«ГОРОД АНТОНЕСКУ»

 

Яков Верховский,
Валентина Тырмос

После действий:
В Одессе больше нет евреев

«Вседневный страх
есть та же казнь вседневная».

Публий Сир, Римский поэт, I век до н.э.

 

Ревизор из «Ванзее»

Март 1942.
150 дней и ночей под страхом смерти


В Одессе весна.
Город как будто бы просыпается от сна, сбрасывает с себя липкую паутину кошмара.
Светит солнце. Тает смерзшийся за долгую зиму снег. В прозрачном воздухе, совсем как прежде, слышны голоса детей и резкие звонки трамваев.
На голых еще ветвях акаций, совсем как прежде, щебечут неугомонные воробьи.
Весна…
Дни стали длиннее, и улицы, совсем как прежде, заполнились гуляющими. На Дерибасовской пленяют взор вымытые до блеска витрины новых магазинов, а мимо них до поздней ночи течет, не прерывается толпа.
Совсем, как прежде.
И только странно, что нет в ней, в этой по-весеннему нарядной толпе, ни одного еврейского лица.
А впрочем, что же здесь странного?

В Одессе нет больше евреев.
В Одессе, где евреи с самого ее основания, еще со времен Хосе де Рибаса и Дюка де Ришелье, составляли более трети населения, нет больше евреев.
Около 155 тысяч евреев Одессы мертвы!
Повешены, замучены, расстреляны, пеплом стали в артиллерийских складах, на Дальнике, в Богдановской Яме, в известковых печах Градовки.
И только Б-гу одному известно, почему МЫ все еще живы…

За пять месяцев оккупации румынский палач Антонеску сумел сотворить в Одессе то, что пока не удалось сотворить ни одному из германских палачей.
Одесса полностью очищена от евреев.
Этот «маленький румын», или как его там, «кондукатор», что ли, предмет насмешек всей гитлеровской своры, доказал на деле, что «окончательное решение еврейского вопроса», старт которому был дан 20 января 1942-го на совещании в Ванзее, осуществимо.
Гитлер был потрясен.

Ведь даже там, в Ванзее, среди высокопоставленных участников этого экстраординарного совещания были сомневающиеся, были те, кто считал, что «окончательное решение» вряд ли возможно.
Что вряд ли возможно, вот так просто, враз, «решить вопрос» 11-ти миллионов жидов!
А вот Антонеску без долгих раздумий взял да и «решил вопрос», взял да и осуществил «окончательное решение» в одном из самых жидовских городов большевистской России.
На Антонеску со всех сторон посыпались поздравления, а фюрер так разволновался, что сразу после того как из гетто на Слободке закончилась депортация евреев, 20 февраля 1942-го, наградил «Красную Собаку» самым престижным германским орденом – Золотым Большим крестом.
Но, несмотря на орден и на все прочее, это почти «мгновенное» осуществление «окончательного решения» казалось многим слишком уж фантастическим, чтобы быть правдой.
Возможно все-таки, что этот «маленький румын», как бы это по аккуратнее выразиться, «малость приврал», расписывая свои невероятные успехи?!

Вопрос был настолько серьезным, что было принято решение проверить правильность фанфарных рапортов Антонеску, и с этой целью в Одессу был послан специальный РЕВИЗОР.
Да-да, именно РЕВИЗОР!
Специалист по «окончательному решению», способный самостоятельно разобраться в обстановке и убедиться в том, что город действительно очищен от евреев.

Эта невероятная история о прибытия гитлеровского РЕВИЗОРА в Одессу озвучена здесь впервые. Вы не найдете ее ни в монографиях историков, ни в воспоминаниях современников.
На роль РЕВИЗОРА был выбран группенфюрер СС Штуккардт.
О, нам хорошо знаком этот нацистский выродок!
Один из лучших юристов Третьего рейха, доктор уголовного права, 40-летний Вильгельм Штуккардт занимал пост государственного секретаря Имперского Министерства внутренних дел, а также, по совместительству, был председателем «Имперского установления по защите германской крови». Профессиональному перу доктора Штуккардта принадлежит нашумевшая монография, подтверждавшая правомерность введения драконовских Нюрнбергских законов.
Но самое главное: группенфюрер СС Штуккардт был одним из активных участников того самого совещания в Ванзее, где речь шла об «окончательном решении еврейского вопроса». (1)

Доктор Штуккардт среди 12 участников совещания в Ванзее. (Третий справа в верхнем ряду). Берлин, 20 января 1942

Судьба этого преступника интересна: в 1948-м он был судим Американским Военным трибуналом (Процесс № 9, «Эйнзатцгруппы» Нюрнберг, 1948), где, как это ни странно, был приговорен всего лишь к уплате смехотворного денежного штрафа в 500 марок. Он вышел из тюрьмы, и почти сразу «совершенно случайно» был сбит машиной и отправился в Ад. (2)
Но пока еще идет война и Штуккардт едет в Одессу.

Визит группенфюрера СС Штуккардта в наш город символичен: он связывает Ванзее – символ «окончательного решения еврейского вопроса», с Одессой, ставшей, видимо, первым «удачным опытом» осуществления этого преступления.

Штуккардт прибыл в Одессу прямиком из Берлина в специальном поезде-экспрессе из 4-х вагонов, в сопровождении небольшой свиты, в которую, кроме его помощников и адъютантов, входил бургомистр Вены доктор Дельбург.
Но что понадобилось престарелому бургомистру в Одессе?
Как видно, это была просто веселая «шутка» Гитлера – в те дни в Вене оставалось еще около 80-ти тысяч евреев, так пусть эта свинья (der Schweine!) Дельбург поучиться у Антонеску, как нужно «работать», «Обмен опытом», так сказать.

Еще одним знаковым сопровождающим Штуккардта был его первый заместитель, доктор Глобке.
Ганс Глобке известен сегодня не менее, а, может быть даже более, чем Вильгельм Штуккардт. Ведь именно он, Глобке, был официальным комментатором Нюрнбергских законов, и именно он изобрел печально известную «теорию имен». По этой теории евреям запрещалось изменять свои имена, а тем, кто изначально был назван немецким именем, добавлялись для облегчения идентификации еще и еврейские: Магда-Сарра или Отто-Израиль.
Приезд Ганса Глобке в Одессу был, как ни странно, каким-то мистическим образом связан и с нашей судьбой: буквально за два дня до его приезда, 18 марта 1942-го, родители изменили одиозное имя Ролли (производное от Рахель), на простое русское имя Валя.
О том, как это драматическое для девочки событие произошло, Ролли вскоре расскажет вам сама.

Таким высокопоставленным гостям, как Штуккардт и Глобке, в Одессе был оказан царский прием.
Говорят, что, несмотря на позднее время (поезд-экспресс прибыл в город в 21:40), полуразрушенный одесский вокзал был залит ярким светом, украшен флагами и гирляндами цветов. Хотя, какие гирлянды цветов в разрушенной Одессе в марте месяце?
Во всяком случае, на покрытой красным ковром перроне гостей встречал сам губернатор Транснистрии профессор Алексяну, специально прибывший по этому случаю из Тирасполя с огромной свитой.

На выходе из здания Думы. Справа от Штуккардта Пыньтя и Часовников, слева - в пальто с меховым воротником Дельбург и зловещая тень Глобке. Одесса, 20 марта 1942. «Одесская газета», № 56, от 25 марта 1942

Естественно, что здесь же присутствовал городской голова Герман Пыньтя и тоже с толпой прихлебателей, одним из которых, как это ни прискорбно, был наш профессор Часовников. Тот самый, Петр Часовников, который во время осады города скрывался от эвакуации на 11 станции Большого Фонтана и оказывал первую врачебную помощь Ролли, которую, как вы, наверное, помните, ударила копытом Приблудная лошадь. Теперь профессор Часовников стал ректором Университета и с полным правом мог принимать участие в этом торжественном мероприятии.

Гости пробыли в Одессе всего одни сутки, но, как сообщает «Одесская газета» от 25 марта 1942-го, очень много «успели».
Прежде всего в их честь был «дан» торжественный обед в новой резиденции губернатора в Воронцовском дворце, и два не менее торжественных ужина в здании бывшей Думы на Николаевском бульваре. Все эти обильные застолья, естественно, сопровождались не менее «обильными» речами. В перерывах между «жрачками» они ознакомились с достопримечательностями города, восхитились его потрясающей архитектурой, насладились оперой Римского-Корсакова «Царская невеста», которая специально для них была представлена в нашем Оперном театре, и в 22:30, после торжественных проводов, отбыли в Берлин.

Штуккардт и Алексяну. Одесса, 20 марта 1942. «Одесская газета», № 56, от 25 марта 1942

Но, скажите на милость, неужели такой высокопоставленный нацист, как группенфюрер СС доктор Штуккардт, стал бы трястись в экспрессе все эти треклятые две тысячи километров, из Берлина в Одессу, только затем чтобы провести в нашем городе одни сутки? Только затем, чтобы жрать обеды и ужины и, плохо скрывая скуку, выслушать в переводе с румынского пустые приветственные речи? Только затем, чтобы восхититься архитектурой разрушенного города и насладиться «Царской невестой» в исполнении оставшихся в Одессе третьесортных певцов?
Нет, конечно!

РЕВИЗОР, несомненно, и даже в первую очередь, посетил Тюрьму на Люстдорфской дороге и опустевшее уже гетто на Слободке и убедился: Антонеску сказал фюреру правду - евреев в Одессе нет!
Да, действительно, Антонеску сказал фюреру правду, но, к счастью, не всю.

В городе в эти дни оставалось еще несколько десятков евреев, и мы в их числе. И хотя облавы на улицах практически прекратились, наше положение с каждой минутой становится все хуже и все опаснее. Так квартира Эмильки, повисшая где-то между небом и землей в разрушенном бомбежкой доме на Софиевской, теперь, когда снег сошел, и руины обнажились, стала не только заметна с улицы, но и грозила рухнуть каждую минуту. Нужно было искать новое убежище.

Поисками, как всегда, занималась Тася. Теперь, на залитых солнцем улицах, это было особенно опасно: она уже не могла скрывать свое лицо, закутываясь в теплый платок, и здесь, в этом городе, где она родилась и провела всю свою жизнь, каждый встречный мог ее опознать и выдать жандармам.

Но вот, наконец, 17 марта 1942 года, под вечер, она вернулась в квартиру Эмильки и показала мужу ключ от их нового убежища.
Как оказалось, ей удалось нанять комнату, под видом «дачи на лето», на 11-й станции Большого Фонтана, в деревне, носящей имя Дерибасовка, в доме, принадлежащем некоей Арнаутовой. Дом, по рассказу Таси, расположен в достаточно глухом месте, в самом начале улицы Костанди, и проживают в нем только две старухи – сама Арнаутова и ее дальняя родственница по фамилии Федоренко. Обе они производят очень хорошее впечатление: о национальности не спросили и, видимо, были рады столь неожиданно свалившимися на них «дачникам».

Ну, все – нужно уходить. До Дерибасовки более 10 километров.
Сегодня они уйдут без вещей и только вдвоем с Изей. Ролли она заберет завтра, а потом и Эмилька сможет к ним присоединиться. Так она договорилась и со старухами: трое взрослых и один ребенок. И задаток за «дачу» им оставила – свое обручальное кольцо.

Тася с Изей ушли и, как это ни невероятно, добрались живыми до Дерибасовки. А утром Тася, как обещала, вернулась за ребенком. Она поднялась по весящей над пропастью лестнице на четвертый этаж, подошла к двери в квартиру и … с ужасом поняла, что дверь открыта настежь?!
Не помня себя, Тася вбежала в квартиру, прежде всего, конечно, в кухню, где должна была быть Ролли. Не найдя девочку в кухне, она бросилась в комнату и увидела…
Да, Тася увидела Эмильку…
На полу в луже запекшейся уже крови.
Сомнений не было – Эмилька была мертва.
Трудно сказать, как повела бы себя в такой ситуации другая женщина, но это была Тася!

Она не вскрикнула и не выбежала в страхе за свою жизнь из этой квартиры. Она не могла убежать. Здесь оставался ее ребенок, ее девочка. Возможно, что Ролли спряталась где-нибудь в каком-нибудь уголке и заснула. Тася металась по комнатам, заглядывая во все углы, но, видимо в смятении чувств, не догадалась заглянуть на антресоли.
«Ролли! Ро-л-л-и!», - вопила она, не обращая внимания, что ее крики могли быть услышаны на улице и уже начиная понимать, что кричит напрасно, что девочки в квартире нет и нужно уходить…
Но вдруг, неожиданно, в темном проеме антресолей, под самым потолком, показалась заспанная морда Ролли.
«Чего ты орешь?», - спросила она совершенно спокойно.
«Ты что забыла, я же сплю здесь, на антресолях? Ты меня совсем разбудила…».

Тася после войны рассказывала, что с этой минуты она обрела какое-то ледяное спокойствие и действовала, как автомат: не говоря ни слова, она стащила девчонку на пол, одела ее кое-как, выбежала из квартиры и почти скатилась по качающейся уже лестнице. А потом все шла, и шла, и шла, эти нескончаемые десять километров до Дерибасовки, таща за собой ревущую от страха, голода и усталости Ролли.
Добравшись, в конце концов, до Дерибасовки и убедившись в том, что и Изя, благодарение Б-гу, пока жив, она еще нашла в себе силы соврать хозяйкам их новой «дачи», что дочку ее зовут совершенно обычным, русским именем «ВАЛЯ».
Так, почти случайно, Ролли стала ВАЛЕЙ.
На всю дальнейшую жизнь…

Здесь мы расстались с развалкой на Софиевской и расстались с Эмилькой, так ничего и не зная и не надеясь узнать об этой женщине - ни имени ее настоящего, ни как она оказалась в оккупированной Одессе, ни почему рисковала жизнью, спасая еврейскую семью.
Случайно мы обнаружили в интернете интервью с одним знаменитым одесситом - архитектором Игорем Бесчастным, который, на удивление, вспоминает и о нашей Эмильке.
Как оказалось, Игорь, уже много лет живет в Нью-Йорке, но помнит о своем родном городе и помнит о своей юности в оккупированной Одессе. Мы пытались связаться с Игорем, но, к сожалению, не сумели, и знаем сегодня только то, о чем рассказал он в своем интервью.

В те тяжелые дни, 18-летний Игорь, вместе с родителями, проживал в квартире своего деда – легендарного главного архитектора Одессы, Михаила Бесчастного.
Дом их стоял на той же Софиевской улице, рядом с нашей развалкой. Игорь хорошо знал Эмильку, которую он называет ее русским именем «Лена».
Лена, вспоминает он, после того, как дом ее разбомбили, вынуждена была покинуть свою разрушенную квартиру, и заняла одну из комнат в большой квартире Бесчастных.
Какое откровение для нас!
Оказывается, что Эмильке вовсе не нужно было жить в развалке, в ее распоряжении была комната в квартире Бесчастных, и в развалке жила она временами и только ради нас, евреев, которых она укрывала.
Вспоминает Игорь: «Такую же роль для семьи архитектора Исидора Брейдбурда и его жены Натальи Тырмос сыграла наша соседка Лена. Не успев эвакуироваться, они прятались от румын в соседнем доме по ул. Софиевской 17 и Лена заботилась о них. Мы знали об этом и иногда передавали им пищу».
Вот так неожиданно мы узнали, что и благородная семья Бесчастных принимала участие в нашем спасении.
С горечью вспоминает Игорь о трагической гибели Эмильки:
«К сожалению, эта литовская женщина трагически погибла, ее нашли удушенной в развалинах, страшная смерть».
Видимо наша квартира, в конце концов, все-таки обвалилась и тело Эмильки попало в развалины, поскольку замучили ее еще наверху, в квартире, и свидетелем этого преступления, к несчастью, была пятилетняя Ролли.

Развалка кончилась
Рассказ Ролли

Одесса, развалка на Софиевской
Вечер 17 марта 1942 года.

Эмилька сказала, что не может нас больше УК-РЫ-ВАТЬ.
Она прибежала с базара вся красная и сразу начала руками размахивать:
«Бабы на базаре балакают, что из гетто на Слободке всех жидов… Ой, звыняйте, Наталия, - всех еврэев… Из гетто на Слободке всех еврэев, это, уже, угнали…».
Вот поэтому и еще потому, что зимы уже нет и весна, Эмилька не может нас УК-РЫ-ВАТЬ.

А тут еще наша развалка кончилась.
Снег начал таять и по развалке пошел ЗАПАХ.
«Это от мертвяков, - сказала Эмилька, - их зимой из-под снега никто не вытаскивал, а теперь они вон как развонялись. Теперь развалку будут рас-чи-щать».
Так что, развалка кончилась, и мы теперь должны перейти на другое МЕСТО.
«Тебе там понравится, - уговаривал меня папа.
Это деревня такая – Дерибасовка называется. Там корова есть и курочки, и огород. Я буду работать на огороде, а ты будешь мне помогать».
Ладно, уже! Я согласилась.
Вечером Тася переведет папу в Дерибасовку.
А я останусь здесь, одна, с Эмилькой.
До завтра, до утра.

Я уже совсем собралась плакать, а папа снова стал меня уговаривать: «Ну же, не плачь, не плачь, Роллинька. Завтра утром Тася тебя обязательно заберет. Помни. Завтра утром.
Я буду тебя ждать в Дерибасовке и мы с тобой сделаем из бумаги змея. С большим хвостом. Хорошо?».
Папа уже одет - в ватнике и в шапке с ушами.
Он берет меня на руки и подсаживает на антресоли, а сам машет рукой Эмильке и идет к двери. Тася за ним.
«Смотрите же, - говорит она Эмильке, - заприте хорошенько дверь и придвиньте комод».
Эмилька сердится: «А то я не знаю!».
Ушли. Эмилька крестит за ними воздух. Вздыхает.
Кутается в свой дранный халат и шаркает в свою комнату.
Я знаю, сейчас она заберется на свою кровать с блестящими бомбочками, возьмет в руки свою любимую маленькую книжечку – молит-веник называется, и будет долго читать в ней шепотом.
Потом она потушит коптилку.
И наступит ночь…

Листок из молитвенника
Рассказ Ролли

Развалка на Софиевской
Ночь с 17 на 18 марта 1942 года

«Не трогайте меня! Не тро-гай-те ме-ня!».
«Ах ты, сука! Ах ты, старая сука!».
Что это? Кто это?
Нужно проснуться. Открываю глаза.
Темно. Я на антресолях. А внизу шум какой-то и крик.

Вспоминаю. Я одна. Папа ушел вчера вечером вместе с Тасей на другое МЕСТО. А я должна сидеть здесь на антресолях тихо-тихо и ждать Тасю – утром она меня заберет и отведет к папе…
Внизу все еще кто-то кричит и ругается.
Поднимаюсь тихонечко, становлюсь на коленки и заглядываю в щелочку в стене, там, где штукатурка от бомбежки отвалилась.
Отсюда мне вся Эмилькина комната видна.

Там светло. Горит коптилка, и дядьки чужие какие-то вокруг стола бегают – ловят Эмильку. В ловитки они, что ли, с нею играют? Два дядьки? Или, даже, три?
«Куда дела, стерва?. Куда де-ла?», - это они на Эмильку ругаются.
«Нету у меня ничего! Ни-че-го не-ту! Забрали. Ушли.
Унес-ли-и!», - это Эмилька визжит.
Ой-ой, что-то, кажется, стукнуло здесь внизу.
Кто-то, кажется, сюда на кухню зашел.
Светит фонариком.
Я залезаю поглубже в антресоли, под самую стеночку.
Сижу. Не плачу. И даже в щелочку не заглядываю, а то штукатурка сыплется и шуршит.
Вот снова, трах-х…
Это, наверное, табуретка упала, и что-то дзинькнуло и разбилось.
Ох, как Тася будет сердиться!
Она всегда сердится, когда я разбиваю.
Ну вот, фонарик погас. Наверное, дядька вышел из кухни.
Встаю на коленки и снова заглядываю в щелочку.
Эмимлька уже не бегает и не визжит
Лежит на полу и громко так акает: «А-а-ааа…».
А дядька, который раньше в ловитки с нею играл, теперь поймал ее и обрадовался – сел на нее прямо верхом и скачет, как на лошадке. Дурной какой-то!
Я смотрю и смотрю на Эмильку, и вижу: тяжело ей, наверное, возить дядьку этого. Вот она даже акать перестала и свой молит-веник из рук выпустила, и он валяется рядом с ней на полу.
Но вот дядьке, кажется, надоело скакать. Он слез с Эмильки и стал свои штаны зеленые подтягивать. И те два, другие, тоже, кажется, куда-то торопятся. Бегают по комнате, собирают вещи разные, завязывают их в простыню.
Ого, какой узел получился!
«Ну все… Пошли… Поехали… Рвем когти…».
Уходят. Тащат свой узел.
А тот, который на Эмильке скакал, еще наклоняется к ней и тыкает сапогом ей в лицо.
«Старухе хана…», - говорит.
Ушли…

И сразу так тихо везде стало, что даже страшно и плакать хочется.
А тут еще и Эмилька!
Заснула она, что ли, там на полу?
Лежит в своем драном халате и даже молит-веник не поднимает.
А он совсем уже растрепался. Один листок его даже отдельно валяется и он уже даже черный стал.
Это от той лужи, которая растекается под Эмилькой.
Я смотрю и смотрю, и свет от коптилки расплывается у меня в глазах…

Так я стала «ВАЛЯ»
Рассказ Ролли

Из развалки в Дерибасовку
Утро 18 марта 1942 года

«Ро-лл-и! Ро-лл-и-и!».
Это, конечно, Тася уже прискакала меня забирать.
Но чего она, интересно, так орет?
Она что забыла, что я здесь на антресолях сплю?
Становлюсь на четвереньки. Подлезаю к дырке.
Высовываю голову.
Вижу Тасю. Бегает, как угорелая, по всей кухне и орет.
Ну вот, увидела меня. Остановилась, а потом к-а-а-к прыгнет…
Схватила меня руками и тащит с антресолей вниз.
Больно так, что я даже коленку ободрала и плакать начала.
А она ничего, не ругается, только шепотом так меня уговаривает:
«Тише, Роллинька, тише. Давай быстренько одевайся. Нам нужно бежать отсюда. Бежать…».
Натягивает на меня всякие вещи, тянет меня в коридор, оттуда на лестницу, да так быстро, что дверь в квартиру Эмильки остается открытой.
«Тася, - кричу я, - Дверь! Мы не закрыли дверь!».
«Хорошо, хорошо, - говорит, - потом…».
Мы выскакиваем из развалки и бежим дальше по улице.
«А ночью?», - спрашивает Тася.
«Что ночью?», - не понимаю я.
«Ты ночью была на антресолях?».
«А где же?», - снова не понимаю я.
«Я же сплю там, на антресолях».
«Это счастье, что… что ночью ты была на антресолях», - говорит Тася и, кажется, тоже начинает плакать.
В Дерибасовке у калитки нас ждет папа.
«Что так долго?», - спрашивает Тасю и берет меня на руки.
«Потом», – говорит Тася и добавляет: «Ее убили. Сегодня ночью ее убили».
Папа споткнулся о камешек на дорожке так сильно, что чуть не выронил меня из рук.
«Господи!»,- говорит. - «А ребенок?».
«На антресолях»,- отвечает ему Тася.
Я понимаю. Ее убили. Эмильку убили совсем.
Это когда тот дядька чужой на ней верхом ехал. Я видела.

Мы идем по дорожке к дому, а навстречу нам две незнакомые тетки. Одна прямая, как палка, и вся коричневая, а другая – низенькая, круглая и вся красная, как яблоко.
«Сколько лет рр-ебенку?» - каркает Палка.
«Это девочка», - отвечает Тася и почему-то улыбается.
«Ей скоро будет шесть».
«Холосая девочка», - пищит Яблоко. «А как зовут?».
Тася кашляет громко так: «кхы-кхы», как будто ей муха в рот залетела, и говорит: «Девочку зовут… ВАЛЯ».
«ВА-ЛЯ? Почему ВА-ЛЯ?», - хочу я крикнуть.
«Меня зовут РО-ЛЛ-И!»,- хочу я крикнуть.
Но не кричу.
Потому что папа ка-те-горически запретил мне кричать.
Он давно уже мне все объяснил – мы евреи. И поэтому мне нельзя кричать. Я должна молчать. Всегда. Молчать и все.
Я молчу, сержусь, конечно, очень-очень сержусь, очень не нравится мне это новое дурацкое имя.
А вот теткам, кажется, нравится.
«Холосое имя, - пищит Яблоко, - насе!».
«Хо-рр-ошее имя, рр-усское», - каркает Палка.
Так я стала «ВАЛЯ».

Вечером на веранде папа клеит мне змея из бумаги и называет меня Валя.
Но я не хочу быть Валя! Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Я хочу быть, как раньше, как всегда.
Я хочу быть Ролли.
И змея с хвостом я тоже не хочу.
Я хочу мою куклу с чернильным носом, ту, что Тася сделала мне из тряпочек, когда нас гнали в тюрьму.
Я забыла ее, мою куклу, на антресолях в развалке на Софиевской, там, где лежит на полу Эмилька. В черной луже …

Библиография

(1) Яков Верховский, Валентина Тырмос, «Жизнь, поставленная на перфо-карту», Израиль, 2009
(2) «Die Nurnberger Nachfolgt-Prozesse», 1946-1949, CHRONOS, Berlin, 2000