1. История про собачку
...А теперь история про собачку, но предупреждаю, она будет длинной, потому что мне трудно было бы обойтись без пред–истории.
Вскоре по приезде нашем в Израиль мы познакомились с некой пожилой семейной парой – доктором Мордехаем Зивом и его женой Ядвигой. «Поляки» - как называют здесь репатриантов из Польши. Старый доктор Мордехай потерял в Катастрофе всех своих близких (в тридцать девятом году он, девятнадцатилетний, бежал в Советский Союз, любимая мама и младшая сестричка отказались с ним ехать.) Ядвига – одна из уцелевших узниц Варшавского гетто. Интеллигентность этих людей, их душевное благородство, уникальный заряд активной доброжелательности, их любовь к жизни, мягкий юмор… Как говорила моя Гайа Филипповна: «Что ты, детуся! Таких людей теперь уже не делают!» И точно - не делают. Свой первый настоящий Седер-Песах мы провели в их в доме. Три года назад. Широкий стол в просторной, ярко освещенной гостиной был накрыт белоснежной, безупречно отглаженной скатертью и торжественно сервирован. Горели свечи в серебряных подсвечниках. Доктор Мордехай, сидя во главе стола, читал Агаду, переводил и объяснял ее содержание приглашенным «русским». В тот вечер он казался мне щедрым и величественным, как настоящий царь. Угощение, которое приготовила на Седер-Песах Ядвига – традиционно-ашкеназийское, обильное и великолепно украшенное, - было выше всяческих похвал. Ядвига, несомненно, была душой этого прекрасного дома и этого прекрасного праздника. Когда вечером мы вместе вышли на улицу, то увидели на небе полную луну в тускловатой красно-бурой дымке. Начиналась военная операция в Ливане.
И вот в этом году мы снова получили от семейства Зивов приглашение на Седер-Песах. Но не к ним, а к их единственной дочери, которая жила с мужем и детьми в одном из близлежащих мошавов. Никогда прежде мы не были в этом доме, и нам очень там понравилось. Основательно, но уютно – большой рояль в гостиной, пасхальные свечи, старинный комод; портреты родителей и другие картины на стенах; цветы... Стол, естественно, приготовила Ядвига – «гефильте фиш», какие-то фаршированные куры, бульон с «кнедлах», разные виды мяса и т.д. и т.п. Убежденному вегетарианцу остается в такой ситуации только глядеть на все это великолепие и молча поглощать цимес. Однако, признаюсь - мне настолько нравится вкус ритуальных угощений первой части трапезы: вкус мацы, горькой зелени; вкус простого, круто сваренного яйца, - что никаких сожалений по поводу недоступных мне роскошных яств я никогда не испытываю. Кроме всего прочего, Ядвига украсила стол композициями из живых цветов.
- Ах, что за прелесть! – восклицали гости. – Кто же такое сделал?
- Я сделала, - отвечала Ядига
- Cами? Да нет, разве это возможно!
- Возможно…
Компания за столом собралась весьма пестрая. Кроме детей и внуков нашей почтенной пары было еще несколько приглашенных семейств. В большинстве своем, такие же, как и мы, «русские» репатрианты - подопечные Ядвиги и доктора Мордехая. Не все были между собой знакомы, и потому общая беседа между нами сама собою склеиться не могла. Эту общую беседу создавала, поддерживала, украшала и расцвечивала своим юмором Ядвига. Гости уселись вокруг нее кружком, отзываясь смехом на ее шутки или отвечая на ее вопросы. Мало-помалу мы стали проявлять и собственную активность. Разговор зашел о кино. Сейчас очень популярен фильм «Жизнь прекрасна»: об итальянских, евреях во время Второй мировой войны. Сама я этот фильм еще не видела, но те, кто видел – пребывают в полном восхищении. И вот одна из присутствующих женщин выразила свой восторг по поводу фильма. Ядвига выслушала ее без улыбки, и отрицательно качнув головой, сказала:
- Там неправда!
- Что неправда?
- Там все, все неправда.
- Ну что вы, Ядзя! Почему неправда?
- Вы знаете, я, вообще, не могу читать о Катастрофе… не читаю книги. Не могу смотреть фильмы… Как будто заново переживаю … Не могу… А это знаменитое кино я все-таки посмотрела… и знаете: то, что там показано - неправда… Так не могло быть!
- Но почему же? Мне кажется, это выглядит вполне достоверно…
- После всех гееномов, через которые мне пришлось пройти, я могу вам сказать: из таких вещей нельзя сделать шутку… Не дано… не-воз-мо-жно. Вы понимаете?
- Но это же не шутка… это - смех сквозь слезы! Когда выходишь из зала, знаете, вот тут - в горле - стоит ком.
- А, послушайте - когда людей отправляют в газовые камеры…. Э-э-э… из этого нельзя сделать игру… это невозможно… У меня ведь тоже был маленький братик… Мы прятались - вы же знаете - ему было тогда четыре года… а когда закончилась война – ему исполнилось девять... Вы представляете! – четыре с половиной года! Четыре с половиной года мы сидели там закрытые, возле свинарника: выглядывали только в узенькую щелочку... А брат был совсем еще маленький мальчик, совсем маленький… и нам тоже хотелось доставить ему хоть какую-нибудь радость… Хоть какую-нибудь радость!… А там, на улице, знаете - снег, мальчишки играют – бросают снежки, бабу лепят, и братик просит: «Мне бы хоть одним пальчиком снежок потрогать! Хоть одним только пальчиком!»… И что вы думаете! – он ведь все уже понимал. Когда он заболел тяжелой скарлатиной... маленький ребенок, высокая температура, - но он знал – нельзя ни кашлять ни плакать… ни кашлять ни плакать!… Я рассказываю про это школьникам, когда меня приглашают на День Катастрофы. Они внимательно слушают... Но самое большое впечатление всегда производит история про Мушку.
- Кто такая Мушка?
- А разве я вам о ней еще не рассказывала?
- Нет, нет. Расскажите!
- Расскажите, Ядвига! Пожалуйста!
- Ну хорошо,слушайте…
Ядвига замолчала ненадолго, собираясь с мыслями.
- Вы ведь все знаете, что во время войны нас прятала у себя одна полька?
- Да, да… когда вы ушли из гетто…
- Только вы не подумайте, будто она делала это от большой любви. О нет… Мы платили ей огромные деньги. Очень большие деньги… Правда, не мы, другие люди за нас платили… Потом мы им вернули… но в общем, это неважно…
- Но все равно, она ведь серьезно рисковала!
- Да, рисковала, конечно… Муж у этой женщины был в плену, а она сама была эта… пьяница… Однажды она выдала нас полицаю, эта женщина..
- Вы рассказывали, что это случилось в конце войны, когда уже подходили русские, и полицай решил, что ему теперь, наоборот, выгодно вам помогать…
- Да… Ну так, слушайте – как-то раз, задолго до этого случая, хозяйка привела к себе в дом собачку. Маленькую такую дворняжку. Мы сразу с ней подружились. Дело было летом, наша каморка находилась возле свинарника, и в ней было полно мух. Мы ловили этих мух и угощали ими собачку. Ей это очень нравилось. Потому мы назвали ее Мушкой. Не понимаю, каким образом, но Мушка сразу поняла, что мы прячемся от людей – услышав шаги на улице или стук в дверь мы тотчас же убегали на чердак. И Мушка, знаете, учуяв приближение посторонних, никогда не начинала сразу лаять. Она прибегала к нам, очень взволнованная, и, перебирая своими лапками, показывала: «Бегите!» И только убедившись, что уже мы вбираемся по лестнице, принималась оглушительно лаять… Там еще кресло такое стояло, старое, с отломанной ножкой, так Мушка запрыгивала на это кресло, лаяла и раскачивала его изо всех своих сил, чтобы заглушить звуки нашего бегства. Однажды хозяйка пригласила к себе в гости мужиков, таких же, как она, пьяниц, и они уселись играть в карты. Нам, естественно, пришлось прятаться на чердаке. Так Мушка стала на них лаять, кусать за ноги. И, в конце концов, выгнала их из дому.
- Удивительно!
- Знаете, с виду эта собачка была такое жалкое, облезлое создание, но для нас она была… королева красоты. Единственное ее достоинство – это был длинный пушистый хвост. Действительно, красивый,… знаете, как у этой…
- У лисицы?
- Да-да, у лисички… И вот как-то раз пришел к нам пан… этот… пан Долинский… сосед, и говорит: «Не нравится мне ваше укрытие. Чердак – ненадежное место. В случае обыска ничего не стоит вас там обнаружить. Лучше бы вам было вырыть себе яму под полом». И принялись мы ночами рыть себе яму – сделали пропилы в деревянном полу, вынули доски, копаем землю, подаем наверх. Мушка бегает вокруг нас, возбужденная, сучит лапками, будто старается помочь. Закончили мы свою работу, и с тех пор в случае опасности стали прятаться в яме. И вот однажды прибегает наша Мушка – самая не своя. Такой мы ее никогда не видели - задыхается, дрожит и перебирает лапками, словно землю под собой роет: показывает нам - прячьтесь! Прячьтесь скорее в подпол! Ну мы моментально в свою яму забрались, хозяйка быстро коврик сверху постелила – потому что пропилы в досках иначе не закроешь – и сверху поставила стол. И тут раздается оглушительный стук в дверь, и входят, - кто бы вы думали?… – входят два эсэсовца с собакой.
- Какой ужас!!!
- Мы слышим, как эсэсовцы говорят хозяйке: «А ну показывай, где ты прячешь своих евреев!»
- Неужели кто-то из соседей донес?!
- Да нет, к нашему счастью, никто из тех, кто, действительно, мог донести, ничего конкретного про нас не знал. То была очень тихая, глухая улица. Дома стояли далеко друг от друга, - большие участки, высокие заборы… Наверное, соседи просто заметили, что эта женщина, наша хозяйка, слишком хорошо живет. Не по средствам… Ведь ей платили за нас большие деньги. А тогда все жили плохо... Поэтому люди решили, что она прячет у себя евреев. Иначе, откуда деньги? Ну вот, немцы и пришли проверить. Хозяйка сильно перепугалась. Начала им говорить какие-то глупости; «нацим» еще больше заподозрили неладное. Собака у них была огромная, доберман, специально натренированная на людей. Они приказали ей: «Ищи! Ты нам уже столько евреев нашла. А ну, ищи хорошенько!». Принялась тут их собака все вокруг себя обнюхивать, и остановилась возле стола: принюхивается и принюхивается, никак отойти не может. Эсэсовцы снова спрашивают хозяйку: «А что это у тебя там, под столом?» Она им отвечает: «Ой! Так это ж я сегодня утром мясо на базаре купила, принесла его домой и случайно уронила на пол…. Как раз на этом самом месте. Вот ваша собака запах мяса и учуяла!» Ну ладно. Облазили немцы весь дом, да так ни с чем и возвратились… И весь чердак, естественно, вверх дном перевернули…
- Боже, какое счастье!
- А теперь послушайте: вы ведь еще не знаете самого интересного! За все то время, что «нацим» были в доме, наша Мушка не проронила ни звука. Ни звука! Она лежала себе тихонечко на полу, у ножки стола, и ни разу не пошевельнулась… Понимаете, она так плотно-плотно прижимала свой красивый пушистый хвост к самому краю коврика - вот так, смотрите! - оказывается, в этом месте выглядывал наружу пропил в досках: хозяйка в панике не обратила внимания, что не закрыла весь пропил…. Представляете? – что могло бы случиться, если бы эсэсовцы его заметили!
- Эта собачка спасла вам жизнь…
- О да! - Мушка спасла нам жизнь…. А когда в сорок девятом году мы уезжали сюда, в Израиль, она побежала вслед за нами на станцию.
- Почему же вы не взяли ее с собой?
- Но как мы могли? Это ведь была не наша собака… Потом мы получили письмо от хозяйки, что Мушка так и не вернулась домой…
-?
- Да-да, она не вернулась… А через две недели Мушку нашли на станции – уже неживую: она околела от голода. Люди говорили, будто все это время она просидела на перроне: ждала нашего возвращения…
весна 1999 г
Гайе Филипповне Коротаевой
Теплый майский вечер. Мы с Ильей идем по Вайцман - центральной улице Кфар Сабы. Прохожие уже по-летнему раздеты - шорты, майки, сандалии на босу ногу. Молодые ребята щеголяют наколками. Такая у них теперь не понятная мне мода. Пытаясь разглядеть многофигурную композицию на загорелом плече проходившего мимо юноши, я немного отстала и догнала своего мужа Илью на переходе, посередине проезжей части. Рядом с ним шагал невысокий, темный, быстрый в движениях, сухой седобородый мужчина - на голове кипа, заправленные за уши пейсы - с виду похож на выходца из какой-нибудь восточной общины. В одной руке он держал стеклянный абажур или что-то в этом роде, а другой, свободной, возбужденно жестикулировал, обращаясь к Илье. Я уловила только обрывок фразы:
Седобородый: - … нету розум! Нету у них розум!
Автор: - У кого?
Седобородый: - А, …у тех… у водителей… Розумеете?… Я из Ческо… словакии.
Автор: - Серьёзно? А по-украински, знаете, как это будет? -” Нема в ных розуму!” Правда, похоже?
Продолжаем путь втроем.
Седобородый: Я из Ческословакии… приехал после войны… Я был в Ош… Ошвиц. Знаете Ошвиц?
Мы молча киваем головами.
Седобородый сгибает смуглую худую руку. Мы видим поблекшую от времени синеватую наколку - лагерный номер Освенцима.
Седобородый: - Вот!
Автор: - Оооо…!
Седобородый (волнуясь): - Было дети… Девять дети… Один я остался…
Автор: - У вас было девять детей?
Седобородый: - Нет!
Илья: - Не детей, а братьев! Девять братьев?
Автор: - Дети или братья? “Ахим”? Правильно? Говорите на иврите, мы понимаем.
Седобородый: - Ахим, ахим… не одни братья, сестры были… Все… Когда освободили Ошвиц, мне было двадцать четыре год и двадцать пять кило… Розумеете?
Мы с Ильей молча глядим в его лицо.
Седобородый: - Двадцать пять кило… А жена была в Брезинке. Знаете,? Концлагерь. В тридцать пятом годе мы поженились и уехали в Исраэль.
Автор: - В сорок пятом. По-русски говорят: “в сорок пятом”.
Седобородый: - Сорок…, как это… четырдесят…пять… А!… - Знаете, сколько у меня дети? Много: дети, внуки… ниним… Как это?
Автор: - Правнуки
Седобородый: - Моей … нине… уже ахат эсрэ (одинадцать)! Розумеете!
Автор: - Одиннадцать! Вот здорово!
Илья: - Что значит: ”нина”?
Автор: - “нина” - правнучка
Седобородый: - А мне сколько? Что вы думаете?
Автор: - Я думаю… э… шестьдесят…”шишим”…
Илья: - Нет, “шивим вэ…”, семьдесят….
Автор: - Я бы сказала, что вам… шестьдесят… пять - “шишим вэхамеш”.
Илья: Да нет! “Шивим вэшеш”… семьдесят шесть!
Седобородый (хохочет): - Да! Верно! Как ты узнал?
Илья: - Вы же сами сказали, что в сорок пятом вам было двадцать четыре. Значит, вы родились в двадцать первом!
Седобородый (продолжает смеяться): - Смотри - два раза резали. Операция. Вот так! (показывает рукой линии, как бы пересекающие грудь и живот).
Автор: - Здесь, в Израиле?
Седобородый: - А где? Здесь! Пятнадцать лет тому… Сердце... Ничего, бегаю…
Автор: - Вы оптимист?
Седобородый: - Конечно! После таких чудес, которые сделал мне Всевышний! Моя жена, она была в Брезинке… Когда пришли… эти… “бритим”… ну…
Автор: Англичане.
Седобородый: - Когда они освободили Брезинку, …там мертвые лежали… три метер высота - мертвые… И жена там лежала. Она головой мало-мало двигала... Вот так. (Показывает рукой слабое движение). Они заметили. Так ее спасли…
Автор: Вы до войны с ней познакомились?
Седобородый: - Нет, после. Поженились и уехали в Исраэль… Я, знаете, не взял компенсацию из Германии… Не захотел! Ничего мне от них не нужно!
Седобородый поднимает глаза и свободную руку к ночному небу:
- От Него я получил компенсацию! (иврит) За все! Всевышний дал мне компенсацию! Мои дети - вот моя компенсация!
Мы снова молча глядим ему в лицо. Наши глаза встречаются. Седобородый опускает руку и улыбается:
 |
 |
- Э-гей! Будет хорошо! Знаете, как у нас говорили? - У нас говорили: ”Жидже! Не дайща и не бойща!”
Автор: - Что-что? Я не поняла. Повторите, пожалуйста, еще раз.
Седобородый: - “Не дайща и не бойща”
Автор: - Я не понимаю. Скажите, пожалуйста, на иврите.
Седобородый: - Ну, “жидже” - розумеете?
Автор: - Да…, но…
Илья: - Да что тут непонятного! -” Не сдавайся и не бойся!”
Автор: - Точно! - “Не дайща и не бойща.” Здорово!
Седобородый приобнял Илью за плечи. Он, примерно, на голову ниже:
- А знаете, сколько у меня детей?
Автор: - Сколько?
Седобородый: - А я их не считаю! (смеется)
Разговор наш, видимо, подходит к концу. Седобородый замедляет шаги:
- Ну, шалом вам, до свидания и всего доброго! “Коль тув!”
Мы отвечаем ему теми же словами
Автор: - Как вас зовут?
Седобородый: - Мне зовут Элиша. Элиша Крисберг (?). До свидания! (иврит) Я люблю весь народ Израиля!
Записано в мае девяносто седьмого. Я хотела озаглавить этот “Разговор» иначе - “Встреча с Иовом”, или что-нибудь в этом роде. Но решила, что не стоит с самого начала навязывать читателю свои ассоциации.
- Они мне говорят: «Вы не еврейка!». Можешь себе представить? – Я - не еврейка! «А кто же я, по-вашему? А?»… Они мне говорят…
- Постойте! Кто говорит?
- Как это кто? – Раввины!!!
- Какие раввины? Где?
- Где? Да у нас, в Харьковской синагоге! «Вот тут, – видите ли, – написано, что ваша мама была украинка, а значит…»
- Послушайте меня, тетя Галя, - раввины при своем праве. Это все по закону.
- Что значит, «по закону»? По какому такому закону? Я тебя спрашиваю!
- По Галахе…
- ???
- По еврейскому религиозному закону. Раввины ведь не от себя говорят. А в законе у них ясно написано: если мать не еврейка… И ничего тут не попишешь - закон есть закон! - такие, как мы с вами, для них не евреи.
- А кто?
- Не важно, кто. Главное, что не евреи.
- Нет, но это же абсурд! Это же полный абсурд, Натанька! Что, разве я должна тебе об этом рассказывать? Вроде, ты сама не знаешь? Не помнишь? А? – Это с моим-то именем-отчеством, с моей фамилией! А внешность! Ну?!!… Бьют-то у нас на Украине не по паспорту. Ты еще не забыла?
Моя собеседница, к началу настоящего разговора провела в Израиле около месяца и собиралась возвращаться домой в Харьков, а я успела здесь прожить без малого пять лет и свою «прошлую» жизнь, естественно, не забыла. Проблема состоит в другом: состыковать мою «нынешнюю жизнь» с «прошедшей» мне пока что не удается. То есть: события и ситуации я могу вспомнить без труда, но живых эмоций при этом не испытываю – так вспоминаешь сцены из некогда любимой книги, с героями которой ты уже давно перестал себя идентифицировать. Возьмем для примера хотя бы такое слово, как «еврей». В контексте той, «прошедшей жизни» оно воспринималось почти, как бранное, а в «нынешней» жизни его употребляют с эпитетом «гордый». «Гордый еврей!». Однако, речь сейчас не обо мне.
- Послушайте, тетя Галя, а зачем вы, вообще, к ним ходили?
- К кому это, к ним?
- Ну, к раввинам в синагогу.
- Как это зачем? За справкой, разумеется! За подтверждением моего еврейства! Ты что думаешь, так легко получить вашу израильскую визу?
- Но смотрите, вы же все-таки приехали!
- Приехала. А знаешь, скольких усилий мне это стоило? Сколько времени пришлось потратить, сколько нервов? Это же целая история - пока друзья выслали мне гостевое приглашение, пока то да се. А в результате выяснилось, что все это пустые хлопоты, потому что за такого гостя, как я, то бишь за не еврея - Ха! - еще требуется сделать крупный денежный залог. Ну, и как тебе нравятся подобные штучки?! А друзья у меня, как ты сама догадываешься, не Ротшильды. Далеко не Ротшильды. Могла я, по-твоему, поставить людей в такое неловкое положение? – Нет? - Вот то-то и оно!
- Но теперь, я слышала, денежный залог уже отменили.
- Правильно! Как только отменили, так я и приехала… Я говорю ему: «Мальчик! Что вы знаете? Вы же ничего не знаете: я всю свою жизнь прожила здесь жидовкой! Жидовкой! Поняли?»
- Кому это вы говорите?
- Кому? Да этому, молодому раввину из Америки… как его…
- Рав Шломо?
- Точно! Рав Шломо! Американец! Что он может знать! «Галина Израилевна Сионова» - «Из-ра-и-лев-на!!!» Не еврейка! - Ха! – Смешно!
Я помню ее, наверное, столько же лет, сколько помню себя. В раннем детстве я называла ее «тетя Галя», когда подросла, перешла имя-отчество: «Галина Израилевна», и вот сейчас, по истечении сорока с лишним лет, снова возвратилась к «тете». В Израиле есть всего лишь один человек, к которому я обращаюсь «дядя», и то сказать, он ведь Илюшин дядя, а не мой! А тетей мне здесь и вовсе называть некого и, пользуясь случаем, я с удовольствием повторяю это милое детское слово:
- Тетя Галочка!
- Что, Натанька?
- А помните, как вы отдыхали с нами в Ялте?
- Ну, еще бы! Конечно, помню.
Мы находимся у нас дома, в Кирият-Савте. Сидим вчетвером у накрытого стола: тетя Галя, моя мама, автор этих строк, и еще одна гостья – такая же «неправильная» полукровка из Харькова, правда, совсем молодая, да к тому же еще, на сносях. Репатриировалась она всего лишь несколько месяцев назад. Одна, без мамы. Назовем ее условно Сонечкой. Если кого-то интересуют подробности, то я могу сказать лишь одно: история ее беременности подтверждает в моих глазах существование любви с первого взгляда. Впрочем, речь сейчас, опять же, не о ней. Просто девочка заглянула к нам на минутку, но задержалась на часок и принимает участие в общем разговоре.
- Ты не представляешь, Сонечка, какая Галина Израилевна была в молодости красавица! Такая красавица!
- Почему не представляю? Представляю! Она и сейчас еще…
- Ай, девчонки, бросьте!
- Нет, честно, тетя Галя! В то лето вы были, наверно, самая красивая женщина на всю Ялту. Яркая, смуглая - эти черные кудри, эти брови! «Глаза, как звезды»! Ослепительная белозубая улыбка! Я хоть и была тогда еще маленькая, но хорошо помню, как смотрели на вас мужчины… и женщины… все на вас смотрели!
- Да, что было, то было, я не отрицаю. Но твоя матушка, кстати, была ничуть не хуже.
- Да, но это совсем другой тип – европейский. А вы были - Шамаханская царица! А туалеты! Какие на вас были туалеты! И сколько разных!… Помните, как за вами ухаживал этот… артист с Мосфильма? - За тетей Галей, Сонечка, ухаживал знаменитый киноартист: молодой, высокий, интересный, он в кино богатырей играл! В плаще, с мечом и в шлеме. Ух!!!
- Послушай, Галка, - вступает в разговор моя мама, - а ты помнишь тот случай, когда он на глазах у всего пляжа разделся и пошел купаться в семейных трусах? В черных сатиновых, до колен? Помнишь?
- Ха-ха-ха! Еще бы! Конечно, помню. После этого случая я потеряла к нему всякий интерес, а тут еще приехала его мамаша.
- Что за мамаша?
- Ладно, хватит об этом. Скажи-ка мне лучше, Натка, помнишь ли ты, как в Ялте ты не хотела кушать?
- Смутно.
- Вот послушай, Сонечка! Этот ребенок настолько отвратительно ел, что я таких больше в своей жизни не видела.
- Что вы говорите? Наталья Борисовна, вы плохо ели? Это правда?
- Правда…
- Ты представляешь, Сонечка – вот сидим мы в столовой, усталые, разморенные от солнца и от пляжа, все давно уже поели, всем ужасно хочется домой, вздремнуть после обеда. А этот ребенок набил себе полный рот и смотрит в одну точку! «Наташа, жуй! Наташа, глотай!», «Наташа, жуй!» Это были муки мученические! В конце концов, мы решили установить дежурства. Чтобы один из взрослых, в порядке очереди, оставался с ней столовой и ожидал, пока она закончит свой обед. Остальные тем временем могли спокойно отдыхать. В общем, наказание это было, а не еда.
- Сейчас у меня нет подобных проблем. Скорей, наоборот.
- Ну естественно! А помнишь, Натка, как ты любила мои дежурства? Я ведь не мама и не бабушка! У меня, знаете, эта девочка кушала нормально. Она всегда просила: «Пускай тетя Галя сегодня подежурит! Ну, тетя Галочка, ну пожалуйста!» Ты хоть это помнишь?
- Нет, тетя Галя, не помню. Я помню только вашу красоту. Вы ведь на папу своего похожи, правильно?
- О! Мы с ним одно лицо, детонька, одно лицо.
- Скажите, тетя Галя ваши родители, наверно, познакомились на войне?
- На войне?!! - Галина Израилевна смотрит на меня тревогой и жалостью, - Да ты что, деточка? Бог с тобою! Ты в порядке? Ну, сама подумай - как они могли познакомиться на войне? Ну, сколько мне лет, по-твоему? А?
- Ой, тетя Галя, извините! Какую глупость я опять сморозила! Вы знаете, со мной в последнее время случается. Это, наверно, возрастное. Не обращайте внимания.
- Натка! И ты еще будешь мне жаловаться на свой возраст! А что тогда нам с твоей матушкой делать? К началу войны, чтоб ты знала, мне уже исполнилось тринадцать лет. А мои родители выросли в Донбассе, в городке Григорьево. Там и они поженились.
На этом месте в разговор снова вступила моя мама, и речь пошла о тети-Галиных родителях: что за необыкновенный человек был ее отец! – волевой, независимый, сильный!. В свое время он был известен, почитай, всему Харькову. А какой интересный мужчина! – теперь таких днем с огнем не сыщешь!
– Ты права! Таких, как он, теперь уже нет!
Две старые подружки говорили о делах давно минувших лет, и нам с Сонечкой оставалось только сидеть да слушать. Течение их беседы было то бурным, то плавным, русло извилистым и временами ветвистым, пока очередной поворот не вынес нас опять в рабочий поселок Григорьево, к семье Галины Израилевны.
- А я и не знала, что Григорьево тоже входило в черту оседлости…
- С чего это ты, Натанька, взяла, что Григорьево входило в черту оседлости? Я, например, понятия об этом не имею…
- Но вы же сказали, что еще ваши дедушка с бабушкой жили в Григорьево!
- Да жили. И я прекрасно их помню. Вот послушай, мой дед, он был совсем небольшого роста, креп, наоборот, высокая, русая, с такими светло-серыми глазами. У них было двое детей: мой отец и еще один сын, дядя Петя. Так вот, что я вам скажу, этот младший, Петя, был у них такой рыжий… ну, с чем бы его сравнить?… нет, я тут ничего похожего не вижу. Понимаешь, красный, огненный! – вот какой был дядя Петя.
- Все, как положено у евреев: один черный, другой рыжий.
- Ну да. Мои родители еще задолго до войны переехали жить в Харьков, а дядя Петя остался в Григорьево, с бабушкой. Он был там видным человеком, работал на заводе, а когда началась война, ушел в партизаны. Жену его звали Лиля, у них было две дочки.
- Тетя Галя, а вы где были во время войны?
- Мы с мамой - в эвакуации, а папа на фронте…
- А бабушка дедушкой?
- Дедушка к тому времени уже умер, а бабушка оставалась в Григорьево. Послушай, Натка, если бы обо всем об этом рассказать! Если об этом рассказать, то ты, наверно, могла бы написать настоящий роман… или поэму. Не знаю…
Было заметно, что тетя Галя волнуется:
- Мою бабушку убили в Григорьево немцы... как еврейку…
- Расстреляли?
- Расстреляли?!! О нет! Ее замуровали в соляных копях… живую…
- О!!!…
- Да. Так оно было.
- Почему же она не уехала в эвакуацию?
- Не знаю. Тетя Лиля с девочками уехали, кажется, в Казахстан. А бабушка? Бабушка осталась. Ты спрашиваешь, почему? Вот этого теперь никто уже никогда не узнает. Тетя Лиля потом говорила, что бабушка наотрез отказалась с ними ехать. Просто не захотела – и все тут. Дяди Пети не было тогда в поселке, а у тети Лили не оставалось времени на уговоры - немцы уже подходили совсем близко. Нужно было бежать, спасать детей. Вот тетя Лиля и уехала без свекрови. Но ни одна живая душа в Григорьево даже не подозревала, что бабушка продолжает жить в своем доме. Говорили, будто «Рыжий» командует где-то партизанским отрядом, а его мать с семьей уехала в эвакуацию. Вообще-то, она была слепая.
- Кто?
- Моя бабушка - она была слепая.
Галина Израилевна ненадолго задумалась, потом продолжила:
- Я уже говорила вам, что бабушка была высокая, с такой, знаете ли, стройной выразительной фигурой: узенькая в талии; а вот эта – видишь у меня? – «мадам Сижу» – так она мне досталась от бабушки. Мой папа тоже - высокий и статный; а дядя Петя, так тот, вообще, был гигант. Настоящий гигант!
- Рыжий гигант?
- Да, рыжий! В поселке его так и называли – «Рыжий». А у бабушки волосы были русые, очень длинные, она всегда их укладывала в высокую прическу. Всегда. Я как сейчас ее помню с такой высокой прической.
- И был в нашем поселке один мужик – из этих, из партийных работников: то ли инструктор, то ли секретарь райкома я не знаю. Когда наши уходили, они его специально оставили для подпольной работы. Но, как только пришли немцы, он тут же им продался, стал работать у них осведомителем. Потом оказалось, он многих людей заложил. И вот однажды вечером проходил этот «райкомовец» мимо дяди Петиного дома, с виду заброшенного, пустого, и остановился рядом. Стоит он там, видимо, и думает: как бы ему «Рыжего» подловить! Была бы ему за «Рыжего» хорошая награда от немцев. Вот так стоит он размышляет, поглядывает в окна - и вдруг! – вроде как огонечек, слабенький-слабенький почудился в глубине комнат. Вроде как вспыхнул – и тут же погас. Что там бабушка делала, я не знаю. «Ага! – обрадовался «райкомовец». – Вот это удача! Похоже, что «Рыжий» сумел-таки пробраться домой! Сейчас мы проверим, он это или не он!». Подошел «райкомовец» к двери, поскребся тихонечко и стал дядю по имени звать: «Петро! Петро! Открывай, не бойся. Это я пришел, Игнатий!» Раньше-то они были хорошими товарищами, и «Рыжий», несомненно, был в курсе, что «райкомовца» оставили для связи. Бабушка тоже была прекрасно знакома с «райкомовцем», он часто бывал у них в доме – уважаемый, партийный человек! Слух у слепых, знаешь, как развит! Она, конечно же, сразу поняла, кто зовет ее сына, подошла к двери и шепчет: «Здравствуйте, Игнатий Федорович! А Петра здесь нет!». Тот моментально смекнул, кто с ним разговаривает и, не ответив ни слова, сразу же отправился в комендатуру с доносом.
- И вот, однажды утром немцы выгнали из домов всех жителей поселка и заставили их построиться двумя рядами вдоль центральной улицы. – Это рассказывала потом моей маме ее младшая сестра, моя любимая тетя Женя, которая пережила оккупацию в Григорьево. - Дело, как видно, было зимой, потому что стоял лютый мороз. Никто из жителей не понимал, что происходит, и всем было очень страшно. Наконец, они увидели группу измученных людей, которых подгонял прикладами и грубыми выкриками жестокий конвой. Когда группа приблизилась к тому месту, где стояла тетя Женя, та сумела разглядеть раненых советских солдат, небольшое количество гражданских и среди них высокую немолодую женщину в одном только платье. У женщины была характерная фигура и очень длинные, ниже колен, седые спутанные волосы. Она как будто бы не понимала, куда ей нужно идти, то и дело спотыкалась, падала на обледенелую мостовую. Конвой ударами поднимал ее на ноги. Женщина была слепая. «А-а-а!– не помня себя, воскликнула тетя Женя. – Софья Давыдовна!!!» Немцы забеспокоились. Кто-то из них, расталкивая толпу, кинулся в направлении крика. А прямо рядом с ней – рассказывала тетя Женя – стоял какой-то здоровенный мужик в огромном тулупе до пят. Он схватил ее, пригнул к земле и быстро спрятал под полу своего тулупа: «Тсс!!! Молчи, дура!». Немец так и не сумел ее обнаружить. А мужик в тулупе был совершенно тете не знаком. Не местный - наверное, из партизан. Впрочем, кто его знает! Вскоре стало известно, что всех тех людей немцы замуровали живьем в соляных копях. Тетя Женя говорила потом моей маме: «Да если бы мы только знали, что Софья Давыдовна никуда не уехала и живет в Григорьево! Мы бы, конечно, забрали ее к себе, мы бы ее спрятали. Но кто же мог это знать! Все думали, что она в эвакуации».
- В сорок четвертом году мы с мамой вернулись в Харьков: советские войска гнали немцев на запад, а на освобожденных территориях восстанавливалась нормальная жизнь. Мой отец был тогда в больших чинах - занимал важный пост в Харьковском Военном Округе, а Харьковский Округ был в те времена очень большой, чуть ли не до самого Крыма. И вот однажды понадобилось папе ехать по области с инспекцией. В число прочих пунктов командировки он включил и свое родное Григорьево. Конечно же, папу давно тянуло туда сердце. Мне к тому времени уже исполнилось шестнадцать, и отец решил взять меня с собой – этот поселок, он ведь был родным для всех нас. Ехали мы на его служебной машине, папа был в военной форме с погонами – талия перетянута кожаным ремнем, на ремне кобура с пистолетом. Высокий, прямой, широкоплечи, черный, как смоль. На войне он отпустил усы. Папа очень меня любил. Вот идем мы с ним рядом по городу, кругом развалины. Папе наверняка уже было известно, что бабушка умерла, но как она умерла, он еще не знал. Идем мы с ним вдвоем по улице – и вдруг из подвала какого полуразрушенного дома слышим женский смех! Такой необыкновенный, чудесный смех - знаете, как будто звенит серебряный колокольчик. Я сразу же его узнала – так умела смеяться только моя тетя Женя. Только она одна на всем белом свете. И папа тоже узнал ее смех. Он велел мне оставаться на улице, а сам вошел в разрушенный дом и начал спускаться по лесенке в подвал. Стою я, помнится, поодаль и слушаю, как звенит серебряный колокольчик, как смеется моя любимая тетя Женя. И вдруг неожиданно смех ее оборвался, слышу раздирающий крик: «Изя!!!», и после этого – мертвая тишина! Через какое-то время поднимается из подвала мой папа и несет на руках тетю Женю. Та ни стоять, ни идти не может. Как увидела меня – так в слезы: «Галонька! Девонька моя родная! Ты здесь? Живая!!! Господи, какое счастье!» Тетя Женя очень меня любила – «А мама? Что с мамой?» «Все в порядке». Короче, что я буду вам рассказывать! Тут были и смех, и слезы, и объятия и вопросы, и снова смех и слезы: «Ну как ты?» «А как вы?» «Где Петя?» «На фронте!» «Где дети?» «Все хорошо» «Изенька, тебе уже сказали про Софью Давыдовну?» «Да, Женя, мне известно, что мама умерла». Тут моя тетя и осеклась – поняла, что всей правды отец еще не знает.
- Тетя Женя забрала меня к себе, а папа отправился дальше по служебным делам. И вот неожиданно встречает он на улице одного своего армейского приятеля, Николаева. Этот Николаев был офицером-особистом, служил в СМЕРШе. - Вы, девочки, конечно, не знаете, что такое СМЕРШ.
- Почему же не знаем? Знаем. «Смерть Шпионам» – вот, что такое СМЕРШ. Страшная была организация.
- Да, страшная… Ну, встретились старые приятели: «Привет-привет!», «Сколько лет, сколько зим!», «Какими судьбами в Григорьево?», «Да вот, в служебной командировке. Хозяйство в области налаживаем. А вообще-то, Григорьево – это мой родной поселок!» «Вот так новость! А я и не знал! Я ведь тоже здесь в командировке. И по нашей части кое-какая работа имеется. Так говоришь, Григорьево, твой родной поселок? А знаешь ли ты такого-то?» И называет фамилию «райкомовца». «Знавал когда-то. А что?» «Да понимаешь, на немцев работал!» «Быть того не может!» О чем они еще говорили, не столь важно, но, в конце концов, Николаев предложил моему папе: «Послушай, Сионов, я как раз сейчас иду его допрашивать. Хочешь со мной? Посидишь в уголочке, послушаешь». Отец и согласился. Смершевец усадил папу в своем кабинете, в темном углу, спиной к окну. «Райкомовец» вряд ли смог бы узнать земляка, даже если бы сильно приглядывался, ведь столько лет прошло, тем более: военная форма, усы. Впрочем, «райкомовцу», надо заметить, было не до того, чтобы глядеть по сторонам. Он послушно отвечал на все вопросы Николаева. А тот заносил его показания в протокол: кто и когда был выдан немцам; при каких обстоятельствах, кого и как потом казнили и все такое прочее. «В такой-то и такой-то день – говорил «райкомовец» тусклым голосом, - за городом, в соляных копях были замурованы живыми такие-то и такие-то граждане». Он называл имена и фамилии: «… Сионова София Давы…»
- Всю эту историю много лет спустя Николаев рассказал моей матери, когда гостил у нас в Харькове: «Но я же ничего не знал и даже не догадывался! Иначе ни за что не пригласил бы его на этот клятый допрос! И вот представляешь, Катерина: вдруг… уж и не знаю каким образом… наверное, боковым зрением, я вижу, как твой Израиль, сделался белее стенки и медленно, как во сне, поднимается со стула, при этом так же медленно расстегивает кобуру и вынимает из нее револьвер. Опять же не знаю, как я успел прыгнуть и перехватить его руку. Короче, пуля угодила в потолок. На звук выстрела сбежалась охрана, дежурные офицеры: «Что здесь происходит?» «Кто стрелял? Почему стреляли?» «Да ничего не происходит, - отвечаю,- все в полном порядке, товарищи! Это был случайный выстрел. Просто случайный выстрел – только и всего. Возвращайтесь на свои места!» Ты представляешь, Катя, чем могла бы закончиться эта история, если бы я не успел перехватить его руку? Мы оба с ним – твой муж и я – вместе пошли бы под трибунал и под «вышку» - без всяких разговоров!»
- Ни я, ни моя тетя Женя, естественно, ничего про это не знали. Отец возвратился мрачный, как туча, и коротко сказал мне: «Все! Собирайся! Мы сейчас же едем домой!» «Как домой? Почему вдруг домой? Ну, папа, ты же обещал…» «Я сказал тебе домой – значит домой!». На обратном пути он не проронил ни слова. Никогда прежде я его таким не видела. Мне было шестнадцать лет, и папа очень меня любил. Когда мы приехали домой, мама бросилась к нему с порога, но он резко отодвинул ее от себя. Та не могла понять, что происходит. «Все вы, невестки, такие!» – только процедил отец сквозь зубы и больше ничего. Он еще долго потом молчал, и только через несколько дней произнес: «Ты должна была поехать в Григорьево и забрать к себе мою маму!» Но думаю, он и сам понимал, что это было невозможно, в сорок первом году мы в панике бежали из Харькова.
- А что «Рыжий», что его жена, дети?
- «Рыжий» благополучно вернулся с фронта, а его жена и дочки - из эвакуации. Дядина жена Лиля долго перед ним оправдывалась, объясняла, что бабушка сама не захотела с ними уезжать – в конце концов, что можно было сделать в такой ситуации? Остаться со свекровью в Григорьево? Но ей же нужно было спасать детей!
- Это верно! В чем ее можно обвинить?
- Ни в чем. Но вот прошло несколько лет, дядя Петя встретил другую женщину и решил уйти к ней навсегда. Тетя Лиля приехала в Харьков просить моего папу о помощи: «Ты же старший в семье, Изя! Ты старший брат. Скажи Петру – ты же знаешь, как он тебя уважает! Он сделает, как ты скажешь. Я все понимаю, ты до сих пор считаешь меня виноватой… но сделай это, пожалуйста, не ради меня, ради детей». «Нет, Лиля, - ответил папа, - я в это дело вмешиваться не стану». Как он сказал, так и сделал.
В тот день я еще водила тетю Галю по нашей маленькой Кирият-Савте – показывала ей чудесные скверики, цветники и лужайки; симпатичные кофейни и синагогу, наш базарчик, два могучих эвкалипта у исторического колодца; новый центр торговли и развлечений, культурный центр. А потом я привела Галину Израилевну на воинское кладбище, где под большими зелеными соснами хоронят молодых - и плачут, плачут, плачут…
В тот день мы говорили много и о разном – и в частности о том, как прекрасна Страна Израиля…
5.03.2000 г. Израиль
