«ГОРОД АНТОНЕСКУ»

 

Яков Верховский,
Валентина Тырмос

«Вседневный страх
есть та же казнь вседневная».
Публий Сир, Римский поэт, I век до н.э.

 

Последействие:
Говорит Москва…

Лето 1943 года

Все лето 1943 года линия фронта медленно, но верно, ползла на Запад и к концу его уже проходила почти в 400 километрах от Москвы.

Нет конечно, простые жители Транснистрии не увешивали стены своих хатенок географическими картами и не вкалывали в них разноцветные флажки, нанося ежедневные изменения линии фронта, но тем не менее они, как говориться, нутром чувствовали эти изменения.

Одним из значимых факторов были постоянные газетные публикации «о выравнивании», когда каждый ребенок понимал, что означает это «выравнивание». Другим - было новое и даже несколько настораживающее отношение румынских властей: вся «вертикаль власти», от губернатора Алексяну и до последнего клерка - все вдруг стали как-то странно «доброжелательны».

А 5 августа 1943 года в полночь мир неожиданно был оглушен двенадцатью мощнейшими залпами - одновременно из 124 орудий!
Это был первый победный салют, прозвучавший в Москве.

Первый в этой войне, но не первый в России. Тот, самый первый, навек запомнившийся салют, был дан еще 234 года назад, когда в декабре 1709-го, после блестящей победы над шведами под Полтавой, в Москву вернулась русская рать во главе с Великим Российским Государем Петром I.

Сталин, наверное, хорошо понимал психологическое воздействие артиллерийского салюта, и первый победный салют в этой войне, «пойманный» всеми радиостанциями мира 5 августа 1943 года, был дан по его личному приказу. Салют был дан в честь освобождения от захватчиков двух русский городов – Орла и Белгорода. Кровавый бой за эти города шел весь июль 1943-го и был частью еще невиданной в истории грандиозной битвы на Курской Дуге. (1)

В этой битве сошлись в смертельной схватке более двух миллионов человек, шесть тысяч танков, две тысячи самолетов, девятнадцать тысяч орудий…
И хотя Гитлер «после Сталинграда» хотел взять реванш и со всей оккупированной Европы под Курск согнали его лучшую технику - и «Тигры», и «Фердинанды», и самолеты «Фокке-Вульф-190-А», - германские войска вновь потерпели сокрушительное поражение.
«В этой битве, - писал Алексей Толстой, - немцы потеряли веру в себя…
Как оказалось, под жарким солнцем августа немецкие пятки сверкают не хуже, чем деревянные подметки их эрзац-валенок на нашем январском снегу…».

После победы на Курской Дуге салюты стали уже регулярными.
Почти каждый день раздавался над миром торжественный голос Юрия Левитана: «Го-во-рит Москва! Го-во-рит Москва! Работают все радиостанции Советского Со-ю-за! Сегодня в 24 часа столица нашей Родины – Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим от захватчиков город…».

И этот голос, может быть даже больше чем сами салюты, выводил из себя Гитлера. Не случайно он приказал любой ценой уничтожить Левитана – отравить, выкрасть, похоронить под развалинами радиокомитета и в конце концов даже назначил за его голову награду в несколько сот тысяч марок.

Антонеску конечно тоже хорошо знал этот неповторимый голос и, услышав его, обычно рычал, как собака, и брызгал слюной. Однажды он даже в припадке ярости запустил в свой новый дорогущий радиоприемник ботинком, но к счастью не попал – у него в этот день как видно больше обычного тряслись руки.

«Красная Собака» вообще переживал трудные времена.
Каждая самая незначительная победа немцев возвращала ему надежду, а победа русских снова ввергала в бездну отчаяния.
Как свидетельствовал на процессе военных преступников в !946-м, бывший военный министр генерал Константин Пантази, в те тяжелые дни Антонеску сказал ему: «Германия погибла, нам нужно искать выход». [Бухарест, Архив министерства внутренних дел, дело № 40010, том 31, стр. 190].

Ничего нового в этих словах на самом-то деле не было. Как мы знаем, Антонеску уже давно искал «выход».
Он давно уже вел переговоры о сепаратном мире – одновременно со Сталиным и с западными державами, в тайне, естественно, от Гитлера и от каждой из заинтересованных сторон.
Он давно уже искал возможность каким-нибудь невероятным образом дистанцироваться от Гитлера и от всех совершенных им преступлений.
Именно с этой целью он дал приказ уничтожить все, уличающее его в соучастии: сжечь все документы, все фотографии, уничтожить все кинофильмы, запечатлевшие картины убийств. А еще он приказал спрятать…
Вернее, не спрятать, а только попытаться спрятать все захоронения расстрелянных жидов - ведь именно эти расстрелянные жиды теперь угрожали его безопасности.

Но всего этого было конечно недостаточно.
Его алиби должно было быть неоспоримым, непробиваемым.
Его алиби должно было быть железным!
И в этом ему должны были помочь…
Нет, вы не поверите!
В этом ему должны были помочь сами жиды.

Конечно, не те, не расстрелянные, а живые жиды, засевшие в Нью-Йорке и в Москве. Антонеску был абсолютно уверен в том, что «жиды правят миром». Он был абсолютно уверен в том, что американские жиды-миллионеры могут повлиять на правительство США, а московские жиды из Политбюро – на Сталина, и все его проблемы будут решены.

Нужно было только найти верный «подход» к этим жидам и убедить их в том, что он, Антонеску, в отличие от этого ненормального фюрера, не только не убивал их сородичей, не расстреливал, не сжигал и не закапывал в разных ямах, оврагах и противотанковых рвах, а совсем наоборот – спасал от нацистских зверей.
Абсурд, конечно! Но выхода не было, и он решил попытаться.

В первую очередь следовало показать всему миру «живых жидов», которые к счастью сохранились еще у него в Бухаресте.
Смотрите все!
В то время как все жиды, попавшие под власть Гитлера в Европе и в большевистской России, давно уже гниют черте-где, в столице Румынского Королевства живут себе припеваючи несколько сот тысяч иудеев. Никто специально их не преследует и у них даже есть свои школы, больницы, молитвенные дома и свой главный раввин… как его там?.. Шафран.
«Живых жидов» Бухареста выставили на обозрение послам Швейцарии, Ватикана, Швеции, Португалии, Турции, Испании, Южной Америки…

Всю войну эти уважаемые дипломаты прохлаждались в Бухаресте и были прекрасно осведомлены о «героических подвигах» Антонеску. Поскольку эти «подвиги», в Бессарабии и Буковине, в Транснистрии и Одессе, широко освещались в местной прессе.
И все же акция с «живыми жидами Бухареста» прошла успешно - послы «впечатлились» и ознакомили с этим «феноменом» свои правительства.

Но Антонеску считал, что и этого недостаточно, и обратился за помощью к своему школьному товарищу Вилли Фильдерману.
Доктор Фильдерман в те дни смещен был уже с поста председателя федерации еврейских общин Румынии и депортирован из Бухареста в Могилев-Подольск.
А посему, фактически, лишен был всех своих регалий и полномочий.
Но тем ни менее он с готовностью откликнулся на просьбу о помощи.
Эта «помощь», оказанная убийце, заставила многих друзей отвернуться от Фильдермана и повлияла на всю его дальнейшую жизнь.

Но в чем она собственно заключалась?
Чем мог помочь депортированный еврей всесильному руководителю государства?
Крючкотвор Фильдерман подготовил весьма хитроумное открытое письмо - послание ко всему прогрессивному человечеству. И заметьте, не от своего имени, а от имени «всего еврейского народа».
Еврейский народ, пишет Фильдерман, несмотря на все перенесенные им страдания, солидарен с правительством Румынского Королевства, которое против своей воли было втянуто в эту жестокую войну. Еврейский народ, пишет Фильдерман, готов всеми средствами, сегодня и в будущем, бороться за то, чтобы после окончания этой войны Великое Румынское Королевство оставалось свободным сильным и независимым.
Румынские евреи, пишет Фильдерман, готовы направить своего полномочного представителя, пишет Фильдерман, имея в виду видимо самого себя, на любой международный форум с тем, чтобы этот человек мог достойно представлять интересы Румынского Королевства, полноправными гражданами которого они, евреи, являются.
Много нового и интересного сообщает доктор Фильдерман в своем послании прогрессивному человечеству. И лишь об одном умалчивает.
Он умалчивает о преступлениях.

Он умалчивает о преступлениях, совершенных Румынским Королевством против еврейского народа. Он умалчивает о том, что прямым виновником этих преступлений был его школьный товарищ - Ион Антонеску. (2)

Послание Фильдермана было размножено в сотнях экземпляров и разослано по всем возможным адресам.
Антонску мог быть доволен – послание бывшего лидера еврейских общин Румынии от имени всего «еврейского народа» ко всему «прогрессивному человечеству» должно было произвести впечатление.
И все же… И все же…

Хотя Фильдерман в своем послании не вспомнил ни о Транснистрии, ни об Одессе, сам-то он, Антонеску, хорошо обо всем этом помнил.
Помнил об отданных им тогда, в 1941-м, приказах – ордонансах №№ 561, 562 и 563 - «Повесить», «Сжечь» и «Взорвать». Помнил о рапортах, свидетельствующих о точном - «AD LITTERAM» - исполнении этих приказов. Да и цифры уничтоженных он тоже помнил – у «Красной Собаки» к счастью или к несчастью для него была хорошая память.

Одесса, впрочем, его не особенно волновала.
Все виселицы, заполнявшие город в октябре 1941-го, давно уже были разобраны, а повещенные на них евреи, вместе с теми, кого повесили просто на ветвях акаций и на балконных решетках, были сняты и закопаны где-то, видимо на Дальнике. Эти захоронения кстати, как мы уже говорили, еще весной 1942-го сравняли с землей и засадили деревьями, создав «Парк румынских героев».

А в самом городе массовых захоронений не было, так что и «прятать» особенно было нечего.
Оставалась Транснистрия…

Богдановская Яма, известковые печи немецких колоний и эти, с позволения сказать, гетто, в Доманевке и Ахмечетке.
И трудно представить себе, как можно было все это «спрятать».

К счастью в северной части Транснистрии, к северу и востоку от Могилева-Подольского, жиды содержались не в лагерях смерти, типа Доманевки и Ахмечетки, а в настоящих гетто, организованных на базе еврейских сел, существующих здесь еще с испокон веков. И в этих гетто все еще оставались в живых около 60 тысяч евреев, местных и согнанных из Бессарабии и Буковины.
И этих «живых жидов Транснистрии» тоже можно было «предъявить».

Проблема состояла лишь в том, что выглядели «живые жиды Транснистрии» не лучшим образом. Правда их не расстреливали, как евреев Одессы пачками на Дальнике и в Богдановской Яме, и не превращали в живых скелетов в Доманевке и в Акмечетке, но и они были лишены самого необходимого, но и они страдали от издевательств, но и они умирали, от голода, холода и болезней…
Антонеску конечно понимал, что жидов, оставшихся в живых в гетто Транснистрии, никак нельзя сравнить с «живыми жидами Бухареста» и прежде чем «предъявить» их миру, следует каким-то образом привести их в «человеческий вид» - подкормить, приодеть, подлечить…

Так в январе 1943 года с разрешения (или же по приказу!) Антонеску на север Транснистрии отправилась специальная делегация еврейской общины во главе с инженером Фредом Шрагой. Цель ее – выяснить на месте истинное положение депортированных евреев и наметить пути приведения их в «человеческий вид».
Отчет, подготовленный делегацией Шраги, как и послание Фильдермана, был переведен на несколько языков, размножен и, соответственно, разослан.

По всей вероятности, отчет был правдивым и не содержал ничего хорошего. Но он подтверждал самое главное: жиды, депортированные из Бессарабии и Буковины, все еще живы.
Что и требовалось доказать.

Следующим шагом было официальное разрешение Антонеску на оказание помощи. Нет, конечео, не за счет Румынского Королевства, а за счет самих жидов – румынских и американских.
Правда помощь была весьма существенной: по неполным сведениям, за короткий период порядка 480 миллионов румынских лей, что составляло в то время около 96 тысяч долларов. Эта помощь дала возможность наладить снабжение гетто продуктами и одеждой, организовать общественные кухни, больницы, сиротские приюты и даже создать какие-то ремесленные кооперативы.

К концу апреля 1943-го «живые жиды Транснистрии» были готовы предстать перед всем «прогрессивным человечеством», и встал вопрос как бы по хитрее это осуществить.

Свидетельство о «счастливой жизни» жидов в гетто должно было прозвучать от совершенно нейтрального и в то же время известного в мире и уважаемого человека. После жарких споров было принято решение направить на север Транснистрии одного из аккредитованных в Бухаресте иностранных дипломатов, чтобы он мог лично убедиться в том, что заключенные в гетто жиды, во-первых, живы и, во-вторых, чувствуют себя прекрасно.

Вначале речь шла как будто бы о после Швейцарии господине Рене де Веке.
Аккредитованный в Бухаресте с 1932 года импозантный де Век был особенно значимой фигурой, поскольку в дополнение к Швейцарии во время войны представлял интересы целого ряда стран, в том числе США, Великобритании, Бельгии, Греции, Турции и Югославии. Но Антонеску видимо смутила известная принципиальность де Века, и он предпочел ему гораздо более сговорчивого папского нунция монсеньера Кассуло.

Монсеньер Андреа Кассуло, высокий 74-летний красивый старик, в черной сутане и красной ермолке на седоватом ежике волос, был по правде сказать не очень рад предложению. Поездка в Транснистрию, о которой он достаточно был наслышан, казалась ему бесполезной и даже опасной. Но в конце концов посчитав неудобным отказываться, согласился и попросил разрешение у Папы Пия XII совершить «вояж милосердия» в еврейские гетто Транснистрии.
Следует напомнить, что дело было уже «после Сталинграда» и Маятник Истории уже качнулся в другую сторону, так что «вояж милосердия» пришелся как раз кстати, и Пий XII не только разрешил, но даже передал несчастным жидам «от своих щедрот» милостыню - аж 2,5 тысячи долларов!

Так в апреле 1943 года монсеньер Кассуло с огромной свитой отправился в Транснистрию.
«Вояж милосердия», как и следовало ожидать, прошел «на высоком уровне».
Монсеньер посетил несколько рекомендованных ему гетто на севере Транснистрии и сумел лично убедиться в том, что содержащиеся в них жиды, во-первых, на удивление живы, а во-вторых, вполне довольны этой своей жизнью.
Улицы гетто были чисты, хаты побелены, а люди ни в чем видимо не нуждались – ни в пище, ни в одежде, ни в топливе. И самое главное, что вопреки всем слухам и россказням, румынская оккупационная власть их не только не притесняла, а даже наоборот – относилась к ним с «отеческой заботой».
Последним пунктом этого примечательного «вояжа милосердия» по гениальной идее Антонеску должна было стать столица этой самой счастливой Транснистрии.
Последним пунктом «вояжа милосердия» – его, скажем так, «изюминкой» - должна была стать Одесса…

Проехав на специальном поезде с Севера на Юг всю Транснистрию и, видимо, так ничего не заметив и не поняв, 30 апреля 1943 года в 9часов и 30 минут утра монсеньер Кассуло прибыл в Одессу.

Оде-с-с-а…
Весна. Преддверие мая. Запах моря. Зелень первой листвы.
Вокзал, разукрашенный флагами и цветами, и пестрая толпа встречающих.
Все здесь его друзья, и милый Георге Алексяну, и услужливый Пыньтя, и настоятель католического костела Марку Глязер, старый товарищ, которого он сам рукоположил в сан епископа в конце июля в Бухаресте…
Улыбки, рукопожатия, музыка…

Губернатор Алексяну приветствует монсеньера Кассуло. За спиной губернатора примарь Пыньтя, а справа от него – настоятель католического костела Марку Глязер, Одесса, 30 апреля 1943.

 

А потом – знакомство с этим удивительным городом.
Конечно дворцы Николаевского бульвара, конечно памятник Ришелье и эта огромная невиданная доселе лестница. И главная улица города - знаменитая Дерибасовская, по которой течет, не иссякая, нарядная толпа, и молодые женщины с ярко накрашенными губами, и запах духов…

После унылых сел Транснистрии и бледных мордашек еврейских сирот – все это показалось ему настоящей сказкой.
А в 3 часа пополудни роскошный обед у губернатора в Воронцовском дворце.
Кассуло в восхищении!

Ну а что касается жидов, которые были как будто бы целью его «вояжа милосердия», то в Одессе жидов вообще не было, так что и говорить о них не было причин.
Монсеньер Кассуло вернулся в Бухарест и, как свидетельствует бывший главный раввин Румынии Александр Шафран, сразу же по приезде якобы вызвал его к себе и рассказал о «страшных условиях, в которых живут евреи в том районе».
«В его глазах стояли слезы», - пишет в своих воспоминаниях Шафран. (3)
Вот это действительно вызывает уважение.
Какой благородный и честный человек и как близко он принимает к сердцу страдания людей другой веры!
Недаром, по словам этого же Шафрана, все эти страшные годы, несмотря на известные приоритеты Ватикана, Кассуло стремился помочь евреям Бухареста.

А теперь внимание!
Запоздалый «привет» от монсеньера Кассуло.
Вы, наверное, помните, что несколько лет назад по распоряжению Павла II, занявшего папский престол после смерти Пия XII, были частично открыты секретные архивы Ватикана. Дело тогда заключалось в несправедливых, с точки зрения Ватикана, обвинениях в том, что во время Второй Мировой войны Пий XII не сделал ничего для предотвращения Катастрофы еврейского народа.

И вот для того, чтобы обелить каким-то образом Пия XII, которого предполагалось канонизировать, Павел II предал огласке восемь сверхсекретных DVD, содержащих многие тысячи подлинных документов, свидетельствующих о помощи, якобы предоставленной Ватиканом гонимым евреям Европы.

Среди этих документов было письмо, полученное Пием XII из … Бухареста от известного нам монсеньера Андреа Кассуло. Письмо датировано 21 июля 1943 года и, следовательно, оно было написано вскоре после возвращения монсеньера из Транснистрии.
Учитывая то тяжелое впечатление, которое по словам Шафрана произвели на Кассуло гетто Транснистрии, можно было предположить, что это письмо будет наполнено рассказами о страданиях согнанных туда евреев.
Но, вопреки всем ожиданиям, монсеньер не только не упомянул о «страданиях», а даже «пожаловался» Папе на то, что ему приходится слишком много времени уделять «заботе о жидах», что вызывает «недовольство его прихожан, в основном, этнических немцев».

Сказать правду, мы были удивлены.
Когда же святой отец был искренен?
Когда он плакал, рассказывая главному раввину Румынии о «страданиях евреев», или, когда жаловался Пию XII на то, что ему приходится слишком много времени уделять «заботе о жидах»?
Очень хочется думать, что все-таки в первом случае, а цитируемое письмо просто должно было предотвратить возможные нарекания со стороны Пия XII.

«Вояж милосердия» монсеньера Кассуло никак не повлиял на положение евреев в гетто Транснистрии. Правда в период подготовки к этому вояжу, в качестве «жеста доброй воли», Антонеску приказал вернуть из Транснистрии пять тысяч еврейских сирот и несколько десятков взрослых евреев, которые якобы были депортированы «по ошибке».
Но после встречи с Гитлером в Зальцбурге 12 апреля 1943-го снова все изменилось.

Антонеску на самом деле давно уже перестал восхищаться «фюрером Великой Германии» и даже иногда позволял себе весьма нелестные выражения в его адрес, а перед поездкой в Зальцбург прямо говорил, что не станет давать возможность этому ненормальному фюреру «вешать себе лапшу на уши». Но Гитлер, как это случалось не раз, силой своего неуемного темперамента сумел каким-то невероятным образом внушить «Красной Собаке» мысль, что поражения германской армии «временные и не влияют на ход войны».
«Победа близка!», - орал Гитлер. – Я начинаю под Курском грандиозную наступательную операцию «Цитадель», и она завершиться быстрой и решающей победой».
И Антонеску, которому так хотелось в это верить, поверил…

А, может, и не поверил, а только сделал вид, что поверил?
Сделал вид, что поверил, и убеждая Гитлера в своей «беспримерной и вечной верности», снова посоветовал ему… прекратить войну с западными державами и сосредоточить все свои усилия на смертельной битве с Москвой.

Говорят, что якобы на той знаковой встрече в Зальцберге, кроме чисто военных вопросов, стоял еще и вопрос о «жидах Транснистрии», и что это именно Гитлер потребовал от Антонеску отменить разрешение на возвращение еврейских сирот из гетто. И сделал он это якобы по просьбе муфтия Иерусалима Хадж Амин аль Хусейни.

Ему-то, муфтию Иерусалима, что за дело до еврейских сирот Транснистрии?
Но жиды, жидами, а Антонеску прежде всего интересовал вопрос о самой Транснистрии, и он, пользуясь удобным случаем, потребовал от Гитлера дать наконец официальное разрешение на включение губернаторства Транснистрия в состав Румынского Королевства.
И что вы думаете?
Гитлер разрешил!
А почему бы ему собственно не разрешить?
Его в существующей ситуации все эти «глупости» не интересовали.
Гитлер разрешил, но попросил пока до «подходящего момента» не форсировать события и, главное, не предавать это его разрешение огласке.

Антонеску вернулся в Бухарест и почти немедленно, 23 апреля 1943-го, подписал указ, по которому «все депортированные жиды лишаются права на возвращение», а затем занялся самым важным для него в эти дни вопросом включения Транснистрии в состав Королевства.

Нет, конечно, он не собирался ослушаться Гитлера и предавать немедленной огласке это историческое, с его токи зрения решение, но и ждать до «подходящего момента» не собирался – не такой у него характер!
Так что, пока суд да дело и Гитлер занят операцией «Цитадель», Антонеску решает лететь в столицу своей будущей провинции, а там будет видно…

Весь май 1943-го Одесса готовилась к встрече великого маршала.
Поскольку на этот раз он предполагал задержаться здесь надолго, ему нужна была достойная резиденция и в качестве таковой был выбран бывший правительственный санаторий имени Валерия Чкалова.

Санаторий имени Чкалова или, как называют его в Одессе, просто «санаторий Чкалова», – это одна из жемчужин нашего города. Он расположен в Аркадии, неподалеку от моря, на высоченной рыжей круче в огромном реликтовом парке и состоит из нескольких старинных особняков, один из которых некогда принадлежал легендарному градоначальнику Одессы - Григорию Маразли.

К приезду Антонеску все здесь почистили и засадили цветами, а в особняк Маразли завезли музейную мебель, картины, ковры, хрусталь и сервизы саксонского фарфора. Все, что должно было радовать глаз великого человека и заставить его оценить усилия городских властей. Кстати, в самой Аркадии тоже все привели в порядок, расчистили берег и даже ввели в строй старую двухэтажную грязелечебницу.

Антонеску вместе со всей своей странной семьей, женой и любовницей, прибыл в Одессу в самое лучшее время года – 2 июня 1943 года и оставался здесь около трех недель.
Удивительно, но кроме одного единственного посещения муниципалитета, он за все это время «не засветился» на участии ни в одном подобающем его высокому положении мероприятии. Хотя в газетной хронике часто проскальзывали упоминания о том, что супруга его домна Мария Антонеску посетила какой-то женский лицей, а его официальная любовница домна Веттурия Гога присутствовала на закрытом концерте в Доме ученых на Сабанеевом мосту и даже вручила певцам подарки от маршала, который на этом концерте почему-то не присутствовал.

Антонеску в одесском муниципалитете. Рядом с ним губернатор Алексяну, представитель Высшего германского омандования в Транснистрии полковник Мейзинг и примарь Пыньтя, Одесса, 15 июня 1943.

Все это было достаточно странно, и слухи ходили разные.
Говорили, что Антонеску проходит курс лечения.
Говорили, что его обслуживает группа ведущих врачей Одессы во главе с профессором Петром Часовниковым.
В этом, правда, существовала определенная логика: одной из специализаций санатория Чкалова были заболевания нервной системы, а Антонеску, как известно, страдал нервным тиком и видимо целым букетом еще каких-то заболеваний, вызванных перенесенным в юности сифилисом, и ему могли быть чрезвычайно полезны морские ванны и грязелечение.
Так или иначе, но во всяком случае все это время вопрос немедленного включения Транснистрии в состав Румынского Королевства не рассматривался.

«Красная Собака» однажды был уже в таком положении и дело тогда тоже касалось Транснистрии. Еще в начале войны, в 1941-м, Гитлер категорически запретил ему издавать декрет об образовании этого губернаторства, но Антонеску все-таки «обхитрил» его и издал 19 августа 1941-го декрет, хотя до «подходящего момента» не стал предавать его гласности.
Так и теперь, набравшись сил в санатории Чкалова, в средине июня 1943-го он принял решение вновь «обхитрить» Гитлера и, не делая громогласного объявления о «включении», сделать все-таки к нему «первый шаг».

«Первый шаг» был обставлен с подобающей этому историческому событию пышностью.
Так неожиданно, без всякой видимой причины, вторник 15 июня 1943 года – обычный день недели – был вдруг объявлен выходным днем. И город в одночасье преобразился: флаги, цветы, полиция в парадной форме, и… портреты - огромные портреты великого маршала Антонеску на фасадах домов, в витринах магазинов…

К 10 часам утра у колоннады Воронцовского дворца собралась вся военная и гражданская власть Одессы: губернатор Алексяну, примарь Пыньтя, митрополит Виссарион, послы иностранных государств, представители германского командования, румынские генералы, «новая одесская элита»…

Под громовые звуки оркестра в открытом «Мерседесе» ко дворцу подъехал великий маршал Антонеску и после всех положенных по этикету приветствий проследовал во дворец, принадлежавший когда-то действительно великому российскому генерал-фельдмаршалу, герою войны 1812-го, графу Михайле Воронцову.

Антонеску препроводили в самый шикарный, так называемый «бальный», зал дворца, где он занял, естественно, центральное место у белого мраморного камина и, приняв картинную позу, оперся локтем на его столешницу.
Камин этот, инкрустированный дорогой мозаикой, в давние времена служил украшением спальни убиенного российского императора Павла I и в ночь убийства его столешница даже, якобы, была обрызгана императорской кровью. Этим видимо и объяснялось то, что его сын - император Александр I, не желая видеть камин в Михайловском царском дворце, подарил его вельможному графу Воронцову. Но, как болтали в Одессе, покойник Павел никак не желал расставаться с любимым камином и «взял себе моду» вот уже несколько сотен лет по ночам являться во дворец и принимать картинную позу, опираясь локтем на его мраморную столешницу.

Антонеску наверняка не знал всех этих «одесских баек», иначе вряд ли бы стал (при его-то суеверии!) опираться на обрызганную кровью столешницу, на которую (жуть!) по ночам опирается призрак убиенного императора.

Итак, Антонеску принял картинную позу у белого мраморного камина убиенного императора Павла I и… застыл. Над переполненным бальным залом повисла торжественная тишина. Верноподданные с трепетом ждали исторического заявления.
Нет, нет, не подумайте, что вы… ничего «исторического» конечно не произошло.
Антонеску все-таки не решился ослушаться Гитлера.

Он действительно подписал декрет, но не декрет о включении Транснистрии, в состав Румынского Королевства, которого все так ждали, а всего лишь какой-то хиленький документик «Об устранении существующих различий между гражданами Румынского Королевства и жителями Транснистрии».
Только «устранение различий» и ничего больше!
Но маршал со слезами на глазах сказал, что подписанный им только что декрет является «документом исторического значения, который навеки связывает жителей Транснистрии с румынским народом».
«Первый шаг» сделан!

Теперь Транснистрия уже на пути к включению в состав Румынского Королевства. Теперь Одесса уже на пути к официальному превращению в «Город Антонеску». Навеки!
Это «навеки» особенно обрадовало «новую одесскую элиту». Все последовавшие за этим событием дни местные газеты были полны благодарственных писем. Особенно теплым было письмо профессора Часовникова, ставшего в это лето чуть ли не «близким другом» маршала.
«Ваше имя, - пишет Часовников, - навсегда останется в нашем сознании и в наших сердцах… Просим Бога на долгие годы дать Вам здоровье и одержать полную победу над врагом!».
Ох, аукнется это письмо Часовникову. Ох, аукнется…

И тут возникает вопрос, почему собственно Антонеску так торопился с «включением» Транснистрии в состав Румынского Королевства?
Ведь он прекрасно понимал, что Маятник Истории уже качнулся в другую сторону и, что бы там не орал Гитлер, - эту войну он уже проиграл.
Да вот потому и торопился.
Ведь он, Антонеску, предполагал в конце концов оказаться в «стане победителей» и делал для этого все возможное. И если Транснистрия станет сегодня частью Румынского Королевства, то завтра, после поражения Германии, «при переделе» мира между победителями, можно будет добиться, чтобы она там и оставалась.
Разве не так это произошло после окончания Первой Мировой, когда ему удалось добиться, чтобы по Сент-Жерменскому мирному договору в состав Румынского Королевства вошла Трансильвания, принадлежавшая раннее Австро-Венгрии, и Бессарабия, принадлежавшая Российской империи?
Праздник кончился…

Антонеску вернулся в Бухарест и сразу же окунулся в гущу реальных событий.
А «гуща» не радовала. Положение на фронтах с каждым днем становилось все хуже и хуже, и что самое неприятное, американские ВВС начали бомбить города Европы.

Странно, но почему-то ни Гитлер, ни его союзники не ожидали «такой невероятной наглости». После первой бомбежки Рима, 16 мая 1943-го, Папа Пий XII даже обратился напрямую к президенту Рузвельту и буквально потребовал от него «освободить Рим с его бесценными храмами от боли, опустошения и невосполнимого разрушения».
Но бомбы продолжали падать.

ИЗ РАССЕКРЕЧЕННЫХ ДОКУМЕНТОВ
Рим, 19 июля 1943. «Командо супремо» сообщает:
Во время сегодняшнего налета американской авиации на Рим была полностью разрушена церковь Сан-Лоренцо-фьори ле-Мура, одна из семи базилик Рима… число жертв велико…

Лондон, 25 июля 1943. Штаб квартира 8-го американского воздушного флота сообщает:
Вчера в течение дня крупные подразделения бомбардировщиков проводили бомбардировку Норвгии. «Летающие крепости» успешно бомбардировали алюминиевые заводы и верфи подводных лодок в Тронхейме…

Этот день, 25 июля 1943 года, вообще стал одним из так называемых знаковых дней войны. В этот день, фактически, пал фашистский режим в Италии – «Большой фашистский совет» сместил с поста своего создателя дуче Муссолини и заменил его маршалом Бадольо.

Триггером этого события послужила сицилийская операция англо-американских войск. Около 500 тысяч бойцов (250 тысяч британцев и 228 тысяч американцев) под командованием генерала Дуайта Эйзенхауэра на новых плавающих танках-амфибиях высадились в Сицилии. Итальянцы почти не оказали им сопротивления - у них на самом деле никогда не было особого желания воевать, а тем более теперь «после Сталинграда», когда эйфория молниеносных немецких побед миновала.

Многие соратники Муссолини, в том числе и зять его Голеаццо Чиано, давно уже уговаривали дуче, говоря современным языком, «кинуть» фюрера и вывести Италию из войны, но он, разочаровавшись на самом-то деле в Гитлере, все еще медлил и ждал чего-то.
И дождался – Муссолини арестовали, а Бадольо немедленно начал тайные переговоры с Лондоном, Вашингтоном и… Москвой. (4)

Италия стала первым союзником Германии, заключившим мирный договор с антигитлеровской коалицией.
Карточный домик Адольфа Гитлера разваливался на глазах.
Арест Муссолини привел Антонеску в ужас.
Ну подумайте только! Сам Бенито Муссолини!
Арестован… Заключен в тюрьму…
И в какую тюрьму - в плавучую тюрьму корвета «Персефона»!

У «Красной Собаки» случился один из его ужасных припадков ярости.
Быть может он провидел свою собственную судьбу?
Антонеску мечется и вновь вспоминает об оставшихся в живых жидах, и отдает приказы о возвращении из гетто Транснистрии детей, стариков и участников Первой Мировой, но вскоре, вновь, обретя какую-то призрачную надежду, отменяет эти распоряжения.

Между тем наступление советских войск идет уже на всех направлениях: на Днепропетровском и Кременчугском, на Гомельском и Могилевском, на Витебском, на Киевском…
Уже освобождено более двух третей оккупированной советской территории, освобожден Харьков, освобожден Смоленск…
Теперь все чаще и чаще Москва салютует своим доблестным войскам.
Все чаще и чаще звучит над миром торжественный голос Левитана:
«Го-во-рит Москва! Го-во-рит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза…».

В конце сентября 1943 года линия фронта уже проходит почти в пятистах километрах западнее Москвы, а в начале ноября советские танки уже грохочут по горящим улицам Киева.
Говорят, что такое молниеносное освобождение столицы Украины именно в ночь на 6 ноября 1943 года – это был такой, своеобразный, «подарок» Сталину к XXVI годовщине Октябрьской революции,

Где умный человек прячет камешек?

Транснистрия, лето 1943
Более 600 дней и ночей под страхом смерти

В то самое туманное утро, 6 ноября 1943 года, когда советские танки грохотали по горящим улицам Киева, Янкале навсегда покинул Колкотовую Балку. Сидя среди узлов рядом с мамой и бабушкой на скрипучей крестьянской телеге, он ехал в Тирасполь. Теперь они будут жить там, в этой так называемой «малой столице Транснистрии» - Фаничка уже наняла для них у местной старухи неказистую комнатушку неподалеку от базара.

За те девять месяцев, которые они провели на Колкотовой, Янкале вытянулся, повзрослел – на прошлой неделе ему исполнилось 13, и он совсем не похож был на того одесского мальчика со скрипочкой, который когда-то так понравился пятилетней Ролли. Черный бархатный его костюмчик сменила какая-то серо-зеленая куртка и странные, видимо тоже перешитые бабушкой из военной формы, галифе. Этот «модный прикид» дополнял огромный сползающий на глаза картуз, почти полностью скрывавший его лицо.

Вчера здесь, как видно, прошел дождь, и грунтовая Тираспольская дорога была размыта. Телега ехала медленно, увязая в липкой грязи. Встречных не было. Только редкие немецкие мотоциклы обдавали их бурыми брызгами.

Встреча с немцами, которых особенно много появилось здесь в последнее время, была опасной, но те, казалось, не обращали на них никакого внимания.
И действительно, что могло их заинтересовать?
Ну, едут и едут себе на телеге две бабы в платках - старая и молодая, да еще пацан какой-то в замызганном картузе. Едут и едут себе в Тирасполь, как видно, из Колкотовой Балки…

Колкотовая Балка….
Много сил затратили мы, чтобы понять неподдающийся пониманию феномен.
Как могла целая еврейская семья в самое страшное время оккупации жить здесь, на Колкотовой Балке, в совершенно чужой для них и a priori антисемитской среде?
Ну, подумайте сами – ведь это невероятно!
Без родных, без знакомых? Без денег?
И, наконец, без документов?
Ведь нельзя же считать «документами» грубо подделанный паспорт на имя Елизаветы Лукован, в который бабушка Слува и Янкале были вписаны, как «иждивенцы»?

Колкотовая Балка – это на самом деле небольшое почти сплошь украинское село. Одна пыльная улица, тянущаяся вдоль илистой речки Гавчучки.
Забытое Б-гом место…
Ни церкви, ни школы.
Лишь ряд неказистых крытых соломой хатенок.
Здесь все друг друга знают и кажется отродясь не видели чужого человека.
И вполне естественно, что неожиданное появление странных «родственников» Шесточенков вызвало живой интерес и они, эти «родственники» несомненно в какой-то мере были «под наблюдением». И все же никто из соседей на них не донес, да и сельская власть видимо тоже не обращала на них внимания.
Почему? Непонятно!

И тут неожиданно вспомнился нам рассказ Гильберта Честертона «Сломанная шпага». Герой этого рассказа маленький католический священник – патер Браун, расследуя давнее преступление, задается вопросом: «Где умный человек прячет камешек?».
И сам же отвечает: «На морском берегу!».
Ну конечно же, легче всего спрятать камушек на морском берегу.
Спрятать - не пряча. Вот в чем секрет!
Не пряча, а просто положив его среди груды других камней.
Ведь именно так он останется незамеченным!
Вряд ли Фаничка читала этот рассказ Честертона, а если читала, то вряд ли вспомнила в те страшные дни, но поступила она точно так же.

Живя совершенно открыто на Колкотовой Балке и стараясь по возможности слиться с ее обитателями, они фактически скрывались, как камешки на морском берегу среди других камней.
Скрываться - не скрываясь. Вот в чем секрет!
Никому и в голову не могла прийти такая «наглость».
Целая семья жидов – мальчишка, женщина, старуха – живут себе у всех на виду, не скрываясь и не прячась, как все их собратья где-нибудь на чердаке, в подвале или даже - представьте себе! - в шкафу.
Да, действительно, – это была «наглость».
И трудно сказать, сколько времени она могла продолжаться.

Между тем в последние месяцы жизнь в Транснистрии как-то изменилась.
Нет, нет, конечно, это не было связано с «визитом милосердия» монсеньера Кассуло, а скорее всего с событиями на фронте. Ведь не случайно же вся Транснистрия уже распевала новую частушку:

«Антонеску дал приказ –
Всем румынам на Кавказ.
А румыны «ласа-ласа» -
На каруцу и «ла каса»».

Сложилась весьма интересная ситуация, которая в корне «меняла дело» и даже, смешно сказать, меняла «идеологию» местных жителей.

Нет, конечно, отношение к евреям не изменилось – жизнь любого скрывавшегося еврея была в опасности и при обнаружении его ждала смерть.
Так, по сообщениям румынских властей, 10 августа 1943-го в Одессе на Привозе жандармский патруль задержал двух евреек с поддельными паспортами. Женщины были тут же, как говориться «при всем честном народе», расстреляны, а трупы их были брошены в ящик для мусора. (5)

Фаничка, конечно, понимала всю сложность их положения. Одно неверное слово Янкале или бабушки Слувы могло стоить им жизни, и, уходя из дома, она строго предупреждала мать «ограничить общенье с Сидоровной», а Янкале – «быть на стороже, играя с местными мальчишками».

А ей, к сожалению, теперь все чаще приходилось оставлять их одних. После того, как они переехали от Шесточенков к Сидоровне, возникла необходимость оплаты комнаты. И Фаничка для того, чтобы как-то заработать, почти каждый день ездила в Тирасполь на Базар, где стоя в ряду местных торговок, украинок и молдаванок, продавала «с рук» за гроши старые вещи. Сначала свои, а потом и одной из своих новых «подруг» - молдаванки, которая прониклась к ней доверием и стала оставлять свой «товар», как бы «на комиссию».

Все это было, конечно, очень опасно, местные торговки вряд ли испытывали особую любовь к жидам и при малейшем подозрении наверняка сдали бы ее румынским полицейским, которые всегда торчали тут же на базаре и почти каждый божий день устраивали облавы на «партизан и жидов».

Но Фаничка умела как-то ладить с торговками, они, можно сказать даже симпатизировали ей, особенно та, ее новая подруга-молдаванка, которая оставляла товар «на комиссию».

И вот однажды эта молдаванка сделала ей необычное предложение.
«Получи разрешение в полиции на установку здесь, на Базаре, будки», - сказала она. – «Я буду ездить в Бухарест и привозить оттуда румынские ткани, а ты будешь их продавать».
Услышав слова «полиция, «разрешение», «будка», Фаничка пришла в ужас и, естественно, отказалась. Но молдаванка продолжала настаивать, уверяя, что в будке ткани не будут портится и выручка будет больше.
Так продолжалось несколько дней, и в конце концов Фаничка оказалась между двух огней – и в полицию идти опасно, и молдаванка может что-нибудь заподозрить.
А молдаванка между тем, видимо учуяв, что Фаничка не хочет идти в полицию, предложила, что она сама провернет всю эту операцию: сама пойдет в полицию и подаст прошение на установку будки.
«Тебе даже паспорт предъявлять не придется. Я все сама сделаю. У меня там, в смысле в полиции, есть свои люди». – сказала.
Делать было нечего, и Фаничка согласилась.

У молдаванки, видимо действительно, были в полиции свои люди, так что вскоре разрешение на установку деревянной будки было получено. И вот теперь, туманным утром, 6 ноября 1943 года, в тот самый день, когда советские танки громыхали по горящим улицам Киева, они, распрощавшись навеки с Колкотовой Балкой, ехали на скрипящей крестьянской телеге в Тирасполь.

Ехали в Тирасполь… но для чего?
Естественно, чтобы продолжать скрываться!
Скрываться так же, как они скрывались на Колкотовой Балке.
Скрываться, где, в Тирасполе?
Ну, да, в Тирасполе, мы же уже говорили.
Скрываться в Тирасполе, на Базаре!?
Скрываться на Базаре, где каждый божий день румыны проводят облавы!?
Невероятно!

Базар в Тирасполе, 1943 год…
Платки. Ушанки. Ватники.
Толкотня. Галдеж.
Матерятся пьяные мужики.
Переругиваются торговки на русском, украинском, молдавском.
Тут и там звучит румынская и даже немецкая речь.
Со смаком торгуются покупатели.
Шныряют, высматривая «добычу», мелкие воришки.
В развалку прохаживаются румынские полицейские, мало чем отличающиеся от этих воришек. Они тоже высматривают «добычу» и пользуются каждым случаем, чтобы «конфисковать» у торгующего «с рук» старика камешки для зажигалок или сожрать на халяву у неопрятной бабы зажаренный до черноты пирожок с горохом.

С хозяйским видом шествуют немецкие «фельд жандармы» - у них сытые морды и чистая униформа, украшенная блестящими полукруглыми бляхами на груди.
И посреди всего этого столпотворения – торговок, воров, полицейских и пьяных мужиков – стоит маленькая деревянная будка.
Каждое утро поднимается ее стенка и в открывшемся окошке появляется молодая кареглазая женщина.
Это Фаничка – мама Янкале.
Она улыбается, здоровается со знакомыми и принимается за свою обычную работу. Нет, она не «зазывает» покупателей, как это здесь принято, но к каждому подошедшему относится внимательно – показывает различные ткани, советует, какая из них подойдет на костюм, на платье, как сэкономить на выкройке, никогда не обмеривает, не обсчитывает.

Фаничку все здесь знают и называют ласково почему-то «Феничка» - не ее настоящим именем и не Елизаветой, как записано в ее поддельном паспорте.
И точно так же, как раньше на Колкотовой Балке, никому и в голову не приходит, что эта приветливая, такая спокойная на вид, женщина – «беглая жидовка».
И никому и в голову не приходит, что сын ее Яшка, околачивающийся здесь же на Базаре неподалеку от матери в компании местных мальчишек, на самом-то деле – «жиденок обрезанный».
И к Фенечке, и к Яшке все здесь давно привыкли.
Они неотъемлемая часть этого Базара.
Они камешки, схоронившиеся среди массы таких же камней на морском берегу.

Мой друг Гришка
Рассказ двенадцатилетнего Янкале,
которого теперь зовут Яшка Лукован

Колкотовая Балка, лето 1943 года
625 дней и ночей под страхом смерти

В то лето на Колкотовой балке мама и бабушка опасались выпускать меня из дому, не зная, как встретят меня местные мальчишки.

Но и держать меня целыми днями в хате было невозможно. Чтобы не вызывать подозрений, мы должны были жить так же, как все вокруг.

И вот настал день, когда я, одетый в мои старые штанишки с заплаткой на коленке, вышел во двор нашей хаты.
Я хорошо выучил мое новое имя.
Меня зовут – Яшка.
Яшка Лукован.
И ничего такого раньше не было. Ни страшной Одессы, ни Дальника.
Ни прощания с папой.
Ни бегства из дома Торговки варениками, ни бегства из Клейн Либенталь, из Заезжего двора…
Все это нужно было забыть.
Я должен постараться стать, как все, стать сельским мальчишкой. И при этом помнить, кто я и чем отличаюсь от других.
И . . . быть всегда настороже. . .

Обойдя хату, я увидел за невысоким забором, мальчишку одних со мной лет. Он что-то мастерил на верстаке под навесом. Неподалеку от него на длинной цепи бегал огромный серый пес. Я подошел к забору. Пес с лаем бросился в мою сторону.
«Шарик, цыц!», - крикнул мальчишка. Шарик завилял хвостом, повизжал и послушно уселся рядом с хозяином.
Его красный язык свисал из огромной зубастой пасти.
С языка на землю капала слюна.
Было очень жарко и Шарик хотел пить. Мальчишка налил в миску воды и пёс, жадно чавкая, стал лакать.
С Гришкой, так звали мальчишку, мы подружились, да и с Шариком тоже.

Гришка был сыном мельника.
Очень самостоятельный, он всегда был занят каким-то делом. У него был даже свой инструмент, и он с его помощью мастерил всякие полезные вещи.
Многому научился он у своего дядьки - горбуна Василия. Тот все умел и у него даже был маленький токарный станок.
Василий научил Гришку делать клетки-западни для ловли птиц.

Такая клетка-западня состояла из трех частей. В центральной части, отгороженной с двух сторон прутьями, находился певчий щегол, а две боковые части с откидными стенками - захлопками были западнями. На дне каждой западни рассыпалась приманка - конопля и семена репейника - любимое лакомство птиц.

Певчий щегол заливался на все лады и этим привлекал к клетке - западне других щеглов. Увидев приманку – корм в клетке , щеглы, пытаясь достать его впрыгивали на специально установленную жердочку. Под весом птички жердочка опускалась вниз и освобожденная стенка - захлопка под действием пружинки захлопывалась, и щегол оказывался в западне. Пойманных щеглов Гришка вместе с Василием отвозили в Тирасполь на Базар и продавали.

В один из солнечных дней мы с Гришкой развесили западни на деревьях в саду, а сами стали вырезывать свистки из веток лозы.
Вдруг раздался птичий крик, послышался стук чего-то упавшего на землю и хлопанье крыльев. Мы бросились на шум. На земле, под деревом, лежала наша клетка, а над ней бился копчик - хищник, охотившийся за мелкими птицами. В его когтях был щегол, которого он пытался вытащить сквозь прутья клетки.
Вытащить щегла ему не удавалось, но и взлететь вместе с клеткой он тоже не мог. Мы растерялись и не знали, что делать. Но в этот момент копчик выпустил свою жертву из когтей и взлетел.
Окровавленный щегол был мертв.
На соседнем дереве висела ещё одна западня, но мы не увидели в ней певчего щегла, и Гришка полез на дерево посмотреть, куда он пропал.
Каково же было наше удивление, когда в снятой с дерева клетке мы обнаружили, что он лежит на дне и решили, что он мертв.
Взяв в руку птицу, не подающую признаков жизни, Гришка бросился к бочке с дождевой водой и опустил щегла в воду.
Когда он вытащил руку и разжал пальцы, мокрый щегол неожидано ожил, зашевелился и, даже, попытался взлететь.
«Цэ вин копчика испугався!», - сказал Гришка.
Щегол испугался и со страху упал в обморок!
Я удивился…
Щегол – он ведь не человек!
Он, всего-навсего, птица…
Но вот испугался и со страху упал в обморок.

Вечерами, когда солнце садилось за желтеющие поля, Гришка любил ловить воробьев. Он залезал по стремянке под камышовую крышу хаты, где между вязанками камыша жили деревенские воробьи.
Засунув руку в стреху, Гришка вытаскивал полусонного воробья.
Воробей отчаянно кричал и больно кусался и, если причинял Гришке особенно сильную боль, он со злости зажимал голову несчастной птички между пальцами, и резко встряхивал руку. Голова воробья оставалась у него в руке, а тельце отлетало куда-то в сторону.
Гришка не любил воробьев.
Не знаю за что и почему, но он называл их «жидами».
Услышав это страшное слово, я невольно втягивал голову в плечи.
Если бы только Гришка знал, кто я?
Если бы только Гришка знал, что я тоже «жид»…

Жорка Цыганенок
Рассказ Яшки Лукована

 

Колкотовая Балка, лето 1943 года
625 дней и ночей под страхом смерти

На Колкотовой Балке был у меня ещё один товарищ - Жорка Цыганенок.

Жорка был младше меня, наверное, на год или на два.
Глядя на него, нельзя было не улыбнуться, да и у него улыбка никогда не сходила с лица, кроме, конечно тех случаев, когда он получал трепку от своей мамки. Тогда он начинал громко реветь, стараясь убежать от нее. А мамка гналась за ним с хворостиной и орала: «Шо я тоби казала! Шо я тоби наказала!».

Жорка был худенький, черноглазый, оборванный и грязный.
А еще, он вечно хотел есть.
Казалось, что он может съесть больше любого взрослого.
В селе его прозвали Цыганенком.

Жорка бойко говорил по-румынски, потому что родным языком его был очень схожий с румынским молдавский. Особенно хорошо он матерился, доставляя огромное удовольствие румынским солдатам. Солдаты одобрительно хохотали и подбадривали его, а иногда они просили его спеть и сплясать. И он пел им цыганские песни и плясал.

Главной кормилицей его семьи, матери и босоногой замурзанной трехлетней сестренки, была черно-белая корова Манька, и на Жорку была возложена задача пасти ее. Жорка добросовестно следил, чтобы Манька паслась в местах, где росла самая сочная трава, водил ее на водопой к речке и в определенное время на дойку.
Манька очень любила его, совсем как своего теленка. Иногда он подставлял ей свою голову, и Манька зализывала ему волосы словно расческой.

А еще Жорка любил показывать разные смешные трюки.
Однажды, держа в руках вишни, он предложил мне: «Хош? Я счас зъим вишню разом з косточкою и посру. И косточка выйдэ. На шо споримо, га?».
Спорить я не стал, так как не сомневался в его способностях.
Но он не обиделся: «Ладно, все ривно мэни трэба».
И он, действительно, съел вишню и присел на виду у всех под деревом, а потом, указав пальцем на результат, засмеялся и сказал: «Ну, я казав тоби, глянь, вона туточки!».

Жорка всегда чувствовал себя уверенно и никогда не испытывал стыда.
Он без стеснения раздевался до гола выставляя на показ все, что надо и не надо. Я же, проводя время с мальчишками, не мог раздеться, так как сразу же мог выдать, как говорила мне мама, «свое происхождение». Я никогда не купался вместе с ними в речке, потому, что они обычно купались голышом. И даже пописать не мог - приходилось терпеть, или придумав какую-нибудь причину, бежать домой.

Была у меня еще одна примета моего «происхождения», которую я никак не мог спрятать - это мой нос. Мне казалось, что нос мой слишком длинный.
Но над этим я работал. Так, например, спать я ложился лицом вниз так, чтобы нос упирался в подушку и отгибался вверх.
Я думал, что постепенно мой нос станет курносым, и тогда я перестану быть похожим на еврея, и нам всем не будет грозить опасность.

Иди, иди не бойся…
Рассказ почти тринадцатилетнего Яшки Лукована

 

Колкотовая Балка, осень 1943 года
690 дней и ночей под страхом смерти

Наступила осень.
На поле за Колкотовой Балкой скосили пшеницу и на стерне остались несобранные сухие колоски полные зерен. А на деревьях в садах на склоне Балки, как яркие елочные игрушки, висели неснятые и уже засохшие фрукты – яблоки, груши, сливы. Ими зимой будут лакомиться птицы, и мы мальчишки, шастающие по садам. Рядом с садами - огороды, где, если повезет, можно выкопать там забытую морковку или картошку.

Картошку мы с Гришкой и Жоркой печем тут же на костре, сложенным из сухих веток. Не дожидаясь пока картошка остынет, мы перекатываем ее с ладошки на ладошку и, дуя на нее, отламываем поджаристую, черную от золы, корочку. На закуску вместо конфет – сухие фрукты, которые достает нам с деревьев лазающий по веткам как обезьяна Жорка.

Иногда я хожу в гости к Шесточенкам. К ним приехала в гости из Одессы племянница Оля, дочка той самой Люси, которую мама когда-то встретила в полиции, когда регистрировала там свой поддельный паспорт.
Оля уже совсем большая девочка, ей, наверное, лет четырнадцать, но она все равно играет с нами, хотя и мне, и рыжей Любаше, только будет тринадцать. Правда бабушка моя говорит, что я стал уже совсем взрослым: «Невроку, вырос ребенок!».

Как-то тетя Нина послала нас в поле собирать колоски: «Ребята, чем байдеки бить, лучше б сходили на поле и собрали колоски. Зерно в хозяйстве пригодится - можно и птице скормить и кутью сварить».
Отказываться было нельзя, и прихватив мешочки, мы с Олей и Любашей пошли собирать колоски. Восьмилетняя Дидя осталась дома.

Шли босиком по колючей стерне, стараясь ступать меж рядов. Колосков было не очень много, но все же вскоре наши мешочки были полны, и мы повернули к дому.

Я шел впереди, а девчонки держались сзади и тихонько о чем-то спорили.
Оля о чем-то просила Любашу, а та не соглашалась.
Неожиданно Оля предложила: «Давайте отдохнем, я устала!».
Любаша почему-то покраснела и говорит: «Вы отдыхайте, а я еще пособираю». И ушла.
Оля положила наши мешочки на стерню, легла на них и позвала меня прилечь рядом.
Я как-то сразу догадался, что Оля от меня хочет. Я уже слышал «об этом» от Жорки, который всегда со смаком рассказывал нам «про это» разные истории. А у Оли, наверное, был уже в «этом» опыт, ведь она приехала из Одессы, и я давно заметил ее какой-то странный интерес ко мне.
«Иди, иди не бойся»,- звала меня Оля.
А я стоял и не знал, что делать.

Честно сказать, было интересно узнать, что будет дальше и стыдно было показаться трусом.
Я подошел поближе. Оля лежала на спине с закрытыми глазами и продолжала повторять: «Иди, иди, не бойся!».
И вдруг я вспомнил все, о чем говорила мне мама.
Я вспомнил, что я еврей.
Я вспомнил, что мне нельзя, ни в коем случае нельзя, чтобы эта девочка увидела…
Увидела все то, что ей не нужно было видеть.
Что это опасно для меня, для мамы, для бабушки…
Я очень испугался и закричал: «Ой, кто-то сюда идет!».
Оля, наверное, тоже испугалась - она вскочила с мешков и крикнула: «Где? Я никого не вижу!».
«А я видел, видел!», - соврал я.
На шум прибежала Любаша. Казалось она была удивлена.
«Что, уже? Так скоро?», - спросила.
Оля ничего не ответила.
Домой мы шли молча.

Здесь живет Елизавета Лукован?
Рассказ Яшки

Колкотовая Балка, конец октября 1943 года
750 дней и ночей под страхом смерти

Мама почти каждый день ездит в Тирасполь на Базар.
Добираться ей туда пешком, да еще с вещами для продажи трудно и приходится просить проезжающих мимо села мужиков и платить за проезд.

На Базаре в Тирасполе продают и покупают все: продукты, старые и новые вещи, камешки доя зажигалок, нитки…
Мама продавала наши носильные вещи. Я тоже иногда ездил с ней и тоже «зарабатывал» - продавал разные деревянные штучки, которые вытачивал на своем станке наш сосед горбун Василий – ложки, ручки для отверток или напильников…
Мы с мамой раскладывали наш «товар» на подстилке прямо на земле.
А рядом с нами молодая молдаванка продавала ткани, которые она привозила из Румынии. Однажды она обратилась к маме: «Послушайте, женщина! Может вы присмотрите за моим товаром? Я только сбегаю купить себе что-нибудь покушать».
«Хорошо», - согласилась мама.
«Если будут покупатели, можете продавать», - добавила молдаванка и назвав цену, убежала.
Когда она вернулась, мама отчиталась за проданный товар.
Молдаванка удивилась.
«Так много вы продали? Вот возьмите, вам полагается».
И она протянула маме несколько марок.
Мама вначале стала отказываться: «Спасибо вам, но мне как-то неудобно брать деньги!».
«Нет, вы просто заработали эти деньги – это комиссионные. Если хотите, можете помогать мне продавать отрезы. Я вам буду платить комиссионные. Согласны?». «Согласна!», - обрадовалась мама.
Непонятно каким образом, но у мамы шла довольно бойкая торговля.

То ли, как сказала молдаванка, у нее была «легкая рука», то ли проявились наследственные способности. Ведь мамин дед Мордехай Бошняк до революции был купцом какой-то гильдии и у него на Привозе в Одессе был большой магазин тканей.

Люди, купившие однажды у мамы ткань, возвращались к ней снова и приводили своих знакомых. Постепенно ей стали предлагать ткани «на комиссию» и другие молдаванки. Все они почему-то очень доверяли маме и оставляли ей свой товар, даже не требуя залога.

С каждым днем на Базаре появлялось все больше лавок или, как их называли здесь, будок. В них продавали всякую всячину, привезенную из Румынии. Видимо это было очень выгодно.

«А почему бы вам не открыть свою будку?», - предложила однажды маме молдаванка. - «Мы будем привозить товар и сдавать вам на комиссию. А вы будете его продавать».

Вначале мама даже растерялась от такого предложения.
«Открыть будку? В центре Тирасполя на базарной площади?», - говорила она бабушке. – «Рискованно! Для этого нужно получить разрешение из Примарии. Подать туда документы с прошением».
Но, в конце концов она, видимо, решила пойти на риск.

В один из дней у калитки хаты, где мы жили на Колокотовой Балке, появился солдат.
Мамы дома не было, и мы с бабушкой очень испугались.
Но все-таки вышли из хаты и подошли к калитке.
«Аичи еште Лукован?» - «Здесь есть Лукован?», - снова спросил солдат.
У бабушки от страха тряслись руки, а я бросился обратно в хату и надел на шею серебряный крестик на цепочке, который у меня был «на всякий случай».

Бабушка объяснила солдату, как могла, что дочери сейчас нет дома - она уехала в Тирасполь.
Солдата это видимо не смутило - он передал бабушке конверт из Примарии и сказал: «Пентру Лукован!» - «Для Лукован».
На этот раз мы с бабушкой испугались напрасно – в конверте оказалось разрешение на открытии торговой будки на Базаре в Тирасполе.
До сих пор не знаю, как маме удалось его получить, ведь для этого нужно было предъявить в Примарию документ – паспорт, а это было очень опасно для нас, ведь паспорт был поддельный.
Это событие снова изменило всю нашу жизнь.
Мы переехали в Тирасполь и стали целые дни проводить на Базаре, где я теперь должен был играть роль Яшки Лукована, приехавшего из Колкотовой Балки.

А штыкалэ шварцэ бройт
Рассказ тринадцатилетнего Яшки Лукована,
приехавшего в Тирасполь из Колкотовой Балки

 

Тирасполь, поздняя осень 1943 года
760 дней и ночей под страхом смерти

Уже больше месяца живем мы в Тирасполе.
Мама открыла там магазин. В самом центре. На базарной площади.
Ну, магазин - это конечно, слишком громко сказано.
Всего лишь будка, грубо сколоченная из необтесанных досок. Размером где-то метра два на полтора, и высотой около двух метров. С лицевой стороны - прямоугольный проем - окно, для покупателей. Под проемом, с двух сторон прилавок. Внутри будки по стенам полки для товаров. Дверь закрывается на большой засов с замком.

По утрам мы с мамой вместе приходим на Базар. Мама открывает замок, отодвигает задвижку и входит в магазин. Я помогаю ей поднять стенку-навес и закрепляю ее двумя железными крюками.
На образовавшемся прилавке, мама раскладывает товар, в основном, - это ткани, привезенные молдаванками из Румынии и сданными ей «на комиссию». Иногда попадаются и «качулы» - каракулевые папахи, очень любимые молдаванами.
Магазин открыт.

За прилавком стоит . . . неужели это моя мама Фаничка?
«Майнэ Фейгале – моя птичка», как называет её бабушка?
Нет, за прилавком стоит - хозяйка магазина - Елизавета Федосеевна Лукован, прибывшая сюда из Колкотовой Балки.
Она улыбается, приветливо здоровается с соседом слева – русским мужиком, торгующим в такой же будке галантереей: нитками, иголками, пуговицами…

Торговля начинается. Подходят женщины - крестьянки.
Спрашивают, что почем? Щупают товар. Проверяют, не мнется ли.
Пробуют не гнилой ли - не рвется ли.
Смачивая слюной, проверяют, прочна ли окраска.
Вытаскивают из материала нитку и поджигают ее.
И, наконец, начинают торговаться. Предлагают свою цену.
«Ну что ж», - объясняет мне мама, - «и с половины купец бывает».
Но вот, к обоюдному удовольствию, торг закончен. Мама отмеряет отрезы - «на платье», «на костюм» - желтым деревянным метром.

Я целый день околачиваюсь тут же возле мамы.
Несмотря на то, что занятия в школах и частных лицеях уже давно начались, я нигде не учусь. Мама не решается послать меня в школу, да и метрики у меня тоже нет. Правда то, что я не хожу в школу, ни у кого не вызывает удивления - здесь много таких же мальчишек, которые не учатся.
Одни помогают родителям торговать, другие сами зарабатывают как могут.

Закончив торговлю и закрыв магазин, мы возвращаемся с покупками домой. Бабушка уже ждет нас с ужином - горячей картошечкой или мамалыгой.
Мы живем неподалеку от Базара в небольшой комнатке, в старом одноэтажном доме. Вход у нас отдельный с небольшим крылечком.
В комнате есть кое-какая мебель: железные кровати, стол и стулья.
И самое главное, что здесь нет чужих глаз. Можно помыться и приготовить еду. С деньгами тоже стало немного легче. Кажется, можно было бы жить здесь спокойно, пересидеть, переждать. дождаться наших, если бы . . .
Если бы не эта необходимость скрываться, если бы не это ненавистное чужое имя, если бы не эта постоянная, изматывающая игра. Если бы не этот постоянный страх быть узнанными, раскрытыми, схваченными.
Часто, часто в те дни бабушка повторяла на идиш: «А штыкалэ шварце бройт мит восер, аби ми кэн лэйбн» - «Кусочек черного хлеба с водой, лишь бы можно было бы жить».

Ду бист айн кляйнэ Юдэ!
Рассказ Яшки Лукована с Тираспольского Базара

Тирасполь, ноябрь 1943 года
780 дней и ночей под страхом смерти

Каждое утро, приходя с мамой на Базар, я стараюсь стать поближе к воротам, чтобы раньше других здешних мальчишек перехватить немцев, которые приходят сюда продавать свои вещи.
На ломанном своем немецком я повторяю недавно выученные слова: «Гер, вас габен зи цу фаркауфен? – «Господин, что вы имеете для продажи?».

У немецких вояк можно купить всякое: зажигалки с запасными камешками, часы различных марок, простые-штамповки и хорошие, на рубинах, шоколад в круглых коробочках, которые выдают летчикам, белье, одежду, и даже сапоги на шипах и подковах. Продавать свои личные вещи и обмундирование немцам запрещено. Но им нужны деньги – марки. Они покупают на них у крестьян сало, постное масло, муку, и отсылают к себе в Германию. Часть купленных мной вещей мы используем для себя, а остальные я продаю здесь же на Базаре. Заработанные деньги отдаю маме, оставив себе лишь часть – «для оборота».

Иногда здесь появляются немецкие военные полицейские. На них огромные серые длиннополые шинели, каски, короткие сапоги, цокающие как лошадиные подковы, и цепи с овальными бляхами и надписью по-немецки: «Фельджандармерия». В руках - автоматы.
Когда мне случается встретить их, я отвожу взгляд и стараюсь стать незаметным. От них веет смертью.

У румынских жандармов другая - зеленая форма, высокие ботинки на шнурках и винтовки за плечами. У них не такой грозный вид, как у немцев, но они тоже убийцы, с той только разницей, что от них иногда можно откупиться, если есть чем. Румыны почти каждый день здесь устраивают облавы на «партизан» и «жидов», проверяют документы, и всех подозрительных вталкивают в машины и увозят куда-то.

Не знаю, есть ли здесь «партизаны», но евреев здесь точно давно уже нет. Всех их еще в прошлом году выловили и убили или посадили в здешнюю тюрьму. Хорошо, что про нас они пока что не знают!

Однажды, когда я, отойдя с немецким солдатом в сторонку - они стараются делать свой «гешефт» быстро и не виду - что-то покупал у него, за моей спиной вдруг раздался голос: «Ду бист айн кляйнэ юде!» - «Ты маленький жид!».
Меня словно током ударило.
Эти слова я уже слышал когда-то. Где ?..
Я вспомнил…
Немецкий детский сад… Танта Мэта…
Танта Мэта - это моя воспитательница - она больно сжимает мою ручку в своей жесткой руке и шипит: «Кляйнэ юде! Кляйнэ юдэ!»…

В детский сад меня отдали лет в пять.
До этого я был на попечении бабушки и тети Цили, той, которая не могла ходить и осталась одна в нашем доме на Прохоровской, когда, не желая идти в гетто, мы убежали из дома куда глаза глядят.

Детский сад находился в Лютеранском переулке, рядом со старой заброшенной немецкой Кирхой. В этом районе когда-то жили немцы. Они все приехали к нам из Германии и построили для себя эту Кирху и этот детский сад, предназначенный только для немецких детей.

Но мама, как и многие в нашем городе, почему-то с большим уважением относилась к немцам, к их воспитателям, учителям и вообще. Она очень хотела, чтобы я знал немецкий язык, и поэтому как-то с помощью своей подруги Ольги Гааз, сумела устроить меня в этот детский сад, хотя все, наверное, знали, что я еврейский мальчик и мне здесь не место.

Все здесь было немецкое и все говорили только по-немецки, и дети, и воспитательницы, и даже старый садовник. От этого я чувствовал себя не очень уютно и всегда с нетерпением ждал, чтобы за мной пришла мама или бабушка. Особенно неприятно было оставаться в детском саду последним, когда всех детей уже «разобрали».

У нас были две воспитательницы - танта Мэта и танта Юля.
Особенно мне запомнилась танта Мэта – молодая, толстая с какими-то пустыми глазами и плотно сжатыми губами. Все дети ее боялись. Но меня она кажется просто ненавидела. Однажды, когда я видимо в чем-то провинился, она, больно сжав мою руку своей огромной жесткой рукой, оттащила меня от других детей и с ненавистью прошипела сквозь зубы: «Кляйнэ юдэ!».

Немецкий детский сад в Лютеранском переулке. В центре – полногрудая танта Мэта. Первый справа в последнем ряду – Янкале. Одесса, 1935 год.

«Ду бист айн кляйнэ юде!» - услышал я вновь и, обернувшись, увидел высокого немецкого унтер офицера…
Он подошел ко мне сзади уже схватил мертвой хваткой за плечо.
«Ду бист айн кляйнэ юде!».
«Найн! Найн! Гер офицер»,- закричал я, пытаясь освободиться. – «Их бин…» - «Нет! Нет! Господин офицер, я…».
«Во хаст ду ди дойче шпрахе гелернт?» - «Где ты учил немецкий?», - не выпуская мое плечо из клещей, рычит немец.
«Ауф дер Шуле…» - «В школе…», - отвечаю я и уже начинаю плакать.
«Даст ист айн луге! Верфлюхте кляйнэ юде!»» - «Это вранье! Проклятый маленький жид!» - продолжал бесноваться немец и я уже был уверен, что пришел мой конец…
Но тут неожиданно немец увидел проходившего мимо румынского полицейского. Он подозвал его и сказал, что узнал в мальчишке, то есть во мне, жида, и выпустив наконец из своих когтей мое плечо, повернулся на каблуках и ушел.
Теперь за меня взялся румын.

«Жидан?», - спросил с любопытством.
«Нуе, домнуле, рус!» - «Нет, господин, я русский»,- сказал я как можно уверенней и стал объяснить полицейскому, что меня здесь на Базаре все знают и что у моей мамы здесь есть свой «магазин». Но румын то ли не понял, то ли не поверил и повел меня в полицию.
«Мержем! Мержем!» - «Пошли! Пошли!», - подталкивал он меня прикладом.
Вокруг уже начали собраться люди.
И на мое счастье кто-то уже успел сказал маме, что меня забирают в полицию. Мама бросила все и буквально бегом кинулась спасать меня.
Она догнала нас и, схватив меня за руку, обратилась к полицейскому: «Домнуле! Эста копил меу!» - «Господин! Это мой ребенок!».

Румын казалось был озадачен, а мама, воспользовавшись моментом, стала говорить ему по-румынски, что это недоразумение, что у неё здесь на Базаре свой «магазин», что все знают, что её знает даже «сам начальник полиции».
Она назвала фамилию начальника и сказала, что только вчера с ним разговаривала. Полицейский опешил и стал извиняться: «Бине, бине, домна!» - «Хорошо, хорошо, госпожа…».
«Лукован», - добавила мама.
«Скузаць, домна Лукован!» - «Извините, госпожа Лукован!», – говорит румын и уходит.
Мы «свободны». Но от страха все поджилки трясутся.

А с начальником полиции мама действительно была «знакома». Проходя как-то по Базару мимо маминой будки, начальник полиции обратил внимание на лежавшую на прилавке черную с серебристым оттенком каракулевую папаху и спросил: «Кыд костэ качула?» - «Сколько стоит папаха?».
Мама ответила, что эта качула бесценна и она просит домнуле принять ее в подарок. Начальник полиции, конечно, благосклонно подарок принял.

Как оказалось, подарок действительно был «бесценным», но сколько здоровья стоило все это маме.

Мы раньше времени закрываем «магазин» и возвращаемся домой. По дороге мама просит меня не заниматься больше моим «промыслом» и не иметь дела с немцами - это слишком опасно.
Но и ее работа в «магазине» тоже опасна.
И даже просто находиться здесь, на этом Базаре, опасно.
Опасность подстерегает нас повсюду, и, наверное, поэтому страх не оставляет нас ни на минуту.
Ни днем, ни ночью…

Библиография

1. Г.К. Жуков, «Воспоминания и размышления», Изд. «НОВОСТИ», М., 1972
2. Jean Ancel, “Transnistria”, Bucuresti, 1998
3. אלכסנדר שפרן, יי אל מול פני הסערה יי, יד ושם, ירושלים, 1990
4. Яков Верховский, Валентина Тырмос, «Жизнь, поставленная на перфокарту», Израиль, 2009
5. Matatias Carp, “Cartea Neagra”, Bucuresti, 1947