В этом году исполняется 70 лет со дня трагедии Бабьего Яра. В Киеве будут проведены встречи, траурные собрания, демонстрация фильмов, презентации книг и другие мероприятия. Недавно к подножию памятника жертвам Бабьего Яра "Менора" была возложена книга Дмитрия Цвибеля, российского музыканта и писателя. Приводим отрывок из книги (издана в 2008г.).
Бабий Яр*
(Выдержки из книги «От Станции Зима к
Бабьему Яру»)
В книге мемуарной прозы «Волчий паспорт» Е.Евтушенко
пишет: «Я давно хотел написать стихи об
антисемитизме, но эта тема нашла свое поэтическое
решение только тогда, когда я побывал в Киеве и
воочию увидел это страшное место, Бабий Яр».
Евтушенко приехал в Киев вместе с Анатолием
Кузнецовым, автором романа-хроники «Бабий Яр»,
впоследствии в исковерканном виде опубликованном в
1966 году в журнале «Юность» с потрясающими
иллюстрациями Саввы Бродского[1]
(полностью роман был опубликован только после
бегства автора заграницу в 1970 году в Лондоне
издательством «Посев»), и с Виктором Некрасовым,
автором прославленной книги «В окопах Сталинграда»,
много сил потратившим на борьбу за память о Бабьем
Яре. Тогда в Бабьем Яру не было никаких следов,
напоминавших о произошедшей трагедии. Советская
власть пыталась вообще уничтожить не только всякое
упоминание об этом месте, но и сам Бабий Яр, и был
проект строительства дороги и стадиона, чтобы
окончательно стереть всякое напоминание о том, что
здесь находилось. Вот как воспоминает об этой
поездке А.Кузнецов:
«Мы стояли над крутым обрывом, я рассказывал, откуда
и как гнали людей, как потом ручей вымывал кости,
как шла борьба за памятник, которого так и нет.
«Над Бабьим Яром памятника нет...» – задумчиво
сказал Евтушенко, и потом я узнал эту первую строчку
в его стихотворении. Я не противопоставлял ему свою
книгу, просто размер романа позволял рассказать о
Бабьем Яре куда больше и во всех его аспектах. В
некоторых зарубежных изданиях к моему роману вместо
предисловия ставили стихотворение Евтушенко, что
лучше всего говорит само за себя».[2]
И это не случайно. Общественный резонанс
стихотворения Евтушенко был поистине огромным.
Бабий Яр
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно, мне сегодня столько лет
Как самому еврейскому народу.
Мне кажется, сейчас я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я на кресте распятый гибну,
И до сих пор на мне следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус – это я.
Мещанство – мой доносчик и судья!
Я за решеткой, я попал в кольцо,
затравленный, оплеванный, оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется, я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полом.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
И пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессильный,
напрасно я погромщиков молю.
Под гогот: «Бей жидов! Спасай Россию!» –
Лабазник избивает мать мою.
О русский мой народ, я знаю, ты
по сущности своей интернационален,
по часто те, чьи руки не чисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту моей земли.
Как подло, что и жилочкой не дрогнув,
антисемиты нарекли
себя «Союзом русского народа».
Мне кажется, я – это Анна Франк,
Прозрачная, как веточка в апреле,
И я люблю, и мне не надо фраз,
Но надо, чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть, обонять!
Нельзя нам листьев и нельзя нам неба,
но можно очень много – это нежно
друг друга в темноте обнять.
«Сюда идут!» «Не бойся. Это гулы
самой весны. Она сюда идет.
Иди ко мне, дай мне скорее губы!»
«Ломают дверь!» «Нет, это ледоход»…
Над Бабьим Яром шелест диких трав,
Деревья смотрят грозно, по-судейски.
Здесь молча все кричит, и, шапку сняв,
Я чувствую, как медленно седею
И сам я как сплошной беззвучный крик
Над тысячами тысяч погребенных.
Я – каждый здесь расстрелянный старик,
Я – каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне про это не забудет.
«Интернационал» пусть прогремит,
когда на свете похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей,
но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам, как еврей,
и потому – я настоящий русский!
«В середине сентября1961 г. поэт Евгений Евтушенко
впервые прочел свое стихотворение «Бабий Яр»,
сделавшее его всемирно известным.
Мне посчастливилось быть в этот день на
творческом вечере поэта, который проходил в Москве в
Политехническом музее. Задолго до начала вся площадь
перед музеем была заполнена людьми, жаждущими
билетов. Порядок обеспечивала конная милиция.
Несмотря на наличие билета, я долго пробирался к
зданию музея и с трудом попал на балкон третьего
яруса.
Евтушенко опоздал на 40 минут, он сам не
смог пробиться через плотную толпу людей. Помогли
милиционеры, буквально на руках внеся его в музей. В
зале были
заполнены не только все проходы, но и сцена, где
вплотную стояли стулья, а там, где их не было, люди
просто садились на пол. Для поэта была оставлена
площадь не более одного квадратного метра.
Евтушенко читал свои уже известные стихи
и новые, написанные после недавней поездки на Кубу.
Однако чувствовалось, что публика ожидает чего-то
необычного. И вот в конце второго отделения
Евтушенко объявил: «А сейчас я вам прочитаю
стихотворение, написанное после моей поездки в Киев.
Я недавно вернулся оттуда, и вы поймете, о чем я
говорю». Он вынул из кармана листки с текстом, но,
по-моему, ни разу в них не заглянул.
И раздалось в замершем зале медленное чеканное: «Над
Бабьим Яром памятников нет...». В мертвой тишине
слова поэта звучали, как удары молота: стучали в
мозг, в сердце, в душу. Мороз ходил по спине, слезы
сами текли из глаз. В зале в мертвой тишине
послышались всхлипывания.
В середине стихотворения люди начали,
как завороженные, подниматься и до конца слушали
стоя. И когда поэт закончил стихотворение словами:
«Я всем антисемитам, как еврей, и потому — я
настоящий русский», — зал еще какое-то время молчал.
А потом взорвался. Именно «взорвался». Тому, что
произошло, я не могу найти другого слова. Люди
вскакивали, кричали, все были в каком-то экстазе,
необузданном восторге. Раздавались крики: «Женя,
спасибо! Женя, спасибо!» Люди, незнакомые люди,
плакали, обнимали и целовали друг друга. И это
делали не только евреи: большинство в зале были,
естественно, русскими. Но сейчас не было в зале ни
евреев, ни русских. Были люди, которым надоела ложь
и вражда, люди, которые хотели очиститься от
сталинизма. На дворе 1961 год, наступила знаменитая
«оттепель», когда народ после многих лет молчания
получил возможность говорить правду. Ликование
продолжалось долго. Образовался коридор, по которому
десятки людей подносили поэту букеты цветов, затем
их стали передавать по цепочке. Цветы клали прямо на
сцену к ногам поэта.
«Женя, еще! Женя, еще!» — кричали люди,
а он стоял, оглушенный и растерянный. Наконец
Евтушенко поднял руку, зал затих. Никто не садился:
стихотворение слушали
стоя.
И после второго раза «Бабий Яр» звучал и как память
о погибших евреях, и как осуждение антисемитизму, и
как проклятье прошлому. Впервые во весь голос было
сказано, что в Бабьем Яре были расстреляны не просто
«мирные советские люди», а евреи. И только потому,
что они были евреями».[3]
Но настоящей сенсацией стала, конечно же,
последовавшая публикация этого стихотворения в
«Литературной газете» 19 сентября 1961 года (19
сентября 1941 года немцы вошли в Киев). Как
признавался сам автор, стихи возникли быстро, как бы
сами собой. Он отнес их в «Литературную газету».
Сначала он показал их друзьям. Они не скрывали
своего восхищения не только смелостью молодого
поэта, но и его мастерством, однако весьма
пессимистически высказались по поводу возможности
его публикации, и, зная, чем все это может
кончиться, попросили, на всякий случай, сделать им
копии. И все же произошло чудо: уже на следующий
день стихотворение было опубликовано, да еще на
первой полосе! (Необходимо отметить гражданское
мужество главного редактора «Литературной газеты»
В. Косолапова: он-то прекрасно понимал, чем рискует,
и все же,
опубликовал стихотворение в своей газете.)
Сам факт публикации «Бабьего Яра» был из ряда вон
выходящим событием и произвел в обществе шок. Все
номера газеты, где было опубликовано стихотворение,
мгновенно разошлись, стали библиографической
редкостью и потом много лет хранились у тех
счастливчиков, кому удалось их приобрести. Эта
газета передавалась из рук в руки, зачитывалась «до
дыр», а само стихотворение переписывалось и ходило
по рукам. Как вспоминает сам Евтушенко: «Уже в
первый день я получил множество телеграмм от
незнакомых мне людей. Они поздравляли меня от всего
сердца…»
Такая реакция была обусловлена тем, что впервые
еврейская тема открыто прозвучала со страниц
официального издания, прозвучала с положительной
коннотацией, с состраданием к евреям, с осуждением
антисемитизма, косвенно публично признав его
существование в Советском Союзе. Конечно, это было
еще очень далеко до официального признания наличия
антисемитизма в «стране победившего социализма», но
сам факт публикации тогда внушал надежду на это,
или, во всяком случае, на то, что в дальнейшем
проявления антисемитизма будут пресекаться на
государственном уровне (последующие события развеяли
эти иллюзии).
Стихотворение Евтушенко признавало публично факт
существования антисемитизма в Советском Союзе. Тут
нужно пояснить, что сама тема антисемитизма в СССР
была под запретом. Согласно советской идеологии
такого явления не могла быть в стране,
провозгласившей равенство всех народов и счастливое
сосуществование всех наций под знаменем
марксизма-ленинизма. Факт расстрела людей фашистами
в Бабьем Яру не отрицался, но нигде не разрешалось
говорить о том, что в основном там уничтожались
евреи. По официальной версии, а другой в то время и
не могло быть, там расстреливались
советские люди. И все попытки как-то
выделить евреев пресекались, что говорится, «на
корню». Недаром в свое время была уничтожена «Черная
книга», составленная Василием Гроссманом и Ильей
Эренбургом, где были собраны материалы об
уничтожении миллионов евреев на территории,
оккупированной фашистами, хотя, казалось бы,
советское государство, понесшее неисчислимые жертвы
во время Второй мировой войны, должно бы, по логике
вещей, быть в этом заинтересовано. Но вся история
Советского Союза со времени конца тридцатых годов и
до своего распада, говорит об обратном.
А вот какова была реакция идеологических служб ЦК,
которые тогда докладывали руководству партии:
«Считаем необходимым доложить ЦК КПСС о публикации в
«Литературной газете» (от 19 сентября с. г.) идейно
ошибочного стихотворения Е. Евтушенко «Бабий Яр».
Вспоминая о массовых убийствах евреев в Бабьем Яру,
Евтушенко видит в этом только одно из проявлений
векового гонения и преследования еврейского народа,
совершенно умалчивая о том, что именно фашизм,
являющийся порождением и орудием реакционной
буржуазии, был виновником не только кровавых
злодеяний в Бабьем Яру, но и истребления миллионов
людей других национальностей.
В стихотворении вообще нет ни слова о фашистах, но
зато говорится о русском народе, от имени которого
проводились антисемитами еврейские погромы. Вместо
того, чтобы возбуждать ненависть к фашизму и
возрождающейся фашистской идеологии в Западной
Германии, Евтушенко идет по линии надуманных,
исторически фальшивых параллелей и двусмысленных
намеков. И хотя он делает оговорку, что «русский
народ по сущности интернационален», стихотворение
является двусмысленным от начала и до конца...
Е. Евтушенко провозглашает себя – русского поэта –
защитником многострадального еврейского народа,
борцом против современного антисемитизма, готовым
пострадать за евреев. В заключение говорится, что
только тогда победно прогремит «Интернационал»,
когда «навеки похоронен будет последний на земле
антисемит»...
Направленное на разжигание националистических
предрассудков, оскорбительное для памяти советских
людей, погибших в борьбе с фашизмом, стихотворение
Евтушенко объективно имеет провокационный характер.
Публикацию его следует считать грубой политической
ошибкой «Литературной газеты». [4]
За этим последовали реальные действия, правда, не
такие людоедские, как при Сталине: время уже было не
то – во власти подготавливались перемены. «Редактору
«Литературной газеты» В. Косолапову, опубликовавшему
стихотворение, объявили выговор, правлению Союза
писателей СССР поручили провести чистку редколлегии
газеты, поручить ЦК ВЛКСМ обсудить вопрос о
поведении комсомольца т. Евтушенко».[5]
Правда, последний пункт каким-то секретарем ЦК был
вычеркнут.
***
Здесь необходимо сделать некоторое отступление,
чтобы был ясен тот политический и исторический фон,
на котором появилось стихотворение Евтушенко, чтобы
оценить тот, можно сказать, отчаянный героизм
Евтушенко-художника, Евтушенко-гражданина.
В самый разгар войны, когда решалась судьба самого
СССР, 17 августа 1942 года появляется докладная
записка Г. Александрова, руководителя Управления
пропаганды и агитации при ЦК ВКП(б) «О подборе и
выдвижении кадров в искусстве», в которой
говорилось, что в руководстве различных учреждений
культуры и искусства «оказались нерусские люди
(преимущественно евреи)». Приводились в пример
Большой театр, Московская филармония, Московская
консерватория, и предлагалось «провести уже сейчас
частичное обновления руководящих кадров в ряде
учреждений искусства».
Начатая во время войны разнузданная антисемитская
кампания уже не прекращалась до самой смерти
Сталина. Она время от времени просто затихала до
новой вспышки, инициируемой каким-нибудь
постановлением партии или статьей в «Правде» (что
практически, одно и то же), и это являлось
руководством к действию на местах. Но со смертью
диктатора антисемитизм не исчез, он
трансформировался и оказался более живуч, чем это
можно было тогда предположить.
14 августа 1946 было принято
постановление ЦК «О журналах «Звезда и «Ленинград»,
а затем А. Жданов выступил с докладом, поясняющим и
расширяющим это постановление. Это положило начало
откровенной националистической кампании в стране,
получившей негласное название «ждановщина».
13 января 1948 года в Минске был убит Соломон
Михоэлс, великий артист, основатель и руководитель
Государственного Еврейского театра, председатель
Антифашистского еврейского комитета.
В ноябре 1948 года Антифашистский еврейский комитет
был закрыт, его участники арестованы, имущество
конфисковано. В этом же году были закрыты все 15
еврейских государственных театров.
28 января 1949 года редакционной статьей
в «Правде» «Об одной антипатриотической группе
театральных критиков» началась кампания по выявлению
«космополитов», «формалистов», борьба с
«низкопоклонством перед Западом» во всех областях
культуры, науки, кораблестроении, экономике,
статистике и т.п. Каждое учреждение должно было
найти в своих рядах и разоблачить «космополитов»
(т.е. евреев). Так, например, 20 февраля в газете
«Культура и жизнь» появляется статья под заглавием
«Буржуазные космополиты в музыкальной критике»,
подписанная Т.Хренниковым и В.Захаровым, фигурантами
которой были Л.Мазель, Д.Житомирский, С.Шлифштейн,
И.Мартынов, Г.Шнеерсон, И.Бэлза, А.Оголевец,
Ю.Вайнкоп, Г.Коган, М.Пекелис, А.Буцкой (какой
букет!) и «некоторые другие поборники формализма». В
ней не был «обделен» и Шостакович. Статья
резюмирует: «Только на основе полного разоблачения и
разгрома враждебных групп в советском музыкознании,
только на основе выдвижения молодых сил советские
музыковеды и критики смогут сплотиться в борьбе за
высокую советскую музыку». Что ж, молодые силы не
заставили себя ждать: по свидетельству Исаака
Шварца, «один студент написал диплом о влиянии
творчества Хандошкина (композитора-дилетанта XVIII
века) на последние квартеты Бетховена»!!![6]
8 февраля 1949 года Сталин подписывает
подготовленное А.Фадеевым постановление Политбюро о
роспуске объединений еврейских советских писателей в
Москве, Киеве и Минске и закрытии альманахов «Геймланд»
(Москва) и «Дер штерн» (Киев). Началась ликвидация
еврейских учреждений культуры по всей стране и
аресты их работников.
12 августа 1952 года были расстреляны виднейшие
еврейские общественные деятели, деятели еврейской
литературы и культуры. Готовилось «окончательное
решение еврейского вопроса» по-сталински…
В начале 1953 года разразилось «Дело
врачей», обвиненных в том, что они специально
ставили неправильные диагнозы, чтобы «путем
вредительского лечения сократить жизнь активным
деятелям Советского Союза».
В поэме «Станция Зима», написанной в
1955 году, Евтушенко откликнется на дело врачей
фразой, сказанной «дядей моим Володей»:
«Выходит, что врачи-то невиновны?
За что же так обидели людей?
Скандал на всю Россию,
безусловно,
а все, наверно,
Берия-злодей...»
В конце 50-х — начале 60-х на фоне, вроде бы,
либерализации жизни в СССР вновь набирают силу
антисемитские тенденции – появляются заметки в
газетах, на некоторые факультеты ВУЗов не принимают
евреев, началась борьба с иудаизмом, вернее с тем,
что от него осталось, выпускаются книги типа «Что
такое Талмуд», «Иудаизм без прикрас», «Реакционная
сущность иудаизма», «Осторожно – сионизм» (последняя
даже выдержала два издания), запрещается выпечка
мацы, закрываются еврейские кладбища и т.п.
Дагестанская газета «Коммунист» от 10 августа 1960
года писала: «Еврей, который не выпил хотя бы один
раз в году крови мусульманина, не считается вполне
правоверным евреем»!
Все это время еврейская тема фактически
была под запретом. Власть время от времени
устраивала антисемитские компании под видом борьбы с
«безродными космополитами»,
«морганистами-вейсманистами», «врачами-убийцами»,
«сионистами», которые «случайно», конечно,
оказывались евреями. По радио можно было услышать
таджикские, украинские, бурятские, удмуртские,
татарские и любые другие песни, кроме … еврейских!
***
Стихотворение Евтушенко не было первым, посвященным
трагедии Бабьего Яра. Еще в 1941 (!) Людмила Титова
написала:
Никто не верил слухам о беде,
Всю ночь кошмарил город, и в кошмаре
Рождался новый трудный, трудный день
И задыхался в копоти и гари.
Над городом стояла тишина,
Стеной стояли серые солдаты,
И чья-то участь в этот день проклятый
Была бесповоротно решена.[7]
Илья Эренбург написал «Бабий Яр» в 1944 году,
правда, впрямую не упомянув евреев; Лев Озеров –
поэму в 1945 году, тоже не назвав евреев; Яков
Хелемский – в 1946; Наум Коржавин в 1945 году пишет
«Мир еврейских местечек», Павел Антокольский – «На
вечную память» (1946) – здесь уже не ошибешься, о
ком идет речь.[8]
Здесь указаны наиболее ранние произведения, позже
появился целый корпус литературы о Бабьем Яре на
многих языках.
Вот свидетельство о трагедии Бабьего Яра Ильи
Левитаса:
«В день еврейского праздника Йом-Кипур (судный день)
людей на расстрел гнали по улице Мельникова мимо
еврейского и караимского кладбищ к пустырю, который
примыкал к Бабьему Яру. Сам этот Яр был небольшим
ответвлением Кирилловского Яра, шедшего почти
параллельно улице Олены Телиги (бывшей Коротченко).
В сторону этой улицы под прямым углом от
Кирилловского Яра и отходил Бабий Яр, заканчиваясь
там, где сейчас стоит торговый павильон, между
домами № 25 и 27 по улице Телиги. Памятник «Менора»,
еврейский семисвечник, на улице Мельникова, так же,
как и другой памятник – на улице Дорогожицкой, стоят
на символических местах. Здесь людей не
расстреливали. А самого Бабьего Яра уже нет. Он был
засыпан в 1962 году после куреневской катастрофы,
когда воды и глина из Яра прорвали дамбу».
Далеко не всем известно, что есть еще и письменные
свидетельства Дины Мироновны Проничевой (в
девичестве – Мстиславская), героини романа-хроники,
по рассказу которой А.Кузнецов написал главу своей
знаменитой книги:
«19 сентября 1941 года в город Киев вошли немцы. 20
сентября домой пришел муж из окружения… Настроение,
конечно, было паническое: ни пищи, ни воды, ни света
– ничего не было. Числа 24-25 сентября по Киеву
начались пожары. Был взорван Крещатик, горели улицы
Пушкинская, Свердлова. Начались облавы, немцы ходили
ночью по квартирам, выискивая евреев. Я жила у
свекрови, она была женщина набожная, у нее висели
иконы, и когда пришли немцы, она указала на иконы,
т.е., что мы русские, и немцы меня не тронули.
А по городу были распущены слухи, что все пожары
происходят из-за евреев, которые остались здесь, не
эвакуировались, после чего 28 сентября 1941 года по
всему городу расклеили приказ…
В семь часов утра я была у своей матери, и в начале
восьмого мы отправились в указанное в приказе место.
По улицам пройти было невозможно: на подводах,
машинах, двуколках везли вещи, был страшный гул,
людей шло очень много: старики, матери с грудными
детьми, старухи. Мы шли толпой.
Дойдя почти до ворот еврейского кладбища, мы
увидели, что там проволочное заграждение,
противотанковые ежи. У входа стояли немцы и полицаи,
пропускавшие за заграждение. Туда войти можно было
свободно, а на выход никого не пускали, кроме
переводчиков. Я посадила родных у ворот кладбища, а
сама пошла посмотреть, что делается впереди, куда
сворачивают люди, зачем они туда идут. Я думала, что
там стоит поезд, но увидела, что меховые вещи евреев
немцы сразу снимают. Пищу забирали и складывали в
одну сторону, одежду – в другую, а люди шли прямо…
Я вернулась к своим старикам, ничего им не сказала,
чтобы их не волновать, и прошла вместе с ними. У
родных отобрали вещи. Пошли прямо, потом направо,
тут я потеряла родных, меня от них оттеснила толпа.
И вдруг я слышу позади себя голос в толпе старика:
«Дети мои, помогите пройти, я слепой!» Мне стало
жаль старика, и мы вместе с ним пошли. Я у него
спросила: «Дедушка, куда нас ведут?» Он мне говорит:
«Разве, деточка, ты не знаешь, мы идем отдать Богу
последний долг».
Стихотворение Евтушенко «Бабий Яр» стала
событием не столько поэтическим, сколько
общественно-политическим. Об этом свидетельствует
пристальное внимание к этому произведению со стороны
властей. Прежде всего, интерес представляет
выступление Евтушенко на встрече с руководителями
партии и правительства во главе с Н. Хрущевым в
декабре 1962 года, сохраненный в хрониках самиздата
(сост. Марк Барбакадзе). Тут необходимо напомнить,
что мало кто осмеливался возражать этим
руководителям, так как тогда это воспринималось, как
«контрреволюция» и «антисоветизм». Поэтому для
поэта, да еще такого молодого, этот разговор можно
считать гражданским подвигом, донкихотством.
Приведем фрагмент стенограммы этого
заседания-встречи:
ЕВТУШЕНКО: Прежде всего, я хочу поблагодарить
руководителей партии и правительства за любезно
предоставленную возможность выступить здесь.
Позвольте мне начать с одного, написанного мною не
так давно стихотворения, которое я считаю очень
актуальным (Читает две последние строфы из Бабьего
Яра).
ХРУЩЕВ: Тов. Евтушенко, это стихотворение здесь не к
месту.
ЕВТУШЕНКО: Уважаемый Никита Сергеевич, я специально
остановился на этом стихотворении, и вот с какой
целью: мы все знаем, что никто не сделал больше Вас
по ликвидации отрицательных последствий культа
личности Сталина, и мы все очень благодарны Вам за
это. Но остался один вопрос, который тоже является
отрицательным последствием тех времен, до сих пор
еще не решен, это вопрос об антисемитизме.
ХРУЩЕВ: Это не вопрос.
ЕВТУШЕНКО: Это вопрос, Никита Сергеевич, этого
нельзя отрицать, с этим приходится сталкиваться
неоднократно. Это имеет место. Я сам был свидетелем
таких вещей, причем это исходило от людей,
занимающих официальные посты, и таким образом
принимало официальный характер. Мы не можем идти к
коммунизму с таким тяжелым грузом, как юдофобство. И
здесь не поможет ни молчание, ни отрицание, вопрос
должен быть решен, и мы надеемся, что он будет
решен. На нас смотрит весь прогрессивный мир, и
решение этого вопроса еще больше поднимет авторитет
нашей страны. Под решением вопроса я имею в виду
прекращение антисемитизма по всем линиям, с
привлечением антисемитов к уголовной
ответственности. Эта действенная мера даст
возможность многим лицам еврейской национальности
воспрянуть духом и приведет к еще большим успехам во
всех областях коммунистического строительства…[9]
Интересное свидетельство И. Куксина (Чикаго)
опубликовано в журнале «Вестник» № 9 от 28 апреля
2004 года:
«В 1962 году Н. С. Хрущев согласился побеседовать с
американским журналистом Норманом Казинсом. В
разговоре Казинс коснулся проблем антисемитизма в
СССР. В вышедшей через год книге журналист пишет,
что Хрущев заявил ему:
Я дед еврейского мальчика. Мой сын был женат на
еврейской девушке. Затем мой сын пошел на войну и
погиб в бою. Ребенок и его мать стали частью моей
семьи. Я воспитал этого парнишку, как моего
собственного. Вы видите, как нелепо и абсурдно
говорить, что я антисемит».[10]
Позже, уже в 1963 году, тот же Н.С.Хрущев в речи на
встрече руководителей партии и правительства с
деятелями искусства и литературы сказал: «За что
критикуется «Бабий Яр»? За то, что его автор не
сумел правдиво показать и осудить именно фашистских
преступников за совершенные ими массовые убийства в
Бабьем Яру. В стихотворении дело изображено так, что
жертвами фашистских злодеяний было только еврейское
население, в то время как от рук гитлеровских
палачей там погибло немало русских, украинцев и
советских людей других национальностей… У нас не
существует «еврейского вопроса», а те, кто
выдумывают его, поют с чужого голоса».
После такого «приговора» карьера молодого поэта
могла бы и завершиться, но этого не произошло по
каким-то причинам, что дало повод для многих
недругов заявить, что Евтушенко сотрудничает с
«органами». Это обвинение выдвигали и собратья по
перу, в частности, С. Куняев, В. Кожинов и прочие
литераторы определенной направленности. Мало того,
Евтушенко стали обвинять в том, что он еврей!
(Вообще это тема для отдельной работы: в России
человека обвиняют в
принадлежности к еврейской национальности.[11]
Так было и с Д.Шостаковичем после написания 13
симфонии «Бабий Яр». Как пишет в своей книге
«Тринадцатая симфония Д.Д.Шостаковича» Софья Хентова,
известный музыковед и биограф Дмитрия Шостаковича:
«Встретившись с сыном погибшего в сталинских
застенках В. Р. Домбровского – Ромуальдом,
Шостакович рассказал ему об этом с сарказмом: –
Знаем мы этих Кагановичей, Бумановичей,
Шостаковичей. И повторил: – Рома, я друг евреев,
друг евреев, вот так…»[12])
Но после опубликования «Бабьего Яра»
началась, однако, и литературная травля Евтушенко:
уже через пять дней Алексей Марков, очевидно
выполняя идеологический заказ (хотя не исключено,
что и по своей воле), пишет свой ответ на «Бабий
Яр», помещенный в газете «Литература и жизнь»:
На
Бабий Яр
Какой ты
настоящий русский,
Когда забыл про
свой народ.
Душа, что брюки,
стала узкой,
Пустой, что
лестничный пролет.
Забыл, как
свастикою ржавой
Планету чуть не
оплели.
Как за державою
держава
Стирались с карты
и земли.
Гудели Освенцимы
стоном,
И обелисками дымы
Тянулись черным
небосклоном
Все выше, выше в
бездну тьмы.
Мир содрогнулся
Бабьим Яром,
Но это был лишь
первый яр.
Он загорелся бы
пожаром,
Земной охватывая
шар.
И вот тогда их
поименно
На камне помянуть
бы в ряд.
А сколько пало
миллионов
Российских
стриженых ребят.
Их имена не сдует ветром,
Не осквернит
плевком пигмей.
Нет, мы не требовали метрик,
Глазастых
заслонив детей.
Иль не Россия
заслонила
Собою амбразуру
ту?
Но хватит
ворошить могилы.
Им больно, им
невмоготу.
Пока топтать
погосты будет
Хотя б один
космополит,
Я говорю: «Я –
русский, люди!»
И пепел в сердце
мне стучит.
Евтушенко парировал:
Ответ
Маркову
Я прочитал,
светлея понемногу,
Я размягчился как
весенний снег.
Ну, наконец-то,
значит, слава Богу,
Нашелся
православный человек.
Дал по мозгам
слуге космополитов,
Все и вся
поставил на места.
И не краснея,
вывалил открыто
Себя на гладь
газетного листа.
И враз пахнуло
чем-то стародавним,
Тем «добрым»,
«старым» временем, когда
Извозчики срывали
с петель ставни
И пухом затопляли
города.
Видать, что нашим
прошлым вбито,
Еще смердит и
возится в тебе.
Да, Евтушенко бил
антисемита
И ранил в сердце
члена ССП.
Евтушенко поддержали Самуил Маршак и
Леонид Утесов. Приведем здесь тексты их гневных
отповедей:
С.Маршак
Мой ответ
Был в царское
время известен герой
По имени – Марков
– по кличке «второй»,
Он в Думе
скандалил, в газетах писал,
Всю жизнь от
евреев Россию «спасал».
Народ стал
хозяином русской земли.
От Марковых
прежних Россию спасли.
И вот выступает
сегодня в газете
Еще один Марков,
теперь уже «третий».
Не мог он
сдержаться. «Поэт – не еврей»,
Погибших евреев
жалеет пигмей.
Поэта-врага он
долбает ответом,
Завёрнутым в стих
хулиганским кастетом.
В нем ярость
клокочет, душа говорит.
Он так
распалился, что майка горит.
Нет, это не
вдруг. Знать жива в подворотне
Слинявшая в серию
– «черная сотня».
Хотела бы вновь
подогнившая гнусь
Спасать от евреев
«Несчастную Русь».
И Маркову
«третьему» Марков «второй»
Кричит из могилы:
«Спасибо, герой!»
Л.Утесов
…Ты прав, поэт, ты трижды прав,
С каких бы ни взглянуть позиций.
Да, за ударом был удар,
Погромы, Гитлер, Бабий Яр
И муки разных инквизиций.
Вот ты взглянул на Бабий Яр,
И не сдержавши возмущенья,
Ты, русский, всех людей любя,
В еврея превратил себя,
Призвав свое воображенье…
…Твердит тупой антисемит:
«Во всем виновен только жид».
«Нет хлеба – жид». «Нет счастья – жид».
И что он глуп, виновен жид,
Так тупость голову кружит…
Отбросив совесть, стыд и честь,
Не знает в мыслях поворотов.
Ему давно пора учесть,
Что антисемитизм – есть
Социализм идиотов…
…Любя страну, людей любя,
Ты стал нам всем родной и близкий.
За это славлю я тебя,
И возношу тебя, любя, –
Поэт и Гражданин Российский.
(написано в 20-х числах сентября 1961 года)
Помимо столь известных имен, как Маршак и Утесов,
хочу привести здесь стихотворение Ефима Минаевича
Гопенко, моего педагога в Музыкальном училище
Петрозаводска по классу камерного ансамбля. Это
стихотворение стало еще одним ответом гонителям
Евтушенко. Я познакомился с ним при следующих
обстоятельствах:
Летом 1964 года, работая в Музыкальном
театре Карелии, который гастролировал в городе
Горьком (Нижнем Новгороде), я жил в одном номере
гостиницы «Москва» со скрипачом театра Ефимом
Гопенко. Как-то, разговорившись, он протянул мне
листок бумаги и попросил прочитать. Я с удивлением
прочитал:
Я – не поэт, но хочется в стихах
от сердца весточку послать поэту,
И крикнуть: «Пусть живет в веках
Страдальческий народ, рассеянный по свету!»
О, мой народ, потомки иудеев,
Он стар, как мир, унижен и разбит.
За что извечно страшно бьет евреев
Осатанелый зверь – антисемит?
Пусть сгинут в страхе палачи,
Фашисты, наци всех оттенков.
Разгонит, вижу, тучи саранчи
Твой сильный стих, Евгений Евтушенко.
Я знаю, ты не одинок,
Я верю сердцем русскому народу,
Недаром мир весь смотрит на Восток,
Быть может, кроме горсточки уродов.
Гляжу вперед сквозь дымку лет,
Усилья лучших не пропали даром,
И будет огненный твой стих, поэт,
Надгробием сверкать над Бабьим Яром.
Прости, поэт, мой стих убогий,
Я отложил смычок и взялся за перо,
Чтобы сказать тебе: «Нам по дороге,
Ты взял частицу сердца моего!»
И я не одинок и рад тебе душою,
Мой русский брат, Евгений Евтушенко!
Надеюсь и горжусь тобою.
Твой брат, еврей, Ефим Гопенко!
Оказывается, Ефим Минаевич написал этот ответ на
следующий день после опубликования стихотворения
«Бабий Яр». Позже, в сезоне 1971-1972 года в наш
театр из Воронежа приехала молодая скрипачка
Светлана Фаренбрух и показала это же стихотворение
Гопенко, которое ходило по рукам в студенческой
среде. А ведь прошло уже десять лет с момента
публикации «Бабьего Яра»! Насколько актуальным оно
оказалось и в то время.
В 1997 году вышла в свет книга Софьи Хентовой
«Тринадцатая симфония Д.Д.Шостаковича», где она
приводит это стихотворение Ефима Гопенко.[13]
***
Ноявлением мирового
искусства «Бабий Яр» стал благодаря Дмитрию
Дмитриевичу Шостаковичу, написавшему Тринадцатую
симфонию на тексты Евтушенко, в которой первой
частью, давшей симфонии название, стало именно это
стихотворение. Об истории Бабьего Яра, планомерном
уничтожении советскими властями памяти о нем
Шостаковичу рассказал пианист Лев Острин, когда
композитор приехал в Киев в 1955 году для подготовки
к исполнению своего вокального цикла на стихи
Евгения Долматовского. Шостакович поехал к Бабьему
Яру один, постоял над обрывом. О чем думал великий
Художник? Какие ассоциации возникли у него, как это
посещение отозвалось в его творчестве? На эти
вопросы нет ответа. Тем не менее, совершенно ясно,
что при создании симфонии «Бабий Яр» Шостакович
помнил о своих переживаниях, когда он стоял на «краю
бездны».
Одна из причин, по которой Шостакович обратился к
теме «Бабьего яра», – это, прежде всего, его глубоко
личное отношение к насилию, активное его неприятие.
Сын композитора Максим вспоминает:
«Наш отец ненавидел всякое насилие, а уж тем паче
войну. Он иногда вспоминал старый, дореволюционный
анекдот:
Еврея из местечка взяли в армию и отправили на
фронт. И как только раздались выстрелы противника,
этот человек выскочил из окопа и закричал в сторону
стрелявших немцев:
– Что вы делаете?! Здесь же живые люди!
Когда Шостакович рассказывал этот анекдот, он не
улыбался, не смеялся… У него было трагическое
выражение лица»[14].
Насилие и еврейская тема – вещи
неразрывно связанные для Шостаковича. Соломон Волков
в своей книге «Свидетельство. Мемуары Дмитрия
Шостаковича» приводит такие слова композитора:
«…Впрочем, перед войной отношение к евреям
существенно изменилось. Оказалось, что нам
необходимо всячески их поддерживать. Евреи стали
самым угнетаемым и беззащитным народом Европы,
совсем как в средние века. Для меня еврейский народ
превратился в символ: в нем сосредоточена была вся
беззащитность человека. После войны я попытался
передать это ощущение в своей музыке. Для евреев
тогда наступили нелегкие времена, хотя какое время
было для них легким?»[15]
После публикации стихотворения и шумихи
вокруг этого события композитор решил встретиться с
Евтушенко. Сам пригласил его к себе, после чего в
письме поделился впечатлениями со своим другом В.
Шебалиным:
«При ближайшем знакомстве с этим поэтом
мне стало ясно, что это большой и, главное, мыслящий
талант. Всякого рода определения, идущие по его
адресу из литературных кругов, вроде «бездарный
поэт», «стиляга» и т.п., вызваны, в лучшем случае,
слабоумием. А на самом деле, думается мне, завистью.
Я с ним познакомился. Он мне очень понравился… Это
очень приятно, что у нас появляются такие молодые
люди».
Может быть, Шостакович вспомнил себя,
когда будучи в таком же возрасте, выдержал нападки
на свое творчество, хотя тогда это было гораздо
страшнее, и последствия могли быть не такими
безобидными.
Шостакович написал на этот текст Евтушенко
вокально-симфоническую поэму «Бабий Яр» для баса и
хора басов, но в процессе работы над ней замысел
расширился, и появились еще четыре части: «Юмор», «В
магазине», «Страхи», «Карьера», также на стихи
Евтушенко, которые образовали симфонический цикл.
Это и стало Тринадцатой симфонией. Необходимо
отметить тот факт, что Шостакович, никогда не
разглашавший программы своих симфоний, именно эту
симфонию написал для солиста и хора на основе
поэтических текстов, сделав ее «доступной», даже в
какой-то мере плакатной. Шостакович неоднократно
подчеркивал важность для него именно этого опуса.
(Шостакович уже обращался к текстам в своих
симфониях – это симфония № 2, «Октябрю», с
заключительным хором на слова А. И. Безыменского,
H-dur, op. 14, 1927 г. и № 3, «Первомайская», для
оркестра и хора, слова С. И. Кирсанова, Es-dur, op.
20, 1929 г. Возникает определенная параллель с теми
годами – временем энтузиазма, надежд, когда, как и в
начале 60-х годов, страна переживала эмоциональный
подъем, связанный с некоторой либерализацией
общества.)
Первым, кому Шостакович показал готовое сочинение,
был Евтушенко. Шостакович играл и пел сам, страшно
волновался, оправдывался перед Евтушенко и за
больную руку и за плохой голос, что просто потрясло
молодого поэта. Он понимал, что присутствует при
историческом событии, и очень жалел, что это не было
записано на пленку, потому что, несмотря на все эти
«оправдывания», исполнение было просто гениальным!
Как вспоминает сам Евтушенко: «Меня ошеломило прежде
всего то, что если бы я (полный музыкальный невежда,
пострадавший когда-то от неизвестного мне медведя)
вдруг прозрел слухом, то написал бы абсолютно такую
же музыку. Более того, прочтение Шостаковичем моих
стихов было настолько интонационно и смыслово
точным, что, казалось, он невидимкой был внутри
меня, когда я писал эти стихи, и сочинял музыку
одновременно с рождением строк».[16]
Потом состоялись показы коллегам-композиторам в
Москве и Ленинграде, после одного из которых, Арам
Хачатурян сказал: «Спасибо, Митя. Ты написал
гениальное сочинение».
Предваряя публичное исполнение симфонии, Хачатурян
дал в газету «Советская культура» краткую
характеристику:
«Как можно умолчать о том, что Тринадцатая симфония
даже в рамках камерного исполнения производит
небывало могучее впечатление. Здесь нет ни тени
преувеличения: это поистине великое произведение
великого художника».[17]
«Камертон» всей симфонии задает ее первая часть.
Написана она в редкой тональности – в си бемоль
миноре (b-mol), тональности глубокой печали и траура
(известный похоронный марш Шопена написан в этой же
тональности) – это, как пишет С.Хентова, «реквием XX
века». Почти с самого начала возникает звучание
колокола и присутствует на всем протяжении этой
трагической части. Необычен и состав исполнителей –
бас соло и хор басов, причем хор одноголосный,
который можно воспринять подобием хора в греческих
трагедиях, комментирующего происходящее. Сольная
партия достаточно «скупая», в основном, солист поет
вместе с хором.
В первой части можно выделить три эпизода – как три
лика антисемитизма: «Дело Дрейфуса», «Белостокское
гетто», «Анна Франк». Слова:
Мне кажется, что Дрейфус – это я.
Мещанство – мой доносчик и судья!
Я за решеткой, я попал в кольцо,
затравленный, оплеванный, оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
кроме прямого смысла, воспринимаются, как написанные
про самого Шостаковича: достаточно вспомнить его
травлю в 1936 и 1948 годах.
В эпизоде с погромом в белостокском
гетто после слов «Под гогот: «Бей жидов! Спасай
Россию!» – Лабазник избивает мать мою» Шостакович
вводит грубо звучащую исковерканную мелодию «Ах, вы
сени, мои сени», подчеркивая этим не столько
национальную принадлежность погромщиков, сколько
неестественность, чудовищность происходящего.
Эпизод с Анной Франк мелодически
перекликается с песней «Перед долгой разлукой» из
написанного Шостаковичем в 1948 году вокального
цикла «Из еврейской народной поэзии».
Обрамляет эти эпизоды рефрен Бабьего
Яра, звучащий в низкой тесситуре, что придает
зловещий оттенок мелодике, трагизм.
Завершающие слова части
Еврейской крови нет в крови моей,
но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам, как еврей,
и потому – я настоящий русский!
музыкально звучат не только как утверждение, но и
как призыв к русскому народу, к людям всей земли:
Проснись, человек, пробудись, человек,
Как больно, когда убивают![18]
Тема вступления, тема Бабьего Яра, проходящая через
всю часть и придающая ей целостность, исполняемая
tutti (всем оркестром), взвивается вверх мощной
волной, заполняя все звуковое пространство,
завершает это великое сочинение. Здесь возникает
невольная ассоциация со скульптурой Вадима Сидура
«Взывающий», представляющей собой обобщенный образ.
Так и симфония, оттого, что в ней говорится не
только о Бабьем Яре, но и других проявлениях
антисемитизма, поднимает Бабий Яр до обобщения, до
символа.
И тут начались осложнения. Дирижер Е. Мравинский,
первый исполнявший большинство симфоний Шостаковича,
начиная с Пятой, на его предложение исполнить
Тринадцатую, по непонятной причине отказался. Певец
Б. Гмыря, которому Шостакович предложил исполнить
вокальную партию симфонии, после обращения за
советом к украинским властям, которые ему «не
посоветовали», тоже прислал письмо с отказом. (У
Гмыри были веские основания бояться: во время войны
он вовремя не эвакуировался и пел на оккупированной
немцами территории, за что по советским законам, мог
быть привлечен к ответственности, и поэтому
постоянно был «на крючке» у властей.) За исполнение
взялся Кирилл Кондрашин. За несколько дней до
премьеры Хрущев на собрании творческой
интеллигенции, на котором присутствовал и
Шостакович, сказал, что Шостакович сочинил «какую-то
симфонию «Бабий Яр», подняв никому не нужный
«еврейский вопрос», хотя фашисты убивали не только
евреев. Тема антисемитизма – тема для буржуазных
стран, а не для нас, советских людей».В день
премьеры 18 декабря 1962 года генеральная репетиция
была остановлена: певец В.Нечипайло, исполнитель
главной партии, не пришел на репетицию!!! (Его
неожиданно заняли в спектакле Большого театра, где
он работал. Как оказалось позже – все было
специально подстроено.) Ждали звонка «сверху». Но
премьера симфонии, оказавшаяся под угрозой, все же
состоялась: власти, очевидно, побоялись огласки за
рубежом, так как на премьеру приобрели билеты
дипкорпус и иностранные корреспонденты. Выручил
дублер Виталий Громадский. Перед концертом
Шостакович сказал своему многолетнему близкому другу
Исааку Гликману: «Если после симфонии публика будет
улюлюкать и плевать в меня, не защищай меня: я все
стерплю».[19]
Это подтверждает, что Шостакович прекрасно знал на
какой риск идет, сочиняя эту симфонию (впрочем, как
и все свои сочинения, где использовал еврейскую
тему). По окончании симфонии публика стоя неистово
аплодировала произведению и авторам. Очевидно, успех
был обеспечен еще и тем, что, как сказал Ф. Ницше:
«Музыка достигает наибольшей власти между людьми,
которые не могут или не смеют высказывать своих
суждений».[20]
А американский славист Клер Кэвенэх, говоря о
творчестве Дмитрий Шостаковича, написал: «Шостакович
сумел оставить свидетельство против государства от
имени граждан».
Зато советская пресса обошла премьеру симфонии почти
полным молчанием!
Интересный разговор приводит в своей книге
«Шостакович и евреи?» Владимир Зак:
– Почему все-таки не транслировали по радио
премьеру Тринадцатой? – спросил я у музыковеда
Павла Ивановича Апостолова, работавшего в ЦК КППС.
– А вы сами не понимаете? – ответил Апостолов. –
Помните, какой лозунг есть в первой части симфонии?
– Лозунг?
– Да, лозунг: «Бей жидов, спасай Россию!»
– Мм, – промямлил я в ужасе. – Но ведь это же о
черносотенцах. Это же о погромщиках дореволюционного
прошлого…
– А люди, слушающие радио, не станут разбирать, в
какую эпоху и кем это сказано. Представьте себе,
москвич или ленинградец включает приемник: не «Голос
Америки», не какую-то «Немецкую волну», или
Би-би-си, а наше советское радио. И что он слышит?
Он слышит: «Бей жидов, спасай Россию!» Так что же
он, по-вашему, будет дальше разбираться в деталях?
Нет, конечно! Радио нашему верят! Подумают, что так
и надо. И возьмутся за топоры… Вот вам и будет
Тринадцатая симфония!»[21]
Что это, лицемерие, цинизм? Несомненно, и то и,
главное, другое: глубоко въевшийся, давший метастазы
государственный антисемитизм.
Великий скульптор современности Эрнст Неизвестный,
присутствовавший на премьере, вспоминает:
«Драматичными были мои впечатления от премьеры
Тринадцатой симфонии. Премьера эта состоялась через
две недели с небольшим после моей стычки с Хрущевым
на выставке в Манеже, но в моем сознании – чуть ли
не на следующий день.
Накануне мне позвонил Женя Евтушенко и пригласил на
премьеру. И Дмитрий Дмитриевич вскоре тоже позвонил
и тоже пригласил. Я пришел, видел там и Евтушенко, и
Шостаковича. Огромный контраст между ними я заметил
после окончания симфонии, когда оба они вышли на
поклоны. Женя был торжествующим, экспансивно
радостным. Шостакович же выглядел каким-то
расщепленным, измученным, издерганным. Многих
деталей я не помню, но то, что я запомнил, было, в
основном, связано не с самим Шостаковичем, но с
отношением к нему.
Когда мы выходили из зала, один деятель из
Министерства Культуры по фамилии Кухарский (нас
сжала толпа, и мы оказались рядом) посмотрел на меня
с недоумением:
– Что Вы здесь делаете?
– Меня пригласили – ответил я. Он сказал:
– Музыка замечательная. Но слова – безобразие!
Да, вот еще что! (Поразительно, как это вдруг
всплыло в памяти сейчас!). Поскольку я пришел
гораздо раньше и находился в зале задолго до начала
концерта, я наблюдал последние приготовления к
событию. По существу, это была репетиция, повергшая
меня в уныние своей будничностью. Я помню, что люди
на сцене кашляли, певец-солист полоскал горло водой,
а я смотрел на этих усталых, измотанных музыкантов,
хористов, на серость сцены… Да и сам я был раздавлен
недавно, вот только что, словно вчера, Хрущевым. И
думал я о тщете искусства, о его немощности перед
молохом политики. Вот, думалось мне, они там что-то
щебечут, сейчас заиграет музыка, и что это все перед
ужасной кровавой машиной? Что искусство перед ней?
Но вдруг, когда грянула Музыка, когда сами лица
музыкантов оркестра и всего хора сразу осветились –
не только внешними, но словно внутренними
прожекторами, когда зазвучал голос солиста, на меня
вдруг нахлынула огромной силы эмоциональная волна
радости и гордости за наши профессии. Это была
магия! Именно магия.
…Я сидел в очень хорошем месте, в одном из передних
рядов. Поэтому поделюсь наблюдениями художника,
наблюдениями визуальными. Я помню, там был такой
Поликарпов[22]
– мой главный враг. Он сидел справа от меня, но
относительно прохода, разделявшего нас – крайним
слева. Я запомнил деталь – из-под его брюк на пол
упали штрипки от солдатских кальсон.
Еще деталь. Первые два ряда занимали
высокопоставленные особы со своими женами. Поскольку
публика в зале неистовствовала от восторга – весь
зал поднялся, аплодируя, то жены этих
высокопоставленных особ тоже встали, поддавшись
обаянию успеха. И тотчас же, вслед за этим,
высунулись короткопалые руки – и каждая из рук, все
они одновременно, синхронно, словно впились в бедра
женщин и буквально стащили стоящих вниз, на места, в
кресла.
После концерта у меня было какое-то странное
эмоциональное состояние. По-моему, Максим Шостакович
или Женя Евтушенко хотели меня куда-то затащить, но
я желал побыть один. Я не хотел продолжать
пиршество. Не люблю продлевать праздники. Праздник
после праздника – это какое-то вульгарное обжорство.
Поэтому я отговорился и, уединившись, переживал эту
музыку, слова, которые я помню почти наизусть до сих
пор».[23]
*Опубликовано в http://evreiskiy.kiev.ua/dmitrijj-cvibel.-babijj-jar-10417.html
