё лагеря строят. И всех будут сжигать.
- Не сожгут. Всех не сожгут...

Поезд притормозил и вагон накренился...
- С Богом, и тихо, - крикнул военный, двери распахнулись и мы начали прыгать убегая в лес. С других вагонов тоже прыгали люди, и тоже убегали, и выстрелы позади себя я услышал не сразу, а уже в лесу. Я на мгновения остановился, обернулся, желая увидеть рядом с собой того военного, но вокруг были только незнакомцы. Тогда, со всей силы я побежал. Куда? Да не знаю! Куда-то! Куда-то туда, как говорил военный, не думая ни о чём и стараясь бежать пока могу. И я бежал, бежал, бежал... Пока не упал в овраг и не залез под огромное поваленное дерево, где затаился так, как мышонок, как говорила мама, стараясь не дышать...
вокруг была тишина. Сколько прошло времени я не знаю. Ночью пошёл снег. Я закутался в куртку и заснул. И снег мне показался тёплым-тёплым... И снег бывает тёплым. Вы просто об этом не знаете. Было теплее чем в вагоне, едущем в Майданек, а мне очень хотелось жить...

 

глава 6
«...СПАСТИ, ХОТЯ БЫ, ОДНОГО...»

Как меня занесло аж под Варшаву, это долгая история. И особого внимания не стоит. Собственно, нашли меня под тем же деревом, полузамёрзшего и промокшего. Отогревали несколько дней и ещё почти месяц лечили. Это были не партизаны, а просто муж и жена, за огородом которых был тот самый овраг, в котором я спрятался. Я их звал тётя Бася и дядя Юзеф.
Получилось так, что выскочили из вагона мы аж под Люблином. И вылавливали немцы тот разбежавшийся эшелон, целую неделю. Но меня не нашли. Хотя, могли бы и найти, если бы не пошёл снег. Собаки не взяли след. Мне повезло. Многим другим гораздо меньше. Но из того эшелона я больше никого не встречал.
За месяц, пока я отлёживался, отсыпался и лечился, страсти вокруг угомонились...
Как я оказался в этом отряде, история тоже мне не совсем понятна. Да что там непонятного? Меня снова кто-то сдал и полицаям стало известно, что польская семья прячет еврейского мальчика сбежавшего из поезда. Ну, вообще-то, пока об этом знали только полицаи, ничего страшного не происходило. Тётя Бася и дядя Юзеф от полицаев откупались как могли. Но с каждым приходом какого ни будь полицая им приходилось отдавать всё больше, больше. То самогона, то колбасы, то сала, то вообще один раз они запросили за меня свиную тушу. И в конце-концов я почувствовал, что не могу больше тут находиться. Совесть не позволяла. Я поделился своими мыслями с дядей Юзефом, но тот мне ответил, чтобы я не переживал об этом. Дескать я хлеб за зря не ем, а духу у тех (то есть полицаев) не хватит доложить об этом немцам. Пропадёт ведь «дойная корова», возможность так легко наживаться на людях. Но, видимо, жене какого-то полицая надоело это всё, и немцы нагрянули очень внезапно. Так и было. Иначе не лежал бы я в кустах, рядом с партизанами, и не ждал бы немецкого эшелона на восток... Для того, чтобы взорвать его...
Собирала меня тётя Бася ночью, плакала и успела сказать, чтобы я обязательно приходил к ним, хотя бы тайком. Что мол обойдётся всё и вообще они хотели бы меня усыновить. Ну, я приходил, проведывал, а потом то сельцо сожги каратели, за помощь нам. Этому самому отряду. И я вот думаю, не из-за того ли, что я приходил? Не я ли стал причиной смерти всех тех людей? Или, может быть, я приношу несчастья? Вообще, если воюете рядом со своим домом, или близкими вам людьми, которыми дорожите, никогда не ходите к ним. Только в крайнем случае, если им угрожает опасность, и то... опасность будет угрожать тогда, когда враги узнают, что эти люди связаны с вами, с теми кто воюет против них.

Висла тут не такая уж и широкая на самом деле. Я, конечно, ещё не был в Варшаве, не видел её там, но в этом месте, Висла чем-то напомнила мне харьковские речушки. Ну может быть немного пошире. И когда мы подошли к ней впервые, то я даже подумал, что наверное все речки такие. Не видел я шире ничего. Когда ехали через Днепр первый раз в моей жизни, то я спал. Второй раз — тоже проспал. А Бугом полюбоваться из товарного вагона мне не пришлось.
Пели тетерева. Ещё какие-то птицы. Заливались. Было как-то мирно на душе. И если бы я не знал, что сейчас мы ждём эшелон с эсэсовцами из какой-то танковой дивизии, то предложил бы отдохнуть под зеленью крон на мягкой, зелёной травке.
Я в этом отряде состоял уже несколько месяцев. Шло лето 1942 года. Ровно год с тех пор как я попал в этот вихрь. Его можно назвать кроваво-огненным вихрем. Когда ни будь я напишу об этом книгу. Но пока что, я лежал под кустами и ждал вместе со всеми...
...поезд выполз на мост, важно фыркая и гремя платформами. Наконец — взрыв! Я думал, что будет нечто особенное. Это был самый первый, серьёзный взрыв в моей жизни, который я увидел. Я думал что заложит уши, но грохот пронёсся как-то мгновенно, даже незаметно. В общем, уши заложило после... Тишина...
- Готово, - сказал командир группы, - а теперь уходим.
И подтолкнул меня в плечо.
- А посмотреть? - спросил я.
- Да что там смотреть? Немцев, что ли? - ответил командир.

Так же тихо как и пришли к мосту, мы ушли на базу...
Уже вечером к нам пришли гости с той стороны Вислы...
Я собирался спать, отвернувшись к стенке, когда услышал голоса. В начале кто-то зашёл, позвал командира.
- Заводи, - ответил командир и я сделал вид, что усиленно засыпаю.
- Здравствуйте товарищи, - услышал я сзади полусмех, - вы что это эшелоны такие под откос пускаете?
- Какие, такие? - удивился командир.
- Ну известно какие, немецкие! - ответил ему голос.
- А что не такого? - спросил командир.
Голос покашлял и усмехнулся.
- Ну вот что вы, под откос пустили?
- Танкистов-эсэсовцев, эшелон с танками!
- Эшелон со свиньями вы под откос пустили! Чем мне теперь людей кормить! Там же одна свинина и поросята лесом шляются! - рассмеялся голос, - не кошерно, в конце-концов!
- Арон! - вскочил я с лавки узнав голос и бросился к гостю.
- Мойше!? - схватил меня Арон, - ты живой? Ты?
- Я...
Он посмотрел на командира и сел на лавку, все равно меня не отпуская. Или я не отрывался? Скорее всего не выпускал Арона я, обнимая за шею и уткнувшись подбородком ему в плечо.
- Вы где нашли его? - спросил Арон.
- Да его зимой ещё люди привели, - ответил командир, - и я бы сказал, что вовремя успели. Он ещё бегал к ним некоторое время, но потом то сельцо сожгли, а народ расстреляли.
- Ах ты ж хулиган, не изменился.., - сильно сжал меня Арон и наконец отпустил.
Я присел рядом и обхватил его руку.
- Не рассказывает про себя ничего, - говорил командир, - знаем только что ваш мальчик. А ты его знаешь?
- Да как же не знать? Это же мой брат! - прижал он меня к себе, - Мойша Вайсман, я его ещё в декабре во Львове потерял... В общем забираем у вас парня.
- Да бери конечно, - рассмеялся командир, - куда нам тут дети?
- Это дитя, три десятка других детей из гетто вывело, - ответил Арон, - и связным нашим было всю прошлую осень.
- А ты как вообще тут оказался? - спросил он меня, - расскажи командиру?
- С поезда прыгнул, - ответил я.
- Какого поезда?
- Туда, - показал я пальцем вверх.

Автомата мне не дали, как и не давали в польском отряде. Еврейская Боевая Организация оказывается существовала не только в слухах, но и в реальном мире. И она теперь была вокруг меня. Хотя, организация была боевая только вокруг, а я продолжал ходить безоружным, считать шишки на соснах, да жёлуди на дубах, когда отдыхал под ними между кушаньем и бездельем. Правда в мои обязанности входило разводить костры и смотреть, чтобы они по ночам не были очень яркими, а днём не были слишком дымными.
Оружие я изучал в не боевом состоянии. Научился собирать и разбирать немецкий автомат, освоил теоретические знания про гранаты и боя пехоты против танков.
Партизаны часто ходили в рейды. Но меня с собой не брали. Были тут и другие дети. И заняты они были больше чем я. У них, хотя бы были рядом родители, или родственники, а у меня кроме Арона никого и не было. Он мне заменял и отца, и брата, и вообще, как мне казалось, слишком уж за меня боится. Да и я боялся бы, если бы отвечал за кого-то более младшего, чем я сам.
Пролетел ещё месяц. Я научился спать «в пол глаза», различать лесные голоса, и ходить так, чтобы меня и рядом не было слышно. А прятаться я и так умел.
Ближе к августу Арон, наконец то, разрешил мне стоять в караулах. Точнее «стоять» это через чур. Я сидел на дереве. И замаскировался так, что моя смена меня просто прошла. Пришлось догонять их. Но удовольствие состояло в том, что мне наконец-то дали в караул настоящий автомат. Как шутил Арон, «разрешили за гашетку подержаться». Подержаться, не подержаться, но я почувствовал себя на голову выше всех других детей в лагере.
Следующего караула не было. Я получил другое задание...
Точнее не я один. Нас было двое. Ещё точнее — я и она. Она — это София. Правда на задании её звали Стеша, а меня Тадек. И я, на задании, был её сыном. Ну, как бы сыном. И ехали мы в Варшаву.
За всё это время я в первый раз одел чистейший костюм и ощутил себя настоящим паном. Потому что наши со Стешой, которая София, деньги, были распиханы у меня по всем карманам.
В красивом костюме, с пачками денег в карманах, в новой кепке, приятно пахнущий одеколоном, и в собственном купе. Разве такое я мог предвидеть, когда мёрз в товарном вагоне? Я еду в Варшаву и все ко мне обращаются «пан»! Как будто бы попал в другой мир... Ну хоть так, хоть понарошку, я стал настоящим буржуином, которых раньше не любил всей своей натурой...
Я подумал, что когда выросту, то буду наверное таким всегда. Но нужно было ещё вырасти. А пока что я любовался Стешей. Она была чем-то похожа на мою маму, но чуть грустнее. И если бы кто-то заподозрил что-то неладное, то наверное, посмотрев на нас, все вопросы снял бы сам собой.
Арон продумал всё. Мы должны были добиться разрешения пройти в гетто, как волонтёры от Красного Креста. И наша задача была войти туда, встретиться с каким-то человеком, и выйти из гетто. А по возможности, ещё и вывести его самого и тех кого он скажет. Поэтому мы везли бланки документов с готовыми печатями и нужными разрешениями. Туда оставалось только вписать нужные имена и фамилии. А на того человека у меня в пиджаке был зашит американский паспорт. Самый настоящий. Я даже держал его в руках. Красивый, как бы кожаный, с грифом из золотой краски.
Мне казалось, что я понимал, почему Арон отправил в гетто именно меня. Лучше чем я, прятать на самом видном месте, не умел ни кто...

...Я ещё никогда не чувствовал себя в роли арийца и никогда не думал, что мне придётся делать безразлично-доброжелательное выражение лица перед немцами, изображать полное удовлетворение самого их присутствия около себя, когда мы получали разрешение на въезд в гетто. Это вам не какой-то член юденрата, или полупьяный полицай. И даже не следователь из гестапо.
Я сидел за одним столом с эсэсовским офицером, целым оберштурмбанфюрером (подполковником, чтобы вам было понятно) и глубокомысленно рисовал, пока Стеша разговаривала с ним о погоде, природе, о том, как дела «у нас» в Швеции и о тяжкой доле польских беженцев там. Подполковник согласно кивал, клятвенно обещал что приложит все усилия по их возвращению. Стеша отвечала, что, мол не утруждайтесь, но обязательно рекомендовала поднять об этом вопрос перед фюрером...
Эсэсовец, при упоминании о фюрере, даже заулыбался. Наверное от мысли о том, что возможно он сможет удосужиться аудиенции у Гитлера, посмотрел на его портрет, ещё раз улыбнулся и поправил галстук.
- Ну что вы, - сказал он Стеше, - пани баронесса, - я думаю, что фюрер очень будет рад, когда ему мы.. то есть я лично, даю вам слово, доложу о том что польские патриоты... настоящие, в смысле, хотели бы к нему обратиться и выражают такую поддержку...

Я не знаю верил ли он сам в то что говорил, но мне было интересно слушать его. А точнее наблюдать за ним, потому что я рисовал сейчас именно его. И получалось неплохо. «Если бы не было войны, то я обязательно пошёл бы учиться в художественную школу», - подумал я.
- Но я не понимаю, почему вас так интересуют евреи? - продолжал эсэсовец.
- Меня? - удивилась Стеша, - да меня они абсолютно не интересуют, - понимаете, интеллигенция, - как бы скривилась она. Эти рогули... Их интересует судьба доктора Гольдшмита, обстановка, в которой он работает.
- Да, да, - согласился подполковник, - о нас столько нехорошего говорят. Вот вы сами сможете убедиться в том, что всё это неправда. Мы неоднократно предлагали доктору Гольдшмиту переехать на арийскую сторону, в нормальные условия. Он подтвердит. Но знаете ли, пожилой человек, со своими амбициями... Прям как мой отец. Он ведь для меня всё равно что отец... Там вообще к евреям очень хорошо относятся, у них полное самоуправление. Даже собственная полиция, которая чисто номинально подчиняется нам. Да и тут их ни кто не обижает... Более того, мы решаем усиленно вопросы перенаселения гетто... Знаете, каждый месяц мы переселяем на восточные территории, только что освобождённые от большевиков, тысячи людей. А многие даже потом, ну после войны, конечно, спокойно смогут уехать в Палестину. Они же этого хотят?
- Я слышала, это очень благородно с вашей стороны, - улыбнулась Стеша.
Подполковник расцвёл.
- Пусть вас не испугает антисанитария... Сами понимаете, людей много, за всеми не уследишь... к тому же много асоциальных элементов. Но их полиция работает, самоуправление старается.
- О, герр офицер, я этого не боюсь. Прошлый наш с сыном визит был знаете куда? Вы никогда не поверите! Мы были в Непале! Там ужасно!
- О да, баронесса, я слышал, что они вроде бы, едят собак! - ответил полковник, - как можно убивать такое невинное, милое животное...

И так продолжалось целый час... уши у меня в трубочку не свернулись, но становилось скучно... Я так подумал, что Стеша наверное точно раньше была баронессой и действительно была в Непале... В общем, она заговорили о какой-то мадам Блаватской, а потом начали обсуждать какого-то Рериха...

«Из нас тут только один асоциальный элемент, с молниями на петлице», - подумал я.
- Мой сын часто помогает нуждающимся в приютах, - перешли они на другую тему, - пусть увидит контраст. Может больше времени станет проводить с солдатами.
- Кто общается с солдатами — станет солдатом, - кивнул офицер.
«И не сомневайся», - отложил я карандаши и смял рисунок.
- Что-то не так? - спросил у меня офицер.
- Что вы, герр подполковник, - улыбнулся я, - просто не получилось то, что я хотел нарисовать. В другой раз получится.
- Ну конечно получится, можешь взять карандаши с собой, я тебе их дарю.
- Спасибо, - кивнул я ему и стал укладывать карандаши в пенал.

Он вздохнул.
- Ваш мальчик только что меня даже обрадовал. Первый раз за этот год я сделал ребёнку подарок. Я выдам пропуска вам обоим, но только будьте аккуратны. Там ничего никогда не случается с волонтёрами Красного Креста, журналистами, но имейте ввиду, что наши власти прекратят допуск в самое ближайшее время.
- Что-то случилось? - спросила Стеша.
- Да ничего особенного, - ответил подполковник, - они там, в Берлине, занимаются политикой, а мы всегда получаемся под огнём. А я ведь не политик, я солдат. Я привык выполнять приказы, а не рассуждать.
- Я вас понимаю.
«Я бы тебе добавил огоньку», - улыбнулся я мысленно, сделав вид, что просто радуюсь подарку.
- И так, пани баронесса, я очень рад был знакомству с вами, - встал подполковник, - думаю после войны мы пообщаемся в менее официальной обстановке.

Стеша поднялась. Я следом за ней.

- И вас был рад осчастливить подарком, - протянул эсэсовец мне руку.

Я пожал её важно, и даже вежливо улыбнулся. Улыбнуться мне было легче всего, потому что я моментально представил, какую бы рожу скорчил этот герр, когда бы узнал, что он протянул руку еврею...

...Варшавское гетто отличалось от львовского, по крайней мере от того львовского гетто, которое я запомнил. Это был даже не квартал, а целый район города, разделённый на две части улицей, вдоль дороги которой возвели стены, а части соединили подвесным мостом, наспех сооружённым и поэтому, как показалось мне, шатким и лёгким. Я подумал, что его может унести с собой ветер. Или он сам обвалится под тяжестью людей, осмеливавшихся ходить через него.
Тут было как после бомбёжки. А тут и было — после бомбёжки, которой подверглась Варшава ещё в 1939 году. Немцы нанесли по ней самый первый удар в этой войне, ровно в девять утра, 1 сентября. Потом брали штурмом этот город. И с тех пор многие дома в гетто так и стояли, с наспех заложенными дырами, забитыми окнами, и обвалившимися стенами. Обломки этих стен были аккуратно сложены прямо под ними, а камень оттуда растаскивался всеми теми кому он был нужен.
Если мы во Львове ещё не успели превратиться в настоящих узников, по другому не скажу, не стали серыми, мрачными, и у каждого из нас таился свет надежды, что вот сейчас, может быть этим вечером, мы вырвемся за колючку и снова станем жителями прекрасного старинного города, то жители варшавского гетто за несколько лет эту надежду потеряли. Они поняли, что гетто не закончится никогда. По крайней мере для большинства из них.
Тут были все. И евреи. И те кто не хотел быть евреем. И те кто уже считал себя поляком. И весь этот огромный муравейник ещё жил, копошился, дурно вонял и медленно вымирал. Плохо, когда люди становятся таким вот муравейником. Но не немцы, и не кто-то со стороны, превратил их в такое общество. Немцы только добили, ударив нас по самому слабому месту. Это место наше собственное стремление убедить себя в безопасности своего состояния и заснуть, спрятаться под покровом чужих нарядов. И когда ты забываешь, кто ты и что ты, эта сторона нашего существа ослабевает. И по этой, самой слабой стороне, больно и больно бьют...
С оружием в руках сейчас были те кто этого не забывал, кто ожидал удара от врагов. Если бы тогда, возле дома Просвиты, в сорок первом, я на минуту бы забыл, что я еврей, и не помнил бы это до того, всю свою малую ещё жизнь, то наверное меня бы затоптали ещё во Львове. Но я помнил. И теперь понял, что все войны, революции, восстания у тех с кем мы рядом живём, окропляются нашей кровью и освящаются нашими страданиями. А мы вынуждены выживать между ними... Почему так? Я этого не понимал и думал, - а почему именно так? Ведь не могло быть, что просто плохие люди пришли убивать хороших людей, а хорошие люди защищаются от них и защищают нас? Почему нас обязательно должен кто-то защищать? Почему мы должны считать себя, обязательно, перед кем-то в долгу?
Да, я был в долгу перед Ароном, перед той семьёй, погибшей из-за того, что спрятали меня от немцев и спасали от полицаев, но война тут была не при чём. Даже если бы не было войны, и случись беда, они бы всё равно не поступили бы иначе. Я старался понять, как это возможно, не выбирать из двух зол, создать свою, только нашу, правду, благодаря которой ни кто не будет хотеть быть поляком, немцем, русским, украинцем, а оставаться евреем и поэтому — быть сильным и всегда готовым к внезапному удару со стороны...
Русские сильны. Они знают, что они русские и это та самая грань, которая понуждает их воевать за себя. Они имеют честь. Немцы сильны. Поляки... А мы, получаемся слабы, потому что у каждого из нас своя правда... Одна учит угождать соседям, другая самим становиться соседями собственных домов, запуская туда всех гостей, прошенных и не прошенных, и прислуживать им, третья просто заставляет скитаться по миру, меняя личину и думать, что ты самый умный... Почему, только малая часть нас хранит собственную душу и защищает её?

Старый человек, к которому мы пришли в гетто, чтобы передать тот самый паспорт и бланки пропусков, убеждал Стешу в том же самом. Но Стеша и не думала иначе, и мне казалось, что этот старик просто хочет нам это рассказать, донести, и вообще он, по моему, даже не собирался нас слушать.
- Вы поляки, да ещё живущие в Швеции... разве вы поймёте евреев находящихся тут? - повторял старик.

Я молчал. А Стеша снова и снова пыталась уговорить старика взять паспорт.
- Я понимаю, что вы рисковали, - наконец, ответил он, - вы очень рисковали. Провести паспорт из Швеции сюда... Но кто я такой? Смотрите! Тут тысячи людей... Отдайте его любому на улице. Знаете, пани Стеша, сколько тут желающих уйти туда и больше не возвращаться?
- Мы привезли пропуска для детей... - немного помолчала Стеша, - их выведут отсюда, спрячут в...
- Да, я в курсе, в монастырях и в польских семьях, - отрезал старик, - тут уже были и коммунисты, и католики, и евангелисты. И ни один из них не был евреем! Ну пусть придёт хотя бы один еврей, чтобы я мог говорить с ним на родном языке!
- Но почему вы не хотите нас даже послушать? - тихо сказала Стеша, даже, как мне показалось, обидевшись.
- А как вы думаете? - посмотрел он на Стешу, - тут двести детей. Двести! Скольких вы выведете? Ну сегодня двух, трёх, может пятерых... А ещё сто девяносто пять будут смотреть и возненавидят и тех кто вышел, и вас, за то, что вы выбрали именно их друзей, соседей по парте, или койке, а не их. И меня возненавидят, за то что я их бросил и трусливо сбежал с американским паспортом... Думаете дети об этом не узнают? Или доброжелатели не расскажут им, куда исчез их пан доктор? Вы знаете как понимают дети мир? Они видят либо целиком чёрное, либо целиком белое. И если любят — то любя до беспамятства. А если возненавидят — то навсегда! Или уводить всех, или не выводить никого... Я прошу каждый день, через юденрат, чтобы нас всех отсюда вывезли, в другое место, где дети смогут выходить на улицу и не видеть того что творится вокруг. А вокруг люди перестают быть людьми, пани Стеша.
- Юденрат этого никогда не сделает, - ответила Стеша, - вы же понимаете это. Это всё равно что пытаться лепестками розы свалить с ног взбесившегося слона в зоопарке.
- Да, понимаю, - встал старик и заложив за спину руки, начал прохаживаться по комнате глядя в пол, - они ничего не могут сделать. Тут каждый день умирают сотни людей, из них десятки - это дети. И каждый день привозят новых. И тысячи людей постоянно увозят, переселяют. Немцы может что-то и смогут решить. А эти, просто наши сторожа, которые ничего не решают. Они способны только выполнять указания из СС, как кладовщик: перенести бочку туда, мешок сюда, а мусор выбросить. И мы тут, в этом доме, это самый ненужный мусор. Ведь детей надо кормить, а они не хотят, а я не намерен чтобы они голодали. Сейчас мусором становится тот, кто больше всего нуждается. А нуждаются тут больше всего детские дома, больницы и наш дом в том числе. Это мы внешне стараемся поддерживать красоту, ставим спектакли, одеваем белые рубашки и даже чистим зубы. Хотя внутри... Мы чистим зубы, а с улицы доносится не просто вонь, а смрад трупов, валяющихся посреди дороги, которые сутками ни кто не убирает. Я уже не говорю о том, что в дома, кроме полицейских, никто и не заходит. И мы, сидим взаперти, чтобы не видеть этого. Как страусы, прячущие голову в песок.
- Но у вас не получится их прятать всегда, - ответила Стеша, - рано или поздно и за вами могут прийти. Ведь людей отсюда уводят тысячами, чуть ли не каждый день.
- В том то и дело, что не каждый, - вздохнул доктор, - вы говорили с нашим главным в этом самом юденрате? Лихтенбаумом?
- Зачем?
- Ну как зачем? Он обещал ходатайствовать, чтобы нас не трогали. Я конечно не верю в успех его ходатайства. Черников вообще ничего не мог сделать, хотя был более порядочный человек. А этот... просто подстилка... Остаётся только верить, что мы доживём тут до конца войны. Ведь мы не знаем наверняка куда уводят немцы людей. Убивать? Но зачем тогда тащить с собой вещи? Они ведь уводят с вещами. И до нас не доходили слухи о том, чтобы где-то кого-то расстреливали целыми толпами. Об этом бы знали обязательно...

Я взял со стола привезённый нами паспорт, покрутил его в руках, потом положил его обратно, встал и тоже начал прохаживаться по небольшой этой комнатке. Рассматривал всё вокруг. Тут было тесновато, но я был маленьким, и комнатка мне не казалась настолько тесной, как взрослым.
На полке, украшенной детскими рисунками, стояли книги, керосиновая лампа и толстая папка с листами бумаги, что были исписаны мелкими буквами превращающимися в слова. Слова превращались в предложения, а те в текст. Я взял эту папку и открыл.
«Письма войны. Дневник», - прочитал я и посмотрел на старика, который остановился и тоже пристально смотрел за всеми моими движениями.
- Тут нет света, - сказал он и подойдя, зажёг керосиновую лампу.
- Ты любишь читать?
- Люблю, - кивнул я, - я читал одну вашу книжку, перед самой войной, - вы же Корчак?
- Ну... так когда-то я себя назвал и так называют теперь меня, - ответил старик, - а какую ты книжку читал?
- «Король Матиуш Первый», - положил я на место папку и закрыл её, - и получается, что я хотел стать таким же как и Матиуш, и это даже получилось, почти что.
- И поэтому ты тут? - спросил старик.

Я кивнул в ответ.

- Ну, - сказал он разведя руками, - приехать из мирной страны туда где стреляют, под это вечно серое небо, уже смело для тебя. Матиуш был смелым и хотел помочь всем сразу, сделать своё королевство справедливым. Но ты ведь помнишь, что получилось?

Я помнил. Матиуш обжёгся об людей. Но я понимал ту мысль, которую не понял сам Корчак, хотя явно именно её хотел донести. Матиуш решил начать с себя и в один день из маленького короля-мечтателя стал таким, как я сейчас. Пройдя все свои скитания, познав все свои беды и научившись отличать правду от лжи, добро от зла, решил начинать менять мир с себя самого. Только погиб он очень глупо. Он настолько доверял своему лучшему другу, мальчику Фелеку, что не ожидал от него ничего плохого и в результате погиб из-за неосторожности Фелека... Никогда не знаешь с какой стороны может прийти беда. Ты ждёшь её от врагов, а она приходит ногами друзей и бьёт их руками. А спасение может явиться от людей, которых раньше никогда не видел и не знал.
Я поделился этими своими мыслями с доктором. Он улыбнулся и даже обрадовался.
- А ты философ, Тадек. Наверное хорошо учишься в школе?
- Вы наверное не поняли, - ответил я уже на идиш, - я не из Швеции, меня зовут Мойше Вайсман, я из Львова, бежал в прошлом году из поезда, который уже шёл на Майданек. Никого немцы никуда не переселяют, пан Корчак. Они там убивают нас. Мы хотим спасти тут хоть кого-то...

Корчак присел и посмотрел на меня, потом на Стешу, потом снова на меня.
- Ты хорошо читал мою книгу. Вы не спасёте нас всех. Если нельзя спасти всех, то стоит, возможно, спасти кого-то одного. Этим уже ты спасёшь целый мир. Только этим одним, если ты позволишь, можно буду не я?
- Почему?
- Понимаешь, мальчик, - вздохнул он, - эти дети, многие из них твои ровесники, потеряли родителей, а тут обрели новую семью. Они друг для друга как братья и сёстры. А я как дедушка, папа, а не просто воспитатель. Твой дедушка сбежал бы, если бы вдруг нужно было тебя защитить?
- Он не сбежал, - опустил я глаза.
- У тебя был очень хороший дедушка, - услышал я.

Второй раз я был в этой комнате через день. Всё было открыто, но ни детей, ни Корчака уже не было. Не было никого. Ещё с порога мне бросились в глаза перевёрнутая мебель, разбросанные вокруг вещи, книжки, игрушки и растоптанный игрушечный кораблик прямо на пороге... Как будто он хотел уплыть по воздуху следом за своим капитаном, но разбился о невидимые рифы. И чей-то сапог, того кто не понимает света и не хочет, чтобы он был тут, в этом доме, просто раздавил его, сломав борта, мачту, смяв зелёный парус с жёлтым листком клевера...
Я прошёл в комнату Корчака и присев на тот самый стул, на котором сидел доктор, закрыл глаза, представив как всё происходило. Но не заплакал. Мне представился он сам, в комнате, прохаживающийся от стенки к стенке и молчащий мне о чём-то...
Да понял я всё. Успел ли кто-то сбежать, или выпрыгнуть из вагона, как это сделал я, не знаю. Я увидел на полке ту самую папку. Поднялся, осторожно, чтобы не напугать призрак Корчака, подошёл, взял папку и аккуратно сложив исписанные листы, спрятал её под пиджак...

Ночью мы уже ехали в поезде обратно. Я не смотрел в окно и боялся взглянуть в глаза Стеше. Аккуратно, страница за страницей, я разбирал почерк доктора...

глава 7
КОМИССАР

...31 июля 1944 года; предместье Варшавы...

За три дня мы совершили невероятный, с точки зрения немцев, рейд. Мы оказались почти под Варшавой и готовились наступать на Прагу.
За эти два года ситуация поменялась в корне. Самодовольного Вермахта больше не было. Немцы теперь отступали, а люди боялись их значительно меньше. Оказывается, что немцев можно побеждать, и даже не сомневаться в своей победе.
Я уже тоже был не тот. Теперь у меня был автомат, я подрос и даже стал по другому рассуждать. Ну, по крайней мере мне так казалось.
Но сейчас у меня с собой автомата не было. Я был в разведке. И уже чувствовал себя в свободной Варшаве. Вместо автомата я прижимал к себе гусыню, которую поймал по дороге на Прагу. Эта бедняга видимо сбежала от хозяев, и попала ко мне в плен, сама того не ведая став элементом маскировки. По крайней мере лучше, чем стать чьим-то ужином.
Страшно не было. Немцев я уже научился не бояться, а казаков всегда можно было чем ни будь подкупить. Например, давно испытанным «Ой дядь, дайте посмотреть! А что, вы этой саблей танки будете рубать?». Тогда казак открывал все карты сам, начиная рассказывать, что танки будут рубать не саблей, а противотанковыми орудиями, которых тут полторы дюжины, и вообще противотанковый батальон расположен не тут, а за рекой...
Через несколько минут, выйдя на околицу Праги, найдя базар, я преобразился в заядлого спекулянта. Важно прохаживаясь между рядами, я приставал ко всем встречным с предложением купить гусыню, а сам слушал болтовню, пытаясь услышать то, что мне нужно было услышать. Когда же мне предлагали за гусыню деньги, я начинал торговаться, что мол мало, хорошо бы чуть больше, или меняю на муку, или на сахар. Но, как правило, сахара с мукой не оказывалось, а поэтому гусыня продолжала дремать у меня в руках.
Подошёл какой-то вояка в немецком мундире, начал мою гусыню щупать, будто прицениваясь. Я улыбнулся.
- Хотите купить?
Но вместо ответа получил подзатыльник и упал прямо кому-то под ноги, увидев, что гусыня, дико крича, перекочевала к нему, а меня попросту ограбили
- Mi zosta; okradziony! Pomoc mi! - закричал я и вскочил.
- Стой! Стой! - услышал я позади себя и обернулся на крик.
Поляк махал руками пытаясь меня остановить.
- Пусть она ему больным животом выйдет, - сказал он, - забудь, что она вообще у тебя была.
- Почему? - сделал я удивлённое лицо.
- Это рогули галицийские, пёсья кровь, - ответил поляк.
Я посмотрел вслед уходящему солдату.
- То есть?
- Украинцев пригнали, - сказал поляк, - они тут порядки свои теперь наводят. Пол Праги в нужник превратили... быдло...

Я тяжело вздохнул и поплёлся бродить дальше...

Вроде и задание не сложное, и такое приключение нехорошее. И вернуться нужно было, желательно, этим вечером. А вернуться мне захотелось ещё сильнее после этого приключения на базаре. Да и почему-то захотелось спать. Вообще, возвращение из разведки у меня было связано с Ароновым «отдыхай». Вот и сейчас казалось, что приду, высплюсь и за... Да что там «за!» если ещё вернуться надо...
Прага кишила бандеровцами. С базара я «сделал ноги», а прямо на околице стояли броневики и несколько танков. Один танкист даже окликнул меня.
- Эй, хлопец!

Я сделал вид, что недопонимаю его и обернувшись, подошёл и переспросил.
- Пан меня спрашивает?
- Принеси воды, - сунул он мне ведро и указал на колодец.
- Конечно, пан военный, - выхватил я ведро и побежал к колодцу.

Набрав воды я вернулся и стал смотреть как тот поливает водой корпус танка.

- А что, вы москалей гнать будете? - спросил я танкиста, будто не понимая зачем тут танки.
- Да, будем, скоро будем, - ответил танкист.
- Ух ты! - сделал я радостное лицо, - сегодня небось? А посмотреть можно будет, как вы поедете?
- Да нет, - отмахнулся танкист, - сегодня пан генерал приедет нас смотреть, а попрём мы москалей завтра, на вечер.

Я усмехнулся и пошёл дальше любоваться техникой. Завтра так завтра. Значит завтра они готовят наступление, а сегодня у них будет какой-то генерал. Вот они и поправлялись, мылись, чистились. Только что траву в зелёный цвет не красили, а так можно было подумать, что это не передовые, а какая-то тыловая часть готовящаяся к параду.

В отряд вернулся почти ночью...
- В общем так, - сказал я Арону, присев у костра, где собрался совет, - в Праге и вокруг Праги дивизия СС из украинцев, „Галичина”. Это их так называют. Численность установить не удалось, но полк в самой Праге это точно.
- Откуда знаешь про полк? - спросил Арон.
- Бабы на базаре плакались, что теперь им десять сотен рогулей кормить надо. У них, кстати, бронетехника есть, и городские орудия.
- Сам видел?
- Это видел. БТРов штук двадцать, с орудием 37-го калибра, но сегодня ночью половина из них будет не на ходу. А у них завтра наступление. Сегодня не могут, какой-то генерал приезжает с проверкой. Только ничего у них не получится.
- С чего взял?
- Ихний боец меня ограбил, - усмехнулся я, - отобрал гусыню, которую я реквизировал по дороге с целью выглядеть спекулянтом, для прикрытия. Ну я выследил его и пока они жарили для генерала мою гусыню да марафетились, позатыкал я им выхлопные трубы морковками, а попутно одному танкисту водички потаскал и разговорил, мол «а что, москалей сегодня гнать будете?». Ну тот на радостях мне всё и выложил. Но вряд ли они поймут, что в морковке дело.
- Ладно, спекулянт, - ответил Арон.
- Задача такая, - сказал он всем, - совместно с Армией Крайовой мы должны войти в Варшаву. Основные наши силы выбивают противника из Праги и удерживают её до прихода подкрепления. Эта задача возлагается на первый и второй отряд нашего соединения. Я обхожу Прагу и отвлекаю на себя пехоту, учитывая, что морковка нашего Мойши, вывела из строя броневики украинцев,- усмехнулся он, - поэтому постарайтесь броневики захватить, а не уничтожить. Если начальство перепилось со своим генералом, то вряд ли они к утру проспятся. Морковку вытащить. Броневики использовать по назначению. Мы должны продержаться до прихода русских...

ВАРШАВСКОЕ ВОССТАНИЕ

Что-то неестественное и не настоящее веяло в этот день в воздухе над этими лесами. Прага, пригород столицы Польши, мало походила на одноимённый древний чешский город. Но соответственно со своим именем, будто бы по не земным законам, сама по себе должна была стать крепостью. Одним большим бастионом. Расползающимся с востока на запад и с запада на восток. Уже был сорок четвёртый и подходило время, которое должно было поставить точку в этой войне. Это чувствовали все мы. И не только мы. Земля была настолько изранена, изрезана, испорота траншеями, воронками, болящими ранами отражающимися тут из человеческих душ и судеб, что она сама должна бы была прекратить эту страшную и бессмысленную бойню, которой никогда ещё не знал человек. Что-то мистическое, непонятное охватывало это утро и дышало в нашу сторону с востока...
Вчера Красная Армия настолько близко подошла к Варшаве, что мне казалось, стоит тут зажечь сигнальный огонь, как моментально вся её мощь придёт к нам на выручку. Но бои завязались долгие, затяжные и охватили практически всю Варшаву и её пригороды.
Забыть этот бой трудно. Тем более трудно забыть, когда ты остался живым. С утра до вечера и с вечера до утра, и с одной стороны, и с другой стороны, прут танки, броневики с серыми крестами, а ты сиди и смотри как отстреливается твой расчёт, подноси патроны и слушай ругань, понимая, что именно эта ругань одёргивает тебя от мысли высунуть свой нос в окошко. То пехота, то танки... То немецкие артиллеристы облюбовали именно тебя, как волк ягнёнка. По ним из автоматов, и патронов раз-два и обчёлся, потому что миномёт давно замолчал, а миномётчик размазал свои мозги по грязному полу. А ты сиди, ожидай, думай, что будет. То ли накроют тут тебя, беззащитного, пока другие догадаются оттащить труп миномётчика и самим ответить немцам, то ли нет. А вокруг всё дрожит, рушится, и валится прямо тебе на голову. А стальная каска снятая с убитого немца в прошлом месяце, не очень то хорошая защита от снаряда, или от куска потолка который норовит посмотреть что у тебя внутри головы... Ага, вот, рухнул... Мило... Теперь у нас есть сообщение с этажом ниже... И с чердаком... Это «Мессер», «хвостатый чёрт», как мы его называем, решил завершить свой налёт накрыв нас... И что? По нему отобьёшься из моего автомата? Сиди, жди... Вроде как всё стихает. Вон он, пошёл в пике и рухнул где-то далеко. Но это не мы, это кто-то другой, с той стороны Вислы поддержал нас... Спасибо Красной Армии. Я остался жив, а вот одному из нас тут не повезло...
Вспоминаешь то что было до войны, маму, папу, прадедушку, дедушек с бабушками и кучу друзей... Квартиру в Львове и ту нишу под комодом. И вдруг, что-то накрывает тебя со всех сторон и сильно бьёт по голове... по ушам... по спине... проворонил... Думаешь: «Вроде бы цел, но почему так голова раскалывается? Может контузило? Слышал, что это так, не серьёзно... да нет, живой...» И засыпаешь, безразличный ко всему... «без меня разберутся. Шут с ними, немцами...»

- Это же надо! - встал я, обтряхивая с себя пыль, обломки кирпичей и какие-то деревяшки, - столько было и ни царапинки, а тут...

За пол мгновения ко мне вернулась память и я поразился полнейшей тишине, доводящей до сумасшествия. «Вроде как я в доме был? А что я делаю в кустах, на улице, да ещё среди ночи?»
Внезапно я снова упал и спрятался в этих самых кустах. В метрах десяти от меня были немцы. Их голоса я слышал и даже понял о чём они говорят. Немцы... Украинцы, из той самой дивизии о которой мне говорил поляк.
- Эх, - подумал я, - наши меня наверное на этом свете просто так взяли и кинули? Бандеровцы вон не просто так, в двигателе ковыряются, или меняют что. Видать задали мы им хорошо? Ну, это радует. Получите и от меня подарочек? Стойте где стоите... Ночь холодная. Дождь моросит. Да и будут ли вас искать?
- Эй, - выдохнул я погромче и расстреляв всех кого видел, вылез из своего укрытия...

Четыре трупа возле подбитой бронемашины и тишина вокруг.
Тут я вспомнил, что эту машину накрыло почти одновременно с нами. Она встала и задымилась прямо перед тем, как на нас налетел «Мессер». Позади машины лежал ещё один труп. Его подстрелили не мы. Очевидно пришибло чем-то, когда выскакивал во время взрыва. Может тоже обломком кирпича, или осколком. Но мне было всё равно...

Я подцепил автомат наперевес и поплелся туда, где по моим соображениям, должны бы были быть наши.
Шёл молча, даже безразлично. Я давно научился так ходить. Вокруг уже совсем стемнело, дождь становился сильнее. Было понятно, что всё кончено. Кто-то над кем-то взял верх в этом восстании...
Молчание. Тишина. Только мои шажки и похлюпывание в левом сапоге. Надо было спешить. Я приблизительно знал куда это «спешить», и поэтому торопился. Не чтобы успеть, а поточу что дождь хлестал всё сильнее и сильнее...

Дождь дождём, а вот порядком устав, я спрятался под каким-то лафетом и залёг прямо на мостовую, за колесом. Тут вспомнил, что даже не завтракал. Достал ломоть припрятанного с утра хлеба и стал грызть...
Что было говорить? Что было думать? До войны о петлюровцах я слышал не один раз. Но почему-то считал, что их давно разгромили. Нет их, - думал я. И наверное мой папа никогда бы не подумал, что мне придётся с ними воевать. Только называют их теперь бандеровцами. И они вовсе не в папахах и не в рубахах-вышиванках, а в немецкой форме, с немецким оружием. И командиры их часто разговаривают по немецки.
Наверное многие из них родились и выросли в Киеве, или в Сталино, а может быть Харькове. И убивали своих соседей, как те что во Львове убивали нас. Теперь я понимал какая бойня прошлась Украиной в сорок первом. Но я ещё не знал какое море крови было пролито и сколько человеческих душ сейчас не находило успокоения взывая к небесам об отмщении...

Я слишком задумался. Слишком уж увлёкся своим ужином и даже не заметил, что рядом со мной присел кто-то... В начале я дёрнулся, но вспомнил, что патронов у меня не осталось. И даже испугался.
Этот кто-то залез под лафет и я увидел рядом с собой человека в немецкой форме...
- Чего? - мигнул он мне.
- Вы русский? - переспросил я, услышав русскую речь.
- А читать не умеешь? На шевроне, вроде, по русски написано. «ТЕРЕК», - ответил человек.

Я понял, что мой сосед казак.
- Вот время у меня есть читать в темноте, - сказал ему я.
- Тоже русский? - спросил казак.
- А что? Удивляетесь? - ответил ему я.

Казак глянул на мой автомат и усмехнулся.
- И много тут таких?
- Каких?
- Русских.
- Достаточно.

Я разломал хлеб и протянул ему половину.
- Будете?
- Угощаешь? - вздохнул казак.
- Да, - кивнул я, - от хорошей жизни ведь под лафетами не прячутся?
- Тоже верно, - согласился он, взяв угощение.
- А куда вы? - спросил я.
- Не знаю, - ответил казак, - на ту сторону нельзя, а к немцам не хочу.
- А кто вы?
- Я? Урядник, а зовут меня Василий.
- А я Миша, - осмелел я.
- Очень приятно Миша, - сказал казак.
- А вы из Красной Армии сбежали?

Казак тихо засмеялся.
- Да не служил я в Красной Армии. Думаешь, что раз казак в немецкой форме, так обязательно сбежать должен был?
- А как иначе?
- Молодым был когда, - ответил казак, - я нёс службу в корпусе Шкуро. Пулемётчиком был. А потом ушли мы, за границу.
- Ого, - удивился я, поняв, что передо мной самый настоящий белогвардеец, - так и вы с немцами вернулись?
- Не с немцами, - поправил меня казак, - а просто взяли и вернулись. Думали, что разобьём красных и станем немца бить. А оно вон как получилось. Выходит, что нельзя выбирать из двух зол?

Я согласно кивнул и покружил головой.
- Нельзя...

Раньше белогвардейцев я видел только в кино. Читал про них в рассказах. Там они были грубые, жирные, зажравшиеся буржуи. А тут, рядом со мной сидел голодный человек с грустными глазами, которому, очевидно не было куда идти.
- А почему вы с немцами? Взяли бы и ударили по ним, - сказал я.

Казак усмехнулся.

- Эх малец! Ударили бы, если бы в спину нам не ударили ваши...

Я ещё немного помолчал.
- А откуда вы?
- Я? Я из под Царицына, - ответил казак, - слышал, что там бои сильные были. А у меня там мамка и батька, старики. Вот, хочу драпануть и домой. Двадцать лет уж не был. Ведь там бои были сильные, два года назад. Говорят, что город с землёй сровняли. Не слышал?

Я покружил головой. Царицын это Сталинград. Это я знал. Казак рассказывал мне о боях там, на Волге, как он чуть-чуть было, с немцами, не дошёл до родного дома и как пришлось отступать оттуда, как немецкие танки превратились в бесполезные груды металла, а целая армия, тысячи солдат и офицеров, от голода и мороза превратилась в толпу оборванцев и просто так выбросила над собой белый флаг, а сам немецкий фельдмаршал побежал сдаваться впереди всех, наплевав и на Гитлера, и на Германию и вообще на всех фашистов вместе взятых...
Для меня это было откровение. Эту новость, пусть и с опозданием на два года, я решил обязательно рассказать в отряде, как только доберусь.
- Так давайте со мной, - сказал я казаку, - иначе как вы к своим дойдёте?

Казак усмехнулся и тяжело вздохнул.

- Понимаешь, Миша. Меня убьют. Не твои, а те кто за Вислой наступает. Просто за то, что я казак в немецкой форме. А свои, за то что я вообще с тобой об этом говорил. Я не могу... Ты мне помог, а я может тебе когда, если свидимся.

Упрашивать я его не стал... Подождали пока закончится дождь и пошли каждый в свою сторону...
Ближе к утру я был в Праге. Ещё издали меня увидели часовые и окликнули. Когда же увидели, что это я, то даже пришли в некоторое замешательство и как-то виновато растерялись.
- Ну Мойше, а мы уж весь ваш расчёт похоронили, - услышал я прямо от них.
- Замёрз? - спросил с порога Арон.
- И простудился, - ответил я присев у горящего камина прямо на пол.
- Не сиди на полу, - поставил ко мне табурет Арон, - заболеешь совсем, - где все остальные?
- Там, - показал я пальцем вверх и откинувшись к стенке, обнял табурет, видимо подумав на него сесть, задремал.
- Заканчиваем совет, - услышал я голос Арона сквозь полудрём, - сколько наших осталось?
- Двести четыре бойца, беженцы в лесу, - ответил ему кто-то, - боеприпасы у немцев отбили, оружием прибарахлились.
- Ладно, всё нормально. В общем Прагу надо удержать, а по возможности контролируем тот берег Вислы и отвлекаем на себя немцев, чтобы помочь русским...

Арон замолчал...

- Да не дуйся ты на нас за парня, - услышал я снова чей-то голос, - не могли бы мы туда пройти. Их с воздуха немцы накрыли. Там, наверное, и своих положили. Если бы не задержались на пол часа в городе, то может быть...
- Ладно, - прервал его Арон, - пусть греется. Завтра у него день будет тяжёлый...

Я услышал запах чая с молоком и как спал, так и встал.
- Арон... Арон, я можно тоже поем?

В лицо ударило тепло. Я то ли спал, то ли просыпался, то ли засыпал, но чьи-то руки меня подхватили и до утра я уже не помнил ничего...

Варшава проснулась от мирной спячки, к которой привыкла при немцах, немного войдя в транс после их входа несколько лет назад. Это был сон напоминающий полусознательное состояние, когда сознание борется за жизнь, а тело не слушается это сознание и не может пошевелиться.
Наконец Варшава проснулась и взбунтовалась, разминая оцепеневшие суставы. Это был ненормальный сон, но ещё более ненормальное состояние я наблюдал, видя людей готовящихся с голыми руками гнать немцев до самого Берлина. И устремлённые на восток взоры. Разговоры о том, что ни сегодня так завтра в город вступят русские. Одни радовались этому, другие были готовы воевать и против немцев и против русских, говоря, что если так случится, то снова нужно будет защищать Варшаву.
Наверное я сходил с ума, но почему-то мне казалось, что мы обречены. Видимо я оказался прав.
Первый раз за много лет улицы Варшавы ощетинились баррикадами. По крайней мере так говорили. Линия обороны проходила везде. Постоянные налёты, бомбёжки, обстрелы. Зениток у нас не было. Но с востока, из-за Вислы, приходили на помощь советские истребители.
Жители потеряли чувство страха. Всюду чувствовался гонор, даже презрение к тем кто выжил в гетто. Особенно обидно было слышать от поляков то, что оказывается это мы виновники прихода немцев и вообще, что это мы затеяли всю эту войну лишь ради того, чтобы немцы нас отправили в Палестину, или на далёкий Мадагаскар, где уже многие из нас «как сыр в масле катаются». «Туда их и увозили!» - кричал на весь рынок какой-то ксёндз, указывая пальцем, почему-то, на меня... Запахло погромом. Но погрома не случилось. Два польских солдата остудили пыл того, кто громче всех кричал, арестовав его как диверсанта... Остальные разбежались сами...
«Наверное это был диверсант», - подумал я...

Гулять я полюбил. И хотя время было не для прогулок, каждую свободную минуту я старался провести в городе. Посмотреть Варшаву, не опасаясь немецких патрулей, я очень хотел. Я слышал, что город очень красивый, старинный. Такой, военный, он мне и запомнился. И сейчас думаю, что в те дни я тоже писал его историю.
Висла. Тот самый памятник, который так и назывался, Варшава. Я его видел раньше только на картинках. А тут вот он, передо мной. Посеревший и тревожный. Или это всё вокруг было тревожным? Или я такой стал за это время? И Висла какая-то ершистая, как будто готовая к бою, вырвавшаяся из долгого и тяжкого плена...
Так шли дни. Дни делились на прорывы, атаки и контрнаступления. А между ними мои прогулки, что становились всё реже и короче...

Передовая перенеслась сюда сама. На неё даже не нужно было выдвигаться. И наша передовая оказалась недалеко от одного из мостов через Вислу. Немцы стали нас вытеснять на другой берег. Не знаю как кто, но мы прошли этот мост под обстрелом и спешно развернувшись, на ближайшей брошенной баррикаде, снова вступили в бой.
Теперь вокруг был один огромный пожар.
Снова таки, не знаю насчёт жителей. Кто-то прятался. Кто-то бежал на восток. Кто-то бежал на запад, надеясь на милость немцев. Жар и копоть. Страх и ужас. Дышать было трудно и вообще, мне казалось, что теперь это не город, а один большой адский котёл, из которого смердит жжёным мясом, горящей смолой, гниющими трупами...
сюда уже шли танки круша всё на своём пути. За ними шли ещё одни, стреляющие не снарядами, а огнём. Это были огнемёты. Я слышал о таких, но никогда их раньше не видел. Наши автоматы были бесполезны, а те кто вырывался навстречу им, бросая гранаты, просто тут же погибали. Легче было обвязаться этими гранатами и самому броситься на танк. По крайней мере это было бы наверняка. А так, надеждой была одно единственное противотанковое ружьё, с десятком патронов к нему.
Стрелок, которого звали Петром, из Армии Крайовой, постоянно мне кричал «Мешко! Патрон!», - но я его не слышал. Я просто, машинально подавал эти самые патроны, считая их по пальцам, с ужасом представляя, что будет дальше.
- Мешко! Патрон! - эти слова до сих пор звенят у меня в ушах, когда я слышу рёв двигателей...

Командовал нашим расчётом Арон. Наверное первый раз мы воевали вместе.
- Огонь! Огонь! - так же, до сих пор я слышу Арона, когда всё вокруг воет от взрывов, когда с неба падает земля с булыжником и обломками всего что только можно предположить. Так было и на той баррикаде. Загорались танки, вставая на дыбы от взрывов наших мин, падала пехота от наших пуль, а затем норовила вздыбиться наша баррикада. Но не могла. Очевидно под весом наших тел... А Петро только кричал - «Мешко! Патрон!»
Издалека заработали немецкие орудия. Прямо по нам. Я подал патрон Петру и замер ожидая выстрела.
- По готовности! - крикнул Арон.
- Пан поручик, «Тигр»! - услышал я Петра.
- Огонь! - закричал Арон...

От выстрела «Тигра» всё вокруг взлетело вверх, засвистело, застучало... Какие-то фонтанчики забились вокруг меня, прямо около головы... Я вдруг увидел, что боец рядом со мной просто упал настигнутый этими фонтанчиками и из него, прямо мне в лицо, брызнула кровь. Я вдруг понял, что это не просто фонтанчики, а пули, из пулемёта надвигающегося «Тигра».
Мне даже стало жарко. Жар пробил меня насквозь. Я метнулся за патроном и бросился к Петру, но замер от испуга. Он лежал на спине, а из его рта тянулся ручеёк крови...
- Арон... - проговорил я, глянув на своего командира...

Арон что-то кричал другим не видя ничего...

- Ну держись, - шепнул я и схватил ружьё...

Надвигался танк. Я поймал его в прицел и выстрелил.
Сильный удар в плечо чуть отбросил меня назад. Танк задымил, остановился и загорелся... За следующим патроном я потянулся машинально. И цель я не выбирал. Я понял, что бить надо всё что движется на тебя. Не думать как отличить врага. Он сам тебя отличит. А он отличал. Иначе зачем ему с оружием ползти на нас, прикрываясь бронёй...

Подходили немцы. Я уже отчётливо слышал их голоса. А видели меня. Они видели нас. Наконец, мой последний патрон угодил в их огнемёт. Из под пробитой брони вылетел яркий язык пламени и я отбросил ружьё.

- Отступаем! - услышал я голос Арона и в тот же миг с воем на нас посыпались мины...
- Отходим! Отходим! - закричал мне Арон, - ломай ружьё и отходим!

Видимо немцы решили бить прямой наводкой. В баррикаду влетел снаряд. За ним ещё один. Меня отбросило, и очевидно меня оглушило взрывом, потому что я увидел бегущего ко мне Арона, но не слышал ничего вокруг. Потом в ушах засвистело, запищало и слух внезапно вернулся...

- Уходим! - закричал Арон и подняв меня, потащил за собой...

Стало понятно, что восставшая Варшава разбита. А бои в городе всё равно продолжались со всем упорством и жестокостью. Город горел. Немцы взрывали всё то, что невозможно было сжечь и сжигали то, что невозможно было расстрелять. Но всё это мы уже видели из Праги, куда доносился по ночам отблеск пожаров, а днём чёрный дым поднимавшийся, как мне казалось, до самого неба.
Из Варшавы шли люди. Кто как и кто с кем. Наши отряды уже не сменяли друг друга на позициях, а беспорядочно покидали город.
Немецкие самолёты сменялись русскими, вступали друг с другом в бой, часто падая, оставляя за собой чёрные хвосты дыма.
Мы искали русских лётчиков. Но, чаще всего, не находили живыми...
Несколько дней никакой передышки. Отбивались от немцев. Прагу мы держали как могли. Красная Армия встала совсем рядом. Ждали её наступления. Ждали и немцы. Очевидно поэтому они решили нас оставить в покое....
Начались новые бессонные ночи, крепкий чай и дым сигарет, к которому я уже привык. А ещё привык ловить каждый подозрительный шум, и даже шумок, в темноте.
Ночь приносит много звуков. Несмотря на войну, на бои и тревогу, живые всегда возвращаются к своим домам, гнёздам, норам и переговариваются между собой, часто понимая только друг друга. Ночные птицы плакали над нами, постоянно напоминая нам о том, что может быть нас кто-то ещё ждёт. И только люди молча и злобно ожидали друг друга, таили в себе то, что никакой зверь бы не надумал в самом страшном своём гневе. Звери бегут от такого со страшной силой, как от огня огненного. Только человек, наверное, способен вынести то, чего не вынесет ни один из зверей... Я слышал, до войны, что человек это самое выносливое животное. Сейчас вот думал, что человек это не просто нечто самое выносливое, но и действительно самое животное из всех зверей. Ведь зверь никогда не ест себе подобных...
Чего ещё нужно людям? Чего не хватает? Солнца хватает всем, и неба, и этих лесов, лугов, далёких бескрайних степей и морей... Живи и радуйся! Страшно осознавать, что эта разумная жизнь хуже самой безумной, дикарской, дикой жизни на белом свете...

И слишком легко мы взяли и Прагу, и саму Варшаву! Немцы Варшаву так же легко вернули себе. Бои, конечно ещё шли, но я их уже не видел. Я только слышал. Сюда, в освобождённое предместье, доносились взрывы похожие на раскаты грома. Но ночью на 12 сентября, и Прага оказалась в роли обороняющейся. Дома теперь были превращены в амбразуры, а передовая пролегла прямо по каждой улице. На каждой улице была своя передовая. Даже из собачьих будок выглядывали стволы.
За одним из окошек сидел и я. За спиной висел автомат, на окошке стоял пулемёт и вокруг, даже над головой, как-то мастерски были уложены мешки не то с песком, не то с чем попало. Но чувствовал себя немного более увереннее. Правда пулемётчиком был не я, а другой партизан, а Арон тут командовал нашим расчётом. Я должен был подавать ленту и не высовываться, а в случае чего бросать автомат и кричать, что я „мирный поляк захваченный в плен нехорошими коммунистами”. Я, конечно, так кричать не собирался, но всё-таки не говорил об этом Арону. Это был первый серьёзный бой в моей жизни. И я хотел выйти из него победителем.

Вот и ночь. Ни одного огонька не было заметно в окошках. Прага вымерла. Полностью. Стояла такая тишина, что слышно было, как за рекой заливаются сверчки. Только лай собак, время от времени, резал эту тишину словно по живому. А в речке, после жаркого дня, играла рыба, радуясь ночной прохладе.
Ещё вечером, чтобы остыть, я купался в этой речке, как раз тогда, когда Арон меня нашёл и привёл в этот дом на самой окраине.
Перепуганные жители или бежали в лес, или спрятались в погребах, или сидели под кроватью, как тут мама с двумя малышами. Им даже не куда было прятаться. А в лес дети идти испугались. Старший мальчик ушёл, а малыши прибежали назад, вернувшись к маме. Со стороны можно было подумать, что Прага спит.
Я смотрел через пулемётное гнездо, как называл эту кучу мешков Арон, прямо на площадь перед костёлом. Партизан стонал какую-то песню, в которой угадывался не то „Полонез”, не то просто шутиха, но мне было не до шуток. Я ждал с нетерпением той минуты, когда смогу стрелять в бандеровцев. Ох как я давно ждал этой минуты и не хотел её пропустить!
Где-то запел соловей.
- Что это он, ночью? - удивился я.
- Хороший знак, видать? - спросил у меня Арон.
- Не знаю. Никогда раньше не слышал, чтобы соловьи по ночам пели.

Я аж заслушался.

- Зря он не поёт в такую пору, - сказал партизан.

За Прагой, где-то на околице, послышалась стрельба. Стрелял лес. Стрелял громко, на всю округу. А соловей всё пел и пел, всё звонче и красивее, словно заливаясь в волнах своего голоса. Будто бы изливал из своей груди не звуки, а волшебную, добрую магию. Сладкая мелодия охватила меня как не охватывало ни что. Я ощутил, что утопаю в этой музыке. Таяло всё вокруг. Таяли выстрелы, крики, война, Прага, память, чувства, мечты... Сама жизнь, казалось, таяла и улетала в никуда...
- Теперь уже скоро, - сказал Арон.
- Да, совсем скоро, - ответил ему партизан.
Меня передёрнуло словно током. Как это напомнило мне тот далёки день, когда всё началось и когда я сделал свой первый шаг в эту круговерть, тот май, который я готов был проклясть тройным проклятием. Ведь тогда именно всё и началось. Там, задолго до войны, начались все мои эти железные дороги, холодные балки и тюремные стены, из-за которых, среди моей чёрной шапки густых волос, в тринадцать лет появилась первая седина.
Холодок пробежал по всему телу. Я понял, что нет никакого соловки, а есть судьба и отголосок чего-то вещего, непонятного мне, вообще пришедшего не из этого мира, каким-то странным образом ворвавшегося сюда и преследующего меня, а может быть – помогающего мне. И сейчас это нечто пытается мне что-то сказать, что-то передать, не передающееся словами, но только улавливаемое сердцем. Я вдруг слился воедино с этим неизведанным, недосягаемым, и мой дух куда-то взлетел, будто вслед за песней соловья, вверх, к небесам...
Но голос Арона меня пробудил.
- Эсэсовцы, - услышал я.
Выстрелы прекратились. Это часть наших ушла в глубь леса, имитируя отступление, и эсэсовцы вышли прямо на наши пулемёты.
Нам нужно было, по возможности выбить их обратно, после чего оставить Прагу...
Поднялся лай собак, с улицы раздались чьи-то команды, въехали машины и наш пулемёт заработал первым. Следом по ним поднялась стрельба отовсюду. Стреляли окна, стреляли заборы, чердаки и даже костёл. Эсэсовцы падали, даже не успев понять, что произошло. Взорвались две машины и на улице, прямо перед нами, стало светло. Единственное, что может быть они поняли, так это то, что попали в засаду. Мы их обманули как детей. Некоторые начали отстреливаться наугад, часто стреляя в своих же, принимая за нас. И похоже, что командовали уже сами собой. Всё смешалось, и на моих глазах, целый полк дивизии превратился в обыкновенную толпу. Пусть и вооружённую, но толпу...
Человек шесть сосредоточились на нас. Достал и я свой автомат, приготовившись к бою. Наконец, я сделал свой первый выстрел. Солдат упал, даже не вскрикнув. Может быть и вскрикнул, но за выстрелами я этого не слышал. Как трава под косой. А потом я вошёл в азарт.
Бой продолжался. Они не собирались уходить. Они отступили, перегруппировались и пошли на штурм. И всё ближе и ближе, уже не шестеро, а целый взвод, накрывал нашу точку.
Мы держались. Мы держались, но патроны таяли. Под ногами валялись только пустые гильзы.
Наконец, чья то граната влетела прямо в окно.
- Граната! - крикнул партизан и завалился на неё всем телом.
Я отпрыгнул и упал лицом вниз...
Потом взрыв. Глухой и негромкий. Граната-колотуха только стукнула по ушам. Партизан так и остался лежать там где накрыл гранату.
- Уходи! Уходи Мойше! - закричал мне Арон и снова бросился к пулемёту.
- Не уйду! Без тебя не уйду! - прокричал в ответ я и увидел, что Арон отшвырнув пулемёт в сторону, схватился за автомат и встал во весь рост.
- Прячься! Прячься куда ни будь! - снова закричал он и начал беспорядочно стрелять по окну.
Я бросился за стоявший в углу шкаф и спрятался там, надеясь на темноту.
Арон вдруг перестал стрелять и упал.
- Арон? - спросил я и вышел из укрытия. Он лежал на спине там же где и стоял, и глаза у него были закрыты. Как-то легко и внезапно он умер. Я даже не почувствовал ничего в душе. Коснулся его, слегка толкнул и посмотрел на окно.
- Даже не простились, - шепнул я и заплакал, - вот видишь, а ты за меня боялся. А оказалось всё проще... Это не правильно... Детей нельзя бросать...

Тут мне стало страшно, потому что я понял, что теперь остался совсем один и у меня больше не было никого.
Схватив автомат, я подскочил к окну и высадил целую очередь по подошедшим солдатам. Те попадали, но с улицы мне ответили тем же. Пули просвистели мимо и я отпрыгнул от окна и упал возле кровати. Глянув на маму с детьми, я понял, что лучше отсюда уйти и выбежал в другую комнату, где хотел вылезти в окно выводящее во двор...
Там уже начали ломать дверь...
Я понял, что окно меня уже не спасёт и метнулся обратно, снова спрятавшись шкафом.
Дверь выломали. Топот сапог раздался по дому. Они прошли в другие комнаты, посветили фонарём и заглянули в эту.
- Да тут только трупы, - услышал я.
- Кто же тогда стрелял?
Солдаты вошли, перевернули тело Арона.
- Он мёртв уже как минимум пол часа.
Я вылез из своего укрытия и молча, в упор, их расстрелял. Резко повернулся и налетев в дверях на ещё одного, отскочил... Фигура, ростом чуть выше меня, сделала шаг, отбросила автомат и вытащила штык-нож из ножен...
- Микола? - узнал я своего львовского друга.
- Живучий ты оказался, жидёнок. Надо было добить тебя тогда, а я так, поиграть хотел.

Я растерялся. Микола вырос. И был уже не тот мальчик, а довольно крепкий парень с которым теперь мне было не справиться.

- Что? - спросил он, - боишься?
- Да ты сам боишься, - ответил я и плюнул ему под ноги, - ну швыряй, Метелик?
В мгновение доли я рванул в сторону и штык только свистнул около уха. Я подскочил к Миколе и сбив его с ног, выбежал из комнаты, с криком, - „Первый раз промахнулся! Ты больше не Метелик!”

- Стой! - побежал он за мной, - стой жид! - услышал я сзади.

Я знал, что делаю. Забежав на кухню, я схватил огромную скалку и встал за дверью.
- Ты где, жидёнок, комиссарский сынок, - лазил Микола по комнатам и искал меня, - за тобой должок числится, ты знаешь? Хочешь знать какой?

Он прошёл в двери и встал в проёме. Я молчал затаившись.

- Конечно же хочешь знать, кто твою мамашу приговорил! Так это был мой отец! А твой дед, шкура, ему своим костылём голову раскроил. С тебя должок за моего отца! А на твою мамашу я плюю! Мы вам ничего не должны! Потому что вы, жидва паршивая! И поэтому мы вам никогда и ничего не должны! Жалко что тебя не нашли тогда. Я бы тебя сам распотрошил, как поросёнка! Слышишь меня, жидёнок!?

- Вы под комодом не глянули, - выскочил я и со всего размаху ударил его скалкой по голове.

Он упал лицом вниз. На пол потекла густая кровь. Я перевернул его и сел сверху. Микола стонал и тупо смотрел на меня.
- Падлюка... ты меня как вора... сзади...
- Извини, - ответил я ему, - пластунского бука под рукой не было. Зато сдохнешь так же как и твой отец. И Бандеру вашего убью. Найду и убью, понял?
- Комиссар... - выдохнул Микола

Я ударил его ещё раз. Больше Микола не говорил ничего...

Вернувшись к Арону я сел рядом, и сидел молча, глядя ему в лицо. На улице уже расцвело. Я слышал там голоса, шум, но больше, выстрелов слышно не было... Вдруг, как будто бы с неба, сквозь смех, послышалось до боли знакомое - „Слушаюсь, товарищ командир...”

Из-за Миколы я пропустил, пожалуй, самое главное в этом бою. В это же утро Прага была занята Красной Армией, а я не встретил её, хотя каждую ночь представлял эти долгожданные минуты...

В СССР я больше не вернулся и больше никогда не видел ни Львова, ни Харькова с моим Дробицким Яром, ставшего не только моим, ни Мариуполя. Да пожалуй и не хочу, чтобы не воскрешать в памяти то, что уже никогда не воскресить. Я так и остался Вайсманом. Наверное, для того чтобы не позволять беззаботному детству снова и снова возвращаться в мою жизнь. Ведь Всевышний наградил разумом Мойше Вайсмана, когда он старался спасти хотя бы одного...

Я искал своих бабушек, дедушек, двоюродных и троюродных братьев и сестёр, но не нашёл никого. Видимо их тоже один раз „переселили на восточные территории”. И видимо я их совсем не там искал...
...Потом, в этом же 1944 году, уже была Палестина. А следом ещё одна война, за независимость Израиля. И снова радость победы и я, как заговорённый, всегда возвращался, когда меня уже хоронили и друзья, и близкие, а после и семья...

Но это уже совсем другая история...

---

* Проза Ру