Шталаг № 308

Среди густого векового леса ровная площадка песчаной земли обнесена сеткой проволочного ограждения. Деревья почти вплотную подступали к огороженному прямоугольнику. Желтоватые полосы с покрытой зыбью песчаной поверхностью лентами отделяли зеленую чащу от аккуратного ряда столбов с колючей проволокой.

Ветер раскачивал верхушки высоких исполинов, шевелил их ветви, гулким шепотом вихря пробегал поверху, но внизу, на земле, никогда не ощущалось его присутствие.

Лесная лысина, сверху напоминавшая гигантскую рамку с тучами шевелящихся тел, издавала разноголосый гул сотен тысяч людей, который усиливался отражением от деревьев, поднимался вверх и растворялся в голубой синеве неба.

Перед единственными входными двойными воротами, затейливо скрученными из колючей проволоки, по обеим сторонам с внутренней стороны, образуя проход, расположены в ряд по три клетки размером 2x2 метра из той же проволоки. Это карцеры. Все заполнены. Свободных нет. Чем-то провинившиеся имеющие силы стоят, шатаются, переступая с ноги на ногу. Большинство лежат, свернувшись калачиком, с острыми выпирающими лопатками...

Тысячи советских военнопленных в одиночку и группами бесцельно бродят по этому загону. Ярмарочную [13] пестроту напоминает разнообразие форм и расцветок одежды заключенных. Летние гимнастерки, шинели, гражданские костюмы, плащи, демисезонные пальто, сорочки. Грязные, небритые лица на грани истощения. Воспаленные глаза. Стиснутые рты...

Вторая половина сентября 1941 года.

В хорошую погоду днем тепло, но ночи страшны. От холода, пронизывающего и леденящего, нет спасения. Единственное сооружение внутри загона — бетонная уборная, которая укрывает от стужи несколько десятков пленных, которые стоя спят, согревая друг друга. От невероятной тесноты упасть невозможно, но кто упал — верная смерть. Места на ночь в уборной захватываются днем.

Холод заставлял зарываться в землю. Песчаный грунт легко поддается разработке. Небольшими группами в 2–3 человека желающие роют ямки, чтобы можно было, прижавшись, сидеть в них. Кто имеет шинель или пальто, укрываются сверху. Так по лагерю ежедневно появлялись бугристые участки с сотнями ямок, которые зачастую превращались в могилы для тех, кто не успевал выбраться из них при стихийном наскоке обезумевшей толпы.

Почти каждый день для развлечения администрация лагеря перебрасывала через колючую проволоку в толпу руками охранников брюкву. Перебрасывали в разных местах и в разное время. Потерявшие от голода и холода разум тысячи людей набрасывались на брюкву. Они метались по лагерю от одного места переброса к другому. Десятки трупов и сотни покалеченных оставались на местах трудновообразимых свалок. Ямки-укрытия затаптывались со всеми теми, кто не успевал выбраться из [14] них, и бугристые участки превращались в ровные поля с торчавшими вверх руками, ногами, туловищами.

Изуверы с удовольствием бросали брюкву именно в изрытые места лагеря, где и образовывались наиболее сильные свалки.

Несмотря на постоянную опасность быть заживо погребенными, холод заставлял рыть новые укрытия, которые на следующий день или через день опять превращались в могилы.

Сознательное и хладнокровное истязание советских военнопленных голодом, холодом и всевозможными садистскими истязаниями производились систематически изо дня в день.

Сохраняя все меры предосторожности, можно было предохранить себя от последствий всевозможных провокаций, но от голода, холода спасения не было. Не было и малейшей надежды на изменение условий. Каждый день уносил оставшееся силы. Странно было смотреть на товарищей. Поползли слухи о попытках людоедства. Нужно было что-то предпринимать, что-то делать, иначе неизбежная смерть.

Решили делать подкоп под колючую проволоку. В группе из десяти человек. Из них хорошо помню русского Суслова, москвича, механика ЦАГИ, юркого Андрея из Донбасса и почти мальчика Павлика Стенькина (о дальнейшей их судьбе будет рассказано ниже). Место для подкопа выбрали на участке, где лес почти вплотную подступал к ограждению. Начали копать руками в промежутках вспышек осветительных ракет, которые охрана запускала с пунктуальной точностью через каждые 30 минут. Две ночи — и более чем 5-метровый проход через предзонник почти [15] на метр углубился в полосу проволочного ограждения. Около четырех метров ограждения надеялись пройти гораздо легче и быстрее, так как не нужно было маскировать траншею сверху. Две ночи напряжения физических сил и нервов прошли быстро как никогда. Не чувствовалось холода, голода. Все были воодушевлены. Мучительно переживали моменты наибольшей опасности. Самым опасным было совмещение нахождения обходного патруля против подкопа в момент освещения ракетой. Но все прошло благополучно. А в полдень следующего дня, ворвавшись в лагерь, охрана палками и прикладами отделила от общей массы в районе подкопа несколько сот русских. Появились офицеры. Подкоп обнаружили по случайному обвалу около ограждения. Солдаты со злостью завалили остальной участок.

— Кто покажет, кто делал это, пойдет работать на кухню.

Гробовое молчание.

— Если через пять минут не будут выданы, кто копал, все будут расстреляны.

Слышен простуженный надсадный кашель, тяжелое дыхание, несдержанные глухие стоны.

Погнали к выходу. Раскрыли ворота. Проходим мимо проволочных одиночек, в которых доживали последние часы в чем-то провинившиеся товарищи.

Конец. Может, это и к лучшему.

Ноги тяжелые-тяжелые. Твердо уверен, если бы шел один, не хватило бы сил переставлять их. Вместе не так страшно и смерь принять.

Несмотря на физическую слабость, мозг не одурманен страхом. Стремительные мысли, четкие и логичные. На душе горечь от последних месяцев и угрызения совести перед Родиной. [16]

Около двух часов мучительного ожидания расстрела. Стоим на поляне — рядом железнодорожное полотно. Лагеря не видно за стеной леса. С мыслью о скором конце свыклись как с естественным завершением нечеловеческого отношения к нам.

Где-то в лесу рядом прерывистая автоматная дробь. Для оставшихся в лагере товарищей нас уже, конечно, нет в живых.

Перед вечером против нас остановился товарный железнодорожный состав. К несказанному удивлению, нас по счету загнали в товарный вагон. Как только закрылись двери, сразу заговорили все. Громкие шутки, смех. От радости мы готовы были запеть. Все мнения сошлись на том, что нас везут куда угодно, только подальше отсюда. В переполненном вагоне можно было только стоять. Приятная духота и спад нервного напряжения сказались очень быстро.

Когда состав тронулся, почти никто не помнил.