"Нам всем спасла жизнь мама…"*
О таком конкурсе я еще не слышал. Казалось бы, он напрашивался сам собой – рассказать о матерях, которые, пережив огонь Катастрофы, вызволили из этого огня своих детей. Мы много пишем и рассказываем об этих детях – малолетних узниках гетто и концлагерей, чудом выживших в нечеловеческих условиях фашистской оккупации. Но кто помог им выжить, кто свершил это чудо, как не мамы?! Те мамы, которые ценой своего здоровья, а нередко и жизни, ежедневно и еженощно, каждый час и секунду вытаскивали своих детей из ада, спасая их от голода, холода, болезней и "просто" от поджидающей на каждом углу смерти…
Конечно, никто из спасенных детей не забывал, кому они обязаны своей жизнью, но поведать всенародно о своих чувствах, вспомнить детали своей жизни в лагере или гетто (если это можно назвать жизнью) и суметь их при этом выложить на бумагу? И все-таки ассоциация "Уцелевшие в концлагерях и гетто" решилась обратиться к своим товарищам с просьбой: "Вспомним о наших дорогих мамах! Расскажем о том, как они спасали нас в детстве и – спасли!"
Под таким названием - "Вспомним о наших дорогих мамах!" – и был объявлен конкурс. 38 человек откликнулись на него – написали свои воспоминания о родных мамах. Мне, как одному из членов конкурсной комиссии, довелось познакомиться со всеми воспоминаниями, и признаюсь: их невозможно читать без волнения, без сердечной боли и трепета. Но прежде чем высказать свое более подробное мнение, предложу сразу (с небольшими сокращениями) рассказ Валентины Тырмос. Оно пришло первым на конкурс и – члены жюри единодушно присудили ему первое место.
Валентина Тырмос
Моя незнакомая мама
"Жила была девочка в Одессе.
Звали ее Ролли.
Ролли – это я. Это меня зовут Ролли.
Так меня звали всегда, с самого моего рождения и до того страшного дня, когда меня стали называть Валька, а потом уже Валечка, Валюша и, даже, Валентина. Хотя к этим странным именам я за 70 лет так и не привыкла. И когда на улице вдруг разлается оклик: «Валентина-а!», я не оборачиваюсь.
Это ведь не ко мне.
Меня зовут Ролли.
Хотя, если уж говорить правду, то было у меня еще одно имя. Меня звали: «Жиденок».
Об этом времени я и хотела вам рассказать.
Но сначала о Маме.
А вот Мамы у меня как раз и не было.
То есть, на самом деле, она была, но я с ней не была знакома.
Моя мать Тася Тырмос, дочь известного в Одессе хирурга Иосифа Тырмоса и одна из первых в городе женщин-адвокатов, была арестована в феврале 1938-го как «японская шпионка».
Вы мне, конечно, не верите! Это не удивительно. Я и сама в эту «сказку» всю жизнь не верила, пока однажды добрые люди не прислали мне из Одессы за приличное вознаграждение многостраничную копию дела № 115011 по обвинению Тырмос-Брейтбурд Н.И. по ст. 54-10 УК УССР (УМГБ по Одесской обл. Арх. № 6272П).
В этом триллере, которым вся моя семья зачитывалась как детективом Агаты Кристи, наряду с протоколами допросов обвиняемой, протоколами обысков и показаниями «свидетелей», было прямо указано, что моя мать «занималась шпионской деятельностью в пользу Японии» и находилась «в преступной связи» с резидентом японской разведки Чэмуро, секретарем японского консульства в Одессе.
Тасю судило Особое совещание и, учитывая, видимо, явную абсурдность обвинения, приговорило «только» к высылке в Казахстан.
Девочка Ролли помнит себя с 4-х лет, с того самого дня, как она вместе с отцом, архитектором Изей Брейтбурдом, отправилась в ссылку к своей незнакомой матери. А потом была ночь на заснеженном полустанке в казахской степи, где поезд стоит всего три минуты, и мучительная встреча с чужой, высокой и показавшейся даже чем-то страшной женщиной…
Они «познакомились», дочь и мать. И ничего хорошего из этого не получилось. Тася, измученная тюрьмой, не имела душевных сил возиться с избалованной отцом 4-летней девчонкой. А Ролли отказывалась признавать эту чужую и страшную женщину своей мамой. Так и осталась она для меня на всю жизнь только Тасей.
Из письма Таси Тырмос к дочери в Израиль, 6 февраля 1977
"Моя дорогая девочка, почему-то мне стало очень грустно в последние дни, не знаю, увидимся ли…Ты же пойми, что не всякому на роду было написано пережить столько, сколько пережила я. Так получилось у нас нелепо с тобой, но я тебя не виню ни в чем, да и ты, собственно, меня винить не можешь ни в чем. Миллионы пострадали, и мы с тобой оказались среди них. Возможно и, даже, наверное, что все, происшедшее со мной в 1938 году, послужило этому твоему отчуждению и нашему разрыву…".
Моя мама вернулась в Одессу перед самой войной, а 16 октября 1941 года в город вошли убийцы. И нужно сказать правду - ни я, ни отец мой, не смогли бы остаться в живых, если бы не она. Это ее безмерная любовь к нам обоим, это ее железная воля и какое-то нечеловеческое бесстрашие спасли нас.
Трудно в это поверить, но Тася в буквальном смысле слова «проходила сквозь стену». И, что самое удивительное, проводила, протаскивала, сквозь эту стену меня, капризную рыжую девчонку, и моего отца – 37-летнего мужчину, яркая, чисто семитская внешность которого неизменно привлекала к себе внимание.
Это она, незнакомая моя мама, вывела меня из тюрьмы на Люстдорфской дороге, куда 21 октября 1941-го нас загнали румынские жандармы. А потом, разодетая в пух и прах, в палантине из черно-бурых лис, она въехала на извозчике прямо во двор тюрьмы. И в лучших традициях одесских бандитов, не давая опомниться жандармам, с помощью сопровождавшего ее неведомо откуда взявшегося немецкого офицера, буквально вынесла из тюремного корпуса моего отца – больного, оборванного и недоумевающего не меньше жандармов.
Это она, в страшную зиму 1942-го, несмотря на угрозы оккупантов, решилась не идти вместе со всеми евреями в гетто на Слободку. А вместо этого нашла укрытие в случайно сохранившейся квартире на четвертом этаже разрушенного бомбежкой дома. В маленькой кухоньке этой квартиры, под самым потолком, была узкая темная щель – антресоли, где прятались мы с папой. А Тася, рискуя жизнью, доставала где-то для нас еду, фабриковала какие-то фиктивные документы, а по ночам сидела внизу в кухне на табуретке, в полной готовности защитить нас.
Отец мой в этих ее усилиях участия не принимал.
Страдая от несвойственного ему прежде бессилия и вполне справедливо считая, что своим присутствием подвергает опасности дочь и жену, он принял решение «освободить» нас от себя и… повесился. Но Тася, не потеряв присутствия духа, вытащила его из петли и, наверное, в тысячный раз спасла ему жизнь.
В те июньские дни 1942-го мы скрывались на 11-й станции Большого Фонтана, на даче, нанятой за большие деньги у некой Арнаутовой. Попытка самоубийства отца, видимо, испугало ее, и она решила сдать нас властям. Тасю и папу арестовали.
И тут Тася снова «прошла сквозь стену».
Доставленные после ареста в Сигуранцу, мои родители, в ожидании допроса долго сидели в приемной под охраной дежурного румынского офицера. Наступил вечер, а следователь, который должен был проводить допрос, все не появлялся. Приемная опустела, и только дежурный, сидя за маленьким столиком, разбирал какие-то документы. И тут, неожиданно даже для папы, Тася поднялась со скамейки, подошла к дежурному, положила на разбросанные перед ним бумажки дорогое кольцо и сказала ему по-французски: «Донэ муа парти! Дайте мне уйти!»
Растерявшийся от такой наглости, офицер очумело посмотрел на нее и произнес: «Партэ! Идите!». И Тася, даже не обернувшись на папу, твердой походкой прошла к двери и… вышла из Сигуранцы. Ее, конечно, сразу же начали разыскивать, устроили засаду на даче у Арнаутовой, где оставалась я, беспризорный Жиденок, считая, что мать обязательно придет к своему ребенку. Но они плохо знали Тасю.
Несколько месяцев она водила за нос румынскую полицию, скрываясь в различных местах и выискивая возможность спасти папу. Но силы были неравны. В конце концов, Тасю поймали на даче взятки, или, как она сама говорила, «Fragmann de licto» - на месте преступления. И вместе с папой она оказалась в тюрьме румынского Военно-Полевого суда «Куртя-Марциалэ», откуда выход был только один – на расстрел.
21 октября 1942 года в эту тюрьму злая тетка Арнаутова привела и меня.
Около года провела я в «Куртя-Марциалэ» - в женской камере на втором этаже главного корпуса, и Тася снова не спала ночей, отгоняя от меня стаи голодных крыс…
В катакомбах Кривой Балки, на территории лепрозория, где мы, в конце концов, очутились, мы и встретили 9-го апреля 1944 года свое освобождение…"
Портрет Таси Тырмос, присланный ее дочерью, написан кистью Евгения Буковецкого, и тотчас понятно, что эта молодая, красивая, сидящая в старинном кресле в непринужденной, "богемной" позе женщина, не могла не привлечь внимания художника.
Валентина Тырмос, признается, что только спустя годы она "поняла все величие моей незнакомой мамы Таси". Но это признание нисколько не умаляет и величие дочери: она настолько ярко, красиво (не побоюсь в данном случае произнести это слово), с художественным даром (доставшимся, несомненно, в наследство от матери) рассказала о матери, умевшей "проходить сквозь все стены", что перед нами встал поистине живой образ героической женщины, не останавливающейся ни перед чем ради спасения своей дочери, своей семьи.
Честно говоря, и другие авторы раскрывают нам не менее впечатляющие образы матерей. Быть может, их рассказы не обладают высокими литературными достоинствами, но чего у них нельзя отнять, так это звучащие в полный голос искренность и теплота по отношению к своим мамам, чувство глубокой признательности к тем, кто, действительно, даже в аду проходил сквозь все стены ради детей. А главное, что мы видим в этих рассказах – Правду, документальные свидетельства, которые раскрывают нам еще с одной, малознакомой стороны, ужасы Катастрофы и подвиг людей, сумевших выбраться живыми из ее пламени.
"Хочу быть евреем"
"Моя дорогая, светлой памяти мама Фаня Осиповна, - вспоминает Яков Верховский, - родилась в Одессе в 1899 году в состоятельной семье, которой принадлежал трехэтажный двадцатиквартирный дом моего прадеда Мордехая Башняка. Дом этот находился на Молдаванке, на улице Прохоровской, 11. Но после национализации дома, который приносил доход от сдачи квартир, семья осталась без средств существования.
Когда в Одессу 16 октября 1941 года вошли румыно-немецкие варвары, мы всей семьей жили в бомбоубежище Еврейской больницы, где мама работала в отделе кадров. С первых же дней оккупации против еврейского населения начался террор. Людей грабили, выбрасывали из квартир, убивали, угоняли неизвестно куда. За десять дней в Одессе было уничтожено – расстреляно, повешено, сожжено и взорвано более 64000 евреев – в основном, женщин, стариков и детей.
Оставшихся в живых евреев направили под конвоем румынских солдат в Дальник на "регистрацию". Мама держит меня крепко за руку. И тут она наклоняется ко мне и говорит: «Яшенька, мы должны бежать». Я не понял. Как бежать? Куда бежать?
Мы выходим на дорогу, идем по краю, у самой придорожной канавы, и… Мама оглядывается по сторонам и тащит меня за плечи куда-то вниз. Мы падаем в канаву. Прижимаемся к земле. Вдавливаемся в грязь.
В утреннем тумане нас никто не заметил. Затихли окрики румын - все ушли.
Мы осторожно выползаем на дорогу и идем. Все эти дни, недели, месяцы, длившиеся более двух с половиной лет, мы были на грани смерти. Бежали, как загнанные звери, от одной опасности к другой, иногда, еще большей. Пока, в конце концов, не оказались под Тирасполем, в селе Колкотовая балка, где нас никто не знал, и где мы жили по поддельному паспорту мамы на имя Елизаветы Федосеевны Лукован.
Но и этот «русский» паспорт не давал нам гарантии безопасности. Мы были под постоянным страхом разоблачения, и много раз, когда нам грозила опасность, мама нас спасала. Вернувшись в 1944 году в освобожденную Одессу, мама спросила меня при обмене поддельного маминого паспорта на новый: кем я хочу быть - русским или евреем? Я ответил, что теперь мне некого бояться, и я хочу быть тем, кем родился – евреем".
Казалось бы, скупые, без эмоциональных всплесков, слова. Но за этой документальной точностью, за всплывшими в памяти деталями далекого времени кроется невероятное напряжение. И, опять-таки, материнский героизм. После увиденного и пережитого в оккупированный Одессе Фаина Осиповна знает, что ей и ее ребенку уже нечего терять. Она еще не знает о судьбе других 6 миллионов ее соплеменников, но понимает, что обязана бежать из наступающего на пятки ада. А сколько еще мужества понадобилось ей потом, чтобы скрываться опять же на оккупированной земле, и не день, не месяц, а - годы?
И какими только не предстают перед нами эти женщины! Какую проявили они смелость, смекалку, нередко просто женскую интуицию и всегда – абсолютное бесстрашие, полное пренебрежение своей жизнью – ради жизни детей…
Они, эти матери, спасали своих детей при самых невероятных обстоятельствах. Случаев, когда матери толкали своих детей с дороги на обочину, в канавы – чтобы не попасть в руки фрицам, на самом деле, немало. Но это еще не означало спасения, и продержаться "на воле", кочуя от одной деревни к другой, ночуя то в лесу, то в сарае какого-нибудь порядочного крестьянина, добывая себе и ребенку, всеми правдами и неправдами, хоть какой-то пищи – было не легче, чем выжить в гетто.
Спасение из расстрельной ямы
Леонида Грипса мать спасла прямо из расстрельной ямы. Отметив в ноябре прошлого года ее 100-летие (к сожалению, сама она не дожила до этой даты), Леонид счел необходимым написать о своем чудесном спасении – в знак "бесконечной благодарности и вечной памяти о моей Маме". О Татьяне Аврумовне Грипс.
Он вспоминает, как чуть ли не впервые почувствовал свою маму – и запомнил этот миг на всю жизнь , когда та жестко и властно прикрыла своей рукой его рот. Он не мог кричать и шевелиться, потому что мама прижала его еще всем своим телом к чему-то мягкому и липкому. Это были тела еще мгновение назад живых людей. А теперь они лежали под успевшими за секунду до расстрела прыгнуть в яму матери и сына, а на них продолжали падать тела следующих убиенных.
"Пока в лесу мы шли к людям, стоявшим на краю могил, - пишет Леонид, - Мама (он так, всегда с прописной буквы, и называет ее) крепко держала меня за руку, прижимала к себе и тихо, но очень четко и властно требовала, чтобы я не смотрел по сторонам, не боялся, повиновался каждому ее жесту и все у нас будет хорошо. Мама была молодая, крепкая, физически сильная женщина, а по характеру - спокойная, выдержанная, рассудительная. Максимальная концентрация воли и внимания были единственным шансом для спасения в эти трагические мгновения. На краю расстрельной ямы, когда вокруг нас справа и слева начали падать сраженные пулями люди, она увлекла меня за собой в могилу, которая оказалась нашим спасением. Но уже когда мы падали в яму глубиной 4-5 метров, меня зацепила пуля. Ранение было в ногу, но, как оказалось, пуля не задела кость. Однако я почувствовал жуткую боль. На нас падали убитые и полуживые человеческие тела. Это тоже было очень больно. Но мама своим телом накрыла меня и от падающих тел, и от пуль пьяных от водки и крови полицаев, стоявших на краю могилы и добивавших раненых, стонущих людей. Когда все затихло и машины уехали, Мама выбралась со мной из могилы и понесла меня как можно дальше от этого страшного места…".
Этот рассказ можно было бы продолжить и дальше. И как мама, минуя села, железнодорожные переезды и большие дороги, вела Леонида твердо на восток, "к своим". Как они добрались до Днепра и благодаря одному лодочнику переправились ночью на другой берег, как пришлось маме пережить допросы "особистов" – как человеку "с оккупированных территорий"…
37 родственников Леонида были убиты в Троянове и Житомире, а он – благодаря матери – остался жив. Нужны ли тут еще комментарии?
Давида Таубкина мать спасла из Минского гетто тем, что договорилась с подругой семьи – директором местной больницы, которая определила мальчика в "русский" детдом. Карла Столярского мама отправила из того же Минского гетто на медкомиссию, которая признала мальчика "белоруссом" – по отцу, и тоже определила в детский дом. Ни Давид, ни Карл больше своих матерей не увидели, но они твердо знают, кому обязаны своими жизнями. Как и Гита Койфман – председатель Ассоциации бывших узников, которая и стала инициатором данного конкурса.
Гита совсем не помнит своей матери. Та умерла по дороге в гетто – обессиленная от болезни, страданий и пережитого за короткий срок после оккупации. Ей было всего 22 года, а маленькой Гите – два. Она выросла в гетто и выжила только благодаря заботам родных. По их рассказам она и знает свою мать – человека, подарившего ей жизнь.
Любовь и память – вот что отличает прежде всего повествования бывших узников гетто и концлагерей. Всем им сегодня – по 75-80 и более лет. Рядом с ними давно нет мам, но они знают: каждая из них, в отличие от многих других матерей, дважды подарила им жизнь.
… 4 марта, в мемориальном музее "Яд Ва-шем" состоялась встреча бывших узников гетто и концлагерей. Накануне Международного женского дня 8 марта они почтили память своих матерей и всех погибших в Катастрофе женщин. Участникам и победителям конкурса "Вспомним о наших дорогих мамах!" были вручены дипломы и подарки.
*Опубликовано в газете "Новости недели" (Израиль) 06.03.2014
