1.
Как жаль, что уже ничто не вернет весну 1960 года, апрельское утро, пропитанное особым ароматом разбухающих клейких почек, светящееся свежей синью отражающегося в окнах неба, оглушающее радостным звоном далекого трамвая. А еще – тихим, но внятным гулом большого города, который привыкшему к нему уху перестанет быть слышимым днем.
В то утро ваш покорный слуга, имея за плечами невеликий 16-летний возраст, вышел из подъезда нового дома, куда наша семья переехала совсем недавно (отец получил здесь квартиру после хрущевской демобилизации из армии) с тем же ощущением новизны и свежести в душе, что и в окружающей – если можно так сказать о городе – природе.
Я уже выходил из двора на одну из самых тихих в городе Чайковскую улицу, когда меня догнала соседка по лестничной площадке – Тамара Ильинична – и мы уже вместе пошли вдоль решетчатого забора, за которым располагалась таинственная территория – УФТИ. Украинский Физико-технический Институт. Собственно, таинственный институт находился не за этим забором, а за еще одним, возвышающимся в глубине двора, а за этим стоят кое-какие жилые дома и институтский детский садик.
– Вот за этими окнами, – здесь она объяснила, за какими именно,– живет академик Александр Ильич Ахиезер… У него есть старший брат Наум Ильич, тоже академик, – он живет недалеко, на улице Фрунзе… А если будешь идти мимо и услышишь игру на рояле – это играет академик Илья Михайлович Лифшиц. Его окна – вот эти…
Наум Ильич Ахиезер
Я тогда воспринимал информацию Тамары Ильиничны исключительно сквозь призму максималистских мальчишеских представлений о неистребимой женской склонности к сплетням. Откуда она успела все это узнать? И кто внушил ей это неподдельное к ним почтительное уважение, довольно странное для жены отставного военного летчика-подполковника?
Мне было не понять, что для часами толкающихся в свирепых очередях домохозяек и эти “окна”, и “рояль” служили чуть ли не единственной материализацией ходящих “в толще” легенд и мифов об этих загадочных мужиках и их совсем уж непостижимых занятиях. Окна – это понятно, это как у всех. Рояль – пусть не совсем как у всех, но тоже почти понятно. Знаки, которые при случае можно даже руками потрогать. А сами они… Ну, гуляют тут иногда. Вроде как все, в штанах и в шляпах, но вы присмотритесь к ним, – они же с другой планеты!
Потом, уже учась в университете, я буду встречать “инопланетян” в его коридорах, ходить на их лекции, здороваться и прощаться, захаживать к некоторым из них в гости и пить чай на их кухнях, играть с ними в бадминтон в парке Горького…
Все они сыграли в моей (и не только в моей) жизни недооцененную роль, являясь высокими образцами для подражания и задавая уровень, к которому всем нам надо стремиться. Если бы не они, мы были бы по-человечески хуже, а это уже гораздо важнее наших научных занятий и успехов или неуспехов.
Их этика могла бы быть всеобщим образцом для подражания, но увы… Я знал многих депутатов различных уровней, и лишь единицы из них, отработав депутатский срок, возвращались к своим прежним занятиям – на заводы, на кафедры, в лаборатории. Большинство же старалось использовать свое (кстати, крайне редко когда хоть чем-то выдающееся) депутатство для того, чтобы занять новое место в жизни – более обеспеченное, менее обременительное и т.д.. Но вот что характерно – в наш харьковский университет возвращались почти все. И когда я спрашиваю у себя почему, то вижу только один ответ: в молодости своей они ощутили на себе прямое или косвенное влияние людей, подобных Ильмеху, АИ или Науму Ильичу и бывших для них не только преподавателями, но и Учителями с большой буквы, для которых Нравственный Императив был гласом свыше, и его невозможно было ослушаться. Они определяли университетский тон, университетский стиль, сильнейшее университетское поле притяжения.
Александр Ильич Ахиезер
В 2011 году исполняется 110 лет со дня рождения Наума Ильича и 100 – со дня рождения Александра Ильича.
2.
За несколько месяцев до кончины Александра Ильича я с ним виделся и записал на диктофон его воспоминания. Я почти не обрабатывал их: Александр Ильич был замечательным рассказчиком, и мне казалось важным сохранить для читателя его живую речь. Вот она:
Позвольте начать. Мне всегда казалось, что я за свою жизнь знал двух педагогов - это Наума Ильича и Ландау Льва Давидовича.
Наум рассказывал мне по поводу педагогики. Ведь педагогу приходится, как артисту, в сотый раз повторять одно и то же, но так, как будто он в первый раз это говорит! И вот приходится читать, скажем, дифференциал. Он тебе уже поперек, но ты должен собраться и думать, что ученик, студент слышит это в первый раз, для него это первые от тебя сведения, ты должен отдаваться этому делу так, как будто бы ты сам тоже впервые это преподаешь.
Наум Ильич преподавал, во-первых, в средней школе (я остановлюсь на этом отдельно), преподавал в Киеве, в университете и в политехническом. Рядом с Киевом есть город Нежин. В нем находится лицей, в котором учился Гоголь, а потом там был пединститут. Он ездил туда преподавать. Потом он в Харькове преподавал - в университете и в авиаинституте. В эвакуации, в Алма-Ате, он преподавал в горно- металлургическом институте. Из Алма-Аты он переехал в Москву, в МЭИ.
Нужно вам сказать, что МЭИ был один из престижнейших вузов СССР послевоенного времени. Это было связано среди прочего еще и с тем, что директором этого института была Голубцова - жена Маленкова, и, как шутили люди, поскольку у Сталина нет жены, она - первая леди государства. Женщина это была удивительная, не только по красоте своей, но также и по деловитости. Не тянула к себе в карман, как многие нынешние деятели. Думала только о пользе дела, только о МЭИ.
В те годы в Москве было три серьезных вуза: университет, МЭИ и училище им. Баумана. И вот она привлекла Наума Ильича к преподаванию. Его лекции в МЭИ - это были артистические лекции. Студенты слушали их, открыв рты. И конечно, поскольку Валерия Алексеевна интересовалась буквально всем, что делалось в институте, она очень хотела, чтобы он остался в Москве. А делалось это так. Она могла сделать все что угодно, все. Например, Наум Ильич перетянул в Москву меня, и я стал профессором в МЭИ. В те послевоенные годы получить прописку в Москве было немыслимо тяжелой задачей. А у нас как было дело? Пришел из ее управления человек, взял наши паспорта и минут через двадцать мы уже получили прописку.
Наум Ильич ей очень нравился. Она сумела разглядеть, что это был необычный человек. Она говорила ему: "Ну зачем вам ехать в Харьков? Сегодня у нас ночевал Никита Сергеевич (в те времена Хрущев с Маленковым были друзья) и рассказывал, что в Киеве стекла нет, все забито фанерой. Так это в Киеве, в столице Украины, а что вы будете делать в Харькове?? Что вам нужно, скажите, что вам нужно? Вы хотите получить полставки в университете? Скажите мне. Вы хотите, чтобы вас пригласили в институт им. Стеклова? Скажите мне. Я для вас все сделаю". Но Наум Ильич был идеалист. Во-первых, он считал, что его долг - вернуться в Харьков и продолжить дело своего учителя Сергея Натановича Бернштейна. Предсовмина Украины Чубарь, честнейший и порядочнейший человек, еще задолго до войны построил в Харькове здание для математического института, и первым его директором был Сергей Натанович, а когда Бернштейн из Харькова уехал, директором назначили Наума Ильича. А кроме того... если ему протежируют, значит ему плевать на стекловку! Плевать на университет! Вы в те времена не жили и не знаете, что это такое... Поднимет трубку Маленков, позвонит – и все!
Вот пример... хотите, я вам объясню?.. Вы ведь знаете, что в Харькове была военная радиолокационная академия им. Маршала Говорова. Как она здесь возникла? Дело в том, что меня пригласили на работу в эту академию сразу, как только ее организовали... А дело так было. В Москве была Высшая школа ПВО, занимавшая помещение вблизи МЭИ. И этот дом приглянулся Валерии Алексеевне для Московского энергетического института. Эта школа подчинялась Маршалу артиллерии Воронову. Мне рассказывал первый начальник академии, с которым у меня были прекрасные отношения, что в один прекрасный день был звонок к товарищу Воронову. Воронов болел тяжелой ангиной, но при нем был, как положено, адъютант. Адъютант снял трубку. Ему сказали: "Сейчас с товарищем Вороновым будет говорить товарищ Маленков". Воронов, больной, с очень высокой температурой подполз к телефону, после чего разговор состоялся следующий: "Заинтересованы ли вы в том, чтобы Высшая школа ПВО располагалась именно в Москве или вам это безразлично?" Как мне рассказывал мой генерал, когда Воронов это услышал, то почувствовал сильное облегчение, у него "от сердца отлегло", он перекрестился и ответил: "Нет, товарищ Маленков, я не заинтересован, чтобы эта школа была именно в Москве". "Тогда завтра будет приказ Комитета по обороне, чтобы эту школу передислоцировать в г. Харьков. Вы не будете возражать?" "Так точно, товарищ Маленков!" И трубку повесили.
На следующий день появился приказ, подписанный товарищем Сталиным о переводе Высшей школы ПВО в г. Харьков. Ее разместили в недостроенном доме напротив университета. Потом статус ее подняли, она стала Академией. Все это произошло потому, что жена Маленкова пожелала получить для МЭИ помещение по соседству с прежним. Маленков сразу же позвонил в Харьковский обком и дал указание пригласить в Харьков штатских преподавателей, обеспечивавших чтение общих курсов (с военными проще - им приказывают и они едут, а со штатскими так не получается). Меня тоже пригласили туда, и я читал там в течение многих лет теорию электромагнитного поля, волноводы и т.д.
Я рассказываю это для того, чтобы вы яснее представили себе обстановку того времени: что такое был Маленков и что такое была его жена. Был еще один случай, о котором мало кто знает. В это же время начинала развиваться атомная промышленность, развернулись работы по атомной бомбе, вся ответственность за которые лежала на Курчатове. Курчатов очень хорошо ко мне относился и привлек к этой работе, но... ему нужно было создать математический отдел при институте, который ведал бы всеми расчетами, связанными с бомбой. Когда он с кем-то (не знаю с кем) обсуждал этот вопрос, жребий пал - на кого вы думаете? -- на Наума Ильича. Он вызвал Наума Ильича и всячески его уговаривал (а Наум Ильич уже снова был в Харькове) вернуться в Москву, получить прекрасную квартиру, прекрасный лимитный паек (тогда некоторым выдавалась такая лимитная книжка, по которой можно было покупать продукты. За деньги, конечно, но зато замечательные продукты). Игорь Васильевич прекрасно знал, что Наум Ильич не только знаток "общей", абстрактной математики, но и математики конкретной, деловой, расчетной. Но ничего из этого не вышло. Наум Ильич категорически отказался от его предложения.
3.
Здесь мы прервем рассказ Александра Ильича о Науме Ильиче, чтобы немного поговорить о нем самом. Если уж Александр Ильич сам вспомнил о том, как он преподавал в радиотехнической артиллерийской академии имени Маршала Говорова, есть повод остановиться на этой странице его биографии несколько подробнее, тем более, что он оставил в истории Академии заметный след. Дело в том, что в это же время в Академию приехал сдавать экзамены в адъюнктуру (так называется аспирантура в высших военных учебных заведениях) капитан Я.С. Шифрин (ныне – заслуженный деятель науки и техники Украины, лауреат премии им А.С.Попова АН СССР, главный научный сотрудник ХНУРЭ, полковник в отставке, профессор – всех его титулов и званий я не перечислю, потому что не знаю). Я. С. Шифрин со временем сформировал в Академии выдающуюся кафедру антенн и распространения радиоволн. Эти два предмета, как известно, суть разделы электродинамики, которую начинал преподавать в Академии Александр Ильич. Поэтому можно сказать, что их встреча была предрешена где-то на небесах, а связавшая их близкая дружба возникла уже вследствие взаимной человеческой симпатии. После смерти Александра Ильича его друзья и коллеги захотели издать книгу воспоминаний о нем. Для этой книги написал свои воспоминания и Яков Соломонович.
Познакомились они… на вступительном экзамене в адъюнктуру. Яков Соломонович экзамен сдавал, а Александр Ильич – принимал. Это был первый набор в адъюнктуру Академии. Офицеры, приехавшие сдавать экзамены, в подавляющем большинстве были из действующей армии, прошедшие войну. Если бы подходить к экзамену строго формально, то мало кто из сдающих мог бы успешно сдать экзамен, ибо все претенденты имели довоенное образование и многое, естественно, забыли. Вряд ли большинство из них могли бы запросто написать уравнения Максвелла. Прекрасно понимая это, Александр Ильич, задававший тон на экзамене, основное внимание уделял не выслушиванию ответа на заданный в билете вопрос, а выяснению того, насколько абитуриент способен думать, хорошо ли он понимает физическую сущность рассматриваемых явлений, как он реагирует на дополнительные вопросы, т.е. обладает ли он набором качеств, необходимых научному работнику. И именно благодаря такому решающему участию Александра Ильича в работе приемной комиссии первый набор адъюнктуры оказался весьма удачным.
На лекциях АИ, вспоминает Я. С. Шифрин, господствовал творческий дух. На них А. И. в блестящей форме раскрывал сущность рассматриваемых им физических явлений, используя в полной мере присущие ему широчайшую эрудицию и педагогическое мастерство. Зачастую лекционный материал излагался впервые даже для лектора. Поэтому в ходе изложения этого материала случались и ошибки. Подобные случаи для умной аудитории становились совершенно неоценимым учебным материалом – как их ищет и как с ними расправляется ученый такого масштаба, как АИ. В отличие от многих, АИ не боялся признаться в допущенных им на лекции ошибках, хотя и считал, что упаси бог оставлять ошибки в конспектах слушателей (конечно, если преподаватель об этом знает).
Александр Ильич Ахиезер
Присутствие на кафедре веселого, жизнерадостного, любящего шутку АИ в немалой степени способствовало доброжелательной кафедральной ауре. Я. С.Шифрин вспоминает, как он впал в немилость у жесткого, не понимающего и не принимающего юмора шефа за шутку во время лекции, и “не сносить бы ему головы”, если бы не заступничество АИ – авторитет его, как и авторитет его учителя Л. Д. Ландау, был непререкаем.
Скажем еще два слова об АИ-экзаменаторе. Сейчас такого, пожалуй, уже и не встретишь, но в те годы экзамены у некоторых преподавателей затягивались чуть ли не заполночь:
Я железный Катков, и закон мой таков:
Коль пришел ты ко мне, то уйдешь на заре…
У АИ такого не было. Однажды начальник Академии захотел побывать на экзамене у АИ. Он пришел в аудиторию около часа дня и с удивлением узнал, что экзамен кончился еще час назад. При этом АИ умудрялся достаточно адекватно выставлять оценки. Столь оригинальный стиль не мог не породить подражателей. Некоторые из них вообще чуть ли не переставали экзаменовать: они ставили так называемые “автоматы”, – оценки, основанные не на опросе во время экзамена, а на личных впечатлениях от общения с учащимися во время занятий, – и ставили их в таком количестве, что проэкзаменовать оставалось лишь 2-3 человек.
Еще более оригинальным экзаменатором был старший брат АИ – Наум Ильич. Профессор Г.И.Дринфельд однажды вспоминал, как он пришел к Науму Ильичу сдавать экзамен. Наум Ильич начал восторженно рассказывать ему чью-то блестящую работу, которую он недавно прочитал. Дринфельд улучил момент и заявил о своем желании сдать экзамен. “Да вы, батенька, его уже сдали!” – Замахал на него руками Наум Ильич.
Справедливость, однако, требует сказать, (предупреждая у читателя могущее возникнуть впечатление, что учеба у АИ и НИ была плёвым делом), что эти “непедагогичные” методы не распространялись на “среднего студента”. Д.У.Гиббс говорил, что обучение помогает только тем, кто к нему предрасположен, но им оно почти и ненужно. Вот для них эта “антипедагогика” в первую очередь и предназначалась.
Приступая к решению новой научной задачи, АИ руководствовался очень жестким правилом, подчинения которому он требовал и от своих учеников – начинать надо не от чьих-то, пусть и сто раз правильных, результатов, а «от печки» (например от уравнений Максвелла), и внимательно проверять все принимаемые по ходу дела предположения и допущения . Возможно в чем-то эти предположения и допущения, использованные в ранее решенной похожей задаче, на сей раз не годятся.
“Я чрезвычайно благодарен судьбе за то, что она дала мне возможность быть близко знакомым и на протяжении полувека пользоваться неизменным благорасположением ко мне столь крупного ученого и замечательного человека, каким был Александр Ильич Ахиезер”, – завершает свои воспоминания Я.С.Шифрин.
Добавим ко всему этому, что фамилия Ахиезер встречается еще в Ветхом Завете. Говорят, целых семь раз. И в переводе на русский означает она – помощник.
Но вернемся к рассказу Александра Ильича.
4.
Теперь я начну рассказывать с детских лет. Мой отец был земский врач. Мы жили в Чериково. Это в Белоруссии, в Могилевской области. Отец, значит, был земским врачом, мама занималась домашним хозяйством, и у них было трое детей: Наум, Давид и я. Давид молодым умер. Пожар был, он начал на себе бочку тянуть, у него случился разрыв аппендикса и спасти его не смогли. Это была трагедия.
В Черикове гимназии не было. Гимназия была в Мстиславле (километров 60 от Черикова – прим. автора). Там была классическая гимназия. Между прочим, в царское время в гимназии обучали на очень высоком уровне, причем и в Петербургской гимназии и в Мстиславской вы получали одинаковое образование. Гимназические учителя обязательно должны были иметь университетское образование, огромное внимание уделялось изучению языков. И вот, Наума и Давида перевезли туда, сняли им домик отдельный. Для присмотра за детьми у нас была бонна (и это при том, что папа был земский врач, и ничего у него не было). Меня бонна уже не учила, обо мне работница Феня (была такая у мамы) говорила:
- Ну что Шурочка? Шурочка у нас советский…
А старшие - то еще "царские", что ли, дети. Поэтому немецкий язык и Наум, и Давид знали, как русский - никакой разницы для них не было, на котором из них говорить. Кроме того, Наум хорошо знал и французский, который он изучал уже в гимназии, прекрасно знал и латынь. Греческого они уже не учили, а мой дедушка знал и греческий. Вы посмотрите, какая культура - немецкий, французский, латынь. Прекрасно поставлена была и математика. Ну, началась революция, и дети снова переехали в Чериково к родителям, и очень скоро у нас в Черикове возникла замечательная вещь: в помещичьем дворце польского помещика Василенкова километрах в пятнадцати-двадцати от Черикова по инициативе Модеста Лепешинского открылась первая в России школа-коммуна.
Модест Николаевич был попович, его отец был священником в Литвиновичах вблизи Черикова, и у них было много детей. Старший сын, Пантелеймон, был революционером, большевиком, другом Ленина и жил вместе в Лениным в Швейцарии (вы, наверное, фамилию эту слышали - Лепешинский, а Ольга Борисовна Лепешинская - жена Пантелеймона, -- играла важную роль за границей. Она держала столовую и кормила и Ленина и всех большевиков-эмигрантов. Она была биологом, но потом, когда вернулась сюда, начала всякую муть разводить, ее очень поддерживал Сталин, а Лепешинские терпеть не могли!) Самый старший, значит, - Пантелеймон, потом Модест, Петр, Юрий, Зинаида и т.д. - целая семья поповичей. И были они замечательными людьми. Во-первых, они все получили университетское образование в Петербурге. Модест окончил математический факультет, но, как и многие другие в те времена, пошел в народ. Мог бы, конечно, остаться и в Петербурге, или там где-нибудь, но нет, -- он приехал в Чериков. И когда началась революция, он придумал школу-коммуну. Туда набирались дети, хотевшие учиться, но они должны были и работать. Они занимались сельским трудом и зарабатывали для себя еду и т.д. Это было удивительное образовательное учреждение!
Теперь об этом учреждении. Место это, имение, называлось Лемень. Это была, значит, леменская школа. Из нее вышли многие выдающиеся люди: академик Ракитский, вообще уйма народа, причем наделенного чувством гражданского долга, чего теперь совершенно нет. Вот что меня удивляет! Вы не подумайте, что я так говорю потому, что раньше, понимаете, вода была лучше, но это факт. И вот поехал Модест в Москву. Это был, наверное 18 или 19 год. Остановился он в Кремле, где жил Пантелеймон, старший брат. Старший брат повел его к Ленину, чтобы он, Модест, рассказал о школе-коммуне, первой в России. Когда же Модест возвращался домой, (поскольку они с отцом большие приятели были) заехал Модест к нам. Я тогда, хотя и мал еще был, (сколько мне лет было? Семь или восемь.) все, между прочим, понимал, хотя я Модеста терпеть не мог. (Модест был изумительный человек, но он любил подшутить:
- Шурочка, скажи, что больше - один ноль или два нуля? – Я считал, что он надо мной издевается.)
Я слышал все. Вот они сидят, пьют чай, и папа расспрашивает:
- Модест Николаевич, вы были у Ленина, расскажите.
- Да, - говорит,- Пантелеймон меня отвел к Ленину. Принимала нас Надежда Константиновна в кухне. Я играл в шахматы с Владимиром Ильичем.
- Ну и какой он?
- Да как вам сказать, Илья Александрович. Такое впечатление, что он - русский интеллигент, как вы, как я...
И вот с тех лет у меня осталось уважение к Ленину. Ленину очень понравилась идея школы-коммуны. Наум Ильич тоже попал в эту школу, только не учеником, а преподавателем. Преподавал он там математику, физику и химию. Он смеялся, что химию он знает только до хлора. Почему? Потому что, когда он доходил до хлора, начинались сельхозработы, и дальше уже ему не давали преподавать.
Модест Николаевич договорился в Москве, что Пантелеймон ему поможет - приборами, оборудованием, реактивами,-- но для этого нужно было, чтобы туда поехал кто-нибудь. Жребий пал на Наума. Экипировали его - будь здоров! Валенки раздобыли, бекешу ему сделали - Наума любил весь город. И на подводе поехал он на станцию (то ли в Смоленск, то ли в Оршу, я уже не помню), чтобы сесть на поезд. Но на полдороге они остановились попить чаю у какой-то бабки. Через несколько минут прибыли бандиты, которым дала знать бабка. Всем, кто там ехал, велели раздеться, теплые вещи отобрали, дали какие-то тряпки и повезли на расстрел. А дальше произошло чудо. Прибыл главарь этой банды - Червонец. Посмотрел на них и у каждого спросил фамилию. "Ахиезер... ага... твой отец врач? Он, вроде, хороший человек... Он, вроде, в военной комиссии не сидит... Планида у тебя хорошая - отпустить!" И всех их отпустили. И вот они на тех же санях приехали обратно домой, и ни в какую Москву он не попал. Вернулся домой, постучал ночью (я помню, как сейчас) в окошко спальни, где папа спал:
- Наум? Ты? Что случилось? Ты жив? Ну, слава Богу!
О том, что ограбили, ни слова не говорилось. Любопытно, что через некоторое время этого Червонца в перестрелке ранили, и его привезли к нам в Чериков в больницу к моему отцу. Он боялся, что папа будет ему мстить или что-нибудь в этом духе... Вот такая история.
А до того, как была Лемень, уже после гимназии, встал вопрос, где Науму учиться дальше. Поехал он в Петроград (после 14 года Петербург стал называться Петроградом) и там приняли его в университет. Наум рассказывал, что экзаменовал его Смирнов Владимир Иванович, автор знаменитого многотомного "Курса высшей математики". Его приняли очень хорошо, и он очень хорошо учился, но там нечего было есть - было очень голодно. Поэтому вернулся он назад, но в Петрограде времени зря не терял. Он ходил на лекции Анатолия Федоровича Кони. Это была личность потрясающая! Он был председателем Судебной палаты в Петербурге, он фактически оправдал Засулич, понимаете? Это была личность удивительная! А какое у него литературное наследство! Воспоминания о Толстом и т.д. Тему романа "Воскресение" дал Толстому Кони: он рассказал ему все эту историю с Нехлюдовым, как тот пришел хлопотать о проститутке Масловой... это все было в жизни. Толстой сказал ему: "Хорошо, если бы вы написали об этом рассказ". А Кони ответил: "Еще лучше было бы, если бы его написали Вы". И Толстой взялся за это дело и получился роман "Воскресение"...
В общем, вернулся он из-за голода назад домой, и возник вопрос, что дальше делать. А тут получилось так, что Лемень уже начала распадаться, воздействовал на Наума и авторитет отца, думали, рядили - и Наум поехал в Киев. Перед этим его будущая жена, Зоя Львовна, ходила к академику Граве (в Киеве тогда было два столпа - академик Граве и академик Крылов) и рассказывала ему о Науме. Граве сказал: "Пусть он приезжает". Короче говоря, Наум Ильич поехал в Киев и начал учиться в университете. Он очень быстро его кончил - то ли за год, то ли за два, сдал все экзамены и некоторое время там преподавал. Потом он преподавал в Политехническом институте и в Нежине. В это время возрастало значение и влияние Харькова, который был тогда столицей Украины, и много было людей, которые хотели, чтобы Наум Ильич переехал из Киева в Харьков, в Харьковский университет. В частности, этого хотел Орлов, завотделом науки в ЦК КПУ. Его пригласили в Харьковский университет, и он переехал в Харьков. Благодаря ему в Харькове оказался и я.
5.
Когда пришло время учиться мне, то мою судьбу решили фактически двое - Наум Ильич и Зоя Львовна. Зоя Львовна была очень интересным человеком. Образованнейшая женщина, историк, царство ей небесное. Но она считала, что занятия математикой "сушат мозги" и что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Шура пошел по стопам Наума, хотя меня математика интересовала тогда больше всего и именно благодаря Науму Ильичу. Дело в том, что я (тогда мы жили в Гомеле, папа переехал из Черикова в Гомель в железнодорожную больницу, где и работал до конца своих дней) простудился, у меня началось воспаление почек, меня на несколько месяцев уложили в постель, и вот тут-то я и "образовался".
Что это значит? Наум Ильич, конечно, все время присылал мне книжки, одну лучше другой. Книги были разные. Во-первых были книги Рубакина, известнейшего в те годы в России просветителя и популяризатора науки. У него были книжки о великих и грозных явлениях природы и т.д. Для меня это был бог. А Наум как-то приобщил меня любви к геометрии, к задачам на построение. Я считал, что человек, не умеющий решать задачи на построение - это вообще не человек! А это очень хитрая наука, которой занимаются еще со времен древних греков, хотя фактически с помощью циркуля и линейки можно только то решить, что сводится к квадратным уравнениям. Но я же об этом не знал тогда! Потом он начал приобщать меня к дифференциальному исчислению. И я, лежа в постели, сам изучал дифференциальное исчисление, интегральное исчисление, причем он не давал мне простые книжки - он считал, что учиться нужно по Ковалевскому, а там все начинается с сечений Дедекинда и от такого образования формируется кругозор математический, так что Науму я обязан этим.
И вот возник вопрос: как же со мной быть? Мама хотела, чтобы я тоже стал математиком, а Зоя Львовна сказала: "Нет, это сушит мозги, ни в коем случае, -- Шура должен жить, как человек. Это значит, что он должен быть инженером". Сказано - сделано. Надо поступать в Киевский политехнический институт. Что такое Киевский политехнический институт? Может быть вы знаете, что был такой граф Витте. Это была личность удивительная. И вот по его инициативе было открыто три политехнических института - в Петербурге (назывался Политехнический институт имени императора Петра I), в Киеве - Политехнический институт имени императора Александра III и еще где-то (не помню где, но во всяком случае, не в Москве, потому что в Москве уже было МВТУ). Надо было устроить меня в институт. Это сделал Наум Ильич. Это было не просто! Потому что в те далекие времена попасть в институт простому человеку уже нельзя было - нужно было иметь соцпроисхождение. Но у меня оно оказалось хорошим, потому что оказалось, что земские врачи приравнены к рабочим. Но - опять трудность. Дело в том, что в ту эпоху (1929 год) была украинизация. Я приехал в Киев и мне надо было экзаменоваться. Но экзамены - на украинском языке! Мне пригласили какого-то учителя, но от меня украинский просто отскакивал. И вот тут уж я не знаю как, может быть, Наум кого-то попросил, но меня, как приехавшего из Белоруссии и в какой-то мере представляющего братский белорусский народ, проэкзаменовали на русском языке и приняли в Политехнический институт, который к этому времени статус императорского потерял, но все равно это было очень крупное учреждение и очень важное (сейчас это Национальный институт, к вашему сведению) и поступил я на энергетический факультет.
К этому времени подоспело постановление ЦК ВКП о перестройке преподавания в вузах, и система была такая - бригадный метод. Кроме того, было принято две "тысячи" - парттысяча и профтысяча. У нас получилась неплохая бригада: секретарь партбюро факультета, председатель профкома факультета, я и Кураго - рабочий товарищ из Донецка, намотчик - знаете, что это такое? Между прочим, очень сложная специальность. Бригада, можно сказать, замечательная. Они пытались приучить меня выпивать, но меня всегда тошнило, я не мог.
Жили в общежитии, а занимались вместе. Разделение функций было такое. Каждый занимался чем-то определенным. Моя специальность была в то время - решать задачи по задачнику Мещерского. Кураго занимался лабораторными работами по электрическим машинам. После занятий приходили в общежитие, немножко начинали заниматься. Эти товарищи были все из Донбасса и получали оттуда посылки. И вот немножко позанимаемся - надо закусить. Вынимали из посылки консервы - бычки в томате. Это очень хорошие консервы! По коробке консервов и по куску сала. И вот когда так наелись, да еще выпили немножко, Романов (это секретарь партбюро) говорил: "Чтой-то хочется соснуть..." Ложились отдыхать. А когда наступал вечер - какие к черту занятия - поехали на Крещатик, пройдемся. В таком виде мы работали неплохо, на практику ездили, на практике нам читали лекции, например, о технике производства, безопасности, потом о тейлоризме (это когда соки из рабочих вытягивали). Ну и, когда начинался экзамен, преподаватель уже через секунду начинал понимать, кто слабоват. Слабоват я. Откуда я знаю, что к чему? Он мне начинает говорить о тейлоризме, а я ему, что это потогонная система капиталистического общества. "А ну, давай дальше развивай!" А дальше я не знаю, что сказать. Оценку ставили бригаде в целом. Романов тогда шел к преподавателю и говорил, что Ахиезер, мол, лучше нас все это знает, но он стесняется высказать вам свои знания. Вряд ли преподаватель верил всей этой чепухе, но он ставил нам всем "удовлетворительно".
Я прошел в институте практики такие, что вам всем и не снились! Я был в Донбассе, был в Можайске, был в Днепропетровске, на сталелитейных, чугуноделательных заводах - всюду был! На ленинградской "Электросиле", в Москве на заводах, которые делали трансформаторы, я столько наук прошел, что моя голова должна была бы лопнуть, и я многое до сих пор помню, но, к сожалению, починить электрическую проводку я не умею. И вот в Киеве, когда я уже был на старшем курсе, я понял, что из меня инженер не получится. Я все как-то стремился... к чему? Наум достал книгу на немецком - "Теория электричества" Абрагама. Я ее изучил. Я кончил Политехнический, Наум перехал в Харьков, стали думать, что делать. Направление мне дали в Донбасс, по дороге заехал в Харьков. Понятно было, что на заводе из меня толку не будет, думали, рядили, и Наум решил, что надо меня отправить к Ландау. Это был 1934 год.
6.
И вот в один прекрасный день я иду к Ландау. Это было в марте, одет я был плохо - в сапоги и в китель Наума Ильича, преподававшего тогда в университете и в авиаинституте. В таком виде я прихожу к Ландау. Я ничего не понимал. У него на дверях было написано: "Осторожно, кусается!" Захожу внутрь. Смотрю - висит огромный зеленый крокодил, крутится. Ландау сидит, полулежа. "Ну хорошо, я вас сейчас спрошу". Начинает меня экзаменовать. Должен сказать, что ни на один вопрос я ответить не могу. Например, он мне задает вопрос: "уравнения Максвелла в четырехмерной форме". Я уравнения Максвелла знал, но что за чертова четырехмерная форма? Потом он говорит о распределении Гиббса... Больцмана я знал, Максвелла знал, но Гиббса... В общем, видит он, что физику я, как ему надо, не знаю. "А собственно, где вы учились?" Я рассказываю. "А... конечно, кто же вас там учил..." "Как же, был там хороший преподаватель..." "Что вы... да ведь он дантист... разве он знает теорфизику?? Давайте. знаете что? Давайте я вас проэкзаменую по математике". И тут... меня спасло незнание. Ландау дал мне какой-то интеграл. И я сообразил, что он легко приводится к рациональному виду тригонометрической заменой.
На самом деле, если бы я учился на мехмате (харьковском, к примеру), я бы знал, что этот интеграл берется подстановкой Эйлера. А Ландау, оказывается терпеть не мог подстановок Эйлера! Ландау дал мне еще две задачи и я их решил мгновенно. "Ну, это, -говорит, - вы соображаете... Кстати, а как вы одеты?" И тут... не знаю, нахальство, что ли на меня нашло, я говорю: "Я одет под товарища Сталина" Он сидел на диване, ноги на столе были, белая рубашка замечательная и красный галстук. Сделал большие глаза: "А я, - говорит, - одет под товарища Ленина! Знаете что? Я сейчас пойду к Лейпунскому и скажу, что можно вас зачислить ко мне в отдел". А этот отдел только-только создавался. Кто в нем работал? В то время там работал Лифшиц Евгений Михайлович, Компанеец Александр Соломонович и... значит... меня приспособили туда. Я начал там работать и... собственно... продолжаю там работать до сих пор. Многие удивляются, что я не уехал никуда - сижу, как болван! А куда мне деться?..
7.
Дальше было много перипетий. Одна из самых важных ситуаций была такая. Ландау работал в университете, и мы все ходили к нему на лекции. Институт этот, УФТИ, был, пожалуй, одним из лучших в мире, если не лучшим в Европе, между прочим. Тут работали Ландау, Шубников. Шубников был гениальный экспериментатор, Ландау - гениальный теоретик, и они очень так хорошо все организовали, что молодые люди к ним шли: из Ленинграда к ним ехали, из Киева ехали и физика в Харькове развивалась. (Одно время в УФТИ, спасаясь от безработицы в Германии, работал ставший впоследствии генеральным директором CERN Виктор Вайскопф. Прим. авт.). Но получилось так, что у Ландау сложились плохие отношения с ректором. И товарищ ректор его решил уволить. И уволил. Тогда говорили, что это произошло потому, что он (Ландау) не признает диалектики, материализма и т.д. И тогда мы все, тогда еще молодые люди, в том числе и профессор Шубников, в качестве протеста подали заявления, чтобы нас освободили от преподавания в университете. И нас всех уволили. Но этого мало. После этого началась "проработка": как это, при советской власти вы делаете забастовку, да вы соображаете, что делаете? Начались разговоры по профсоюзной линии, по комсомольской. Я не был комсомольцем, но комсомольцем был приехавший из Ленинграда Померанчук, который сказал, что он за Ландау пойдет на каторгу прямо на комсомольском собрании. Его из комсомола исключили.
Потом получили приказ - нас вызывает нарком Затонский. Это было в 34 году - украинское правительство уже переехало по указанию товарища Сталина из Харькова в Киев, тогда здесь первым секретарем был Косиор, а вторым был Постышев, а Затонский стал наркомом высшего образования, при этом он был членом Политбюро ЦК КПУ. Вы, наверное, знаете, что Политбюро было только в Москве и в Киеве, а всюду были бюро. И вот, по-военному одетый человек выходит из кабинета наркома и приглашает нас войти. Затонский был образованный человек. (Впоследствии его расстреляли, потому что он был председателем счетной комиссии на ХVII съезде. Каганович у него спрашивал, что делать, потому что за Кирова было больше голосов. И он ему сказал, что делать. А Каганович, наверное, рассказал Иосифу). Затонский производил прекрасное впечатление. И вот, когда он нас принял, мы поняли, в чем дело.
Был донос из Харькова, что Ландау выступает против диалектического материализма. В чем это выражается? Да вот, - он против закона сохранения энергии. Вот в таком разрезе и идет разговор: "Что это за забастовка и почему? Ландау против закона сохранения энергии?"
Первым стал говорить я: "Товарищ нарком! Тут дело такого рода. Мы сейчас занимаемся некоторой работой, и у нас с Исааком Яковлевичем Померанчуком недавно не выполнялся закон сохранения энергии, где-то мы ошиблись. Какую же взбучку мы получили от Ландау!” А Затонский был по образованию химик, и это маленькое замечание все поставило на свои места.
Правда, был такой случай, когда Бор думал, что нет закона сохранения энергии, и какой-то месяц Ландау тоже так считал, но Паули всем поставил мозги на место, сказав, что закон сохранения энергии, друзья, от вас не зависит, это есть свойство симметрии времени. Ландау это понял, и потом так всех и обучал всегда - закону сохранения энергии, как свойству однородности времени. Потом говорил Померанчук: "Я никогда не думал, что по такому поводу мы будем вызваны к члену Политбюро... и т.д." В общем, вернулись мы в Харьков, снова написали заявления и стали работать в университете. Правда, Шубникова в университет не возвратили, а Ландау сам не захотел возвращаться.
А потом началась сталинщина: 1 декабря убили Кирова и началось разворачивание террора. Ландау тогда единственный раз в жизни сделал гениальный ход (он был гениальный человек, но он был инопланетянин, он не понимал, что происходит. Хотя именно он нам говорил: "Вы, дураки, не понимаете, что происходит. Вы не понимаете, что такое сталинская конституция, здесь будет великая страна и т.д." В это время задержали Капицу в Москве. Он должен был уехать в Англию, а товарищ Сталин дал указание не выпускать: "Что ему нужно? Товарищ Каганович, товарищ Молотов, разберитесь". Нужно оборудование. Поехали к Резерфорду, он кое-что для Капицы продал (чтобы спасти Капицу) и на Воробьевском шоссе открыли ему Институт физических проблем, и Ландау с Божьей помощью переехал в Москву. А здесь были аресты, расстрелы... Расстреляли Шубникова - гениального ученого. За что? За какую-то чушь гороховую! А Ландау Капица спас.
Когда УФТИ стал развиваться, начали территорию к институту прихватывать. В частности, в доме, в котором мы сейчас находимся, раньше была школа. В частности, здание математического института стало на многие годы административным корпусом УФТИ, и это название за ним посейчас держится. Матинститут создавался Сергеем Натановичем Берншейном, а после него директором был Наум Ильич. В этом здании работали такие люди как Чеботарев, Крейн. Обстановка в институте была замечательная, творческая...
Чеботарев с Ландау любили играть в теннис. А дело в том, что Ландау тогда работал над теорией фазовых переходов второго рода. Там надо было очень хорошо понимать, что такое представления групп. И вот во время этой игры Чеботарев, бывший замечательным алгебраистом, объяснял Ландау, что такое представления и все такое. Ландау долгое время считал, что никакой теории групп нет и никакой теории вероятностей нет, и так далее, и для него это было действительно так. Он был человеком исключительной одаренности и сам собой доходил до того, что исторически было сделано другими. Но здесь нужны были тонкости, которых он не знал, и Чеботарев (которого Ландау очень уважал) обо всех этих тонкостях ему рассказывал... Вот такие люди здесь встречались и вот так они работали, и больше эта атмосфера уже никогда не повторилась.
Наум Ильич о посягательствах на здание не знал. И прибыло постановление - уже Буланкину -- чтобы это здание передать, а математиков разместили на Пушкинской, но это уже была ерунда - кончили институт! А когда-то строили два здания рядом не случайно: одно строили для Обреимова - первого директора УФТИ, - а второе для Бернштейна. Обреимов и Бернштейн были друзьями. А потом Синельников и Вальтер так хитро составили письмо Сталину, что здание матинститута отдали УФТИ. Потом Наум Ильич и профессор Дринфельд ездили в Москву, чтобы отстоять свое здание, но им сказали, что, поскольку документ подписан Сталиным, ни одна душа в мире не может его отменить! Вот так разрушили прекрасный институт, чтобы в его здании разместить первый отдел. И это при том, что и Синельников и Вальтер были в прекрасных отношениях с Наумом Ильичем, они заверяли его, что они здесь ни при чем - это, мол, все Сталин…
8.
Сделаем небольшое добавление к рассказу Александра Ильича о “перипетиях”.
В ходе “перипетий” Л.Д.Ландау решил, что его первый ученик – Л.М.Пятигорский – “стучит” на него в НКВД. А поскольку Лев Давидович был личностью абсолютистской (правовое мышление великого физика находилось в довольно дремучем состоянии), он своего – и первого, и лучшего – ученика немедленно “отлучил от церкви”. Он прекратил сотрудничество и общение с ним, фактически отобрал у него и отдал другому физику практически готовую кандидатскую диссертацию, и т.д.. По умолчанию предполагалось, что остальные физики, причисленные к школе Ландау, сделают то же самое, и тогда Л. М. Пятигорский, как физик, просто перестанет существовать. Но нашлись два мужественных человека, не подчинившиеся воле “первосвященника” и продолжившие общение с изгоем. Это были Александр Ильич Ахиезер и Илья Михайлович Лифшиц, сумевшие даже перед лицом такого авторитаризма сохранить право на независимое личное мнение, право доверять собственным оценкам. Для этого надо было обладать большой силой духа.
А по прошествии очень многих лет оказалось, что имя Пятигорского вообще никак не фигурирует (даже не упоминается!) в знаменитом “деле Ландау”. Лишь тогда Ландау снял свое “табу на Пятигорского”. Для Пятигорского это была трагедия, незаслуженно поломавшая всю его жизнь. В подробностях эта история описана в статье Бориса Горобца “Трагедия первого ученика Ландау”. Читатель найдет ее здесь: http://clubs.ya.ru/4611686018427425093/replies.xml?item_no=3477. И как тут не вспомнить о том, что за стеклом книжного шкафа в кабинете И. М. Лифшица был прикреплен листок бумаги с прекрасными стихами, собственноручно записанными для него их автором, Давидом Самойловым:
Кто устоял в сей жизни трудной,
Тому трубы не страшен судной
Звук безнадежный и нагой
Вся наша жизнь – самосожженье,
Но сладко медленное тленье,
И страшен жертвенный огонь…
В этих стихах одно слово сегодня нуждается в толковании. Это слово – «устоял». Что значит «устоял»? В подстрочных смыслах тех лет «устоять» означало остаться человеком, сохранить порядочность, не взирая на ломающие душу обстоятельства. Устоять – это в годы «охоты на ведьм» выйти на трибуну после лекции партийного философа-обскуранта и во всеуслышание защитить честь и достоинство своей науки и коллег-физиков. Устоять – это на ученом совете сказать в глаза тем, кто только что проголосовал против прекрасной диссертации по антисемитским мотивам, все, что ты о них думаешь, устоять – это пригласить на свой юбилей ученика, находящегося в немилости у КГБ. Это – очень-очень изысканно вежливо, но непреклонно отказаться подписывать письмо в осуждение академика Сахарова, это едко спросить у большого начальника, объясняющего, что к выходцам из села на экзаменах надо относиться снисходительно: «А что, у нас таланты рождаются «тiльки попiд вишнями»? И все это, как и многое другое, было в их жизни – уж что-что, а честь наши Учителя имели!
9.
В этом году исполнилось 110 лет с тех пор, как в далеком белорусском Черикове в семье земского врача родился Наум Ильич Ахиезер, волею бурного времени заброшенный к нам в Харьков и ставший важной знаковой фигурой для интеллектуального облика столицы Слобожанщины.
Александр Ильич Ахиезер
Выдающийся математик современности, член-корреспондент АН УССР с 1934 года, профессор, заведующий кафедрой математической физики ХГУ, он был среди тех, кто представлял лицо харьковской интеллигенции и одновременно был одним из ее воспитателей. О его математических работах существует целая литература, не очень доступная нематематику. Но чтобы читатель мог составить представление о масштабе его фигуры в мировой математической науке, достаточно сказать, что, когда в 1958 году в Эдинбурге проводился Международный математический конгресс с участием 1600 математиков мирового уровня, его устроители заказали советским математикам всего 5 докладов. В их числе был и доклад, заказанный Науму Ильичу.
Я слушал его лекции и не думал о том, что он мог видеть живьем соавтора формулы Коши — Адамара. Уже для меня Адамар, умерший в 1963 году(!), был так же легендарен, как и Пифагор. Что это все значит? А значит это, что вся история математики, а с ней – всего современного научно-технического прогресса, – спрессована в чрезвычайно узком временном интервале. И все это грандиозное – рядом, только что, буквально вчера…
Еще рядом поражающая воображение эпоха, в которой Наум Ильич был как открывателем и творцом математических истин, так и рядовым покупателем гречневой крупы (о крупе еще скажем).
Лет 20 тому назад кто-то стянул у меня «Вариационное исчисление в целом» Зейферта и Трельфалля. Книгу, мне совершенно не нужную, но купленную в свое время в знаменитом книжном магазине «на Свердлова» только потому, что на ней случайно оказался автограф Наума Ильича. Еще на ней был оттиск печати библиотеки Математического института, в котором Наум Ильич проработал много лет. Эта книга до сих пор остается моей горькой потерей.
Если вы читали «непьесу» Марины Цветаевой «Конец Казановы», то, конечно, должны помнить сцену, в которой Казанова выговаривает Франческе за срезанную с его туфли стразовую пряжку, копеечную стекляшку, на которую соблазнилась вульгарная наивная девчонка. «Но вы ее носили?» – спрашивает Франческа. «Да, носил». И в этом все дело.
Обаяние Наума Ильича покоряло любого, кто попадал в его сферу, внушая чувства, близкие к влюбленности, ну а математика и все с ней связанное вплетались в этот сложный оборот эмоций, приобретая особый вкус и цену, как та стразовая пряжка для Франчески. Или наоборот? Да, и наоборот тоже. Потому что был он немыслим без математики и вне математики. Он не мог бы стать в жизни, скажем, путевым обходчиком или генералиссимусом – только математиком.
Он был культовой фигурой в математическом сообществе, скорее всего, прекрасно об этом знал, но относился к этому отстраненно, как будто это не он сам, а кто-то другой. Однажды я с некоторым удивлением и недоумением наблюдал, как Наум Ильич загружает в свой портфель с серебряной монограммой брикеты гречневой каши по 9 копеек из киоска на углу Пушкинского въезда и ул. Пушкинской. (Поехал посмотрел – нет больше того киоска, но на его месте стоит другой, похожий.) Буквально через полчаса я рассказал об этом Лие Яковлевне, преподавательнице математики из ХПИ. Реакция была такая:
– Наум Ильич? Гречневые концентраты?! Наверное, его жена в отъезде. А он, как истинный интеллигент, не может сказать своей аспирантке «сварите мне, милочка, обед», хотя любая мехматовская аспирантка была бы счастлива сварить ему обед и вспоминать об этом всю оставшуюся жизнь. Вот он и обходится собственными силами…
Впрочем, нужно сказать, что и математика его привлекала не всякая. Почему прервалась его академическая карьера в Москве? Почему он не стал действительным членом АН СССР? Скорее всего, дело было в том, что он, как рассказывал его брат А. И. Ахиезер, категорически отказался от предложения высоко ценившего его И. В. Курчатова возглавить все математические расчеты по атомной бомбе. Груз, ложившийся при этом на совесть, уравновешивался очень существенными материальными благами, но таким был его нравственный выбор, о котором когда-то было принято говорить как о выборе перед Богом. А выбор перед Богом, как ни старайся от него отвертеться, с одной стороны, неотвратим, а с другой – превыше всего. И по тем очень непростым и просто страшным временам нужно было быть очень цельным человеком, чтобы голос начальства не заглушал в тебе голос совести. Потому что она – и есть Бог.
Потом, уже в 60-х годах, он получил предложение баллотироваться в действительные члены АН СССР, но отказался от этой чести, рекомендовав вместо себя талантливого математика с блестящей перспективой – С. М. Никольского, который по сей день живет и здравствует, перешагнув через возраст в 105 лет. И это тоже был его нравственный выбор.
Недавно я прочел толкование слова «джентльмен», данное Бернардом Шоу. Джентльмен, – говорил он, – это тот, кто кладет в общий котел больше, чем берет оттуда. Когда я прочел это, то первым, кого вспомнил – и немедленно – был Наум Ильич.
Я не знаю, какое место отводил в своей жизни сам Наум Ильич факту, в связи с которым его помнят очень многие харьковчане, – по его инициативе в городе была создана знаменитая физико-математическая школа №27, ныне – лицей. Может быть, и небольшое. Теперь этот лицей стал одним из центров подготовки, я бы сказал, мировой научно-технической элиты: его выпускники работают на всех континентах, включая, наверное, и Антарктиду.
Многие по этому поводу говорят: «Ну да, ему надо было где-то собственных детей учить, вот он для них эту школу и сделал». Вполне допускаю, что в этом мнении некая доля правды присутствует. Отчего бы и нет. Но… Он ведь мог организовать своим детям прекрасную школу прямо на дому – любой репетитор, среди которых в то время было немало прекрасных преподавателей, был бы счастлив заниматься с ними у них дома. И это был бы вопрос всего лишь небольших денег, а не больших организационных усилий, хлопот, забот и многолетних тревог. Однако же, осознав, что проблема элитного школьного физико-математического образования – проблема не только его семьи, он не пошел по пути наименьшего сопротивления, а стал решать ее полномасштабно. Вот это и есть джентльменский подход к жизни – отдать много, а взять чуть-чуть. Много ли есть среди нас людей, применяющих такие стратегии в своей жизни?
Сегодня есть Фонд им. Н.И.Ахиезера, поддерживающий материально молодые математические дарования Харькова. Его донором является американский (в прошлом – советский) математик Михаил Брин (отец куда более знаменитого сооснователя компании Google Сергея Брина), которого Наум Ильич в свое время сильно поддержал, приняв к защите в Харькове его диссертацию в те времена, когда защищаться в Москве ему было бы очень сложно. Весной состоялось очередное заседание Фонда, на котором шести молодым математикам были присуждены годовые стипендии им. Наума Ильича Ахиезера. Так что учил молодых людей Наум Ильич не только математике, но и джентльменскому отношению к жизни и к людям.
Недавно мы с друзьями (а если быть совсем конкретным, идея исходила от учившегося у обоих Ахиезеров доцента Б.М.Минковича) решили проинициировать увековечение памяти Александра Ильича и Наума Ильича. Как? Назвать их именем улицу. Сразу две улицы? Нет, одну. Это должна быть улица Братьев Ахиезеров. Они заслужили, чтобы теперь уже быть всегда вместе.
P.S. При написании этой статьи я беззастенчиво пользовался свободным временем и хорошим отношением адъюнкта Александра Ильича Ахиезера проф. Я.С.Шифрина и аспиранта Наума Ильича Ахиезера проф. Ю.В.Ганделя, за что им обоим моя глубокая благодарность.
