Мами
(Феномен любви)
Виктория Арон
Я познакомилась с ней в пятницу. Подруга пригласила меня встретить вместе с ее семьей субботу. Тогда я и увидела эту женщину и ее мать: пожилая женщина очень приятной внешности сидела в инвалидной коляске. Нас познакомили.
- Все зовут меня Мами, - сказала она и протянула мне правую руку – тонкую, белую, красивую с безукоризненным маникюром и красивым кольцом с бриллиантом на указательном пальце.
- А как вас зовут не все?- спросила я. - Вот я, например, Виктория. Я думаю, будет странно, если и я буду называть вас Мами. Вы не так уж намного старше меня…
- Меня зовут Гита, - улыбнулась она.
- Какое красивое имя, - сказала я, - мою маму тоже звали Гита. Но только папа, а так, в миру она была Катя, хотя и непонятно, какая связь. Просто в Советском Союзе жить с именем Сара, Рахель, Гита, Абрам и т.д. было весьма неуютно. Вот и делали якобы перевод на русский, зачастую совсем неудачный. А перевод с идиш на русский имени Гита значит «хорошая».
- Это правда,- подтвердила она. – Я действительно хорошая, и если так звали вашу маму, вы с полным основанием можете тоже называть меня «Мами»: это меня не обидит.
За столом сидела большая дружная семья: Мами со своей сиделкой, которая обслуживала ее; ее дочь – моя подруга; муж дочери и их два взрослых сына, а также несколько разнокалиберных гостей. Короче говоря, три поколения. Было много вкусной еды, шуток и смеха…
Я обратила внимание на то, что мои глаза все время обращались к лицу Гиты. А когда она начинала что-нибудь говорить неспешным, немного хрипловатым голосом, шум моментально стихал, и все внимательно ее слушали.
Она не говорила много и не старалась произвести впечатление, но как-то так выходило, что это получалось само сбой: шум стихал, и ее тихий голос был слышен всем.
Кроме того, было видно, что ее дочь и зять, а также их дети (т. е внуки Гиты) просто ее обожают. Хотя зять и шутил, как это принято, и рассказывал анекдоты о теще, но было совершенно ясно, что о чем бы там не говорили, в анекдотах, у него самого с тещей полное взаимное согласие. Внуки тоже – двое взрослых молодых человека, уже прошедшие армейскую службу, т.е. их возраст перевалил за 20 лет, все время подходят и чмокают бабушку в щеку, как маленькие дети.
Казалось, от нее исходил какой-то магнетизм, неизвестно как и чем она притягивала к себе.
Ее дочь – моя подруга рассказала мне историю жизни своей матери. Гита Лайтнер была, как называют у нас, в Израиле «ницолят Шоа», т.е. пережившая Катастрофу Второй мировой войны в немецком лагере смерти, и одной из немногих спасенная. Она была заключенной Освенцима, выжила только она и ее мама, отец погиб.
После войны она осела в Бельгии, вышла замуж, родила четверых детей. При первой же возможности она переселилась в Израиль. С 40 лет левая сторона ее тела парализована. Причину паралича так и не нашли.
Все ее дети давно завели свои семьи, три из них живут в Израиле. Сейчас у нее приблизительно 21 внук и 40 правнуков! Приблизительно, потому что не следует точно считать евреев, чтобы, не дай Б-г, не сглазить. А насчет правнуков еще далеко не вечер…
И все эти внуки и правнуки, а также их мужья и жены обожают эту женщину, зовут ее Мами, бесконечно ей звонят и дерутся за счастье зазвать ее к себе в гости. А это не так-то легко, потому что Гита парализована и проводит большую часть своего времени в инвалидном кресле. Ее всегда сопровождает сиделка. Кроме того, речь идет о женщине, которой за 80, так что судите сами.
Гита помнит все свое потомство по именам и проблемам, а также по достижениям. Она находит общий язык и с внуком, и с правнуком. И говорит не о себе и о своих болячках, которых у нее более чем, а об интересах и нуждах молодых, о политике, искусстве, футболе.
Я уже говорила, что она каким-то непонятным образом притягивает к себе, в ее обществе хочется быть. Ее лицо как бы подсвечивается изнутри, ясные, отнюдь не стариковские глаза смотрят на все с интересом; губы, тронутые неяркой розовой помадой; руки, очень ухоженные, с красивым светло-перламутровым маникюром; волосы гладко причесаны, забраны в матерчатую шапочку в виде небольшой чалмы.
Она маленького роста, кроме того, всегда в положении сидя в инвалидной коляске, однако ее присутствие всегда очень чувствуется.
Когда Гита приезжает к моей подруге на несколько дней или на неделю, я всегда прибегаю к ней встретиться и сама не знаю, почему мне это доставляет такое удовольствие. И не я одна, но и моя подруга, которая познакомилась с ней гораздо раньше меня, о ней все уши мне прожжужала.
И что такого было в нашем разговоре? Она, например, рассказывала: «Мне звонила жена пятого внука и жаловалась на то, что она безумно устала, что у нее совсем нет сил. У нее трое маленьких детей. Она каждую неделю моет холодильник, ежедневно стирает и складывает белье. Она чуть не плакала».
- И что вы ей ответили?
- Я ей сказала, что собираю всю свою энергию, складываю в мешок и посылаю ей.- И она рассмеялась.
Я в очередной раз удивилась. Ведь эта жена внука позвонила не подруге, не сестре, не своей маме и даже не свекрови, а бабушке своего мужа, парализованной женщине, которая ничем не может ей помочь.
«А чтобы ответила на этот звонок я?- подумалось мне. – Наверняка прочитала бы лекцию, что силы надо распределять, холодильник незачем мыть каждую неделю, заставлять мужа и детей помогать ей. Короче, дала бы тысячу «полезных» советов. Поэтому, наверное, даже родная дочь звонит мне нечасто».
Я все время задумываюсь: в чем секрет ее обаяния? Почему всем нам хочется быть в ее орбите? Я знакома с ней уже десяток лет. Сыновья ее, дочери моей подруги, ее внуки уже женаты. И никто не зовет ее бабушкой, а только Мами, часто ее навещают, хоть и живет она в другом городе.
И вот однажды все это меня совсем «достало». Она опять приехала погостить к своей дочери, и мы с подругой, как всегда, пришли ее навестить.
В это же самое время 15-летние подростки праздновали день рождения хозяйской дочки. Они жарили во дворе своего дома шашлыки. И вдруг племянница забегает к нам, целует Гиту в щеку: «Мами, я принесла тебе шашлыки!»
-Нет-нет, - говорит Гита.- Я только что поужинала.
- Ну, может быть, ты хочешь чего-нибудь сладкого?- спрашивает девочка.
- Ничего. Иди, приятели уже зовут тебя.
Девочка убежала, но после этого прибегала еще два раза, оставляя своих друзей, чтобы позаботиться о старой женщине, которая для нее никто.
И тут я не выдержала.
- Гита, открывайте свой секрет, почему все вас так любят?
- Я не знаю, - сказала она.- Может, потому я сама всех люблю. Я принимаю людей такими, какие они есть, никогда никому не даю советов, если меня не просят.
- Но это не все: должна же быть еще настоящая причина,- сказала я. - Я даю вам домашнее задание: подумайте до завтра, вспомните свою жизнь. А завтра я приду, и мы поговорим на эту тему. Идет?
- Идет,- улыбнулась она.- Мне даже интересно…
Назавтра я получила следующую исповедь. Судите сами.
- Я родилась, - начала Гита, - в небольшом городке под названием Хуст. А в каком государстве – трудно сказать. Иногда это была Венгрия, иногда -Чехия, иногда – Румыния. Каждый раз в зависимости, какой язык преподавали в школе. А еще был немецкий как дополнительный иностранный, в результате ученики знали несколько языков.
Я была единственной дочерью у своих родителей в зажиточной еврейской семье. Никто так и не узнал, почему мама не могла родить еще детей. Однако все знали, что для нее это – настоящая трагедия. Мама все время лечилась, но ни один доктор не сумел ей помочь. И никто не разгадал причины ее бесплодия, последовавшего за первыми родами. Короче, я была их единственным ребенком, с которым они «носились» как с писаной торбой: красавица, умница. Одним словом «принцесса на горошине» - голубые глаза, светлая мордашка, волны каштановых волос до самой попки.
Но однажды все неприятности померкли перед одной огромной катастрофой: началась Вторая мировая война и гонения на евреев.
Сначала семье удавалось держаться на плаву благодаря сбережениям и хорошим отношениям с соседями. Но потом всех евреев согнали в гетто, где по сравнению с тем, что предстояло потом, тоже еще можно было жить.
- Но в 44-м году нас погрузили в вагоны и увезли в Аушвиц, - вспоминает Гита.- Описать мучения в дороге просто невозможно, я не стану сейчас даже вспоминать об этом. Но и это в конце концов кончилось. Мы приехали в лагерь как раз на еврейский праздник Шавуот, в самый разгар лета. Тут нас отделили от папы. Но, наверное, все-таки Б-г меня любит, мы с мамой остались вместе. Мне было тогда 15 лет.
Нас всех загнали в какой-то барак и стали стричь наголо, как овец. Я была в совершенно шоковом состоянии, единственная мысль стучала в голове: не потерять маму, только это сейчас важно! Я даже не поняла, когда увидела, как красивой каштановой волной упали на пол волосы, что это мои, моя гордость и красота – мне было не до этого.
Но когда нас выгнали на улицу, я вдруг увидела целое море обстриженных голов. Это было жуткое зрелище, все лица из-за этого казались одинаковыми. Я поняла, что в этом стаде изуродованных баранов никогда не узнаю свою мать… Меня охватил такой ужас, что я даже не могла заплакать. Но я ее нашла, узнала по зеленому платью. По счастью нам еще не сменили одежду.
И началась лагерная жизнь. Одна кастрюля баланды (и без тарелок), одна буханка хлеба и так называемый кофе – черная жижа неизвестно чего. И все это на пятерых.
И, конечно, работа в две смены. Первая – с утра до 10 вечера, вторая – с 10 вечера до 6 утра. И повсюду смерть: газовые камеры, или просто развлекающийся солдат или офицер.
Мне кажется, мы там были настоящими тупыми животными. Работа, холод и голод, особенно голод – целый день. Я мечтала только о том, когда наступит время есть теплую, тухлую баланду и вожделенный кусочек хлеба, после которого голод, мне кажется, только усиливался.
Один раз, проходя мимо какого-то подвала, я увидела, что там сложены кочаны капусты. Не задумываясь ни на секунду, я схватила кочан и побежала в барак. Это был праздник, который не забудешь. И я наведывалась туда несколько раз, наш барак ликовал. А ведь это было смертельно опасно.
А однажды я совершила поступок, который сама от себя никогда не ожидала. Я избила капо. Я била ее и кусала, вопила и орала, как дикий зверь. А причина была в том, что мама пришла с ночной смены совершенно больная. Ее всю трясло, она попросила дополнительное одеяло. А это гадина ей не дала. Заболеть в лагере – это однозначно умереть, поэтому вся ярость, которая копилась во мне, вылилась наружу. Несколько женщин еле-еле оттащили меня. Сама удивляюсь, откуда у меня эти силы взялись…
Надо сказать, что я была там единственным ребенком, если считать, что девушка 15 лет еще ребенок. А выглядела я лет на 10: маленькая, тощая - одни глаза. Конечно, меня все любили, потому что каждая вспоминала, глядя на меня, о своих детях. Я была хорошей послушной девочкой, помогала всем, если только могла.
Меня за время пребывания в лагере ни разу не наказывали, и даже ни одной пощечины я не получила. Кто-то из обслуги даже подарил мне сапоги, и это меня спасало: ноги всегда были сухие.
- А эта капо не пожаловалась на вас? - спросила я.
- Жаловаться никто не ходил, потому что немцы, чтобы не разбираться и не напрягаться, могли пристрелить правого и виноватого вместе.
И даже больше того: нам с мамой дали другую работу, омерзительную, но по сравнению с прежней - легкую. Мы должны были чистить отхожие ямы. Вонь стояла ужасная, но постепенно мы привыкли это переносить. С этой работой у меня связано жуткое воспоминание. Это произошло в Йом-Кипур. Непонятно как, но мы знали, когда наступал тот или иной праздник. Очевидно, кто-то умел высчитывать…
Мы с мамой решили поститься. Ну а немцы, поскольку эти сволочи всегда все знали, именно в этот день сделали более полноценный обед, и даже запах мяса разливался вокруг. Мы же сумели взять и спрятать немного хлеба, чтобы съесть его в конце поста. Спрятать можно было только на себе, иначе кто-нибудь увидел бы и нашел его обязательно.
Нас всех погнали на работу. А я все время представляла, как пройдет этот нескончаемый день, и мы, помывшись холодной водой из бочки, садимся друг против друга и едим хлеб. Я откусываю малюсенький кусочек и не жую его, а держу во рту, как леденец, размачиваю слюной, пока он полностью не рассосется. И каждый кусочек доставляет мне необъяснимое блаженство, перерастающее в восторг. Я даже прикрыла глаза…
И вдруг слышу негромкий всплеск: что-то упало в навозную жижу. Открываю глаза и вижу: это упал наш вожделенный хлеб, завернутый в тряпицу, которая в течение секунды промокает насквозь.
- Мама,- кричу,- как ты могла уронить?- А слезы уже обжигают мне щеки. – Это ты виновата! Если бы вы с папой не внушали мне все время, что я принцесса, я бы его сейчас вытащила!
На маму было страшно смотреть, но тем не менее выражение безысходности на ее лице сменилось какой-то упрямой верой.
- Расправь плечи,- сказала она. – Приподними подбородок. Разве ты не знаешь, что проходила на своем пути каждая принцесса? Злая фея превращала ее в лягушку или заставляла идти через темный лес, полный диких зверей, и не смотреть по сторонам. Или заснуть на какие-нибудь сто лет. Но всегда, слышишь, всегда ее находил и освобождал принц на белом коне. Надо только верить! В этот раз это будет Иван-Царевич. Я уже слышу стук копыт его коня.
- Или Иван-Дурак, - сказала я.- Все это сказки. Не видно и не слышно конца этой мерзкой войны. И принцесса вряд ли вынесет ее до конца, если только он когда-нибудь будет.
Однако плечи я все-таки расправила и подбородок подняла. Надо было собрать силы, чтобы не упасть в голодный обморок в ту же выгребную яму вслед за драгоценным кусочком хлеба.
Однако мама оказалась права. Уже чувствовались какие-то перемены. Прежде всего закрыли завод, на котором все работали. Потом нам перестали брить головы.
У одной из женщин скоро голова покрылась рыжими блестящими кудряшками. У других, и у меня в том числе, волосы отрастали тусклые, колючие, но все равно это было прекрасно. Все мы, конечно, завидовали той рыженькой, но ей ужасно не повезло. Она в чем-то провинилась, и ей назначили наказание на выбор: 10 палок или сбрить волосы. Она выбрала палки. Ее изрядно побили, и волосы все равно сбрили.
По всему было видно, что немцы вот-вот драпанут. Но выжить в такой обстановке было труднее всего. Фашисты стреляли направо и налево во все, что двигалось или даже стояло. Да и мы были уверены, что нас все равно отправят в газовые камеры.
Но вот однажды - это было начинающейся весной 1945 года - комендант собрал нас и сказал:
- Великий рейх проиграл войну. Мы идем сдаваться американцам, потому что завтра уже будет поздно. Русский Иван на подходе. Идемте с нами, американцы будут кормить вас шоколадом…
Я, как всегда, переводила и прибавляла от себя по-румынски: «С немцами никуда не пойдем, разбегайтесь по баракам, прячьтесь, где только можно. Будем ждать русских!».
Толпа вздрогнула и побежала в разные стороны.
- Свиньи, - сказал комендант, - недочеловеки. – И, почти переходя на бег, заторопился к своей машине.
И вот они пришли.
Не Иван-Царевич и не Иван-Дурак, а Ваня-танкист. Запыленные, обгорелые, со слезящимися от усталости глазами и с такой родной русской широкой улыбкой. У них не было шоколада и сигарет. Они курили махорку и кормили нас тем, что ели сами: картошкой с мясом. И так вкусно за всю свою предыдущую и последующую жизнь я никогда не ела…
Русские парни тоже были очень голодные. Но их голод был другого сорта: они хотели «барышню». В том виде, в котором я была в то время, никак на «барышню» не тянула, так что это были не мои Иваны-Царевичи, не мои Иваны-Дураки, и даже не мои Вани-танкисты. Но как же я их любила - ведь они нас спасли…
Отец мой не дожил до этого часа, но мама не верила, что он погиб и потом очень долго его искала. Я же в свое время нашла своего «царевича» и создала с ним семью – большую, чтоб не сглазить. И вот эта-то семья меня и любит, потому что больше всего на свете я люблю их.
- Ну хорошо – семья. А я почему вас люблю?
- Ты, - спокойно сказала она, - за то, что я победила Гитлера, да будет проклято его имя во веки веков. Где он - и где я?
А ведь она права, подумала я. Вот она сидит – маленькая женщина в инвалидном кресле, как на троне царица-победительница и милостиво раздает любовь всем вокруг. И они отвечают ей тем же.
Мне кажется, что она сумела объяснить мне этот феномен всеобщей любви. А вы как думаете?
