Предмет рассуждения известного христинского богослова Филипа Янси - прощение. Оно нужно ему не как теория, не модель, не как исторический феномен, а как инструмент решения реальной задачи. Занимаясь сегодняшними проблемами, Янси смотрит в будущее. Для нас эта задача тоже не абстракция, мы сталкиваемся с нею всякий раз, когда встречаясь с нашими друзьями-христианами, отвечаем на их просьбы о прощении своих преступных предков.
Я сформулировал бы эту задачу так: всегда ли покаяние открывает дорогу милосердию? Ответ: "Прощаю, но не могу забыть" проблематичен. У Янси нет ответа, но есть честный путь размышления и обсуждения, гарантирующий, что каково бы ни было решение, в каждом случае
оно будет принято осознанно ("в здравом уме и твердой памяти") и стало быть, ответственно.
Модератор
Что удивительного в благодати?*
с.18
Филип Янси
В страшной тишине ночной
Злобных шавок слышен вой.
Все народы ждут войны.
Ненависти злой полны.
У. Оден
В разгар войны на территории бывшей Югославии я перечитал книгу, с которой познакомился несколько лет назад: «Подсолнух» Симона Визенталя. В ней есть один эпизод, имевший место в пору самой успешной «расовой чистки» истекшего столетия, который объясняет, как и почему Визенталь возглавил охоту на нацистов и сделался едва ли не самым известным борцом с преступлениями на почве расовой ненависти. Его книга посвящена проблеме прощения. Я вновь взялся за нее, пытаясь понять, какую роль прощение может сыграть в глобальных масштабах, например, в моральном коллапсе, постигшем бывшую Югославию.
В 1944 году Визенталь, молодой польский еврей, находился в плену у нацистов. Он видел, как нацисты убили его бабушку на пороге собственного дома, как мать вместе с другими немолодыми еврейками впихнули в товарный вагон. Восемьдесят девять родственников Визенталя погибли от рук нацистов. Он сам, попав в плен, безуспешно пытался покончить с собой.
Однажды ясным солнечным утром, когда заключенные убирали двор госпиталя, где лежали раненые немцы, к Визенталю подошла медсестра. «Ведь вы — еврей?» — спросила она его и попросила следовать за ней. Визенталь, несколько встревоженный, пошел за медсестрой по лестнице, потом по коридору. Так они добрались до затемненной, душной комнаты, где лежал умирающий солдат, весь в повязках. Лицо его было плотно забинтовано, лишь для рта, носа и ушей были оставлены прорези.
Сестра ушла, плотно прикрыв дверь. Пленник остался наедине с этой призрачной фигурой. Раненый оказался офицером СС, он позвал к себе еврея, чтобы исповедаться перед смертью.
— Меня зовут Карл, — прохрипел голос, исходивший из–под нескольких слоев бинта. — Я должен рассказать вам об этом ужасе. Именно вам, потому что вы — еврей.
Карл начал рассказ со своего католического воспитания и детской веры, которую он утратил в Гитлерюгенде. Потом он добровольцем вступил в отряды СС, верно служил фюреру и лишь недавно, после тяжкого ранения, был вывезен с русского фронта.
Трижды во время этого рассказа Визенталь порывался уйти, но каждый раз офицер хватал его за руку бледными, бескровными пальцами. Он умолял выслушать до конца его рассказ о том, что произошло на Украине.
В городе Днепропетровске, оставленном отступавшими русскими, отряд Карла нарвался на мины. Тридцать человек погибло. В отместку эсэсовцы собрали триста евреев, загнали их в дом, облили дом керосином и забросали гранатами. Карл со своими солдатами стоял в оцеплении вокруг дома, с автоматами наизготовку, чтобы застрелить всякого, кто попытается спастись бегством.
— Из дома доносились страшные вопли, — шептал офицер, заново переживая эту сцену. — Я видел мужчину с маленьким ребенком на руках. Одежда на нем горела. Рядом стояла женщина, конечно же, это была мать. Одной рукой мужчина прикрыл ребенку глаза и бросился из окна на улицу. За ними последовала мать. Из других окон падали горящие тела. Мы стреляли… Боже мой!
Симон Визенталь сидел и молча слушал немца. Карл перечислял одно злодеяние за другим, но одна картина не отпускала его: черноволосый, черноглазый подросток летит из окна горящего дома, эсэсовцы расстреливают его, словно живую мишень.
— Я остался наедине со своей виной, — закончил немец свою повесть. — В последние часы моей жизни я позвал вас. Я не знаю вашего имени, знаю только, что вы — еврей. И этого достаточно.
Все, что я рассказал вам, — ужасно, немыслимо. Долгими ночами, пока я лежал здесь, дожидаясь смерти, я хотел поговорить с кем–нибудь из евреев, испросить прощения. Вот только я не знал, уцелел ли хоть кто–нибудь… Наверное, я прошу у вас слишком многого, но если вы не ответите, я не смогу умереть спокойно.
Симон Визенталь, двадцати с небольшим лет, в недавнем прошлом — архитектор, а ныне — военнопленный в рваной униформе с желтой звездой Давида, почувствовал, как давит на плечи, сокрушая, пригибая к земле, непосильная ноша страданий его народа. Он выглянул из окна на залитый солнечным светом двор. Посмотрел на бесформенное, замотанное бинтами, безглазое лицо. Он видел, как над умирающим вьется трупная муха, привлеченная запахом распада.
«Наконец я принял решение, — пишет Визенталь. — Не произнеся ни слова, я вышел из комнаты».
* * *
«Подсолнух» переносит проблему прощения из облзсти абстракций в область современной истории. Я решил перечитать книгу, потому что с подобными проблемами люди сталкиваются и сегодня — в Югославии, в Руанде, на Ближнем Востоке.
В начале книги Визенталь рассказывает эпизод, который я постарался кратко изложить здесь. Во второй половине книги он передает отклики на эту историю таких известных людей, как Абрахам Хешель, Мартин Марти, Синтия Озик, Габриель Марсель, Жак Маритен, Герберт Маркузе и Примо Леви. Спустя годы Визенталь обратился к ним за советом: правильно ли он поступил тогда.
Эсэсовец Карл вскоре умер, так и не получив от еврея отпущение грехов, а Симон Визенталь дожил до того дня, когда американские войска освободили узников концлагеря. Сцена в палате умирающего преследовала его постоянно. После войны Визенталь разыскал в Штутгарте мать Карла. Он надеялся, что разговор с ней поможет избавиться от тягостного воспоминания, но стало еще хуже: мать с нежностью вспоминала детство своего мальчика, когда он верил в Бога и был таким добрым. Визенталь не нашел в себе сил рассказать, к чему в итоге пришел ее сын.
Годами Визенталь задавал священникам и раввинам вопрос: как ему следовало поступить? Прошло более двадцати лет после войны, он записал эту историю и отослал рассказ лучшим мыслителям, специалистам по этике, каких знал — евреям, католикам, протестантам, атеистам. «Как бы вы поступили на моем месте?» — спрашивал он.
Из тридцати двух человек, прочитавших его запись, только шестеро сочли, что Визенталь был неправ, и немца следовало простить. Двое христиан полагали, что переживания Визенталя свидетельствуют об укорах совести, утешить которые могло бы только прощение. Один из них, чернокожий христианин, сражавшийся в рядах французского Сопротивления, писал: «Я понимаю ваш отказ простить. Он вполне соответствует духу Библии, духу Ветхого Завета. Однако существует и Новый Завет, завет Христа, открытый нам в Евангелиях. Как христианин, я думаю, что вам следовало простить».
Его мнение разделили немногие. Большинство ответило, что Симон Визенталь поступил правильно. Разве он имел моральное или юридическое право прощать от лица других жертв? Кто–то даже процитировал строчку из Драйдена: «Прощение обиженным принадлежит».
По мнению еврейских корреспондентов Визенталя, преступления нацистов столь велики, что простить их невозможно. Герберт Голд, американский писатель и ученый, заявил: «Вина за этот кошмар тяжким бременем ложится на всех живших тогда немцев, и любая личная реакция на подобное зло оправдана и справедлива». Другой человек пишет Визенталю: «Прежде пусть миллионы невинных, замученных, убитых вернутся к жизни, а уж потом я смогу простить». Писательница Синтия Озик дает волю ярости: «Пусть эсэсовец умирает, не очистившись. Пусть провалится в ад!» Один из христиан признается: «Я бы задушил его прямо на койке!».
Кое–кто из корреспондентов Визенталя ставит под вопрос саму концепцию прощения. Женщина–профессор отвергала ее как разновидность чувственного удовольствия: так, мол, любовники примиряются после ссоры и снова укладываются в постель. По ее мнению, в мире геноцида нет места прощению. Если прощать, все начнется сначала.
Когда я десять лет тому назад впервые прочел «Подсолнух», меня изумило единодушие отрицательных ответов. Я–то думал, христианские богословы примутся рассуждать о милосердии… Но теперь, когда я перечитываю их решительные ответы на терзавший Визенталя вопрос, меня поражает жестокая логика непрощения. В мире немыслимых жестокостей прощение приравнивается к несправедливости. Оно — бессмысленно и даже бессовестно. Да, мы должны научиться прощать. Но как простить зверства немецких нацистов? Философ Герберт Маркузе утверждал: «Недопустимо, чтобы человек наслаждался, терзая, убивая других, а потом, когда припрет, попросил прощения и запросто получал его!»
Имеет ли смысл надеяться на то, что высокие этические идеалы Евангелия и самая суть его — прощение — проникнут в жестокий мир политики и международной дипломатии? Есть ли у этой небесной, не от мира сего, идеи хоть малейший шанс уцелеть в «реальности»? Эти вопросы преследовали меня, когда я перечитывал книгу Визенталя. А с экрана телевизора на меня обрушивались все более страшные известия из бывшей Югославии.
Мои друзья — евреи высоко ценят христианский идеал прощения. Я и сам назвал его самым сильным оружием в борьбе против неблагодатных сил. Однако великий еврейский ученый Иосиф Клаузнер уже в начале XX века напомнил христианам, что провозглашенный ими идеал превращает их самих в мишень для беспощадной критики. «Религия отстаивает высочайший этический идеал, — пишет Клаузнер, — а политическая и общественная жизнь тем временем погрязли в варварстве и язычестве».
Клаузнер утверждал, что вся история христианства подтверждает его мысль: этика Иисуса непрактична и не находит применения в реальном мире. Он приводит в пример испанскую инквизицию, «отнюдь не шедшую вразрез с христианством». Современный критик добавил бы к этому списку события в Югославии, Руанде и даже в нацистской Германии, поскольку все эти конфликты происходят внутри так называемой христианской цивилизации.
Имеет ли христианская проповедь любви, благодати и прощения какой–либо смысл за пределами семейных раздоров и церковных собраний? В мире, где верх берет грубая сила, возвышенные идеалы кажутся бесплотными, как дым. Хорошо понимая это, Сталин пренебрежительно усмехнулся по поводу морального авторитета Церкви: «А сколько дивизий у Папы?»
* * *
Честно говоря, не знаю, как бы я поступил на месте Симона Визенталя. Можем ли — вправе ли мы — прощать преступления от имени жертв? Эсэсовец Карл хотя бы покаялся. Но как быть с теми, кто с каменными лицами, чуть ли не с усмешкой, выслушали свой приговор на Нюрнбергском или Штутгартском процессе? Мартин Марти, один из адресатов Симона Визенталя, написал ему в ответ слова, под которыми я готов был подписаться: «Я могу ответить лишь молчанием. Неевреи, и в особенности христиане, не вправе в ближайшие две тысячи лет что–либо советовать наследникам геноцида. Да и тогда нам нечего будет сказать».
