«ГОРОД АНТОНЕСКУ»
Яков Верховский,
Валентина Тырмос
Действие восьмое:
Е в р е и ш л и …
«Зима. Январь. Мороз трескучий.
Сугробы снежные вокруг.
И, окруженные конвоем,
Скрываясь в меркнущей дали,
Евреи длинной чередою
Как смертники на плаху шли …».
Лев Рожецкий ученик 8 класса
одесской школы № 47.
Узник Доманевского гетто.
11 января 1942 года, суббота
87-й день трагедии евреев Одессы
Ну, вот и закончился антракт, прозвенел последний звонок, поднялся занавес, и началось еще одно действие трагедии евреев Одессы.
Этот так называемый антракт продолжался около двух с половиной месяцев – с 3 ноября прошлого года, когда по приказу губернатора Алексяну евреям, как считают некоторые историки, «была объявлена амнистия», и часть их была выпущена из тюрьмы.
Все это время люди, оставшиеся в живых после октябрьской бойни, действительно прожили или, вернее, просуществовали, частью в своих разграбленных квартирах, частью в каких-то случайных укрытиях. Конечно, боялись каждого шороха, конечно, голодали, конечно, старались не появляться на улицах с пришитой к одежде желтой звездой Давида…
Теперь антракт окончен.
Прозвенел звонок, и поднялся занавес.
На сцене скованный 20-градусным морозом город.
Не слышно обычного городского шума, звонков трамваев, гудков машин. На улицах нет прохожих, и даже дым не валит из печных труб.
И странно в этой мертвенной тишине звучит хрустальный перезвон качающихся на ветру обледенелых ветвей акации ,..
В таких декорациях начнется восьмое действие трагедии евреев Одессы.
Антракт окончен…
Да был ли он, этот антракт?
Вынужденный антракт
Да нет, никакого антракта, конечно, не было.
По требованию Антонеску румынские власти день за днем продолжали проводить «очистку» города от оставшихся в живых евреев. И хотя массовые акции уничтожения, типа бойни на Дальнике, не проводились, люди по прежнему гибли. Жандармы вылавливали мужчин, якобы не явившихся на регистрацию, хватали женщин, предъявляя им обвинения в «хранении боеприпасов», в «сокрытии национальной принадлежности», в «фальсификации удостоверений личности». Короче, использовали любой, даже самый абсурдный, предлог для ареста. (1)
ИЗ ИНФОРМАЦИОННОГО БЮЛЛЕТЕНЯ
Преторская служба Одессы, 3 января 1942
*Арестована еврейка Беснов Евгения, 37 лет, без специальности, проживающая по улице Первая Степовая, дом № 1, за то, что сфальцифицировала удостоверение личности, чтобы скрыть этническую принадлежность и ввести в заблуждение румынские власти.
С поддельными документами направлена в Куртя Марциалэ.
*Арестованы еврейки Рая Кац 36 лет, без специальности, Вера Кац, 17 лет, ученица, и Похач Мария, 19 лет, проживающие по улице Московская 40, за то, что публично выражали ненависть против Румынской армии, и не подчинившись приказу №11 от 16.Х-41, хранили оружие и боеприпасы.
Направлены в Куртя Марциалэ.
*Арестован еврей Розенберг Илья, 30 лет, проживающий по улице Московская, 83, поскольку присвоил себе имя Биши, вводя в заблуждение немецкие и румынские власти, и уклонялся от явки в Центральную тюрьму.
Вышеназванный находится под следствием.
*Арестован еврей Вулин Григорий, 40 лет, проживающий по улице Зейтова, 10, за то, что уклонялся от явки в Центральную тюрьму.
Вышеназванный находится под следствием.
Претор, подполковник М. Никулеску
Арестованных евреев обычно отправляли в Центральную городскую тюрьму на Люстдорфской дороге, что в те времена не грозило немедленной смертью и считалось «счастьем». Но часть из них попадала в гораздо более страшное «учреждение»: в Военно-полевой суд, по-румынски «Куртя Марциалэ». (2)
Военно-полевой суд был организован еще в первые дни оккупации - 21 октября 1941 года, и располагался неподалеку от парка Шевченко, на Канатной, 27, в здании Психоневрологического диспансера, известного в Одессе, как «Свердловка».
«Куртя Марциалэ» стал зловещим символом «Города Атонеску» и сыграл роковую роль в судьбе его жителей-евреев.
«Куртя Марциалэ» сыграл роковую роль и в нашей личной судьбе.
Но об этом разговор впереди.
ИЗ ПОСТАНОВЛЕНИЯ № 2152
МИНИСТЕРСТВА НАЦИОНАЛЬНОЙ ОБОРОНЫ
22 октября 1941
Мы, генерал дивизии Константин Пантази, в соответствии с Декретом №2680 от 23 сентября 1941 года, изданным Министерством национальной обороны;
имея в виду рапорт командования «Вранча», содержащем просьбу об организации военно-полевого суда при военном командовании г. Одессы,
Постановляю:
С 21октября 1941 года и до новых распоряжений при военном командовании будет действовать военно-полевой суд под названием «Куртя Марциалэ военного командования г. Одессы».
«Куртя Марциалэ» будет иметь юридическое право действия на всей территории Транснистрии.
Дан в Бухаресте 22 октября 1941гола.
Заместитель государственного секретаря
Министерства национальной обороны, генерал дивизии Пантази
Для сведения, полковник Доносе.
 |
| Постановление № 2152 об организации «Куртя Марциалэ» 22 октября 1941 Ксерокопия. Личный архив авторов. |
При Военно-полевом суде была небольшая тюрьма - всего три камеры, не предназначенные для длительного заключения. В них содержались лица, доставленные из тюрьмы, в ожидании судебного разбирательства или после него, в ожидании приговора. И только в особых случаях - подследственные. Здесь не пытали, как в Сигуранце, но само слово «Куртя» вызывало мистический ужас у каждого, будь он румынским коммерсантом, прибывшим из Бухареста, румынским офицером, солдатом или, не дай Б-г, евреем.
Из «Куртя Марциалэ» дорога была одна – расстрел.
Кровавые вердикты «Куртя» обычно публиковались в «Одесской газете» и немало способствовали тому, что запуганная ими часть местного населения становилось помощниками оккупантов. Доносы на схоронившихся по различным щелям евреев шли потоком.
 |
 |
| Ксерокопии доносов.24-25 ноября. Личный архив авторов |
|
Но, ни доносы, ни достаточно случайные аресты ни, даже, кровавые вердикты «Куртя Марциалэ» не могли решить проблему полной «очистки» города.
В Одессе сложилась особая ситуация, отличная от той, с которой румыны сталкивались в захваченных ими ранее городах и местечках Бессарабии и Буковины. Одесские евреи не жили кучно, в одном так называемом «еврейском районе», а были рассредоточены по всему городу среди нееврейского населения различных национальностей, не отличаясь от этого населения, ни внешним видом, ни языком, ни поведением.
Как можно «очистить» от «этих жидов» город, когда не знаешь, где они прячутся и сколько их, вообще, осталось?
Не объявлять же еще одну, третью по счету, регистрацию паспортов!?
Да и вряд ли на эту «регистрацию» кто-либо теперь пойдет…
Так что «антракт» в уничтожении евреев Одессы был, конечно, вынужденным и связан был только с «техническими трудностями».
Возникала, правда, идея создания чего-то, типа гетто на Молдаванке, для принудительной концентрации там всех оставшихся евреев, но и это казалось проблематичным.
«Антракт» грозил затянуться…
«Сбрось их в Черное море!»
Ситуация, сложившаяся в Одессе, очень досаждала Антонеску и непрерывно муссировалась в Бухаресте на заседаниях его Совета Министров.
Какая честь для нас, право, для двух еврейских детей – Янкале и Ролли, затерянных где-то в развалинах Одессы, что наша судьба волнует Совет Министров Румынии!
Вот и сегодня, в четверг. 11 декабря 1941 года, в Бухаресте проходит очередное заседание Совета, на котором рассматривается «еврейский вопрос» в Одессе. К этому заседанию губернатор Транснистрии Алексяну подготовил специальную объяснительную записку, где подробнейшим образом (на 50-ти листах!) изложил свое видение проблемы.
Губернатор считает, что «еврейский вопрос» в Одессе не может быть разрешен путем создания гетто. Такая акция требует выделить под гетто один из районов города и выселить из него все нееврейское население, что, несомненно, будет жестоко по отношению к этому населению и вызовет вполне справедливое недовольство.
Ну а, кроме того, гетто – не радикальное решение «еврейского вопроса».
Евреев Одессы следует не заключать в гетто, а просто выкинуть из города к чертовой матери, как собак, депортировать и все тут!
Депортировать в Транснистрию, к Южному Бугу.
А там уж, как получится. Лучший вариант - перегнать их через Буг, и пусть «разбираются» с ними немцы.
Напомним, что это заседание Совета Министров проходило 11 декабря 1941-го, в те дни, когда «проблема» Богдановки еще не была решена. В те дни, когда за колючей проволокой Богдановского свиносовхоза, ожидая своей участи, умирали от тифа, голода и холода более 50 тысяч пригнанных из Одессы евреев. Немцы же, несмотря на все официальные соглашения и неофициальные обещания, заниматься их уничтожением нагло отказывались.
И что ж Алексяну сейчас предлагает?
Депортировать к Бугу еще одну партию евреев?
И усложнить отношения с немцами, которые и так в последнее время не ахти...
Антонеску возмущен. Он обвиняет Алексяну в том, что тот просто «не хочет» решать проблему «очистки» Одессы. Не хочет, и все…
Алексяну пытается оправдаться: «Нет, почему же… Многие убиты, многие повешены на улицах…».
Слова об убитых и повешенных, как видно, успокоили Антонеску.
«Вот так и действуйте! – говорит он. - Так и нужно действовать, потому что я отвечаю перед Историей…
Мы не имеем права проявлять к жидам мягкотелость, потому что они тоже не сжалились бы над нами. Ни надо мной, ни над тобой и ни над вами…
Не думайте, что они не отомстят вам, если у них появится такая возможность. И для того, чтобы некому было мстить, я уничтожу их всех сейчас…». (3)
История, конечно, историей, честь ей, как говориться, и хвала, но никакого конкретного решения по поводу одесских евреев в тот день Совет Министров Румынии так и не принял.
Прошло четыре дня.
И снова - заседание Совета Министров, и та же повестка дня.
На сей раз заседание особенно многолюдно. Кроме министров, на нем присутствуют и их заместители и даже всесильный глава SSI генерал Эужен Кристеску.
Трудно сказать, что произошло за четыре дня, минувших между этими заседаниями, только сегодня Антонеску настроен гораздо более свирепо. Сегодня «Красной Собаке» уже безразлично, что сотворит Алексяну с одесскими жидами: расстреляет, повесит, депортирует к черту – «la dracu» .
Лишь бы их не было в городе! Не было в природе!
Лишь бы НАС не было в природе!
«Ничего не хочу знать», - рычит «Красная Собака».
«Загони их в катакомбы – in catacombe! Сбрось их в Черное море – in Marea Neagra! С моей точки зрения, они просто могут сдохнуть! Пусть сдохнет сотня, пусть сдохнет тысяча, пусть сдохнут все…».
[Стенограмма заседания Совета Министров Румынии, 16 декабря 1941-го. Архив министерства внутренних дел, папка 400/10, том 78]
Ну, вот и все!
Предложение Алексяну принято: евреев Одессы ожидает депортация.
Но это только так говориться: «депортация». Все здесь присутствующие, и министры, и их заместители, и глава SSI генерал Кристеску, прекрасно понимают, что истинный смысл этого слова: «смерть!».
Евреев Одессы вначале выгонят из города в Транснистрию, к Южному Бугу, а затем, тех, кто останется в живых после этой, с позволения сказать, «депортации», перегонят по временному мосту у Николаева через Буг, в Рейхскомиссариат «Украина», и … все!
Практически, вопрос закрыт.
Приговор подписан.
Осталось только уточнить детали: сколько всего их осталось, этих жидов, где они схоронились и как выкурить их оттуда, чтобы переправить в Транснистрию…
Списки «оставшихся»
Еще в ноябре 1941-го, вскоре после так называемой «амнистии» и начала вынужденного антракта в акциях уничтожения, Алексяну стал делать попытки выяснить, число оставшихся в живых евреев.
Во-первых, этого требовал от него Антонеску, а, во-вторых – самому любопытно!
Была проведена и некоторая импровизированная перепись населения.
Нет, нет, конечно, румыны в те дни не имели ни знаний, ни опыта для проведения «настоящей» переписи, не обладали они, ни современной американской техникой IBM, ни перфокартами, которые с таким успехом использовали нацисты в Европе. (4)
Зато, к их услугам были… дворники.
Знаменитые одесские дворники. Многие из которых были лично заинтересованы в скорейшем выдворении евреев из их удобных квартир, полненные всяческого «добра» в виде «малированных» кастрюль и пуховых подушек.
Дворники подготовили списки «оставшихся», но, видимо, несколько перестарались, внеся туда более 100 тысяч человек!
Сказалось, видимо, неодолимое желание обладать «малированными» кастрюлями, и в списки, кроме евреев, попало значительное число одесситов других национальностей.
Алексяну не поверил дворникам - уж очень нереальными показались ему эти 100 тысяч. Нужно было искать другое решение, и вскоре оно было найдено.
Этим решением стал так называемый «Еврейский комитет»!
Сам ли уважаемый профессор до этого додумался, или немецкие коллеги подсказали, неважно, но в городе действительно был создан Еврейский комитет. И даже не один, а несколько. В соответствии с действующими полицейскими районами – в каждом полицейском районе свой.
Организация этих комитетов или на языке нацистов «юденратов», была, конечно, санкционирована властями, власти же выделили им помещения и снабдили необходимыми документами для охраны от всяких «неожиданностей» и свободного передвижения в любое время суток.
Что собой представляли Еврейские комитеты, и каковы были их обязанности, вы, конечно, помните. Вы помните юденрат Варшавы и его председателя Адама Чернякова, который зарегистрировал более 268 тысяч евреев. Всех их вначале согнали в гетто, а затем уничтожили. Всех, включая малых детей. Адам Черняков не смог снести своей вины и покончил жизнь самоубийством.
Юденраты действовали на всех оккупированных немцами и румынами территориях и везде составляли списки евреев, помогавшие выманить их из укрытий и уничтожить.
Об одесских Еврейских комитетах почти ничего не известно.
Мельком о них упоминает профессор Саул Боровой. (5)
Мельком - Леонид Сушон, мать которого Фредерика, врач Еврейской больницы, была членом комитета, помещавшегося в здании Медицинского института, на Херсонской.
Сушон: «Там … возник в ту пору своеобразный «штаб» для помощи евреям, для их лечения, снабжения продуктами и просто для учета – составления списков оставшихся…». (6)
Трудно себе представить, правда, что Еврейский комитет, в работе которого участвовала доктор Сушон, в эти страшные дни в Одессе занимался «лечением евреев и снабжением их продуктами». Во всяком случае, мы об этом не слышали.
А вот «учет» или составление списков «оставшихся» - это другое дело.
О списках «оставшихся» вспоминает еще один одессит - Иосиф Каплер, юрист по образованию, который когда-то был членом Бунда, издавал газету «Одесский листок», а в декабре 1941-го, в уже достаточно солидном возрасте, оказался членом Еврейского комитета, помещавшегося на Ольгиевской, 18. (7)
По свидетельству Каплера задачей его комитета в первую очередь было составление списков «оставшихся», а во вторую (но далеко не последнюю!) – «сбор еврейских ценностей» для передачи властям.
К «ценностям», кстати, кроме золота, серебра и бриллиантов, причислялись обычно ковры, картины, мебель, посуда, постельное белье, меховые шубы и даже предметы одежды. Известен случай, когда какой-то прокурор, видимо, куратор комитета, «заказал» добыть для него «золотые часы хорошего качества, золотое кольцо с большим бриллиантом, два теплых новых одеяла, пять штук новых простынь, четыре пододеяльника, красивый посудный сервиз, и кухонную посуду».
Каплер от сбора еврейских ценностей отказался, предпочтя ему регистрацию и составление списков «оставшихся». Вот ведь что получается: даже Каплер, при всем своем уме и жизненном опыте, не понял опасности этой, с позволения сказать, «регистрации»!
Для проведения регистрации и составления списков «оставшихся» Еврейские комитеты направляли в подведомственные им районы своих представителей, тоже, естественно, евреев, называя их «членами специальных комиссий».
Эти представители, сопровождаемые дворниками (как же без дворников!), обходили квартиры, предъявляли жильцам напечатанные на огрызках бумаги «удостоверения» и, расположившись с удобством за семейным столом, пили предложенный радушной хозяйкой горячий чай (холодно ведь на улице!) и делали свою черную «работу» - переписывали жильцов.
Они вносили в список «оставшихся» точный адрес, имя отчество и фамилию каждого жильца, возраст, пол и профессию, не забывая указать и родственные связи: мать, сын, племянник…
К основному списку прилагался еще один, дополнительный, в котором указывалось число комнат в квартире. Но это понадобиться властям потом, позже, когда эта квартира «освободиться»…
Но как объясняли представители жильцам необходимость составления таких списков? Да, как угодно!
Хоть подготовкой к выдаче « продуктовых карточек».
А что? Вполне логично: в Одессе голод!
Ну, а сами они, что они сами об этом думали?
Вполне возможно, что и они надеялись на получение этих «продуктовых карточек».
Вот перед нами один из списков «оставшихся», составленный в декабре 1941 года и озаглавленный: «Особое дело паспортного стола 9-го полицейского участка города Одессы: список евреев, проживающих на территории 9-го района Одессы, с указанием точного адреса проживания, полного состава семьи, пола и возраста владельцев квартир». (8)
Представители Еврейского комитета, составлявшие этот список, обошли все квартиры евреев в 95 домах, расположенных на 15-ти улицах Одессы.
Дорогие наши, друзья одесситы, где бы ни был сегодня ваш дом, вы, конечно, помните эти милые сердцу улицы и переулки – свидетели нашей юности: Приморский бульвар, Екатериненская, Софиевская, Ланжероновская, Гоголя, Преображенская, Гаванная, Малый и Театральный переулки …
В этом списке «оставшихся» 605 человек.
По нашим подсчетам это, в основном, женщины – 280 человек, от 16 и до 60 лет, 46,3%, и старики – 126 человек, от 60 и до 90 лет, 20,8%.
Мужчин, в большинстве 50-летних и старше, 85 человек, около 14%.
А детей, до 16 лет, - 116, и среди них 23 младенца и 10 оставшихся без родителей, фактически, уже сирот.
Самой старой, Браиловской Хае, из дома № 3 на Екатериненской площади, уже стукнуло 90. А самой маленькой - Аннушке, доченьке Поли Эльзон, из дома № 17 по Ланжероновской, - еще нет и месяца.
В этот список попали трое детей по фамилии Малый из дома № 14, расположенном на Нарышкинском спуске. Родители этих детей - 12-летнего инвалида Изи, 10-летней Сарры и 8-летней Фанюши – погибли, и дети жили одни.
В этот список попала и тетка Ролли, Нора Шер и ее 3-летний сын Эрик из дома № 21 по улице Короленко (так в советское время называлась Софиевская).
 |
| Фрагмент списка «оставшихся» 9-го полицейского участка Одесса, декабрь 1941 |
Зимние дни коротки…
Уже смеркалось, когда в квартиру Норы постучали.
Оказалось, дворничиха, Павлова и с ней двое вполне приличных мужчин, штатских, по виду, евреев.
Это были представители Еврейского комитета, Айзенберг и Файер. Они предъявили Норе напечатанное на машинке удостоверение и объяснили цель своего прихода.
Нет, Нора не предлагала им чаю, не до того ей было. Она была не на шутку встревожена неожиданным визитом и пыталась им объяснить, что, на самом деле, она и не еврейка вовсе и никакого отношения к Еврейскому комитету не имеет. Вся семья ее давно прошла обряд крещения и даже в паспорте она записана русской.
В подтверждение своих слов она показала им свой «русский паспорт», купленный, как мы уже упоминали, за большие деньги ее мужем Сашей в первые дни войны.
«Ну, хоть вы им скажите, Павлова, - обратилась она к дворничихе, - вы же нас знаете».
«Та знаю я, знаю. Казала я им, вже казала, - ухмылялась Павлова, «забывая», что это именно она привела представителей в квартиру Норы.
Представители, правда, успокоили Нору и обещали ей, что, если она действительно русская, то в списке евреев около ее фамилии в комитете обязательно сделают особую «отметку».
Нора не стала спорить, главным образом потому, что ее волновала совершенно другая проблема: все это время в ее спальне, за плотно закрытой дверью, пряталась бабушка Ида.
Ида жила у Норы «без прописки», и обе женщины по советским, давно не действующим, законам считали это страшным «преступлением» и боялись «неприятностей».
Тем временем Павлова тоже вдруг вспомнила об Иде, которую она несколько раз видела во дворе.
«А где бабка?» - спросила она у Норы.
«Ушла. Ушла к себе домой. Моя мать не живет здесь постоянно. Я живу здесь с сыном».
Нора была готова заплакать. Избалованная жизнью, она не привыкла лгать. Красота, материальный достаток, много друзей, любящие отец и мать, любящий муж, два замечательных сына и … вдруг…
Муж арестован НКВД, почему-то, как «немецкий шпион», и где он, неизвестно. Старший сын, 18-летний Гарик, курсант «Мореходки», увезен куда-то, и что с ним, тоже неизвестно. Друзья, один за другим, исчезли. Она осталась одна, с 3-летним ребенком, страдая от диких болей в пояснице, без денег, без топлива, без продуктов. И некому помочь и не к кому обратиться. И нужно еще дать приют старенькой маме, дом которой взорвали красные при отступлении, и она вынуждена жить здесь «без прописки», под постоянным страхом разоблачения, и дворничиха Павлова позволяет себе называть ее «бабкой»…
Это «бабка» по отношению к матери окончательно вывело ее из себя.
Нора уже плакала навзрыд.
Айзенберг и Файер растерялись. Они не ожидали такой реакции и поторопились распрощаться.
Люди они были, наверное, неплохие. Но все же «отметку» о крещении Норы в списке «оставшихся», как мы видим на ксерокопии фрагмента, не сделали.
Их самих, скорее всего, ждала обычная для евреев судьба.
«Айзенберг» очень распространенная фамилия в Одессе. В списке «Евреи- жертвы нацизма», составленном Леонидом Дусманом, мы насчитали десять человек с такой фамилией, от 45 до 2 лет. Все они были расстреляны. (9)
В списке Дусмана есть и фамилия «Файер». Только записана она друзьями, вернувшимися из эвакуации, просто как «Фаер». Вся семья Фаер – муж, жена и 16-летняя дочка – тоже расстреляны.
К концу 1941 года Еврейский комитет 9-го полицейского участка закончил свою работу по регистрации евреев. Завершили работу и Еврейские комитеты других полицейских участков.
Оказалось, что в городе еще оставалось около 40 тысяч евреев.
Неопубликованный приказ
Пока в Одессе шло составление списков «оставшихся», ситуация в Богдановке, к огромному удовольствию Антонеску, прояснилась.
К 28 декабря 1941-го Зондеркоммандо «Rusland» с помощью фольксдойче успела уничтожить в Богдановской Яме около 30 тысяч пригнанных сюда одесских евреев из тех, что остались в живых после бойни на Дальнике. И это, несмотря на 4-дневный перерыв в убийствах по случаю праздника Рождества Христова.
Так что теперь можно было перегонять в Транснистрию и тех, кто попал в списки, подготовленные Еврейскими комитетами. И если даже немцы откажутся принять их на свою территорию за Бугом, фольксдойче сами справятся.
Как только закончился праздник Рождества Христова, 28 декабря 1941 года, в Светлое воскресенье, начальник генерального штаба армии генерал Николае Тэтэряну по приказу маршала Антонеску направил главнокомандующему войск Одессы секретную телеграмму «об изгнание евреев из города».
ТЕЛЕГРАММА
Карпаты, 28 декабря 1941г.
14 часов 30 минут
Президиум Совета Министров сообщает нам:
Господин маршал Ион Антонеску приказал, чтобы все евреи были немедленно изгнаны из Одессы, так как ввиду сопротивления Севастополя и недостаточного количества сил, находящихся там, мы можем ожидать внезапных сюрпризов.
В случае русского десанта в Одессе или в ближайшей местности из-за этих евреев может случиться катастрофа.
Господин маршал Ион Антонеску сказал: «Держать их там – это преступление. Я не желаю позорить всю мою деятельность недостатком предвидения».
Прошу немедленно связаться с губернатором Транснистрии, довести до его сведения вышеуказанное и совместно приступить к немедленному исполнению приказа господина маршала.
Доложите о принятых мерах.
Подтвердите получение.
Начальник генерального штаба армии генерал Тэтэряну
[ООГА, ф. 1620, оп. 1, д. 1486, л. 31. Перевод с румынского]
Смешно, не правда ли?
Антонеску пытается аргументировать депортацию евреев – женщин, детей и стариков - опасностью, которую, как он «предвидит», они смогут представлять для доблестной румынской армии в случае «русского десанта из Севастополя».
Что это? Паранойя?
Или, действительно, «предвидение»?
Только не «русского десанта», а Народного суда, который за все совершенные преступления в 1946-м приговорит его к расстрелу.
И все же, как это ни абсурдно, телеграмма с «предвидением русского десанта из Севастополя» явилась обоснованием депортации и дала возможность Алексяну подготовить специальный приказ, получивший известность как приказ № 35.
Приказ № 35 называет депортацию «эвакуацией».
Но какая разница, каким словом называется это преступление: эвакуация, депортация, изгнание?
Мы называем это словом «смерть».
Разве не на смерть выгоняли из своих жилищ стариков, женщин и детей?
Разве не на смерть в суровую зимнюю пору заставляли их тащиться, Бог знает куда? Без теплой одежды, без продуктов питания, без денег и даже без мало-мальски ценных вещей, украденных убийцами?
Антонеску сказал: выгнать из города, как собак – «un caine».
Но ведь даже собак в такую пору из дома не выгоняют?!
Алексяну, как видно, немало потрудился над составлением этого приказа.
Приказ № 35 в общем виде определял весь процесс депортации.
К нему прилагалась еще и «Инструкция для эвакуации еврейского населения из г. Одессы и его окрестностей», где подробнейшим образом все расписано было и объяснено. Еще бы: 16 параграфов и почти каждый содержит 4-5 подпараграфов, от «а» до «д».
Инструкция оповещала всех заинтересованных лиц о том, что в городе создается Центральное бюро по эвакуации евреев и аналогичные бюро во всех полицейских районах, с особыми полномочиями в отношении эвакуации и в отношении остающегося после этой эвакуации еврейского имущества.
А также о том, что каждому еврею разрешается взять с собою и, особенно, о том, что «не разрешается».
Не разрешалось брать с собой художественные произведения, драгоценности, и, вообще, любые ценные вещи. Не разрешалось брать деньги, кроме германских марок. Не разрешалось брать государственные или банковские документы, оружие и … автомашины.
Автомашины?!
Ну, ну, как видно, домнуле профессор изволили шутить.
Хотя приказ и прилагаемая к нему инструкция были совсем нешуточными.
За их невыполнение полагалось наказание по законам военного времени, другими словами – расстрел.
Но вот что удивительно: несмотря на несомненную важность приказа № 35, готового к публикации уже 2 января 1942-го, он не был опубликован. Не был расклеен, как все предыдущие приказы, на воротах домов и на афишных тумбах, не был пропечатан в «Одесской газете».
Почему?
Неужели «Красная Собака» сжалился над евреями и решил отменить депортацию?
Нет, конечно, не мог он сжалиться, да и депортацию не отменял.
Просто этот приказ, такой удобный на первый взгляд, был абсолютно невыполним!
Ну, подумайте сами, списки «оставшихся», составленные Еврейскими комитетами, действительно, давали возможность добраться буквально до каждого из 40 тысяч схоронившихся в городе евреев и с помощью дворников и жандармов выгнать их на мороз.
Но как возможно было этих выгнанных депортировать?
Не будешь же перегонять к Бугу каждого жида в отдельности, или пусть даже каждую жидовскую семью отдельно?
Видимо, нужно было где-то всех их собрать, сконцентрировать, сосредоточить, а затем уж колоннами гнать дальше, то есть, если хотите, депортировать.
Вот по этой, чисто технической, причине, публикация приказа № 35 была отложена. Заметьте – отложена, а не отменена.
И тут снова всплыла идея создания гетто.
«Якобы гетто»
Ну, не совсем, конечно, гетто, в обычном смысле этого слова.
А временный такой лагерь для концентрации «выгнанных» евреев, так сказать, «якобы гетто». Здесь же могли быть проведены все предварительные операции по депортации: обыски, конфискация личного имущества, селекция.
Для создания гетто был выбран один из самых дальних и заброшенных районов Одессы, фактически пригород, носящий имя Слободка-Романовка - как говорят, в честь династии русских царей Романовых.
 |
| План Одессы, составленный оккупантами |
Итак, Слободка…
Не Молдаванка, заметьте, как можно было ожидать, поскольку именно она была достаточно густо заселена евреями, и здесь легко можно было разместить людей, прибывших из других районов, подселив их к родным и знакомым.
Но нет, Слободка, застроенная в основном одноэтажными частными домиками. Здесь почти не было евреев, да и местные жители – прихожане маленькой церкви Рождества Пресвятой Богородицы - весьма, скажем так, отрицательно относились к евреям и маловероятно, что были бы «счастливы» принять в свой дом таких «постояльцев». Что же касается выселения местных жителей из их домов, ради вселения туда евреев, то об этом и речи быть не могло.
Уже сам выбор Слободки в качестве гетто как нельзя лучше свидетельствует о том, что создавалось вовсе не гетто, а некий перевалочный пункт, не предназначенный для длительного проживания людей.
Итак, Слободка. Как сказано, дальний пригород, отделенный от города высокой железнодорожной насыпью, «украшенной» уродливыми мостами.
Для превращения Слободки в гетто особых усилий не требовалось.
Евреев предполагалось разместить в нескольких пустующих в эти дни зданиях: в студенческом общежитии Одесского водного института, в помещениях Суконной фабрики, в одной из школ…
Ясно было, конечно, что этого недостаточно, что все 40 тысяч «выгнанных» разместиться здесь не смогут. И те, кто не найдет пристанища, за плату или из жалости у местных жителей, скорее всего замерзнут или умрут от голода.
Но это никого не волновало.
Все «эти жиды» и так были обречены.
Район обнесли забором из колючей проволоки, под мостами, служившими импровизированными воротами, поставили охрану, и гетто было готово.
Можно было начинать акцию.
 |
| Железнодорожный мост через улицу Маловского, служивший «воротами» гетто |
Первый этап, вспомогательный: концентрация евреев в гетто.
Второй, основной: депортация в Транснистрию.
И третий - окончательный…
Первый этап начался 10 января 1942 года и ознаменовался появлением на улицах города приказа № 7.
Акция уничтожения последних оставшихся в живых евреев Одессы была, как видно, очень важна для Антонеску, так что в день ее начала губернатор Транснистрии Алексяну получил телеграмму, в которой его обязывали «каждый вечер, ровно в 19:00, информировать домнуле маршала по телефону, что уже сделано и что предстоит еще сделать».
Одесса, 10 января 1942 года, суббота…
Время как будто остановилось, застыло.
Пусто в городе. Тихо. Идет мелкий снег.
Редкие прохожие спешат, жмутся к стенам домов.
Румынские патрули, натянув на уши теплые шапки-качулы, обходят улицы, не давая себе труда даже выборочно проверять документы.
Завтра уже все изменится.
Завтра весь город взорвется выстрелами, плачем, стенаниями…
Завтра весь город заполнится толпами евреев, идущими, в гетто.
Это те, кто еще остался в живых.
Те, кого еще не повесили, не расстреляли, не сожгли.
Теперь они идут в гетто.
Идут пешком через весь город. С узлами, кошелками, чемоданами.
Несут на руках детей, тянут нагруженные скарбом детские саночки, толкают детские коляски. Волочат своих стариков, тащат калек на носилках…
Они идут по мостовой, А на тротуарах стоят любопытные и громко обмениваться впечатлениями, обсуждая идущих по мостовой соседей. И будут, к несчастью среди них такие, кто, выскочив на мостовую, выхватит у старухи узелок с сухарями или сдерет с головки ребенка теплую шапочку.
Жандармы, стоящие на углах, на такие «шалости» внимания не обращают. Их работа - пристреливать упавших.
Говорят, что мороз тогда доходил до 30 градусов Цельсия.
Говорят, что воробьи замерзали на лету…
Есть и сегодня историки, которые пишут, что евреи Одессы «вышли в гетто», что евреи Одессы, видите ли, не сопротивлялись оккупантам, что шли, «как стадо овец на заклание».
Нет, господа историки, вы заблуждаетесь, евреи Одессы не «вышли» в гетто, их выгнали в гетто. И как могли они сопротивляться вооруженным румынским жандармам, когда в этом «стаде», как вы выражаетесь, было 84% женщин, детей и стариков. И лишь 14% мужчин, не призванных в Красную Армию по причине возраста, болезни или увечья?!
Жандармы прошли по улицам города, из дома в дом, из квартиры в квартиру и с помощью дворников выгнали из этих квартир всех, кто был внесен в списки «оставшихся», подготовленные Еврейскими комитетами.
Всех поголовно, включая малых детей, включая стариков и калек, тех, о ком заранее было известно, что не смогут дойти до гетто, что придется добить их в пути.
Так, из дома № 6 по Французскому бульвару дворник Илларион, по прозвищу «Кривоногий», выгнал 80-летнего Шлему Рубина. Дедушка Шлема жил в эти дни один. Жена его Блюма давно умерла, две младшие дочери – Клара и Миля - были в эвакуации, а две старшие – Соня и Рива, остававшиеся в Одессе, - погибли. Строгая незамужняя Соня сгинула где-то в первые дни оккупации, а кареглазую красавицу Риву с мужем и сыном расстреляли на Дальнике.
Так, в одиночестве, он и пошел в гетто.
Высокий прямой старик медленно шел по мостовой, опираясь на палку.
Вот он споткнулся, упал в снег, и никто не помог ему подняться.
Только жандарм подошел и неспешно добил его прикладом. (10)
 |
 |
| Семья Рубин. Шломо, Блюма и дочери – Соня, Рива, Клара и Миля. Одесса, 1914 |
Акт о выгоне в гетто семьи Шустер Архив института Яд-ВаШем, Иерусалим, 2000 |
Эта история имела неожиданное продолжение.
Вернувшись в Одессу из эвакуации в 1949-м, Клара узнала подробности гибели отца и сестер. Их мученическая смерть потрясла Клару. Вопреки всякой логике, ей казалось, что это ее вина - уехала, бросила…
Клара тяжело заболела и спустя гол покончила жизнь самоубийством.
Но все это будет потом, после войны, а пока…
Евреи Одессы идут в гетто.
Из дома № 51 по улице Красная Гвардия выгнали молодую женщину - Геню Шустер с тремя детьми. Ленечке было 9, Ромочке 7, а Изеньке только 4 года. Все они погибли.
Адриан Оржеховский, тот самый рабочий Суконной фабрики, чьи дневниковые записи день за днем сопровождают наше повествование, потрясен «неописуемой», по его словам, картиной гибели одесского еврейства. (11)
ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
«11 января 1942 г.
Сегодня поистине день страшного суда для всех евреев.
Уже с раннего утра, шести часов, потянулись длинные вереницы на Слободку.
У нас во дворе все время раздавался вопль и плачь детей.
Я вышел на базар в половине 8-го и видел всю эту необычную картину исхода евреев из Одессы. По всем улицам тянулись эти несчастные длинной вереницей пешком, со своим грузом, на маленьких санках, еле плетущихся старух, стариков и детей по довольно глубокому снегу.
Видел двух старух, древних совершенно обессиленных. Лежавших прямо на снегу, не имея сил подняться.
Словом, творилось что-то ужасающее…».
Так будет завтра.
А сегодня здесь как будто бы другая планета. Город вымер. Застыл в сугробах. И только колючий ветер властвует на этих пустынных улицах. Метет серебрящуюся в лунном свете поземку, раскачивает голые ветви акаций и завывает в печных трубах.
П р и к а з № 7
На углу Прохоровской и Мясоедовской у покосившейся афишной тумбы несколько темных, закутанных по самые глаза, фигур. Переминаясь с ноги на ногу, они почти по складам читают присыпанный снегом листок.
Это новый приказ румынских властей.
Приказ № 7...
И нам придется привести его почти полностью.
10 января 1942 года
Командованием армией и гарнизоном г. Одессы
П Р И К А З № 7
Я, генерал Н. Тиб. Петреску, командующий армией и гарнизоном г.Одессы, имея ввиду закон № 1748/941, а также имея ввиду приведение в исполнение приказа № 35/942 губернаторства Транснистрии,
ПРИКАЗЫВАЮ:
Ст.1. Все без исключения евреи, находящиеся на территории города Одессы,
интернируются в гетто на Слободке и обязаны явиться в течение 2-х дней, начиная с 10 января 1942 г., с 8 часов утра.
Ст. 2. Интернируемые в гетто евреи могут взять с собой продукты питания, одежду и необходимые предметы хозяйственного обихода, а также ценности и суммы, составляющие их собственность или принятые на хранение…
Запрещается брать с собой в гетто……..
Ст. 3. Направляясь в гетто, евреи обязаны сдать управдомам или дворникам занимаемые ими помещения со всем имуществом, составив список в 2-х экземплярах……..
Ст.4. Управдомы и дворники, а также всякий гражданин, знающий какого либо не явившегося в гетто в вышеуказанный срок еврея, или еврея, который под фальшивыми документами скрывает свое еврейское происхождение (изменив имя, национальность или религию) обязан немедленно заявить, в письменной форме, в районный полицейский участок, указав место, где скрывается такой еврей.
Ст. 5. Лица, которых касается содержание Ст. 1. И которые нарушают распоряжение, изложенное в ней, будут подвергнуты смертной казни…
Ст. 6. Лица, которые будут укрывать, принимать к себе на квартиру или каким либо другим способом помогать евреям в уклонении от интернирования в гетто,,, будут наказаны каторжными работами от 5-ти до 10-ти лет…
Ст. 10. Настоящий приказ издается на румынском, немецком и русском языках, публикуется путем расклеивания на улицах, в гражданских и частных учреждениях, и входит в силу со дня его опубликования и расклеивания.
Дан в Штабе Командования сегодня 10 января 1942 года.
Командующий армией и гарнизоном г. Одессы,
генерал Тибериу Петреску
Следователь Военной прокуратуры, военный юрист,
подполковник Кирил Солтан
 |
| Ксерокопия приказа № 7 «Одесская газета», № 25, 12 января 1942 |
В отличие от неопубликованного приказа № 35, приказ № 7 расклеен на всех воротах, на всех афишных тумбах, на всех столбах. Он должен был стать известен каждому.
Но если сравнить тексты двух этих приказов, №35 и №7, то становится ясно, что это, фактически перед нами один и тот же приказ.
Они отличаются друг от друга только «стилистически»: приказ №35 требует «эвакуировать» всех без исключения евреев из города, а приказ №7 требует от этих же евреев явиться «в гетто».
Выполнение обоих приказов назначено на то же число: 10 января 1942 года.
То есть, как мы и говорили: сначала – гетто, затем – депортация.
И уже при выходе в гетто евреи обязаны выполнить всю подготовку к депортации, как то: сдать дворникам и управдомам свои квартиры, взять с собой минимум каких-то личных вещей и ни в коем случае не бать ничего ценного. Все ценное, к удовольствию дворников, остается в квартирах.
Со смешенным чувством читают этот приказ люди, стоящие у афишной тумбы. Кто-то вздыхает. Кто-то утирает слезу.
Но есть и те, кто не сдерживает злорадный смешок.
Евреи потрясены…
Хотя не знают пока, что Слободка – не самое страшное, что их ожидает.
Не знают, что это «якобы гетто», куда им приказывают явиться, служит лишь перевалочным пунктом. Не знают, что на самом-то деле их ждет депортация в Транснистрию, к Бугу - туда, где в чудовищной Богдановской Яме серебристый рождественский снег стал черным, смешавшись с пеплом сожженных их братьев. Не знают, что ждет их та же судьба…
Евреи потрясены пока только словом «гетто».
Потрясены тем, что у них нет выхода, что они вынуждены подчиниться приказу. Потрясены тем, что, как в нем указано, за неподчинение их ожидает смертная казнь.
Опустив головы, спешат они по заснеженным улицам, спешат домой, спешат сообщить своим близким страшную весть.
Завтра, завтра, на рассвете им придется покинуть свой дом.
Завтра они вынуждены будут идти на Слободку, в гетто.
Удивительно, но каким-то невероятным образом все евреи Одессы в тот же вечер знали об этом приказе. Слух о нем прошел по всем улицам, из дома в дом, из квартиры в квартиру и, как адский огонь, зажег весь город. В полном смысле слова, зажег, так как вдруг, тут и там, в затемненных глазницах окон вспыхнули мерцающие огоньки коптилок.
Всю эту долгую зимнюю ночь евреи не сомкнули глаз.
Всю эту долгую зимнюю ночь они собирались в дорогу.
Прощались с дорогими их сердцу стенами дома, с книгами, с фотографиями.
Плакали…
Для многих эта ночь стала последней.
Одни предпочли самоубийство, другие, как видно, с горя, лишившись рассудка, подожгли свой дом…
Преторская служба Одессы
ИНФРМАЦИОННЫЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
от 11 января 1942 года
* Гражданское население города довольно мерами румынских властей по интернированию евреев в гетто...
* На улице Прохоровская № 29, еврейка Медтт Люба подожгла вещи в своей квартире. Огонь заметили соседи и, с помощью пожарников, быстро потушили. Следствие, проведенное 3-м отделением полиции, показало, что еврейка намеривалась поджечь весь дом, но её планам помешала бдительность дворника и соседей.
Поджигательница признала свою вину и была казнена на месте…
* На улице Пушкинской № 68, в квартире № 17, найдены повешенными евреи - Хайслер Лейзер, 60 лет, и Хайслер Сосия, 62 лет.
Причина самоубийства заключается, видимо, в нежелании быть интернированными в гетто…
Претор, подполковник М.Никулеску.
У них нет шансов…
Одной из тех, кто в тот вечер, 10 января 1941 года, случайно оказался вблизи афишной тумбы, что на углу Мясоедовской и Прохоровской, была Фаничка – мама Янкале.
Заметив толпу у тумбы, она подошла поближе и очень внимательно прочла приклеенный к ней приказ. Прочла и поняла, и поспешила домой, чтобы рассказать матери и сестре о новой подлости оккупантов.
Нет, она не плакала в этот вечер.
Не прощалась с родными стенами, с книгами, с фотографиями.
Она знала, знала с первой минуты, еще там, у афишной тумбы, когда читала приказ, что не пойдет в гетто.
Не пойдет, невзирая ни на какие угрозы.
Не пойдет и не поведет туда сына и мать. И не потянет туда парализованную сестру.
Однажды она уже совершила ошибку – вышла на «регистрацию паспортов» на Дальник. Там погиб ее муж, Гриша, отец Янкале. Да и они с Янкале чуть не погибли. Больше обманывать себя этим бандитам она не позволит!
Фаня, конечно, понимала, что, если они не пойдут добровольно, их выгонят силой. Жандармы просто взломают дверь их квартиры: «Гай! Гай! Репеде!» - и все! Их местопребывание известно. Ведь не случайно же дворник Прокоша недавно привел к ним двух представителей Еврейского комитета, и те всю семью вписали в какие-то «списки».
Нужно бежать отсюда. И как можно скорее.
До того, как приказ №7 войдет в силу.
До того, как вломятся жандармы.
Они уйдут втроем. Цилю придется оставить здесь, в квартире. На несколько дней, пока они не найдут пристанище. Ее, калеку, не смогут угнать в гетто: она ведь не сможет добраться до Слободки.
И Фаничка начала собирать небольшую сумку, а матери и Янкале приказала одеваться. Вещей никаких пока с собою не брать…
Не прошло и часа, как они вышли из дома.
Не имея никакого конкретного плана.
В никуда…
С этой минуты и начался их безумный бег.
От одной опасности к другой, еще большей.
У них, фактически, не было никаких шансов.
Ни места, где можно укрыться, ни друзей, которых можно просить о помощи, ни даже денег.
Только воля. Железная воля одной слабой женщины, спасающей свою семью.
И не следует забывать, что в этом немыслимом беге на руках этой слабой женщины была старуха-мать и сын – одиннадцатилетний мальчишка, черноволосый, голубоглазый, не по летам высокий и, извините за подробности, обрезанный.
Они умудрялись несколько раз уезжать из Одессы в Транснистрию и возвращаться обратно, несмотря на то, что еще в ноябре вышел специальный приказ № 5, в котором «въезд частных лиц в Транснистрию, а также выезд из нее» был воспрещен.
 |
| Приказ № 5 «Одесская газета» № 26 от 14 января 1942 года. Личный архив авторов |
Прежде всего, они отправились (страшно даже подумать!) в немецкое поселение Кляйн-Либенталь!?
Не зная, конечно, что еще в сентябре 1941-го в этот район прибыла Зондеркоммандо «Rusland» во главе с пресловутым штандартенфюрером Хоффмайером. Не зная, что один из важнейших центров «империи Хоффмайера» - Гросс-Либенталь находится в нескольких километрах от Кляйн.
Не зная, что с помощью команды «Rusland» весь этот район давно уже полностью «очищен» от евреев. Не зная о Богдановской Яме, где только на прошлой неделе завершилось убийство 50-ти тысяч человек - тех самых, с которыми в октябре 1941-го, после бойни на Дальнике, они шли в колонне и, к счастью, сумели из этой колонны выбраться.
Укрыться в Кляйн-Либенталь?!
Как «такое» могло прийти им в голову?
Кто «такое» мог им подсказать?
Едва избежав смертельной опасности в Кляйн-Либенталь, они вернулись в Одессу, где все евреи уже были заперты в гетто, и появляться на улицах города стало тоже смертельно опасно.
Правда, в те дни у Фани был уже «русский» паспорт.
Как и каким образом достался ей этот паспорт, Фаня так до конца своей жизни не рассказала. Честно держала слово, данное человеку, «соорудившему» подделку.
Но кто был этим человеком?
Создается впечатление, что с паспортом помогла ей некая Ольга Гааз.
Ольга принадлежала к известному и уважаемому в Одессе клану немцев-фольксдойче, прибывшему в Россию в начале 19-го века. Это были по тем временам весьма образованные люди: врачи, фармацевты, музыканты. Они поселились в Москве и в Причерноморье – в Одессе и в новых, возникших вблизи нее, немецких колониях – Гросс и Кляйн Либенталь.
Ольга жила одна. Муж ее, как многие немцы в то время, был арестован, и она зарабатывала себе на хлеб, занимаясь машинописью. Печатала журналистам статьи, писателям - книги, снимала копии с документов, давала уроки машинописи и неплохо зарабатывала.
Во время румынской оккупации она, получив, как фольксдойче, охранную грамоту – «аусвайс», продолжала свою деятельность и даже расширила ее, выполняя необходимые населению переводы с русского на немецкий и с немецкого на русский. В «Одесской газете» регулярно публиковалась реклама бюро машинописи Ольги Гааз.
 |
| Объявление Ольги «Одесская газета», № 5 от 20 ноября 1941. Личный архив авторов |
Интересно, что после освобождения Одессы в 1944-м, большинство остававшихся в оккупации фольксдойче были арестованы и, в лучшем случае, сосланы в Сибирь. А вот Ольга, которая по роду своей деятельности наверняка была связана с румынскими властями, никаким преследованиям не подвергалась!?
Это невольно наводит на мысль, что она, как и другая, известная нам немка, Эмма Дуккарт – «квартирная хозяйка» и «теща» резидента НКВД в Николаеве Виктора Лягина, была для какой-то цели специально оставлена в Одессе.
Тут явно просматривается «Судоплатовский почерк».
Так это было, или иначе, теперь уже не узнать.
Во всяком случае, Фаничка не случайно всю жизнь молчала об участии Ольги в истории с подделкой паспорта. Подделка – это всегда уголовное преступление, даже в том случае, если она спасает кому-то жизнь.
А паспорт, действительно, спас им жизнь, хотя подделка была выполнена впопыхах и могла быть достаточно легко обнаружена.
Особую проблему представляла печать. По словам Фанички, она сама, своими руками, отодрала от паспорта чужую фотографию, на которой стояла печать, и перевела эту печать на свою фотографию.
Работая над книгой и вновь вспоминая все подробности этой неправдоподобной истории, мы вдруг засомневались: разве возможно вот так просто подделать печать на паспорте?
Может быть, Янкале что-нибудь перепутал в рассказе матери или забыл?
Ведь столько лет прошло…
Для выяснения истины мы решили провести эксперимент.
Отодрав старую фотографию Валентины от какого-то потерявшего силу документа, мы смочили ее водой и приложили лицевой стороной к такой же фотографии, не имеющей печати.
И … у нас получилось! Вы можете убедиться в этом сами.
 |
| Результаты эксперимента по подделке печати. На первой фотографии – печать настоящая. На второй – две поддельные. |
Так что наши сомнения были напрасны, такая, в общем-то, примитивная подделка была возможна.
Но вряд ли Фаничка с ее характером могла самостоятельно ее выполнить. Скорее всего, ей все-таки помогла Ольга, и она же, из самых лучших побуждений, не зная ситуации, подсказала укрыться в немецком селе Кляйн-Либенталь, где у нее были родственники, которым Фаничка сможет передать «живой привет» и которые, как она думала, сделают все возможное, чтобы помочь.
И все же им пришлось бежать из Кляйн-Либенталь и вернуться в Одессу, и снова бежать, и снова, пока, наконец, однажды, ранним утром, в канун Великого праздника Крещения они не оказались где-то под Тирасполем, в забытом Б-гом селе Колкотовая балка, у дверей дома незнакомых им местных жителей по фамилии Шесточенко.
Дверь им открыла хозяйка дома Нина Шесточенко.
Янкале помнит, что Нина встретила их, незнакомых людей, как дорогих гостей.
Пусть так…
Но Нина Шесточенко была неглупым человеком и, наверняка, увидев ранним утром у своих дверей эту необычную троицу – женщину, мальчика и старуху – и выслушав их абсурдную историю, сразу поняла, кто они и откуда.
Ей было достаточно только взглянуть на них.
Прошло почти десять дней, с тех пор как они покинули свой дом, и все это время, как загнанные звери, метались по засыпанным снегом дорогам, зарываясь в солому на крестьянских телегах, укрываясь грязным брезентом в кузове румынского военного грузовика. Им негде и не во что было переодеться, негде умыться. Они не спали и не ели, как следует. И все это вместе, естественно, отразилось, на их внешнем виде.
Кроме того, Колкотовая балка находилась всего в пяти километрах от Тирасполя и была прочно связана с ним родственными и торговыми связями.
А там уже около трех месяцев, с 10 сентября 1941-го, шла кровавая бойня евреев: более двух тысяч были расстреляны во дворе табачной фабрики, четыре тысячи на Слободке и еще полторы за городом у Днестра. Этих, последних, и закапывать не пришлось – трупы просто сбросили в реку.
Все, что происходило в Тирасполе, было известно на Колкотовой.
Жители Колкотовой часто ездили в Тирасполь. Выточив несколько деревянных ложек, заколов борова или собрав урожай яблок, они отправлялись с этим добром в Тирасполь, на базар. И возвращались оттуда, накупив, на вырученные от продажи деньги обновки для детей, соль, сахар, нитки для шитья или камешки для зажигалки. А еще они привозили оттуда свежие «новости». И эти жуткие новости слишком часто касались евреев.
Нина Шесточенко тоже ездила в город на базар и не раз была там свидетельницей облав на евреев. Она хорошо знала, как они выглядят.
И те, кто стоял у ее дверей сегодня, безусловно, были евреи.
Хоть и говорили на «щирой украиньськой мове», пытаясь объяснить свое неожиданное здесь появление.
Ошибки быть не могло.
Это были евреи.
Их выдавал ужас, застывший в глазах.
И если она не впустит сейчас их в свой дом, они уйдут на смерть.
А если впустит??
Что будет с ней и с ее семьей?
И Нина вдруг неожиданно для себя самой, приняла решение: впустить!
Почему она это сделала? Чем приглянулись ей эти трое – молодая высокая женщина, голубоглазый мальчишка и красивая, совсем седая старуха?
Вряд ли она сама могла ответить на этот вопрос.
Но она распахнула дверь и пригласила их войти в дом.
Обогрела, накормила, дала возможность помыться, сменить одежду, и … оставила у себя на все зимние месяцы, до самой весны, делясь с чужими людьми последним куском мамалыги и подвергая опасности своих детей.
Земной поклон Вам, Нина Шесточенко…
В никуда…
Рассказ Янкале.
Одесса. Молдаванка.
10 января 1942 года, суббота.
88 дней под страхом смерти
Сегодня румыны вывесили новый приказ: всем евреям явиться на Слободку, в гетто. И опять: кто не явится - расстрел. Мама решила, что мы не пойдем - она все еще помнила Дальник.
Правда, дома нам тоже нельзя было оставаться.
Нужно было уходить.
Но куда? И как мы возьмем с собой тетю Цилю?
Она ведь не может ходить.
«Бросьте меня, - говорит Циля. - Посадите на подводу и отправьте на Слободку».
Мама не может отправить Цилю в гетто одну. Циля должна остаться здесь – дома. Ее не тронут. Не смогут тронуть.
А нам нужно торопиться.
«Уходите, - говорит Циля. – Идите. Спасайте ребенка. Лучше мне погибнуть, чем знать, что из-за меня . . .».
По щекам ее текут слезы. Мы уходим. Мама, бабушка и я.
Спускаемся с лестницы. Я впереди, бабушка за мной. Сзади мама несет сумку.
Циля стоит в дверях, опираясь на палку. Смотрит нам вслед.
Я оборачиваюсь и машу ей рукой.
А мама вдруг возвращается, бежит вверх по ступенькам и обнимает ее:
«Смотри за собой, - говорит она Циле. - Я приду к тебе завтра. Или послезавтра».
Мы ушли. Просто ушли из дому.
Не зная, куда…
Вечереет... Холодно… Мы идем по пустынным заснеженным улицам. Колючий ветер бьет по лицу. Нам негде укрыться, негде переночевать.
Уже совсем стемнело, когда мы добрались до Привоза.
Несмотря на позднее время, здесь еще полно людей.
Мы идем по рядам, где продают горячую еду.
Пахнет борщом, котлетами.
Толстая торговка в белом халате поверх кожуха, громко выкрикивает: «Варэ-ныч-ки! Кому гаря-чи варэ-ныч-ки!»
Мама подходит к торговке, о чем-то с ней говорит.
Подошли и мы с бабушкой.
«Спробуйтэ варэнычкив!», - предлагает торговка бабушке.
«Дякуэмо, мы вжэ поилы, нэ голодни» - отвечает бабушка. Я проглатываю слюну. Зачем бабушка отказалась?
«Гаразд, - говорит торговка. - Я вжэ збыраюся до дому, там и повэчэряемо».
Все вместе мы идем домой к торговке варениками. Она живет недалеко, на Преображенской, в старом доме, на первом этаже.
Маленькая комнатка, куда она нас завела, вся заставлена мебелью. Еле протискиваемся между диваном и большим столом, над которым, совсем низко, висит оранжевый абажур. В углу под иконой горит лампадка. Душно, но тепло и, кажется, безопасно.
Ну, вот, все хорошо. Можно отогреться и отдохнуть.
Но тут торговка начинает спрашивать маму, откуда мы приехали в такой мороз. Мама пытается улыбаться и рассказывает ей, что мы со станции Затишье, приехали в глазную клинику доктора Филатова, лечить бабушкины глаза.
«А докумэнт в вас упорядку?», - подозрительно спрашивает торговка.
«Та шо вы, риднэнька, нэвжэ ж я вас пидвэду?», - отвечает ей мама. «Мий пачпорт узялы до полиции выправыты рээстрацию. Як повэрнуть, я вам и покажу».
«Добрэ. Залышайтэся покы. . .».
Мы остались. Пока…
Страшная смерть моей сестры Цили.
Рассказ Фанички - мамы Янкеле.
Одесса, Молдаванка.
11 января 1941 года, воскресенье
89 дней под страхом смерти.
Утром торговка варениками убежала на Привоз, а я выбралась из нашего временного убежища и пошла на Молдаванку, чтобы узнать, что с Цилей.
Это был жуткий день – день выхода евреев в гетто. Десятки тысяч со всех концов города шли на Слободку.
Стоял небывалый мороз. Город был весь занесен снегом, и на этом белом снегу чернели тела упавших евреев.
С трудом добралась я до Молдаванки и, подходя к нашему дому, еще издали увидела сестру.
Циля была почему-то на улице. Сидела на скамейке у ворот нашего дома в своем новом зимнем пальто и была вся засыпана снегом.
Меня охватил ужас…
Я остановилась напротив нашего дома, на другой стороне улицы и, чтобы не упасть, ухватилась руками за дерево. Моя сестра совсем не была похожа на себя. Лицо ее было опухшим и каким-то багровым…
Циля … замерзала.
Замерзала медленно и, замерзая, она … выла.
А я стояла на другой стороне улицы и смотрела на нее.
Смотрела на свою замерзающую сестру и ничем не могла ей помочь.
Страшно об этом говорить, но я … ушла.
Ушла, не попрощавшись с сестрой.
Меня ждала моя старенькая мама и маленький сын.
И я не знала, удастся ли мне добраться до дома торговки варениками, найду ли я их живыми. Ведь им, как и мне, каждую минуту грозила смерть.
А Циля? По рассказам соседей, это наш дворник Прокоша Юрченко выбросил ее из квартиры на мороз. И она еще целые сутки замерзала на скамейке у ворот.
А потом Прокоша вместе с румынским жандармом потащили ее, еще живую, в соседнюю развалку и пристрелили.
Просто пристрелили…
Трагедию Цили я долго хранила в душе и так и не рассказала маме, до самой ее смерти.
А сыну рассказала. Но только после войны, когда он стал мужчиной и мог, я надеюсь, понять меня и … простить.
«Воны жыды хрэщени!..»
Тогда, в декабре 1941-го, составляя списки «оставшихся», представители Еврейского комитета прошли по Софиевской улице до дома № 17 и не решились лезть в его развалины, а просто, как видим мы на фрагменте списка, записали: «Евреев нет».
Так, что Ролли и ее родители, к счастью, в этот список не попали, и прямой опасности отправки в гетто для них, вроде, не было. И все же, зная, что происходит в городе, они каждую минуту ждали прихода жандармов.
Все новости им приносила Эмилька, торчавшая весь этот день на улице и вместе с соседками глазевшая на леденящее душу зрелище: исход евреев Одессы в гетто.
Час шел за часом. День стал клониться к вечеру, когда вдруг заскрежетала покореженная бомбежкой входная дверь и в кухню, где сидела в одиночестве Тася, ворвалась закутанная до глаз Эмилька.
«Изя! Изя!», - закричала она с порога, - «Да слезайте же вы уже со своих антресолей! Беда! Вашу Нору угнали в гетто! Угнали вместе с ребенком…».
Изя спрыгнул с антресолей, и они вместе с Тасей, стоя, выслушали сбивчивый рассказ Эмильки.
Она, как просила Тася, сбегала в конец Софиевской, в дом, где жила Нора с Эриком и бабушкой Идой, узнать, как они там...
Их она уже не застала.
Но вот, что рассказали ей толпящиеся во дворе соседки, которые, по их словам, видели все сво-и-ми глазами.
Утром явились в их дом жандармы и вместе с дворничихой Павловой стали по списку обходить еврейские квартиры и выгонять из них евреев.
Нору с Эриком тоже выгнали.
Эрик плакал.
Нора прижимала его к себе и кричала: «Мы русские! Мы русски-е-е!».
Жандарм стал ей что-то говорить по-румынски, но она не слушала, а совала ему в лицо свой паспорт.
«Воны не руськи, - сказала дворничиха Павлова. – Воны жыды хрэщени…».
Жандарм, наверное, понял слово «жиды» и отреагировал соответственно: он взял, из рук Норы паспорт и, не заглядывая в него, разорвал.
Нора пыталась собрать разлетевшиеся по снегу клочки, опустилась на колени, но жандармы прикладами вытолкнули ее вместе с ребенком за ворота.
Эмилька спросила соседок про Иду.
«Нет, нет, - сказала одна. – Старуху мы не приметили. Может, ее еще раньше прибили. А может она и сама со страху окочурилась…».
«Заткни свою пасть, дура»,- оборвала ее другая.
И прибавила: «Мы, правда, старуху не видели. А вот Нору угнали. Она хорошая, Нора. Ласковая. Никогда не пройдет мимо. Всегда ребятенку нашему конфетку какую подарит. Вот и кота дворового, подлюку Мурзика, кормила…».
Эмилька замолчала. Ей, видимо нечего было больше сказать, и она, вытирая слезы, ушла в свою комнату, спать.
В кухне воцарилась тишина.
Ролли заснула на антресолях.
Изя и Тася остались вдвоем. Они не плакали, как Эмилька. Просто сидели всю ночь, не зажигая коптилки, на кухонных табуретках.
А когда наступил рассвет, Изя взял руку Таси в свои и сказал: «Дальше так продолжаться не может. Ты должна попытаться уехать из города. Нужно спасать ребенка…».
Он говорил это не впервые. Но Тася ничего не желала слушать. Вот и сейчас, несмотря на то, что случилось с Норой, она категорически отказывалась уезжать и оставлять его одного.
В отчаянии Изя повысил голос. Тася ответила ему в том же тоне. И через несколько минут они оба, как видно, забыв, где находятся, уже кричали друг на друга так, что разбудили Эмильку.
Заспанная Эмилька, в длинной теплой ночной рубашке, ввалилась в кухню и вернула их к страшной действительности: они не имеют права ссориться здесь и кричать друг не друга – голоса, доносящиеся из развалки, могут привлечь внимание румынского патруля, и их разногласия разрешатся сами собой…
Тася, в конце концов, примирилась с необходимостью «спасать ребенка» и, проплакав весь следующий день, 13 января 1942 года, с утра пораньше, потащилась вместе с дочерью на Привоз, надеясь уехать из Одессы на одной из крестьянских подвод, доставивших в город овощи на продажу.
И здесь, в сутолоке Привоза, наполненной ржанием и площадной бранью, среди нагромождения людей и лошадей, на краткий миг пересеклись пути двух авторов и героев этой книги – двух еврейских детей - Янкале и Ролли.
Отсюда каждый из них пошел своим, совсем не детским, путем.
Рассказ этот давно уже был написан, когда как-то, в конце 90-х, мы, зачастив в архив института Яд-Ва-Шем, просматривали копии «актов на уничтоженных», составленные в 1944-м созданной Сталиным Чрезвычайной Государственной комиссией по установлению злодеяний.
Шли часы…
Работники архива, как видно, сочувствую нам, предлагали свою помощь:
«Мы хотим вам помочь, - говорили. - Скажите нам, что вы ищите?».
«Ничего, - отвечали мы. – Мы ничего не ищем».
И это была правда. А, может быть, и неправда.
Возможно, что в этих актах мы искали … себя.
Хотя нас в них никак не могло быть: ведь наши родители сумели избегнуть отправки в гетто и не повели туда нас. Иначе мы не могли бы теперь жить в своей стране и писать книги.
Шли часы…
Болели глаза. Мы с трудом уже разбирали каракули рукописных актов и никак не могли расстаться с этими живыми листками, трепетавшими в наших руках.
Перелистывали их, перекладывали, узнавали милые сердцу улицы.
Узнавали фамилии, имена.
Вот эта, угнанная в гетто старушка, была давней подругой бабушки Слувы.
А эта молодая пара часто бывала в гостях у Таси. Я помню: у них была еще девочка моих лет по имени Фиала. Уходя в гетто, они оставили ее у чужих людей. Тася еще тогда возмущалась по этому поводу, говорила: «Нельзя, нельзя расставаться…».
Шли часы…
И вдруг…
Вспышка молнии. Звон в ушах. Сердце выскакивает из груди…
Софиевская, да, Софиевская … дом №21…
Шер Нора Иосифовна, 40 лет …
Яков потом рассказывал, что я побледнела, и ему пришлось принести мне стакан воды.
Мы нашли то, что НЕ искали, НЕ смели искать.
Акт об изгнании в гетто жильцов дома № 21 по улице Короленко, и среди них Нора и Эрик. Только кому-то стыдно, наверное, стало, что 3-летнего ребенка угнали в гетто, и этот кто-то исправил возраст Эрика на 18 лет.
Рядом с именами наших близких в акте были указаны имена еще троих жильцов этого дома: Вайншток Наум и Фаня, и Рабинович Мария.
А вот имени бабушки Иды в акте не было. Видимо Ида, не желая подвергать опасности Нору, у которой был, как сказано, «русский» паспорт, решила еще утром, еще до прихода жандармов, добровольно уйти в гетто. Но до гетто, видимо, также как дедушка Шломо Рубин, не дошла…
 |
| Акт – Заявление Одесса, 1944 Иерусалим, архив Яд-ВаШем |
Этот акт был составлен на основании свидетельских показаний дворничихи Павловой. Вот и подпись ее внизу листа.
Той самой Павловой, что посодействовала внесению Норы и Эрика в списки «оставшихся», составленные Еврейским комитетом.
Той самой Павловой, которая кричала во дворе: «Воны жыды хрэщени!».
Мы думали, что этот акт последнее, что мы можем узнать о судьбе Норы.
Но, оказалось, это не так...
Шанс на спасение.
Рассказ Янкале.
Одесса, квартира торговки варениками.
12 января 1942 года, понедельник.
90 дней под страхом смерти.
В тот вечер мама так ничего и не рассказала нам о Циле.
Как видно, они не встретились. Мама пришла домой совершенно измученная, легла на стоящий в комнате старый диван и повернулась лицом к его спинке.
А вечером у нас начались неприятности с торговкой варениками.
Вернувшись с Привоза, она сразу же налетела на маму: «Ну, и де же ваш пачпорт, а?».
Мама пыталась ее успокоить и обещала, что завтра обязательно заберет паспорт из полиции.
Но торговка уже не верит. Подозревает, наверное, что мы евреи.
Нужно убираться отсюда поскорее, пока она не заявила на нас в полицию.
Но идти нам некуда. На улице вьюга. У нас нет документов, нет денег, нет родных и друзей, у которых можно было бы спрятаться.
В отчаянии мама решила обратиться за помощью к своей старой знакомой Ольге Гааз. Когда-то Ольга учила маму печатать на машинке «по слепому методу», не глядя на клавиатуру. Заработки были небольшие, и ей приходилось подрабатывать вечерами дома на стареньком «Ундервуде». Дружба с Ольгой позволяла ей получать заказы на работу.
Ольга любила маму. Когда мы иногда приходил к ней вместе, старая фрау всегда встречала нас очень приветливо, целовала маму и звала ее Фаничкой.
Сегодня мама вышла из нашего убежища и, смешавшись для безопасности с толпой все еще идущих в гетто евреев, направилась к Ольге.
В старом двухэтажном доме на Греческой, рядом с воротами – вывеска:
«Переписка и Обучение
на пишущей машинке
Ольга Гааз»
Добравшись до Греческой, мама вошла во двор, поднялась на второй этаж по чугунной дворовой лестнице и постучала в знакомую дверь.
Дверь отворила ей взрослая дочь хозяйки и с явной неохотой впустила в квартиру. Пройдя через переднюю и небольшую гостиную, где обычно заказчики ждали выполнения работ, мама вошла в рабочую комнату Ольги.
Ольга Гааз, уже немолодая, грузная женщина, с крупными чертами лица и седеющими волосами, собранными в кублик на большой голове, увидев маму, изменилась в лице и встала, но не бросилась, как обычно, навстречу с объятиями и поцелуями.
О подробностях разговора с Ольгой, мама никогда не рассказывала. Но после войны она как-то упомянула, что выходя из рабочей комнаты Ольги, якобы, увидела на диване приоткрытую женскую сумочку, из которой виднелся уголок паспорта. Почти бессознательно она схватила этот паспорт и, зажав в руке, кинулась к выходу.
Паспорт она рассмотрела уже в доме торговки варениками. Он был на имя некой гражданки Луковой Елизаветы Федосеевны, по национальности русской, прописанной в Кишиневе по улице Красноказарменной , дом 27.
Лукова, к счастью, оказалась, примерно, того же возраста, что и мама.
Боясь, что женщина может заявить в полицию о пропаже паспорта, мама решила изменить фамилию, приписав в конце ее букву «н».
Теперь фамилия стала Лукован.
А мама стала Елизавета Федосеевна Лукован
Но у меня и у бабушки никаких документов не было, и мама вписала нас в «свой» паспорт, как иждивенцев.
Сложнее было с фотографией. В паспорте была фотография Луковой с красной печатью на уголке. Смочив лицевую сторону этой фотографии, мама приложила ее к своей и прижала ее. В результате чего красная краска с чужой фотографии перешла на мамину.
Правда, при внимательном рассмотрении можно было догадаться, что паспорт подделан, поскольку на маминой фотографии оказалась не сама печать, а только ее зеркальное отображение.
С этим поддельным паспортом мы будем скрываться до самого конца оккупации, более двух лет.
Каждый раз, предъявляя его, мама будет рисковать своей и нашей жизнью.
И с каждым разом в каштановых волосах моей мамы будет появляться еще одна седая прядь.
Бежим из Одессы.
Рассказ Янкале.
Из Одессы в Кляйн-Либенталь.
13 января 1942 года, вторник.
91 день под страхом смерти.
Рано утром, взяв две большие сумки, торговка варениками, как обычно, отправилась на Привоз. Вид у нее был озабоченный – она явно что-то замышляла. Опасаясь, что она заявит на нас в полицию, мы решили уходить.
Оставив на столе плату за ночлег и захлопнув дверь, мы покидаем эту чужую квартиру, служившую нам убежищем два дня.
Мы снова без крыши над головой. В страшном, заснеженном городе, на улицах которого румынские патрули, проверяют документы, вылавливают последних оставшихся в городе евреев.
Но на этот раз у нас есть паспорт, правда поддельный, но паспорт.
И все же, для того, чтобы избежать опасности попасть в гетто, мама решает уехать из города. Скрыться где-нибудь под Одессой.
Мы направляемся снова на Привоз, но на этот раз к месту, где стоят подводы из окрестных сел. В основном это немецкие колонисты, к одному из которых и подошла мама.
«Вы из Кляйн-Либенталь? – спросила. – Я ищу работу. В вашем селе есть работа? Я согласна на любую».
«У нас богатое немецкое село. – отвечает хозяин подводы. - Есть большой рестоурант. Там всегда есть работа. Официанткой или на кухне. Если хотите, я могу отвезти вас к нам, в Клейн-Либенталь».
«Хорошо, но я не одна. Со мной моя мать и ребенок».
«Ну что ж, семья не помеха. Поехали. Может вам повезет».
Втроем мы усаживаемся на подводу.
Еще засветло приезжаем в немецкое село.
«Переночевать можно в нашем общинном доме, там есть комната для приезжих, - говорит хозяин подводы. – Завтра пойдете в примарию, только не забудьте захватить документы».
Устроившись на ночлег в приезжей, мы почувствовали себя в безопасности. Одесса с её ужасами была позади…
Спать легли без ужина, но к этому нам не привыкать.
Трудней всех заснуть было маме. Завтра утром она должна будет встретиться с примарем и предъявить ему наш поддельный паспорт…
«Янкале, не крутись!»
Рассказ Ролли
Одесса, квартира Эмильки
13 января 1942 года, вторник
91 день под угрозой смерти
Всю ночь папа сердился на Тасю и гнал ее куда-то.
Они так орали друг на друга внизу в кухне, что мне даже на антресолях было слышно.
«Уходи, - кричал папа. – Уходи из города, Без разговоров. Причем тут я? Что со мной может случиться? Хватит, Тася, достаточно! Случится, не случится! Неважно! Нужно спасать ребенка!».
Тася, вроде, вначале, как бы, не соглашалась. А потом, вроде как бы, уже согласилась. Я не очень расслышала.
А утром вдруг выяснилось, что «уходить и спасать ребенка» Тася будет вместе со мной. То есть, я тоже, вроде как бы, должна уходить.
Но я, конечно, уходить никуда не собиралась и решила им хорошенечко поплакать. Пусть знают!
Но папа, папа… он, он… он даже утешать меня не стал.
Просто надел на меня мое красненькое пальтишко и стал обвязывать большим Эмилькиным платком. Так крепко, что я даже плакать перестала.
Впрочем, плакать я и так уже не хотела.
Зачем плакать, когда не утешают?
А папа кончил завязывать платок и говорит: «Ну вот! Давай! И слушаться твою маму Тасю! Слышишь!».
Слушаться Тасю… С чего это вдруг?
Тася, как видно, обрадовалась, что я буду ее слушаться. Она сразу же схватила меня за руку и потащила к двери. Мы вышли из Эмилькиной квартиры на лестницу и стали осторожненько спускаться по этой поломанной лестнице вниз. Сначала в развалку, а потом уже на улицу.
Оказалось, что «уходить и спасать ребенка» нужно было на подводе.
И мы пошли на Привоз, где стоят эти самые подводы, привязанные к рыжим лошадкам, которые все время что-то жуют. Как моя любимая Приблудная Лошадь, которая осталась на даче Хиони, где мы жили летом, и, как обещал мне папа, к которой мы обязательно потом поедем на пикапе.
Мы пошли на Привоз, и тут…
Ой! Что это?
На одной из этих привязанных к рыжим лошадкам подвод сидел один мой знакомый мальчик.
Ну, на самом деле, не очень знакомый.
А просто мальчик, который часто проходил мимо нашего дома на Петра Великого со своей бабушкой.
Было это давно, когда еще не было войны.
Тогда этот мальчик был очень красивый, в бархатном костюмчике с белым бантом и с черненьким чемоданчиком.
Чемоданчик, конечно, мне особенно понравился.
Но папа сказал, что это и не чемоданчик вовсе.
Папа сказал, что это просто маленькая такая скрипочка.
Папа сказал, что этот мальчик, наверное, учится в школе дедушки Столярского играть на скрипочке.
«А-а-а… - подумала я. – Учится играть на скрипочке… Но тогда, почему он не слушает свою бабушку? Почему она все время кричит ему: «Янкале, не беги! Янкале, осторожно!».
Мальчика звали Янкале. Я тогда его хорошо запомнила.
И теперь сразу узнала.
Хотя он теперь был без костюмчика и без банта.
И даже без черного чемоданчика.
И сидел на краю подводы, свесив вниз ножки, и рядом с ним сидела его старенькая бабушка.
Я думаю, он тоже меня узнал.
Мне даже показалось, что он немножко придвинулся к бабушке, чтобы дать мне место на подводе.
Я уже совсем собралась спросить его, почему он сегодня без своего чемоданчика, как вдруг Тася больно дернула меня за руку и оттащила от подводы.
Это она всегда так делает – на самом интересном месте!
Оказывается, что она уже передумала «уходить и спасать ребенка» и нам нужно быстро-быстро бежать обратно на Софиевскую к папе.
И мы побежали. И я так ничего не успела узнать про чемоданчик.
А подвода, наверное, уехала.
А вместе с ней и Янкале со своей бабушкой.
И бабушка, наверное, снова сердится на Янкале и говорит ему: «Янкале, осторожно! Янкале, не крутись!».
«Ваш паспорт поддельный!».
Рассказ Янкале.
Кляйн-Либенталь.
14 января 1942 года, среда.
92 дня под страхом смерти.
Утром, оставив меня с бабушкой в приезжей, мама пошла в примарию.
Вернулась она довольно быстро. На ней не было лица.
Мама сказала, что здесь, в Клейн-Либенталь, никакой работы нет, и мы должны срочно уезжать.
Как я узнал впоследствии, нам грозила смертельная опасность.
Взяв в руки паспорт и внимательно рассмотрев его, примарь сказал:
«Ваш паспорт поддельный. Если хотите остаться в живых, немедленно уезжайте. Я ничего не видел и ничего не знаю».
Удивительно, но немец - примарь нас спас?!
И мы снова бежим.
Из Клейн-Либенталь, обратно . . . в Одессу.
В Одессу, из которой мы бежали только вчера.
В Одессу, где нам негде приклонить голову, негде спрятаться.
Мы едем обратно в Одессу.
И снова на попутной подводе.
Мороз как будто стал еще злее. Слезятся глаза.
Я стараюсь дышать через поднятый воротник пальто.
На воротнике появляются сосульки. Счищаю их рукавичкой.
У лошади, из раскрытых ноздрей, вырывается пар, как из трубы паровоза.
Едем долго. Хочется спать.
Въезжаем в город. Хозяин подводы, поворачивает к Привозу. Здесь, неподалеку, на Чижикова, есть небольшой постоялый двор, в котором он собирается остановиться.
Мама решает тоже устроиться в этом постоялом дворе.
Хозяин двора поселил нас всех троих в маленькой комнатке на втором этаже и сказал: «Вам нужно зарегистрировать паспорт в полиции. Есть приказ об обязательной регистрации».
Зарегистрировать паспорт в полиции?
Это значит снова предъявлять поддельный паспорт!
Снова рисковать, что нас разоблачат, как это было сегодня утром в Клейн-Либенталь?..
«Землячка»
Рассказ Фанички - мамы Янкале
Одесса. Префектура полиции
17 января 1942 года, суббота
95 дней под страхом смерти
Прошло целых два дня, прежде чем я решилась пойти на Торговую, в ближайшее отделение полиции, чтобы, как требовал хозяин постоялого двора, зарегистрировать паспорт.
Там, как оказалось, была очередь. Люди сидели в коридоре на деревянных стульях. Спросив, как водится, кто крайний, я тоже села на только что освободившийся стул. Рядом разговорчивая соседка. Она что-то говорит мне, рассказывает о себе, о родственниках. Но мне не до нее, и, тем более, не до ее родственников.
«Давно не видела сестренку, - тараторит соседка. – Живет она недалеко, но я никак не выберусь к ней. Вы когда были в Тирасполе?».
«Нет, не была», - отвечаю.
И тут меня осеняет мысль: возможно, это спасенье!
Я поворачиваюсь к ней и говорю совсем не то, что хотела:
«Нет, не была. Но я как раз собираюсь в те края. Мой муж попал в плен, и я еду его искать».
«Ой, как хорошо! - волнуется соседка. - Если будете там, так, может, зайдете к моей сестре? Передадите привет от Люси. Люся это я, а сестру зовут Ниной. Знаете, как она обрадуется? Запишите, она живет на Колкотовой Балке, недалеко от Тирасполя, километров пять будет. Спросите Шесточенков – Нину или Мишу. Их все кругом знают».
Так, совершенно случайно, я узнала адрес семьи Шесточенко.
Подошла моя очередь. Я вошла в кабинет.
Регистраторша взяла в руки паспорт …
«Мне знакома ваша фамилия, - вдруг сказала она. - Мне кажется, я вас где-то встречала. Вы жили в Кишиневе на…».
«… на Красноказарменной», - поторопилась я подсказать.
«Так вы же Елизавета Федосеевна, моя землячка и соседка! Я жила на этой же улице рядом с кинотеатром!».
Я обомлела, сейчас регистраторша спросит название кинотеатра, а я его, конечно, не знаю.
А, может, никакого кинотеатра там не было?
И это просто проверка?
Но регистраторша была явно обрадована встрече и продолжала разговор, приобретавший опасный характер.
Я постаралась пресечь его и обратилась к «землячке»: «Моя дорогая, меня ждет дома ребенок и больная матушка. Их нужно покормить».
«Елизавета Федосеевна, ну что ж вы раньше-то не сказали! Все в порядке, только заплатите пять марок за регистрацию паспорта и вы свободны. Всего вам хорошего!».
И, дохнув на печать, «землячка» шлепнула ею по поддельному паспорту.
Выйдя из полиции, я вынуждена была прислониться к стене, чтобы не упасть. Но времени на «успокоение» не было. Нужно было как можно быстрее вернуться на постоялый двор и предъявить зарегистрированный паспорт хозяину.
Все остальное потом.
Потом можно будет думать о том, что делать дальше.
«Она жидовка!».
Рассказ Янкале.
Одесса. Постоялый двор.
17 января 1942, суббота.
95 дней под страхом смерти.
Уходя утром в полицию, мама строго настрого приказала никому не открывать дверь нашей комнаты. Ни при каких обстоятельствах.
Мы с бабушкой старались не шуметь, чтобы не привлекать внимания, и каждый из нас, в меру своего возраста и воображения, рисовал себе всевозможные несчастья, которые могли произойти с мамой.
Время приближалось к полудню.
Чтобы отвлечься, бабушка пыталась рассказывать мне сказки.
Ожидание было нестерпимо.
Но вот лестнице послышался шум - голоса, топот ног. Раздался условный стук в дверь. Это была мама.
Но, что это? Она была не одна. За ней стоял румынский полицейский и еще один незнакомый мужчина в штатском.
Наша маленькая комнатка не могла вместить всех пришедших.
Полицейский вошел вслед за мамой. А мужчина в штатском остался стоять в дверях. Он тыкал пальцем в маму и кричал визгливым голосом по-русски: «Она жидовка! Жидовка! Я ее знаю! Она работала в больнице!».
Румын кивнул головой и со словами «бинэ, бинэ – хоршо, хорошо», вытолкнул мужчину в коридор и закрыл за ним дверь. В это время мама, делая вид, что достает паспорт, порылась в сумочке и сунула «что-то» румыну в руку. Немного подумав, полицейский спрятал это «что-то» в карман и, не говоря ни слова, повернулся и вышел из комнаты.
Мама перевела дух: «Этот в штатском - шофер из нашей больницы. Он встретил меня на улице и узнал. Позвал полицейского. У меня не было выхода, пришлось привести их сюда. Я сказала, что покажу им здесь паспорт».
Мама начала собирать вещи: «Теперь нельзя терять ни минуты. Шофер может вернуться. Янкале, бежим скорее! Мама, догоняй нас. Мы будем ждать тебя у входа на Привоз».
Мы бросились бежать. Спускаемся по лестнице, проходим через двор и вот мы уже на улице. Еще немного и мы у входа на Привоз. Ждем бабушку.
Главное не встретить маминого шофера.
Но бабушка… Ее что-то долго нет.
А если, ее уже схватили?
Уйти без бабушки мы не можем. Но и вернуться на постоялый двор, чтобы узнать, что с ней, опасно.
Что делать?
Но вот показалась бабушка! Спешит, вязнет в снегу.
Она одна. Никто ее не преследует.
Скорее, скорее бежать. Но куда?
Мама решает вновь попытаться уехать из Одессы.
На этот раз в какую-то Колкотову Балку…
«Фриг, Бабушка?».
Рассказ Янкале.
Дорога на Тирасполь.
17 января 1942 года, суббота.
95 дней под страхом смерти.
Уже совсем стемнело. С хмурого неба сыплет мелкий снег. Ветер подхватывает его, закручивает в спираль и гонит по обледеневшей земле.
На краю дороги, по которой идут румынские машины, стоят три замерзшие фигуры - мама, бабушка и я. Мы стоим и надеемся, что одна из машин довезет нас до Колкотовой Балки, о которой мама сегодня утром случайно узнала в полиции при регистрации паспорта от какой-то Люси. Эта Колкотова Балка теперь наша единственная надежда.
Тускло светятся фары проезжающих мимо машин. Мама поднимает руку, но никто не останавливается.
Мы начинаем терять надежду ухать, а возвращаться нам некуда. Остается только развалка. Правда, ночевать в развалках опасно, могут обнаружить жандармы, да и замерзнуть можно.
Но вот возле нас останавливается военный грузовик.
Водитель опускает стекло
«Ундэ?- Куда?», - кричит он.
«Тирасполь! Тирасполь! Колкотова Балка», - кричит ему в ответ мама.
«Бани естэ?- Деньги есть?». «Естэ, естэ!».
«Бинэ, фортэ бинэ.- Хорошо. Очень хорошо».
Водитель - румынский солдат выбирается из кабины, открывает задний борт грузовика, и мы с его помощью забираемся в кузов.
К нашему ужасу, он полон солдат.
Однако, солдаты, кажется, настроены дружелюбно. Наверное, в темноте они нас не разглядели.
Усаживаемся на дно у заднего борта.
«Дэй друмул! - Поехали!», - кричат солдаты водителю и стучат по крыше кабины. Грузовик трогается с места.
Солдаты дают нам кусок задубелого от мороза брезента, чтобы укрыться.
«Фриг, бабУшка?- Холодно, бабушка?», - спрашивает один из них.
И сам отвечает: «Фортэ рэсэ. - Очень холодно…».
Едем. Холодный ветер морозит щеки, вырывает из рук брезент. Кончики пальцев деревенеют.
Где-то в степи грузовик вдруг останавливается.
Навстречу нам движется колонна немецких машин и тоже вдруг останавливается. Что-то произошло. Образовался затор. Крики, брань. Ревут моторы. Слепят мощные фары.
Вокруг немцы, а мы посреди степи на румынском военном грузовике!?
Сжались под брезентом, не шевелимся, не дышим.
Но вот немецкая колонна прошла, и мы снова едем.
Наконец где-то вдали появились мигающие огоньки.
На спуске, у моста, водитель останавливает грузовик и вылезает из кабины.
Через несколько минут сообщает нам: «Аичи! – Здесь!».
Приехали. Водитель открывает задний борт грузовика. Мы с мамой спрыгиваем на снег. Солдаты помогают бабушке выбраться их кузова. Мама сует водителю плату за проезд.
«Спаси Христос», - на всякий случай говорит на прощанье бабушка.
«Санататэ. - Здоровья», - отвечает водитель.
По глубокому снегу пробираемся на свет из оконца ближайшей избы.
Стучимся.
«Чего надо?», - спрашивает сиплый мужской голос.
«Не знаете, где тут Шесточенки живут? Мы приехали к ним!».
Слышно, как падает тяжелый крюк запора.
Дверь открывается.
«Как не знать Шесточенков? Мы всех тут знаем, кто живет.
Только далеко это, ночью не найдете. Заходите, переночуете у нас, а завтра утром, Бог даст, я отвезу вас к ним».
Входим в тепло натопленную хату. В углу перед иконой, покрытой рушником, мерцает лампадка. Вкусно пахнет свежеиспеченным хлебом.
«Попейте чайку, согреетесь. Замерзли, небось, - говорит пожилая хозяйка. Откуда вы так поздно?»
«Мы с Одессы,- отвечает ей мама. - Машина поломалась, думали не доедем». И снова рассказывает придуманную историю про мужа, попавшего в плен и находящегося где-то в районе Тирасполя.
Хозяйка вздыхает. Сочувствует.
Попили чаю. Устраиваемся на ночлег.
Утром хозяин отвезет нас к Шесточенкам…
«Отче наш»
После освобождения Одессы Тася прилагала огромные усилия, чтобы узнать что-либо о судьбе Норы и Эрика. Особенно настойчиво она искала ребенка, считая, что смышленый малыш мог каким-то образом выжить.
В поисках Эрика она объезжала детские дома, где содержались в те дни оставшиеся сиротами еврейские дети, и добралась даже до Березовки. В этом детском доме, по слухам, был мальчик, утверждавший, что его фамилия: «Эриксен».
Именно эта фамилия и обрадовала Тасю - она надеялась, что Эрик, все еще плохо выговаривающий слова, мог на вопрос о фамилии, ответить: «Эрик Шер».
А прозвучало это, как «Эрик Сен».
Однако поездка оказалась напрасной. Белоголовый кареглазый Эриксен ничем не напоминал черноволосого кудрявого Эрика.
Значит опять тупик…
Нора с ребенком и бабушка Ида как в воду канули – никто их не видел и о судьбе их не знал.
И вдруг, неожиданно, одна из многочисленных наших знакомых рассказала Тасе, что Нору, оказывается, все-таки видели!
Но не в гетто на Слободке, как можно было предполагать, а неподалеку от ее дома, в скверике на Преображенской, в том самом месте, где на пути к Пересыпи, 12-й номер трамвая, скрипя, делает крутой поворот с Преображенской на Софиевскую.
Нора сидела в скверике на скамейке, прижимая к себе ребенка, и оба они были густо засыпаны снегом. Но шедшие в гетто евреи узнали ее по огромной светло коричневой шубе из меха обезьяны. Ошибки быть не могло – эту шубу, по словам знакомой, знала «вся Одесса». Такие шубы были в Одессе только «у двух барышень Тырмос» - Норы и Таси.
Да вот еще, спохватилась знакомая, в принципе эту «историю про Нору» описал даже один наш одессит Валентин Катаев – он же приезжал сюда в 44-м после освобождения, встречался с выжившими евреями и много таких историй насобирал.
Рассказ Катаева «про Нору» назывался «Отче наш». Имя женщины в нем не называлось, но, как утверждала знакомая, Нора там «вполне узнаваема».
И снова начались поиски. Теперь Тася искала рассказ Катаева под названием «Отче наш». И каково же было ее удивление, когда она поняла, что найти его практически невозможно – изданный вскоре после войны в каком-то сборнике, он в дальнейшем не переиздавался, а для ознакомления с ним в читальном зале одесской научной библиотеки им. Горького требовалось специальное разрешение. Запрещен он был, что ли?
Прошли годы. Наступили другие времена.
В 2005-м мы часто бывали в Москве. В издательстве «ОЛМА-ПРЕСС» вышла наша книга «Сталин. Тайный сценарий войны», и мы презентовали ее на различных форумах, а в свободное время торчали в «Ленинке», собирая материал.
И вот однажды, как-то даже нечаянно, в наших руках оказался потрепанный томик рассказов Катаева, выпущенный издательством «Художественная литература» в 1946-м. И там, в этом сборнике, на 573-й странице … вы не поверите!.. рассказ, под названием «Отче наш».
Был ли этот рассказ «историей о Норе»? Трудно сказать…
Да, речь шла там о женщине-еврейке с 4-летним мальчиком, которая должна была в этот проклятый день, 11 января 1942 года, как все евреи Одессы, идти на Слободку, в гетто, но не пошла.
Да, одета была эта женщина в шубу из меха обезьяны. Катаев пишет: «из искусственной обезьяны», не предполагая, как видно, что эта шуба могла быть из натурального меха.
Да, сидела она, эта женщина в шубе из меха обезьяны, на скамейке в парке, прижимая к себе ребенка, и была вся запорошена снегом.
Все это очень похоже на историю Норы.
Нора, видимо, тоже не пошла в гетто, и именно потому ни ее, ни Эрика никто не встречал на Слободке и не мог рассказать об их судьбе.
Когда жандармы вытолкнули ее с ребенком за ворота дома, она, наверное, просто пошла по улице, не очень-то понимая, куда. Идти было трудно. Шуба была тяжелая. Снег глубокий. Нестерпимо болела поясница. Ребенок плакал. И когда она, наконец, увидела знакомый сквер на Преображенской, он показался ей спасением. Даже не счистив снег со своей любимой скамейки, она села и, наверное, вопреки всему, успокоилась, перестала плакать, усадила рядом с собой Эрика, прижала его к себе и … заснула.
Но рассказ Катаева – это не историческая хроника, а литературное произведение, и потому он не лишен, скажем так, некоторых несообразностей.
Так, например, евреи Одессы идут в гетто, устроенное почему-то не на Слободке, а на Пересыпи. Женщину с ребенком из дома не выгоняют, она выходит по своей воле и, не желая идти в гетто, часами кружит по городу, в тяжеленной до пят шубе и валенках с чемоданом, неся на руках (?) 4-летнего мальчишку, тоже одетого в шубу и обутого в валенки. Невероятно!
Мальчик, естественно, хочет кушать, и мать заводит его в кафе «Молочное», где он пьет любимый свой кефир, заедая его бубликом.
Ну, это еще невероятнее!
Кафе «Молочное», кефир и бублики - в растерзанной Одессе в январе 1942-го?!
Мы и слов-то таких: «Молочное», «кефир», «бублики» - не знали.
Хотя одно слово - «бублики», пожалуй, все-таки помнили.
На углу нашей улицы Петра Великого и Коблевской когда-то стояла толстая тетка в белом халате с большой, тоже белой, корзиной.
В этой корзине были … бублики! Горячие с поджаристой хрустящей корочкой, обсыпанной «семитатями».
Но было это давно, в другой реальности, которая называется «до войны».
Потом эта тетка куда-то исчезла, а с ней пропали и бублики.
Пропали, да так никогда и не возвратились. И нет их сегодня нигде в мире, как нет и нашего довоенного детства…
По Катаеву, женщина сидит на скамейке в парке Шевченко. Но после взрыва на Маразлиевской парк был закрыт для гражданского населения, а в эти январские дни и войти туда невозможно было. Тем более невозможно, чтоб по его заваленным снегом аллеям по утрам разъезжал грузовик, «собирая трупы замерзших евреев».
Ну, кого, скажите на милость, интересовали трупы евреев, валявшиеся в этом заснеженном парке? Их-то и в центре в те дни не очень-то собирали.
ИЗ РАПОРТА РУМЫНСКОГО ЧИНОВНИКА
25 января 1942
В районе заставы, на Старом базаре, между Александровским проспектом и Успенской улицей, на Слободке и по дороге к Слободке, валяются трупы замерзших евреев, некоторые трупы окровавлены…
Здесь, конечно, не уместно говорить обо всех несообразностях рассказа Катаева. Особенно потому, что, несмотря на несообразности, этот рассказ потрясает, и не случайно, в советские времена его не переиздавали.
Женщина в шубе из меха обезьяны и ее маленький сын замерзли в парке на скамейке, как замерзали в те дни многие наши близкие и родные, как замерзла бедная Циля – тетя Янкале…
В архиве института Яд Ва-Шем хранятся множество актов на, так называемых «замороженных». В акте № 23 речь идет о 90 летней старушке из дома №100 по улице Внешней, фамилию которой «не удалось установить». Как указывается в акте, «старуху выгнали из квартиры раздетой» и она «провалялась всю ночь возле садика». В акте № 24 речь идет о «массовом замерзании». Из дома № 33 по улице Средней и дома № 27 по улице Разумовской были выгнаны 14 человек, семеро взрослых и пятеро детей. Все они замерзли.
 |
| Акт на замороженных. Одесса, январь 1942. Архив Института «Яд-Ва-Шем» |
Катаев:
«Уже рассвело. Сквозь голубые и синие облака пара и инея хрупко просвечивала розовая заря. Она была такая холодная, что от ее розового цвета сводило челюсти, как от оскомины.
На улице показалось несколько прохожих. Они шли в одном направлении…
В это утро со всех концов города медленно, тащились люди, как муравьи с ношей. Это были евреи, которые шли в гетто…
Они скользили по обледенелым тротуарам, а некоторые падали и оставались лежать, прислонившись спиной к фонарю…
Они шли мимо запертых дверей и ворот, мимо дымных костров, у которых грелись солдаты…
Мороз был ужасен… На мостовой лежали твердые воробьи, замерзшие на лету… Море тоже замерзло до самого горизонта. Оно было белое. Оттуда дул ветер…».
Евреи шли…
Вот так, обреченно, как шли они в августе 1941-го в Николаеве на еврейское кладбище, а в сентябре – в Киеве, в Бабий Яр. Так, как шли в октябре оставшиеся в живых после бойни на Дальнике евреи Одессы в Богдановку, а евреи Мариуполя - к агробазе имени товарища Петровского. Так, как они будут идти в 1942-м, в Ростове, в Змиевскую Балку и далее – везде.
Евреи шли…
По словам Катаева, в это утро в Одессе из уличного репродуктора раздалось вдруг громкое «Ку-ка-ре-ку!!», и нежный детский голос торжественно прочел по-румынски молитву: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святиться имя твое, да прийдет царствие твое…».
Какое святотатство – молитва Господня в такой час…
Трудно сказать, был ли рассказ «Отче наш» посвящен Норе.
Да это и не важно…
Нора была не единственной. Было много таких, еврейских женщин, замерзших на скамейках в парках и скверах Одессы, любовно насаженных еще Дюком де Ришелье. Замерзших там, на тех самых скамейках, где они привыкли сидеть летними вечерами, любуясь своими, резвящимися на зеленой траве малышами.
Нора, скорее всего, тоже замерзала в тот день, прижимая к себе ребенка, на скамейке в скверике неподалеку от дома.
А мимо, узнавая и не узнавая ее, шли евреи.
Нет, они не окликали ее и не здоровались с ней. В тот черный день никто никого не окликал и никто ни с кем не здоровался.
В тот черный, белый от снега, день евреи Одессы шли в гетто…
Евреи шли…
Библиография
(1) Здесь и далее тексты информационных бюллетеней румынского командования даны по материалам, приведенным в книге: Мататias Carp, «CARTEA NEAGRA», Bucuresti, 1947
(2) Здесь и далее все сведения о «Куртя Марциалэ» явояются личными воспоминаниями Валентины Тырмос, проведшей в стенах этой тюрьмы около года.
(3) Jean Ancel, «Transnistria», «ATLAS», Bucuresti, 1987
(4) Яков Верховский, Валентина Тырмос, «Жизнь, поставленная на перфо-карту», Израиль, 2009
(5) С. Я Боровой, «Гибель еврейского населения Одессы во время фашистской оккупации», «Iсторичнi зошити» № 4, Киев, 1991
(6) Леонид Сушон, « Транснистрия: евреи в аду», Одесса, 1998
(7) Иосиф Каплер «Пути смерти». Записки узника гетто, 1946. Интернет http://www.nasledie-rus.ru/red-port/00103/php
(8) «История Холокоста в Одесском регионе». Сборник статей и документов. Одесса, 2006
(9) Леонид Дусман, «Помни! Не повтори!». «Друк», Одесса, 2001
(10) Из неопубликованных воспоминаний Любы Шиссель, Израиль, Натания, 2006, Личный архив авторов
(11) «Дом князя Гагарина». Сборник научных статей и публикаций. Выпуск 4. РИА «СМИЛ», Одесса, 2007
предыдущая глава 