Айзик ПЛАТНЕР
(справка)
Айзик (Исаак Хаимович) Платнер (1895—1961) родился в г. Соколове-Подляском тогдашней Седлецкой губернии (теперь Польская Народная Республика). В 1922 г. эмигрировал в США, где учительствовал, сотрудничал в коммунистической газете «Морген-Фрайгайт». В 1932 г. приехал в СССР. Жил в Минске, работал на Белорусском радио, в редакциях газеты «Октябэр» («Октябрь»), журнала «Штерн» («Звезда»). Первый сборник стихов издал в Нью-Йорке. Позднее выходили книги в Москве и в Минске. В переводе на белорусский изданы сборники поэзии «Сваей краiне», «Соль жыцця», «Дар сэрца», а также книги стихотворений и рассказов для детей.
Повесть «Из-под земли» напечатана на идиш в журнале «Советиш Геймланд» в 1981 г., в переводе на русский язык - в журнале «Неман» №11, 1986 г.
Из-под земли
Айзик Платнер
Печник Пиня
Из труб идет дым, короткий зимний день угасает на холодном ясном небе. К ночи берется сильный мороз.
Из труб идет дым. В окнах зажигаются огни, и видно, насколько разрушенный город уже ожил. Набравшая было силу ночь отступает в развалины, освещенные окна гонят прочь бесприютность, в домах есть люди, все дышит теплом и жизнью.
Печник Пиня идет с работы домой. Глядя издали на окна своего жилища, он размышляет. Выходит, чтобы улица ожила, мало построить на ней первые дома — надо, чтобы в них поселились люди. С их приходом начинается новый отсчет времени. Когда-то люди обитали в пещерах, носили шкуры вокруг бедер, вели схватки с дикими зверями, делали топоры из камня и поклонялись огню. Так написано в книгах по истории. Об их пещере тоже надо бы написать в истории. «Это было в 1943 году, когда...» О, что стоит за этим скупым «когда»! Он, Пиня, толком не знает, как это выразить, да и вообще разве человеческий язык в состоянии выразить это?
Из десятков тысяч евреев, остававшихся в оккупированном Минске, спаслись лишь те, кто успел уйти в леса к партизанам, пробраться в советский тыл. А двадцать шесть человек нашли убежище под землей, в пещере. Девять месяцев под землей! Из двадцати шести в живых осталось тринадцать. Эти люди, и он, Пиня, среди них, снова увидели белый свет, когда Советская Армия освободила город. Вот и все, что можно вписать в историю,— несколько строк. Иначе в истории не останется места, а у детей — времени, чтобы изучать другие предметы.
Снег скрипит под ногами. Печник Пиня идет с работы домой. Еще одну печь сегодня сложил. Кажется, нет в городе дома, где он не сложил бы печи. Заговоришь с ним, а он спрашивает:
— Вы где живете, товарищ?
— Там-то,— назовешь свой адрес.
— О, в том доме я-таки ставил печи.
Любо посмотреть, как Пиня во время работы перебрасывает кирпичи в руке. Кафель, что он выкладывает на глазок, стоит ровно, как по линейке. Шапка у Пини по-мастеровому набекрень, глаза подвижные, быстрые. Ему к лицу была бы чуприна. Но, увы, чуприны у Пини давно нет — сказались те девять месяцев в пещере. А, к дьяволу этих немцев, жизнь начинается сначала, им назло.
Из труб идет дым... Видали мы кое-что поинтереснее, а тут все просто: топят печи, идет дым — никаких чудес. Были бы дымоходы по всем правилам, была бы тяга — вот главное. Но все это красиво — в такую вот звездную ночь, когда вокруг светло от искрящегося снега. Пине от этого становится уютнее, даже теплее. Вкус к жизни он почувствовал с тех пор, как вышел из-под земли.
Звезды мерцают в небе, в ночи разлит покой, и Пиня ощущает уверенность, уверенность, какой, кроме него, никому не понять.
...Город не останется надолго таким, каков он сейчас. У людей вечное стремление что-то строить и мастерить. Это сказывалось даже в самые трудные времена. Мудрили, строили... Еще и сейчас можно найти в городе укрытия, которые спасали — или не спасали — людям жизнь. Одно из них — в стене случайно уцелевшего дома. Будь ты хоть семи пядей во лбу, не догадаешься, что в полости стены жили люди.
Да, были специалисты, инженеры, искусные строители и подземных пещер. Жизнь всему научит. Особенно, если речь идет о спасении друзей и товарищей.
— Однажды утром,— рассказывает Пиня,— люди гетто принялись вдруг таскать бревна и доски. Жена набросилась на него: «Что ты стоишь как истукан,— видишь, что делается, все строят, а ты?.. Хочешь быть моим ангелом смерти?»
Сосед, извозчик Эля, вертится подле него, видно, хочет что-то сказать. Ну, думает Пиня, скажи уж, скажи!
— Пиня,— начинает Эля,— надо строить.
— Эля,— отвечает ему Пиня,— ты совсем с ума спятил.
— Пиня,— стоит на своем Эля,— надо строить.
Короче говоря, подыскали они то, что надо,— руины дома рядом с кладбищем. Над землей четыре стены без крыши — фонарь, ниже — подвал, накрытый бетонными плитами. Но уж строить так строить — чтоб никакой немецкий танк не мог раздавить. (Такие случаи тоже были, мало ли какой смертью погибали люди.) Дёти следили, чтоб не появился кто чужой, а мастера делали вид, будто роются чего-то на пепелище. Работали дни и ночи и выстроили пещеру на двадцать человек, с нарами в два яруса. Лаз — только проползти, затем узкий коридор и наконец уже сама пещера. Приготовили материалы и инструменты, чтобы замуроваться изнутри. Позаботились, чтобы был и воздух, и все, что необходимо живому человеку.
21 октября 1943 года двадцать шесть человек (шестеро подвернулись сверх нормы, да что поделаешь) спустились в подземелье. В девять часов утра вокруг гетто зазеленело (фашисты были в зеленой форме), тогда все уже знали, что наступает конец.
Двадцать шесть человек отсекли себя от внешнего мира, ушли в землю, прильнули к ее влажному, зябкому телу, отдались ей всецело. И— перестали различать день и ночь, время не имело больше ни начала, ни конца.
Первый мертвец
Люди заранее знали свои места. В том числе и те шестеро, что прибились сверх нормы. Прошла первая суета устройства, и вот они, двадцать шесть, сидят в молчании — загнанные, запуганные, не знающие своей участи.
Рахиль, свояченица Пини, произнесла с коротким смешком:
— Счастливо вам жить, а куда мы поставим комод?
Люди не приняли шутки.
— Пусть этот красивый смех станет тебе поперек горла,— ответила женщина из дальнего угла.
Снаружи не доносилось ни единого звука. Коптилка, бросавшая скупой свет на большую крытую яму, напоминала свечу у изголовья покойника. Мужчины замуровывали вход изнутри, Чей-то ребенок просил пить. Никто пока еще не думал, где они будут брать воду, когда кончится та, что заготовили. Главное, каждый чувствовал, что до поры сохранил жизнь — и свою, и близких, родных.
И все же, как ни тихо было наверху, в глазах у людей стыл страх, они вздрагивали от каждого шороха. Страх они принесли из внешнего мира. Страх ночей, которые вдруг взрывались холодящими кровь криками, страх колонн, которые шли на расстрел, страх «душегубок», в которые бросали немцы.
Со временем кое-что изменилось. Здесь, в относительной безопасности, пережитый ужас начал оседать в душах, стал прошлым, далеким, но на смену ему пришел новый страх — страх неведения. Что делается там, снаружи, есть ли еще жизнь на свете, наконец, сколько они здесь сидят — неделю или больше? Когда казалось, что наступило утро, говорили: «Пока человек жив, он должен как-то поддерживать силы». Это — в оправдание самим себе, что съедают последний кусок. А что дальше? Что будет, когда выпьют последний глоток воды? Старая Хая-Сора просидела на краю нар сколько она смогла. Ни разу не прилегла, как будто решила для себя, что должна умереть сидя. Обитатели ямы уже привыкли видеть, как она сидит и дремлет. Иногда чмокнет губами, издаст какой-то звук — и снова задремлет, как курица на насесте. Никто и не заметил, как она умерла. Умерла сидя.
— Что делать?
Кто это спросил? Никто. Но вопрос остался: что делать?
Люди видели тысячи смертей. От тех смертей они убежали, спрятались. Но от этой смерти никто не может убежать. Старая Хая-Сора сидит, привалившись к холодной стенке, мертвая. Что делать с мертвецами в живой могиле?
Дети смотрели на умершую с любопытством и недоумением. Женщины — бессмысленно, сама смерть не вызывала никаких эмоций, остался лишь висеть в сыром, затхлом воздухе вопрос: «Что делать?»
— Что скажешь, Пиня? — спросил извозчик Эля. Пине показалось, что Эля снова скажет: «Пиня, надо строить».
Пиня взял лопату и стал рыть могилу — могилу в могиле.
И похоронили под собою обитатели пещеры своего первого мертвеца. На могиле стояли, по могиле ходили— продолжалась жестокая, убийственно нудная жизнь.
В тот первый, по прикидке, месяц умерли еще три человека. И их похоронили здесь же. Смерть стала обыденным явлением, ее ждали по очереди: кто следующий?
Вода
Сквозь постоянную дремоту кто-то вспомнил, что на дворе уже, наверное, выпал снег. Дети оживились: со снегом они связывали веселые игры, катание на санках. Взрослые отнеслись к замечанию безучастно: больше месяца они оторваны от мира, снег и тот стал чем-то далеким. Здесь видели только землю, доски нар, несколько домашних предметов, захваченных с собой, и — одни и те же лица, от которых никуда не уйти, никуда не деться.
У часовщика была привычка громко оповещать — который теперь час. Тогда начиналось:
— Еще на час ближе к смерти,— вздыхала женщина, еще ни разу не снявшая платка с головы.
— «Пора обедать,— произносила со своим замогильным юмором Рахиль. Как бы ни было худо, она старалась бодриться, не поддавалась унынию.
Печник Пиня вслух принимался размышлять, как было бы хорошо, если б он был в лесу с партизанами. Он все время жалел, что не сумел связаться с людьми из лесу. Однако на это есть возражение: дочь швеи Леи, ушедшую искать партизан, полицаи зарезали по дороге. Взяли и зарезали.
— Большое счастье сидеть тут в могиле,— замечает Марьяся.— Уж лучше, чтоб тебя зарезали,— умирают один, раз,
— Не опоздаешь,— отвечает ей Рахиль с усмешкой.
Пиня окидывает взглядом пещеру, как будто никогда ее не видел. Вздыхает: всего несколько мужчин вместе с ним и мальчишками. Впрочем, такие, как Рахиль, Муся и Марьяся, стоят иных мужчин.
Пиня здесь командир, но командир он очень мягкий. Мягкий, пока дело не доходит до воды. Вот где он по-настоящему, по-командирски строг. Воду каждый получает по установленной норме — отдельно на детей, отдельно на взрослых. Пиня озабоченно подходит к бочкам, осматривает их; прикидывает на глаз, сколько еще осталось, и уходит хмурый — кончается вода. Пустые бочки выглядят, как разверстые могилы, в них заключена смерть. Без воды люди угаснут.
Никто еще не позволил себе сказать вслух о том, что рано или поздно придется выбраться за водой. Думали об этом все, но боялись даже заикнуться. Там, наверху, немец, смерть. Там смерть, но там же и жизнь. Топор смерти, который загнал их сюда, в подземелье, не мог перерубить тысячи нитей, связывавших их с живым внешним миром.
Оставшаяся вода зацвела, протухла, но и ее хватает только на то, чтобы смочить губы. Руки у всех стали черны, как земля, на лицах наросла короста, тела сплошь покрыты лишаями. От безысходности людьми овладела слабость, лишь глаза смотрят вопрошающе: «Что будет?» Дети потеряли интерес к играм, да и сколько можно играть в одно и то же. Лежат, забившись в углы, и тихонько ожидают смерти. Умер бухгалтер Берл — как-то под вечер его нашли мертвым. В пещере изменился распорядок дня: днем спали, а когда должна была быть ночь — бодрствовали. Так надежнее — днем их могут услышать.
Смерть Берла не вызвала никаких эмоций. Оставшиеся в живых вырыли еще одну могилу под собой и похоронили его. И снова время тянулось, как и до смерти Берла.
...В пещере тихо. Никто не пошевелится, как будто каждое движение стоит неимоверных усилий. Уже второй день, как вовсе не осталось воды, губы у всех сухие, потрескавшиеся, во рту даже нет слюны, чтобы их смочить. Лежат на нарах и смотрят в одну точку. Глаза, в которых горят злые огоньки, то закрываются, то вновь открываются.
И вдруг печник Пиня крикнул: «Вода!»
Никто ему не поверил: людям было не до шуток. И сам Пиня не поверил своим глазам, когда увидел, что в уголке, в том месте, где рыли могилу для бухгалтера Берла, земля стала влажной. Обитатели пещеры научились видеть в темноте, видеть кожей, как слепые. Но это было иное: при слабом свете мигалки Пиня в самом деле видел воду и чем дальше, тем явственней, он даже почувствовал свежесть, которую она приносит.
— Открылась жила в земле! - вскричал Пиня.— Идет вода!
Ни у кого не было сил встать. Лишь некоторые повернули головы и без интереса смотрели туда, куда показывал Пиня.,
Нет, Пиня не сошел с ума, он действительно видел воду. Она била из земли. Пиня спрыгнул с нар и стал ногтями царапать землю. Ключ открылся, как по волшебству, вода поступала мелкими толчками.
У детей засветились глаза. Они слезли с нар, окружили Пиню. Первая вода сразу ушла обратно. Но чем дольше бил ключ, тем больше воды оставалось на поверхности. Она стала собираться в маленькую лужицу. Пиня все еще царапал землю ногтями — это была жажда человека, увидевшего в пустыне живой источник. И вода текла все обильнее. Матери уже не могли удержать детей. Они припадали к лужице, мочили губы, хлебали из горстей, размазывали грязь спасительную по лицам. Это были минуты первобытной радости, ничто больше не существовало — одна вода.
Она уже наполнила углубление в земле и продолжала течь. Все из того же угла. Действительно, открылась жила, вода булькала, подымалась, растекалась все шире. Некоторые шлепали по луже ногами, другие же сидели на нарах и оцепенело смотрели на воду. Слишком сильно было потрясение, слишком сладка нежданная радость, чтобы подумать об опасности.
Потом набирали воду во все порожние сосуды, наполняли бочки и с сожалением оглядывались по сторонам: в чем бы еще запасти этой влаги, в которой заключалась сама жизнь.
Между тем вода продолжала прибывать, и в сердца начал закрадываться страх: «А вдруг это наводнение, потоп?» Выхода для воды нет, на это мастера-строители не рассчитывали. С нижнего яруса стали перебираться на верхний, перетаскивали туда все, что было возможно. Под прибывающей водой скрылись недавно наполненные бочки. Вода-спасительница и вода- погибель смешались. Был залит замурованный выход из пещеры. Новая опасность стала грознее давешней жажды. Где спасение? Матери прижимали к себе детей, простукивали пальцами потолок, который оказался прямо над головой. Только теперь все заметили, как низок потолок. Вода скоро зальет все оставшееся пространство, вытеснит последний глоток воздуха, и тогда — смертная темень. Уже и так, открыты ли глаза, Или закрыты, видишь только прибывающую воду. Она лижет пятки, щиколотки ног, свисающих с нар.
Дети плачут, они в ужасе, как звери перед землетрясением, матери уже вне себя. И тут снова раздается голос Пини:
— Перестаньте!
Пиня сидел и видел только метку на сапогах, ровную черту, оставленную водой. Глянцевая черная полоска делалась все шире. Вода убывала.
— Перестаньте! — произнес он с еще большей уверенностью. Уходит вода, жила заткнулась.
И снова ему не поверили, как тогда, когда он увидел воду. Но он показал на свои голенища: «Смотрите!»
Люди потянулись смотреть, кто-то по неосторожности задул мигалку, но главное увидеть успели: вода в самом деле пошла на спад.
День и ночь, а может быть, два дня и две ночи впотьмах сидели на верхних нарах и ловили ухом всплески убывающей воды. Света не зажигали: а вдруг снова какое-нибудь разочарование. Тем же зрением слепых различили, что над водой выступили края переполненных бочек.
— Так что мы уже имели потоп,— сказала женщина, не снимавшая платка.— Мало было беды, и вот тебе вдобавок потоп.
-Женщина, не гневите бога! — осадил ее печник Пиня.— Зато мы заготовили полные бочки.
— Воды нам уже хватит до землетрясения,— на свой манер пошутила Рахиль.
Вода ушла совсем, но земля осталась сырой, чувствовалось, что ноги будут вязнуть в ней, как в каше. И все-таки хотелось слезть с нар, распрямить скрюченные члены.
Кто-то нащупал в кармане спичку и зажег мигалку. В пещере наступала новая жизнь, от огня даже стало как будто теплее. Марьяся запела. О, до чего же отрадно было слышать ее негромкий голос.
Вскипятили на крохотном костерке котелок воды. Дети и взрослые напились кипятка.
Горсть снега
Окончившееся благополучно наводнение произвело в пещере переворот. Люди стали отважнее, послышались голоса о том, что не худо бы установить связь с внешним миром. Молодежь шушукалась по углам. Молодежь — это две девушки, четырнадцатилетний сын печника Пини, старший в его выводке, и еще один уже взрослый парень. Эти - четверо решили вырваться из живой могилы и уйти к партизанам. Старшие поняли, о чем они секретничают и не вмешивались, хотя месяц назад прогнали бы саму эту мысль из опасения, что тайна пещеры может быть раскрыта. Тоска по белому свету вселилась в сердца и томила, томила... По-видимому, Красная Армия уже должна быть близко — так рассудил печник Пиня. Одно то, что немцы спешили ликвидировать гетто, кое-что да значило. Плохи у них дела. И Пиня, который, в конце концов, был здесь командиром, сам начал давать советы молодым, вместе с ними разрабатывал планы. Задача состояла в том, чтобы выбраться наружу, установить связь с партизанами и вывести всех, кто еще не задохнулся в этой пещере, в лес.
Кому идти первым? Девушки твердили, что они так или иначе уйдут отсюда, им невмоготу больше сидеть в заточении. Но парни не могли допустить, чтобы девушки проявили больше отваги. Девушки приводили веские доводы: парням идти опаснее, у них» у девушек, больше шансов пробраться в лес, практика это доказала. Пиня усмехнулся про себя: «А как же дочь швеи Леи?», но вынужден был согласиться.
Ночью открыли замурованный лаз и выпустили обеих девушек.
— Если на дворе снег, то заметайте после себя следы,— напутствовал их печник Пиня. Это был волнующий момент. Долгие дни, проведенные вместе в пещере, настолько сблизили всех, что теперь казалось: с уходом этих двух девушек обнажается живое тело подземного бытия.
Девушки одна за другой пролезли через узкую дыру и сгинули, канули в пространстве, которое помнилось всем и каждому как бездна ужасов и смерти.
Вернутся они или нет? Дойдут до партизан или нет?
Немыми тоскующими взглядами люди смотрели на нары, где сразу освободилось два места.
Проходили день за днем, а вестей от девушек не было. Между тем они знали, как оповестить о своем возвращении,— это было оговорено заранее. Лаз после их ухода снова замуровали. Ни ветерка, ни шороха, чтобы хоть почудилось, будто девушки вернулись. Те же сухари с водой, те же нары, тот же мрак. Парни, которым выпало остаться, роптали: пошли бы мы — была бы уже связь с партизанами.
Женщина, не снимавшая платка, похоже, немного тронулась умом: слишком лихорадочно она вращала глазами. Лица детей потемнели и сморщились. Дети стали походить на старичков.
Печник Пиня сказал вслух:
— Если не достанем пищи, мы все равно погибнем.
Рахиль перестала отпускать свои шуточки. Не до шуток, когда вокруг живые мертвецы. Не до шуток, когда там, наверху, остался гнить в яме ее муж, когда здесь вместе с другими гибнет единственный ребенок. Нет, если она сейчас не может быть в лесу с партизанами и мстить разбойникам, то пусть хоть поможет этим маленьким детям.
— Пиня,— сказала она вдруг,— откройте парадное, я выйду подышать свежим воздухом.
Я тоже пойду! — подскочил старший сын Пини.
— На этот раз я иду одна, без кавалера,— отрезала Рахиль уже с прежней издевкой.
— Не трожь ее сейчас, Борька,— сказал Пиня сыну. Он почуял в Рахили самого надежного человека, только на нее и можно положиться, и пусть никто не вмешивается.
Рахиль закуталась в платок, Пиня открыл выход, она протиснулась в лаз и уже оттуда, снаружи, сказала, чтобы пока не замуровывали, она идет только посмотреть, что делается вокруг. А то ведь можно умереть, прежде чем дождешься смерти.
На дворе стоял холодный, морозный декабрь. На небе сухо мерцали звезды. Рахиль скользила, как тень. Она увидела близкое кладбище, сделала для себя пометку, чтобы найти дорогу обратно, и подалась по направлению к памятникам. Из-за высокой плиты осмотрелась: нигде ни единого огонька. Отыскала в темени ближайший — он был здесь и единственным — дом; заснеженная крыша его нависала над темными окнами, напротив калитки чернел колодец. Подумала, что из него можно будет брать воду на веревке, чтобы не скрипел журавель. Еще раз убедилась, что вокруг ни души, однако для безопасности и обратный путь проделала осторожно, загребла след за собою и спустилась вниз, прихватив по дороге горстку снега.
Обитатели пещеры встретили ее со страхом и радостью в глазах. Горсть снега, принесенная ею, была первой весточкой извне. Рахиль принесла с собой запах живого мира, холод зимней ночи, свежесть вольного ветра. Лица детей на минуту просветлели; взрослые обступили ее. Рахили не о чем было особенно рассказать, но ее слушали с округленными глазами.
В ту же ночь Пиня сам пошел с нею за ведром свежей воды к колодцу. Он взял палку, обвязанную тряпкой, чтобы заметать следы на снегу.
Жена Пини принялась стричь мужчин, которые заросли настолько, что нечесаные волосы, жесткие и колючие, лезли глубоко за шиворот.
Не все вымерло на земле
Девушки, которые ушли искать связь с партизанами, все не возвращались. В ту ночь внешний мир раскрыл свой зев и поглотил их.
Никто о девушках не говорил, но их не забыли — это был камень, лежавший на сердце у каждого.
По ночам взрослые обитатели пещеры выбирались наружу, чтобы сходить к колодцу и зачерпнуть ведро свежей воды. Всякий раз впивались взглядами в темные окна единственного домика: «Кто там живет? Что за люди? Может, постучать и попросить еды?»
Во время вьюги эти походы казались не столь опасными: спрячь голову в воротник да борись с ветром и колючим снегом. Но ветер швырял их, как щепки, валил с ног, забивал дыхание — люди совсем ослабли от голода. На четвереньках приползали обратно в пещеру. Луковица рисовалась в фантазии райской пищей, кусок свежего хлеба был пределом мечтаний. Картофелину растягивали на день, только чтобы дать зубам работу. Четыре месяца без свежей пищи! Тела покрылись струпьями, зубы шатались и все время ныли. Люди в ночи рыскали по скованной морозом округе в поисках чего-нибудь съестного, но все тщетно. Памятники на кладбище стыли в немом ужасе, а единственный домик стоял с темными мертвыми окнами. Может, весь город уже вырезан, кто знает?
Жизнь по капле вытекала из человеческих тел. Лишь несколько человек еще держались: печник Пиня, который, видимо, впрок запасся силами, Марьяся, бодрившая других и себя грустными, задушевными песнями, и наконец, Муся и Рахиль эти мужественные женщины. Старший сын Пини тоже крепился, он по-прежнему хотел выбраться из пещеры и убежать, но отец зорко следил за ним. Женщина, не снимавшая платка, все так же безумно вращала глазами, однако явных приступов сумасшествия у нее не было. Часовой мастер перестал ковыряться во внутренностях часов. Очень горестно было смотреть на детей; никто не понимал, как они еще держатся, откуда у них берутся силы переползать с нар на нары. В изодранной одежонке, в незастегнутых материнских ватниках, они напоминали деревянные фигурки, которые приводятся в движение натянутыми пружинами.
И вдруг печник Пиня взял в руки лопату. «Что он собирается делать?» Все смотрели на него с недоумением, жене подумалось, не свихнулся ли он от голода.
Пиня принялся ставить в пещере кирпичную печку. Просто так — истосковался человек по работе. Его затея была совершенно лишена смысла: не станет же он прорубать дыру в потолке, чтобы выходил дым. Да и что в той печке варить? Здесь иногда кипятят воду в старом жестяном ведре, поставив его на пару кирпичей, дым рассеивается прямо в яме, от этого даже как будто становится немного светлее, уютнее. Но одно дело костерок под ведром и другое — печка. Так что же это нашло на Пиню? Но Пиня работал, как будто получил очень важный заказ. Кирпич есть — тот, которым замуровывали лаз, глина и инструменты тоже под рукой.
Он выдолбил нишу, в одной из стен, этакую дыру вроде прямоугольного шкафчика, и в этой нише стал выкладывать печурку. Дети сползли с нар, их потухшие было глазенки, заблестели. Разве не интересно: Пиня делает печку! Малыши перемазались, как черти, но их не отгонял, наоборот, подзадоривал, показывал, как надо месить глину. Нелепая, казалось бы, затея всем понравилась, доставила удовольствие. Часовой мастер снова поглядывал на часы: сколько времени займет у Пини работа. Женщины на нарах зашевелились, некоторые даже принялись чинить детскую одежду.
Одиннадцать утра,— объявил как-то часовщик, когда Пиня закончил очередной ряд.
-Пора идти,— внезапно поднялась Рахель. Поднялась с такой решимостью, как будто у них с Пиней это было условлено заранее, даже время в точности оговорено.
Пиня прервал работу, встал перед Рахилью, опираясь на лопату, и сказал:
— Смотри, мы теперь все в твоих руках.
У Рахили, действительно, был уговор, но с Мусей, что они вместе выйдут в город попытаться достать хоть немного еды и связаться с друзьями. Пине ничего не сказали, но для него это не было неожиданностью, он понимал: не сегодня, так завтра кто-нибудь непременно должен выйти на белый свет.
— Возьми с собой деньги. Может, пригодятся.
Все и забыли, что в пещере есть деньги, а ведь почти у каждого что-нибудь да завалялось в карманах.
Рахиль и Муся выскользнули наружу. Пиня отложил лопату, ему вдруг расхотелось работать. Все были охвачены страхом. То, что две женщины средь бела дня вышли наружу, снова связало пещеру с беспокойным и полным угроз внешним миром. Но сейчас в сердцах рядом со страхом росла нетерпеливая надежда.
...Рахиль и Муся высунули головы из лаза, огляделись — та же пустота вокруг, что и ночью, только свет с непривычки режет глаза. Рахиль уже знала дорогу. Муся ползла за нею. Потом они обе встали и пошли, ни разу не оглянувшись. Пошли к кладбищу. Все выглядело так же, как и пять месяцев назад, когда спускались в подземелье, с той лишь разницей, что теперь кругом лежал снег. Рахиль и Муся, закрывая лица платками,
двинулись по направлению к городу. Когда-то неподалеку отсюда был рынок. Шли и видели людей, в движениях которых была та же неуверенность, что и у них самих. Жители словно крались по улицам своего города. Завидев издали немцев, Рахиль и Муся сворачивали, чтобы избежать встречи. Сердца их стучали, за всю дорогу они не перебросились и парой слов — понимали друг дружку по глазам. Как же заговорить с кем-нибудь? А что, если их узнают?
Рынок был на прежнем месте, но поредел: всего несколько десятков женщин. Рахиль и Муся оглядываются: что бы такое купить из еды. Мимо проходит женщина, видимо, белоруска, всматривается в них, словно узнает и не узнает. Рахили это подозрительно, она говорит о том Мусе на ухо. Муся бледнеет и тянет Рахиль за рукав: «Идем отсюда!»
Белорусская женщина идет за ними следом. Когда рынок остается позади, она скорым шагом приближается к Мусе.
— Муся, ты меня не узнаешь? Я Ганка, с обувной фабрики.
Муся испугана, что ее узнали, но Ганка успокаивает:
— Идем ко мне. Не бойся, я знаю, я все знаю. Боже, какая ты стала!
Ганка идет впереди, обе подруги из пещеры — за нею. В конце глухой
улицы, у одной из калиток, Ганка останавливается, подмигивает: «Проходите!» Оглядевшись — не заметил ли их кто? — закрывает калитку. Входят в дом.
— Садитесь.
Рахиль и Муся не заставляют просить себя дважды. Как давно они не сидели на стульях, в доме. Тепло натопленной комнаты обволакивает их. Они снимают платки. Ганка всматривается в их лица — люди с того света. Не спрашивает, откуда Муся с Рахилью пришли и куда идут,— достаточно одного взгляда, чтобы все понять.
— Ох,— вздыхает Ганка,— что они сделали с людьми, боже мой!
Ганка угостила женщин свежим хлебом и каким-то — где уж там разбирать! — варевом. Рахиль и Муся ели, и слезы катились у них по щекам. Сердца таяли от человеческой доброты, от участия. Муся первая не выдержала — уронила голову на стол, стала громко всхлипывать. А вот уже и Рахиль сдержанно зарыдала: плечи ее то поднимутся, то опустятся.
Ганка стояла над ними, гладила сразу обеих по волосам и сама плакала. Они, не ожидая расспросов, рассказали, что уже пять месяцев заживо похоронены в пещере вместе с другими. Где находится их пещера, умолчали — кто же дает такие адреса? Ганка поведала им, что евреев в городе больше нет, немцы истребили всех до одного, что за пять месяцев они первые еврейские женщины, которых она встретила. Нет их общих подруг с обувной фабрики, нет соседей, если они были еврейской национальности... Муся работала вместе с Ганкой. Ганка сразу узнала Мусю, хотя узнать ее было нелегко.
Мартовский день заглядывал в дом сквозь замерзшие стекла. Короткий еще день. Не успеешь оглянуться — уже и ночь на дворе. Ганка дала подругам хлеба, луку, чесноку и соли. Прощалась с ними молча. Что им сказать? И что они могут ответить?
И опять, закрыв платками лица, они шли по улицам и переулкам, мимо пожарищ и завалов. Знакомые места... Но на всем лежит печать запустения, нигде ни души — боятся люди показаться из домов. Уже в сумерках добрались до кладбища. За памятником, занесенным сугробами, спрятались, чтобы не идти к пещере, пока не ляжет полная темнота.
...В пещере их ждали.
— Они вернутся, когда на дворе станет совсем темно, сказал Пиня. Кирпич для печурки, которую он начал класть, лежал под стеной, ниша над ним напоминала разинутый рот без зубов. Пиня был весь заляпан глиной, дети — тоже, но никому не приходило в голову привести себя в порядок.
— Который-час? спросил вдруг Пиня у часовщика.
— А? Что?-встрепенулся тот. Он не поверил собственным ушам: за долгие месяцы никто ни разу не спросил у него, который час. И вот Пиня спросил. Часовой мастер вскочил, руки у него тряслись; он схватил часы, лихорадочно открыл крышку. Но часы стояли. От могильной сырости в механизм, видимо, пробралась ржавчина. Часовщик встряхивал мертвые часы, растерянно прикладывал их то к одному, то к другому уху, дул на них. Часы стояли. Стрелки показывали совсем не то, что нужно.
— Капут,— пошутил извозчик Эля.— Упокой, господи, их душу!
На часового мастера было жалко смотреть. Если бы не стеснялся, он бы заплакал.
Ухо Пини, которое было все время настороже, уловило далекий шорох: кто-то спускался по узкому проходу. Они! Пиня быстро отбросил кирпичи, закрывавшие устье лаза, высунул голову, тут же обернулся и торжественно возвестил:
— Они, Рахиль и Муся!
И вот обе женщины уже в пещере. Вход наскоро заложили кирпичами, в честь такого события зажгли даже свечу.
Пещера справляла праздник — был свежий хлеб, были лук, чеснок, соль.
Не все еще вымерло на земле.
Ночные тени
В пещере считали, что с Ганкой с обувной фабрики следует еще свидеться: возможно, через нее удастся связаться с лесом.
— Только не у нее в доме,— предостерегали некоторые.— Заметят- Ганке самой не миновать беды.
Муся и Рахиль снова и снова рассказывали о городе, о рынке, а больше всего — об участии, которое проявила к ним Ганка. Им врезалось в память Ганкино лицо, на котором было написано сострадание. А ведь ей тоже приходится не сладко. Сострадание — это невидимая нить, которая связывает сердца людей и дает им силы противостоять жестокости врага. Эта нить протянулась в их мрачную, промозглую яму, вдохнула надежду: у них есть в том, внешнем мире, тайные друзья, они не дадут пропасть.
Уже не безразличие, а вера вела обитателей пещеры, когда они ночью выбирались наружу, чтобы подышать свежим воздухом и принести воды. Но однажды кому-то показалось, что у одинокого домика мелькнула тень. Другой вышел проверить и, возвратившись, подтвердил: да, кто-то прячется там за забором и следит за ними.
— Ты слишком отпустил вожжи, Пиня,— бормотал извозчик Эля.— Мы засыпались.
Женщины начали ломать руки, лишь дети остались равнодушными к опасному открытию.
Пиня сделал такой вывод:
—Если за нами следят, то это, скорее всего, не с сегодняшнего дня, а если кто-то догадался, что здесь прячутся люди, и молчит, то это, верно, свой человек. Пойду посмотрю сам.
Пиня протиснулся через лаз, высунул наружу голову и стал вглядываться в ночь. В том месте, которое ему назвали, в самом деле кто-то двигался. Пиня встал во весь рост и смело направился к домику. Человек, маячивший там, сразу исчез.
Пиня подошел ближе: тот человек, похоже, боится его. Может быть, там тоже пещера, как знать. Он был возле самого забора, когда снова за^е- со тил мелькнувшую тень. Показалось, что это женщина. Пиня вошел во двор — тень скрылась в сенях. Из-за двери, которая осталась приоткрытой, послышался неуверенный голос:
-Кто там?
-Еврей,— ответил Пиня. Он сам не знал, почему так ответил,— слово само сорвалось с языка.
Женщина высунула голову, вгляделась в темень и кивнула Пине: войди. Наружную дверь она заперла на засов, затем нащупала щеколду двери, ведущей в кухню, и без шума отворила ее. Маленькая лампочка бросала свет на тесную каморку с единственным плотно занавешенным окном.
Печник Пиня, не дожидаясь вопросов, представился (он так и назвал себя: «Я печник Пиня»), коротко рассказал про те пять месяцев, которые он, его семья и соседи провели в яме. «Мы там и погибнем,— закончил он,— если нам не помогут».
Женщина назвалась Маней. Она, Маня, уже давно заметила, что вблизи кладбища кружат какие-то тени. Сперва испугалась: не мертвецы ли выходят из могил. Рассказала об этом своей подруге Ганке с фабрики и попросила ту прийти к ней ночевать — очень уж страшно одной.
При последних словах Пиня подумал о чуде: «Надо же, как все переплетается. Словно в романе».
— Ганка мне рассказала,— продолжала Маня о своей встрече на рынке с двумя еврейскими женщинами. Одна из них будто бы знакома ей по фабрике. Те не сказали, где они скрываются, но Ганка, прикинув так и этак, решила, что где-то здесь, возле кладбища, и что это надо держать в тайне. Я за вами наблюдала, но все боялась подойти: а вдруг кто-нибудь заметит и донесет немцам.
-Мы там погибнем от голода,--- говорил Пиня. - Помогите нам. У нас есть немного денег, вещи кое-какие остались... Да что я рассказываю — пойдемте, взгляните, как мы живем...
Женщина отказалась — лишний риск. Достаточно посмотреть на него самого, чтобы представить, как выглядят остальные. У нее дома нет ничего, кроме куска черствого хлеба, но она готова помочь несчастным чем только сможет. Да, ее собственная жизнь будет в опасности, она это понимает и тем не менее пойдет на все. Так сказала женщина.
С лютой ненавистью говорила она о немцах, о виселицах, о новых и новых казнях ни в чем не повинных людей.
— Мы с Ганкой вам поможем — продадим и свои вещи, достанем еды,— сказала она.— А там, глядишь, удастся связаться с партизанами...
Пиня не знал, как ее благодарить, у него не было слов.
...Каждую ночь между памятниками старого кладбища сновали тени. Из ямы выносили все, что имело какую-нибудь ценность. Маня и Ганка сбывали вещи, докладывали кое-что из собственного кармана и передавали обитателям пещеры свертки с едой. Каменные надгробия молчали. Звезды подмигивали со своей высоты и тоже молчали. Ветер, завывавший над кладбищем, все видел, но он умел хранить тайну. Немцы сеяли по городу смерть, ночи разрывались криками боли и отчаянья, а в темном подземелье вблизи кладбища вместе с ненавистью к палачам поселилась надежда на лучшие, светлые дни.
Печник Пиня держит речь
Люди в яме немного пришли в себя, пища поставила на ноги детей — они были теперь куда веселее и подвижнее. На дворе все сильнее ощущалась весна. Но в сердце Рахили отчего-то вкралась печаль, она окончательно забыла свои словечки, которыми вселяла злую бодрость в других. В чем дело? На нее смотрели с недоумением. Впрочем, Пиня догадывался — ее мальчонка угасал.
—Рахили полагается отпуск,.— пробовал Пиня шутить,— она должна поправиться и отдохнуть.
Марьяся пела свои песенки. Но почему, когда её слушаешь, увлажняются глаза и охватывает тоска? Господи, чем все это кончится? Маня обнадежила: кажется, появилась возможность связаться с партизанами. Но когда это будет? Доживут ли они? Когда придет большая помощь?
Старики при каждой встрече с Ганкой или Маней добивались от них новостей. Глаза их молили: «Что слышно? Может быть...» Но Ганка и Маня пока ничем не могли обрадовать. Только и рассказывали, что о новых злодеяниях немцев.
Женщина, не снимавшая платка, перестала есть. Пиня невольно обратил взор на нетронутый кусочек земли в углу пещеры: где копать очередную могилу? Раньше думали, что все зависит от пищи: будет она — как- нибудь проживут. Оказывается, не это главное. О, как хочется знать, что происходит на свете! Сердце подсказывало: большая помощь приближается. От одной мысли об этом сердце начинало биться так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Пиня пробовал доделать печку, но работа не шла — ни у кого она больше не вызывала интереса. Он сложил кирпичи у стены, чтобы не валялись под ногами, зашвырнул в дальний угол кельму.
Обувь истлела на ногах, последняя одежонка расползалась. У людей словно повырастали горбы, иных вообще скрючило в три погибели. Хоть бы какой-нибудь просвет! Бывали минуты страшного отчаянья.
Днем (а дни уже заметно прибыли) ждали ночи. Может быть, ночь принесет весточку, надежду? Но дни-то прибывали за счет ночей. А чем короче ночь, тем опаснее, тем реже встречи. Людей в пещере охватывала неприязнь к весне, они уже мечтали о том, чтобы вечно длилась зима.
Однажды Маня рассказала, что в городе появилась советская листовка. Листовка? Что за листовка? Маня толком не знала, но вроде бы из тех, что распространяют партизаны. Кто-то принес из лесу. Она непременно ее добудет, разыщет, и тогда все смогут прочесть. И в пещере уже ждали листовку, как единственную надежду и утешение.
— Когда Маня обещала снова прийти? спрашивала Рахиль.
—Она будет здесь сегодня или завтра,— отвечал Пиня. Отвечал раздраженно: кто знает, сумеет ли Маня раздобыть листовку. Даже его, Пиню, покинуло спокойствие.
Маню ждали с еще большим нетерпением, чем всегда.
И она принесла-таки листовку! Это было обращение партизанского отряда к населению. В листовке были хорошие вести с фронтов, говорилось о новом размахе партизанской борьбы. И хотя была она потрепана и истерта, каждая ее строчка несла привет из живого мира, от своих, которые где-то здесь, недалеко. Остается только с ними встретиться.
Наконец и Пиня завладел листком и больше не выпускал его из рук.
— Товарищи! — сказал он.— Всю жизнь я работал, и мой труд не пропал. Мой теперешний труд тоже не пропадет.— Он имел в виду пещеру, которая стала для них и проклятием, и, может быть, спасением.— На дворе уже пробивается зелень,— говорил Пиня, будто выступал на каком-то небывалом собрании.— Трава тянется к солнцу. Солнце и нам снова будет светить. На виселицах, что понаставили фашисты, им самим и висеть, а мы будем радоваться солнцу, попомните мое слово!..
Он наконец расстался с листовкой, и та снова пошла ходить из рук в руки, и люди в пещере при свете коптилки снова и снова перечитывали ее.
Несколько дней кряду люди черпали из листовки новости, подчас даже такие, которых там и не было. Это было самое большое событие за все долгие месяцы, проведенные ими в заточении.
Женщина, не снимавшая платка, перестала вращать глазами. К ней присмотрелись и увидели, что глаза ее остекленели, она умерла. Могилу для нее вырыли как можно дальше от бухгалтера Берла — чтобы снова не открылась жила и не случилось наводнение.
На дворе уже был май, деревья покрылись листвой. Откуда-то ночью приблудилась кошка. Ее нашли неподалеку от входа и принесли в пещеру. Это приободрило и детей, и взрослых. Потом кошка надоела: она вечно была голодна и отчаянно мяукала. Ее выпустили на волю. Себе на зависть.
В конце месяца умер ребенок Рахили. С трудом нашли место для маленькой могилы. Рахиль тихо плакала, и все разделяли ее горе.
Тринадцать человек из последних сил продолжали бороться за жизнь, веря и не веря в освобождение.
Свет в пещере
Маня пропала — ее не было уже десять дней. Десять, долгих, безжалостных летних дней и десять коротких ночей. Обитатели пещеры теперь точно знали, сколько длится день,— целую вечность. Вся жизнь сводилась к одному - к ожиданию ночи: может быть, Маня все-таки придет? Для этих несчастных она была единственным глазом, и вот этот глаз ослеп.
— Что с нею стряслось? У кого спросить? Как узнать?
— Младший сын Пини весь день спал, как в летаргии, и вдруг проснулся весь мокрый от пота, с горящими щеками, с огоньком в глазах.
— Мне снилось, что Красная Армия вошла в город. Маня пришла и сказала. Мы все побежали встречать красноармейцев. Но у меня не было сил. Я упал и лежу, плачу. Подошел высокий дяденька, не красноармеец, но с винтовкой. Он взял меня на руки и побежал вдогонку за всеми. Потом у меня закружилась голова, дяденька опустил меня на землю и давай трясти, будить. Я и проснулся. Но я видел Красную Армию, честное слово, видел!
Что такое сон? Но здесь, в этой темной яме, он воссиял надеждой. Женщины истолковали сон как добрый знак, а о высоком человеке с винтовкой в один голос сказали— партизан.
— Мы до этого доживем,- бормотал печник Пиня. Он держался из последних сил. Помимо своих собственных забот, на плечах у него лежало много чужих.
Марьяся уставилась взглядом в отдаленный уголок пещеры. Она тихонько напевала и жадно смотрела все в одно и то же место, как будто не хотела, чтобы и другие видели то, что видит она. А видела она свет. Свет, какой исходит от солнца, когда оно силится пробиться сквозь пласт снега или через щель в ставне.
— И вот уже все смотрят туда. Свет, настоящий дневной свет! Мастера, строившие этот «дворец», недоумевают: как и откуда? Бетонные плиты были на совесть засыпаны землей, там не могло остаться ни щелочки.
— Пиня начал прикидывать, откуда бы мог сочиться свет. Он восстановил в памяти весь план постройки. Наверху — руины, стена с выбитыми окнами. Постой-ка, он уже понимает: лед и снег растаяли, в этом месте тек ручеек, вода размыла землю... Да, так оно и есть, иначе быть не может.
— Никто с ним не спорил, хотя могло быть всякое. Ну, скажем, птицы царапали лапками в поисках зерна, пока не открыли щель. Какая разница: лучи солнца пробились и озарили их могилу живым светом. Вот он льется, течет, хоть бери и черпай пригоршнями, прикладывай к глазам. Свет из внешнего мира. Как тут душе не встрепенуться?
— Мани все еще не было, еда кончилась. Ночью люда прокрадывались к Маниному домику, но он стоял без признаков жизни, и тревога росла. Неладно что-то было снаружи, не так, как всегда. Уши погребенных под землей, отвыкшие от внешних звуков, ловили далекие шорохи — так возникают в отдалении звуки приближающегося обоза, ты слышишь поскрипывание передних подвод. Люди прикладывали уши к земле и чуяли мелкую дрожь в ее утробе. Перестали даже думать о еде: скорее бы конец этой тревоге, которая доходит к ним на рассвете с того края неба, где всходит солнце...
О том, что Советская Армия уже в Минске, люди в пещере узнали только на следующий день. Их нашел советский командир — заметил на рассвете какие-то тени на окраине кладбища.
На четвереньках, ослепшие от солнца, люди выползали из ямы. Шли туда, куда их вели, отдаваясь власти своих спасителей.
Город был полон солнца, веселого шума. Шутка ли, три года ожидания! Жители просто не знали, куда девать нахлынувшую, радость. Бегали смотреть пещеру и ее обитателей. Солдаты тоже подходили, ахали, хотя они-то уж отвыкли удивляться — всякого повидали на освобожденной земле.
Горожане приносили узникам подземелья поесть что повкуснее, приносили одежду, чтобы сбросили свое рубище.
Люди из пещеры узнали, что перед уходом из Минска фашисты насильно угоняли горожан на запад. Маня вынуждена была скрываться и поэтому не могла их навестить. Они встретились уже после освобождения.
Печник Пиня рассказывает теперь с гордостью, как он сидел в штабе советских войск и большой командир расспрашивал его обо всем и все записывал.
Пиня часто ходит и думает: как они могли это все пережить? Чем держались на ногах? И отвечает себе: надеждой и верой, присущим советскому человеку стремлением жить и творить.
Подпольной пещеры давно уже нет, разрушенный домик, в подвале которого она находилась, снесен, пустырь очищен для нового строительства.
Уже больше года, как Советская Армия освободила город. Короткий зимний день угасает на холодном ясном небе. Печник Пиня идет домой с работы — новую печь сегодня сложил. Из труб, видит он, подымается дым, подымается прямо и спокойно к только что народившимся звездам. Этой предвечерней порой хорошо видно, насколько уже ожил город. В окнах зажигаются огни. В домах есть люди. Все дышит теплом и жизнью.
