Бросил вызов государственной лжи
О Василе Быкове
В одном лице – талантище и отвага. У Быкова герои без грима, такие, какими их видел на войне. И война у него – не лубочная картинка с непременным показом руководящей роли партии и выспренним героизмом. Начисто отвергший каноны соцреализма, предписанные любому советскому писателю, силой своего таланта, своего мировоззрения, воплощенных в художественных образах, он сметал идеологические побрякушки, утверждая незыблемое: правде не нужны украшения. Писатель ставил своих героев в крутые обстоятельства, побуждая делать нравственный выбор. По Быкову, война ничего не списывает. Или человек остается человеком или же в нем возобладает низменное, шкурное.
Для партийных идеологов он был бунтарем, не пожелавшим вписываться в уготованные каноны верноподданнической лакировки нашей недавней истории и, в частности, Великой Отечественной войны. Для тысяч и тысяч своих сограждан он был и остается совестью нации.
Вот уж не думал, читая его первые повести, что вскоре приду в «Гродненскую правду», где он работал литконсультантом, увижу там в одной из комнат несколько мужчин и, набравшись храбрости, бухну:
–Кто тут из вас Василь Быков?
В ту пору я был корреспондентом газеты Белорусского военного округа «Во славу Родины». Однажды в редакцию пожаловал член Военного Совета, он же начальник политуправления округа генерал-полковник В.А. Греков. Выступая перед военными журналистами, наставлял:
– Быков в своих писаниях принижает советских солдат и офицеров в годы войны, копается во всем негативном, что было там… Таким, как Быков, надо давать отпор в нашей устной и печатной пропаганде…
Надо полагать, сия установка шла с идеологического этажа повыше того, на котором находился Греков.
За ее претворение рьяно взялся заместитель редактора полковник М.И. Акшевский. Литературными способностями не блистал – пустил в ход обличительный пафос штампованной риторики.
Читал ли Быков этот пасквиль в окружной газете? Не знаю. К нападкам на свое творчество ему не привыкать. Даже если тот номер газеты и попался ему на глаза, еще один лай, на этот раз из военной подворотни, вряд ли испортил бы ему настроение.
В редакции «Во славу Родины» я подружился с поэтом-фронтовиком Александром Абрамовичем Дракохрустом (для меня Саша). Он был знаком с Быковым. Саша рассказывал, что Быкова пасут гебисты, а в «Гродненскую правду» время от времени поступают письма от «трудовых коллективов» и воинских частей, в которых его клеймят за «антипатриотизм». Разумеется, письма эти были организованы начальством. И еще от Саши узнал: на съезде писателей Белоруссии Быков выступил с яркой речью, в которой говорил о долге писателя честно рассказать о минувшей войне, о том, что пережили люди. Его выступление сопровождалось аплодисментами, что очень напугало идеологических начальников. Травля Быкова усилилась.
В сентябре 1970-го я отправился в очередную командировку в Гродно. Тогда Саша и надоумил:
– А не зайти ли вам в «Гродненскую правду»? Передадите от меня привет Быкову. Думаю, вам будет интересно с ним познакомиться.
Еще бы! И я, конечно, зашел. В комнате – несколько мужчин. И я, не придумав ничего лучшего, выпалил:
– Кто из вас Василь Быков?
…Появление незнакомца в звании майора, да еще с таким беспардонным вопросом, вызвало явный интерес. Все повернулись ко мне. Один из мужчин лет под пятьдесят, по-юношески подтянутый, в рубашке с короткими рукавами, ответил:
– Я – Быков. Что вам нужно?
Взгляд исподлобья, в голосе настороженность.
За кого он меня принял? За гебиста в военной форме, а может, за какого-нибудь замполита, который пришел в редакцию выразить возмущение личного состава зловредными писаниями гражданина Быкова, бросающими тень на наши славные Вооруженные Силы? Чего уж там, военная форма на мне никакого, хотя бы крошечного, расположения к моей персоне со стороны известного писателя не вызвала.
Столь суровая реакция несколько обескуражила. Пришлось снова собраться с духом.
– Да мне от вас ничего не надо. Я по другому поводу. Меня попросил передать вам привет Александр Абрамович Дракохруст.
Его лицо тут же смягчилось.
– А-а, Саша… Как он?
Разговаривать при посторонних не хотелось.
– У вас пара минуток найдется?
– Найдется и побольше.
– Тогда пойдемте на свежий воздух, а то тут у вас душно…
Сели на скамейку над железнодорожной насыпью. Только тогда представился: работаю с Дракохрустом в одной газете. Не только его сослуживец, но и друг. Стал говорить о нем. Помянул и его шутку: «Люблю начальство я, но странною любовью».
Быков оживился.
– Что, бунтует Саша?
– Да нет, не бунтует. Исправно выполняет свои корреспондентские обязанности. Однако начальство к нему пламенной любви не испытывает. Видимо, чувствует в нем чужую породу.
Рассказал о затеянном редактором, скорее всего с подачи политуправления, обсуждении недавно вышедшего поэтического сборника Дракохруста (1969) «И нет конца тревогам». На том обсуждении прозвучали зубодробительные доклады двух начальников отделов. Казалось, все шло по разработанному сценарию. Но не все в редакции послушно исполнили команду «фас!». Были и такие, кто одобрил сборник (в том числе и автор этих строк). Затея – расправиться с поэтом и журналистом по большому счету – провалилась.
Эту историю Быков выслушал с большим интересом. Очевидно, в Дракохрусте видел единоверца, товарища «по направлению».
– Сборник я читал. Хорошие стихи. Честные. Глубоко пашет. Передайте ему это мое мнение.
– Передам с удовольствием.
Украдкой взглянул на часы. О Саше уже поговорили, привет от него передал. Удобно ли теперь занимать дорогое время писателя? Пожалуй, пора и откланяться.
Но уходить не спешил: уж очень сильным было притяжение к этой неординарной личности. И после некоторой паузы:
– Прочитал ругательную статью в «Литературке» про ваш «Круглянский мост». Нет, чтобы писать книги, которые бы возлюбил наш начальник политуправления, так вы, наоборот, пишете то, что возмущает начальственные умы. Ай-я-яй!
Посмотрел на Быкова, как он воспринял мою неуклюжую иронию. Слава Богу, с чувством юмора у него было все в порядке.
– Ничем вашим начальникам помочь не могу. – И уже серьезно: – А вы «Круглянский мост» читали?
– Читал.
– Ну и как?
Я поднял большой палец.
– Не все офицеры думают так, как велит им политуправление.
От «Круглянского моста» разговор перешел к войне, от войны – к современности. Говорили о сложившейся системе подавления личности, о том, как партийная верхушка печется о «благе народа», о «прелестях» советского образа жизни… Коснулись и опальных Сахарова и Солженицына. Быков рассказал, как недавно Солженицына избили на железнодорожной платформе возле Переделкина какие-то молодые люди в одинаковых плащах.
–… Били молча, ничего не объясняя. Понятно, чьих рук дело…
Мне стало тревожно и за Быкова.
– Василь Владимирович… Знаю, что вы не из робкого десятка. И все-таки будьте осторожны.
Он усмехнулся.
– Как ни старайся, все равно не убережешься. Чему быть, того не миновать.
Обнаружив во мне единомышленника, Быков говорил открытым текстом, от которого я уже отвык в стенах идеологически выдержанной «Во славу Родины». Эта его открытость, бесстрашие в суждениях, полное доверие к собеседнику окончательно меня покорили. Совестливые герои его повестей и сам писатель как личность слились для меня в единое целое. Давно уже не испытывал такой душевной раскованности.
Сколько мы просидели на той скамейке – час, полтора? Время словно растворилось в общении с человеком, ставшим для меня духовно близким.
Смеркалось. В редакцию Быков не вернулся, направился домой, а я – в гостиницу. На улице Советской расстались, обменявшись крепким рукопожатием.
– Дай Бог вам здоровья, – сказал он на прощание.
– И вам тоже.
С тех пор не раз бывал в Гродно. Так подмывало снова зайти в «Гродненскую правду» к Быкову. Но постеснялся. Слышал, что ходоков к нему и без меня хватает.
Познакомившись с ним в той нашей довольно продолжительной беседе, уже не удивился тому, что в трех его повестях – люди с еврейскими именами-фамилиями, к которым автор относится с явной симпатией. В тогдашней советской литературе это явно «нетипичные образы». Времечко-то какое было! В Белоруссии, как и всюду в СССР, раскручивалась крикливая антисионистская кампания, суть которой – государственный антисемитизм. В печати, по радио и телевидению, в лекциях-беседах штатных и нештатных пропагандистов пудрили мозги непросвещенным массам об «ударном отряде империализма – мировом сионизме». Как и в сталинские послевоенные годы, бдительные кадровики старались не допускать евреев на сколько-нибудь престижные должности, резко ограничивая их карьерный рост.
Им отказывали в праве называться народом. На местах массовых расстрелов евреев, если и появлялись памятники, то на них дозволялась лишь стандартная безликая надпись: «Здесь покоятся мирные советские граждане».
Ко Дню Победы на одноименной площади в Минске устанавливали портреты Героев Советского Союза. Еврейских фамилий среди них не было, хотя это звание на войне получили десятки евреев – уроженцев Белоруссии.
Власть всячески замалчивала и Холокост, и вклад евреев в Победу, поддерживая гнусный миф: евреи во время войны, как правило, околачивались в тылу, а если и попадали на фронт, то норовили устроиться подальше от передовой.
Быков не был бы Быковым, если бы в своем творчестве не противостоял этому мифу. Он стал редчайшим исключением в советской литературе: в разгар антисионистской кампании вывел образы солдат-евреев переднего края. Уж он-то, прошедший войну в противотанковой батарее, а, значит, на самом «передке», знал об этом не понаслышке.
В повести «Проклятая высота» есть эпизод… Командир стрелковой роты Ананьев поручил рядовому Шнейдеру быть переводчиком в допросе пленного фельдфебеля. Тут же присутствует замполит Гриневич и старшина Пилипенко.
Солдат с еврейской внешностью вызвал у фельдфебеля-юдофоба злобную реакцию.
«– Вэк, юдэ!
Это поняли и без переводчика. Гриневич почти с испугом на лице попытался встать на ноги. Пилипенко выругался. Шнейдер внезапно сделал резкий выпад, и прежде чем все успели что-то понять, голова немца резко дернулась назад и глухо стукнулась затылком о земляную стенку. Ананьев не с сильно натуральной веселостью захохотал.
– Отставить! – на весь блиндаж крикнул Гриневич. – Вы что?
– А он что?! – в бешенстве выкрикнул Шнейдер и смолк. От волнения он ничего не мог сказать и опустился на колени. Ананьев уже не смеялся, однако с фальшивой живостью повторил:
– Здорово! Ну, и здорово, Шнейдер! Ты не боксером был?
– Я слесарем был! – с неожиданной яростью ответил Шнейдер, не отрывая взгляда от немца».
Всего лишь эпизод. Но как он ярко высветил национальное, а, значит, и человеческое достоинство солдата с «нетипичной» для советской прозы о войне фамилией!
«Я слесарем был»… Писатель попутно нанес удар и по другому, не менее подлому мифу: евреи чураются физического труда, все больше норовят пролезть в торговлю, в начальство, в доценты-профессора. Иными словами, как были мелкобуржуазным элементом, так им и остались. Такая, стало быть, у них натура…
Понятно, что четкая позиция Быкова в этом вопросе лишь прибавила к нему неприязни со стороны партийных боссов. Были с их стороны и «дружеские» увещевания: «Ну, зачем, зачем вы, Василь Владимирович, тащите этих евреев в литературу, создаете нетипичные образы? Народ вас не поймет…»
Быков не внял этим увещеваниям. Что же касается народа, который «не поймет», то он придерживался совсем другого: истинное призвание писателя – не опускаться до низменных настроений, не ориентироваться на массовые мозги, законопаченные партийной пропагандой, а, наоборот, побуждать людские души к восхождению на высоту, обозначенную очень емким понятием: человечность. А там, где человечность, нет никакой ксенофобии.
Снова обращаясь к теме – евреи на войне, – Быков создает еще один запоминающийся образ. Если Шнейдер в «Проклятой высоте» – персонаж эпизодический, то Гутман в «Его батальоне» – одна из центральных фигур, проходящая через всю повесть. Ординарец комбата Воложина, он тоже солдат переднего края. Вшить ли пуговицу в шинель, добыть ли спиртного для обмыва ордена, расстараться сухими портянками – всячески облегчить окопный быт командира – это для него само собой. Но он, прежде всего, боец, точнее, один из лучших бойцов батальона и в повести выведен именно в этом качестве.
«Гутман был испытанный мастер на все возможные и невозможные дела – все у него получалось удивительно легко и просто».
Эту его солдатскую надежность комбат ценит, поручая ему то одно, то другое, что выходит за рамки привычных ординарских обязанностей. Гутман выносит из боя тело убитого ротного, сматывает катушку с кабелем, в роли связного мотается из одной роты в другую, зачастую под огнем. Он хорошо ориентируется на местности, соображает в тактике, высказывая комбату свой расклад:
«– Знаете, не с того конца они начинают. Сперва надо бы совхоз взять… Собрать бы все три батальона да ударить по совхозу. А то растянули полк на четыре километра и тыркаются».
Храбрый, сметливый, мастеровитый, он наотрез отвергает предложение стать писарем.
« – Ну, скажете, товарищ комбат! Я работу люблю. А это…»
Для Гутмана работа – это, прежде всего, воевать, делить с бойцами переднего края все тяготы, выпавшие на их долю. У него для этого есть и личные основания: в Киеве осталась многочисленная родня. Об участи евреев на оккупированных фашистами территориях он уже знает.
Гутман просился в роту. Комбат его не отпустил.
«Ординарец из Гутмана был неплохой, проворный, с понятием, и хотя он вполне бы сгодился теперь на должности взводного в любой роте, но за пару часов до предстоящей атаки Воложин не хотел отпускать его. В бою надежный ординарец значит не меньше начальника штаба».
И все-таки Гутман воспользовался моментом, чтобы оставить работу, которая ему не очень-то по душе. Когда дуролом-комполка сместил Воложина с должности комбата, к новому командиру в ординарцы он не вернулся. По собственной инициативе возглавил взвод новичков из пополнения. При атаке на высоту был ранен в шею, но в тыл не ушел: вместе с уцелевшими бойцами батальона хоронил убитых и только по приказанию Воложина, остававшегося по воле обстоятельств комбатом, направился в санбат, да и то, возглавив раненых.
«До свидания, Гутман, – вставая, сказал капитан. – Спасибо за службу. И за дружбу».
Фраза по-мужски скупая, без сантиментов. Но как много за ней стоит! Тут, в сущности, характеристика человека, надежность которого проверена войной.
Если уж говорить о «еврейской теме» в творчестве Василя Быкова, то в повести «Сотников» к образам солдат-евреев примыкает и образ 13-летней Баси. Единственная, оставшаяся в живых после расстрела евреев местечка, она пряталась в огородах, а когда пошли осенние дожди, забралась в сарай и спала, прижавшись от холода к свиньям.
Селяне переправили девочку в белорусскую деревню к старосте Петру, помогавшему партизанам, а он со своей женой, как мог, прятал ее. Да не уберег: все-таки выследили полицаи.
Как ни били ее, тех, кто приносил ей хлеб и прятал, не выдала. Вместе с партизаном Сотниковым, старостой Петром и женщиной, у которой останавливались бойцы из леса, Бася гибнет на виселице…
Обо всем этом написано с такой пронзительной болью, с такой художественной силой, что врезается в память каждому совестливому человеку, читавшему «Сотникова».
И опять Быков в числе тех немногих писателей советской эпохи, кто вопреки упорному замалчиванию официальной пропагандой, обратился в своем творчестве к чудовищному явлению ХХ века – Холокосту. И, пожалуй, в те годы единственный из литераторов, привлекший внимание к героизму тихому, не рассчитанному ни на какие будущие награды и аплодисменты, и в то же время героизму высочайшей пробы – тех, кто рискуя жизнью, спасал евреев.
В СССР была наглухо закрыта информация о том, что существует почетное звание «Праведник Народов Мира». Но разве партизанский староста Петр и его жена Арина не из когорты этих благородных и отважных!
Герои Василя Быкова сдавали экзамен на звание Человека в крутых обстоятельствах. Сдавал этот экзамен и сам писатель – и на войне, и вне войны. И всегда оставался натурой цельной как в творчестве, так и в поступках. И здесь власть оказалась бессильной, пытаясь то сломить его грубым нажимом, то приручить престижными званиями и наградами. Его гражданская позиция оставалась неизменной. В конце 80-х он решительно выступил за возвращение в Белоруссию имени ее выдающегося земляка Марка Шагала. 3 октября 1987-го выступил в газете «Советская культура» совместно с писателями Светланой Алексиевич, Александром Дракохрустом, Наумом Кисликом, Виктором Козько, Алесем Рязановым, Валентином Тарасом и Константином Тарасовым. В коллективном письме – отповедь злобным нападкам на великого художника в журнале «Политический собеседник» – тогдашнем органе ЦК Компартии Белоруссии. А 10 декабря того же года в «Советской культуре» Василь Быков возвращается к той же теме, добиваясь организации музея Марка Шагала в Витебске или в Лиозно.
«…он великий художник современности, все творчество которого основано на образах нашего Витебска, а его поэзия исполнена редкой по силе тоски и боли за судьбу его родины во время немецко-фашистской оккупации, – эти факты начисто игнорируются поборниками упоенно-разоблачительной правде о Шагале».
Блюдя «процентную норму», долго не принимали в Союз писателей Беларуси талантливого прозаика Наума Циписа. Быков был в числе тех, кто ратовал за его прием («Наум Ципис давно состоялся как писатель»). В конце концов, сопротивление чиновников от литературы было сломлено.
Став в 1992-м редактором только что созданной еврейской республиканской газеты «Авив» («Весна»), я позвонил Василю Быкову, живущему уже в Минске, и попросил дать интервью. Так хотелось поначалу напомнить, что это тот самый майор, с которым он двадцать два года назад беседовал в Гродно. Но, поразмыслив, решил не напоминать. А вдруг Быков забыл? Мало ли у него за эти годы перебывало народу!
Выслушав меня, Василь Владимирович сдержанно ответил:
– Прежде, чем давать интервью, должен познакомиться с газетой. Извините, иначе не могу.
Газету ему доставили. Интервью, взятое журналисткой Галиной Айзенштадт, появилось в апрельском номере «Авива» в том же году. В нем Быков весьма скептически отозвался о перспективах демократизации республики в ближайшие годы.
«…В свете этих преобразований, демократических по сути, – писал он, – которые охватили весь бывший Союз, Беларусь идет в самом хвосте. Еще совсем недавно она была форпостом совсем иного порядка, была «заповедником коммунизма». Была «Вандеей перестройки». Так что ждать чего-нибудь радикального просто невозможно».
Что касается еврейской культуры, растоптанной за годы советской власти, то Быков выразил надежду: «Не все еще потеряно».
В 1993-м в Беларуси отмечалось 50-летие гибели Минского гетто. На торжественно-траурном заседании в Большом театре оперы и балета выступили Председатель Верховного Совета Станислав Шушкевич, премьер-министр Вячеслав Кебич, министр иностранных дел Петр Кравченко… Выступил и Василь Быков. Остановившись на трагедии еврейского народа, сказал:
– Но, чтобы проклинать, надо знать и помнить. Писать, вспоминать, рассказывать. Не забывать ни на минуту, что зло совсем не исчезло, а на самом деле только затаилось и набирается сил. И в Европе, и на Ближнем Востоке, и в Беларуси.
Пророческими оказались его слова.
Речь народного писателя, страстную по форме, глубокую по сути, не напечатала ни одна республиканская газета!
Я опять позвонил Быкову.
– Хочу напечатать вашу речь в «Авиве». Не возражаете?
– Почему же я должен возражать?
– Тогда нужен ее текст, подписанный вами. Как его получить?
– Да очень просто. Если вам не трудно, зайдите ко мне…
В назначенное время пришел на улицу Танковую, где он тогда жил. Василь Владимирович принял приветливо.
– Проходьте…
Через несколько минут вручил мне отпечатанный и подписанный текст. Про себя я отметил: вот это обязательность! Писатель с мировым именем отнесся к скромной еврейской газете со всей ответственностью.
И на этот раз, как тогда в Гродно, захотелось задержаться у него, неспешно поговорить. И ведь было о чем! Но посчитал неудобным воспользоваться его радушием. Время такого писателя, как Василь Быков, – на вес золота. К тому же, и у меня, обвешенного редакторскими заботами, со временем было туго. Подумал: ладно, как-нибудь в другой раз…
Другого раза, увы, судьба не выдала.
С человеком, запавшим тебе в сердце, судьба может сводить нечасто.
Но осознание того, что Василь Быков за все последующие годы остался таким, каким я его воспринял в тот памятный для меня сентябрьский день 1970-го, что он, наперекор всем злым ветрам, не пригнулся к земле, не поддался нравственной коррозии, наполняет уверенностью: мир не так уж плох, если рождает таких людей.
