«ГОРОД АНТОНЕСКУ»

 

Яков Верховский,
Валентина Тырмос

 

«Вседневный страх
есть та же казнь вседневная».
Публий Сир, Римский поэт, I век до н.э.

Послесловие:
Из огня, да в полымя…

Одесса, март 1944 года

В Одессе немцы.
Под окриком: «Halt-t-t!», наш город снова меняет свое лицо.
Как будто бы черная туча его накрыла.
Который день уже с неба валит густой мокрый снег, превращая улицы в непролазную грязь. И по этой грязи парами вышагивают немецкие патрули.

Город пуст.
Закрыты магазины и рестораны, закрыты, кажется, даже бордели.
Давно уже нет комиссионок.
Исчезли менялы валюты, толкавшиеся все эти годы на углу Дерибасовской и Адольфа Гитлера. Исчез белоголовый мальчишка-чистильщик сапог с Коблевской.

На Привозе хоть шаром покати. Нет ни хлеба, ни масла, ни молока.
Только торговки зеленью сидят, но и они на себя не похожи.
Где их румынское ласковое: «пофтым-мулцумеск»!.. Где их разухабистое: «Мужчина! Шо вам не ндравятся наши синенькие?».
Привоз – этот вечный барометр Одессы – затих, как затихает природа перед бурей.

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА АРДЖЕХОВСКОГО
23 марта 1944, Четверг
«… уже 4-й день наш магазин пуст и закрыт. Дело в том, что красные войска молниеносно продвигаются вперед. Уже занята Жмеринка, вступили в Бессарабию…
Если красные займут Кишинев, тогда мы будем окружены и многие, которым нужно удирать, окажутся в ловушке…». (1)

Официально Одесса перейдет под власть немцев только за 20 дней до ее освобождения, 18 марта 1944 года, когда будет подписан протокол, отдающий город в полное распоряжение генералу Хельге Артуру Аулебу – специальному уполномоченному Верховного главнокомандования германской армии.

Но и до подписания этого протокола немцы, на самом деле уже полные хозяева города.
Это чувствуется во всем.
По улицам шастают забрызганные грязью немецкие военные машины
На Греческой площади, напротив Круглого дома, уже во всю свирепствует гестапо.
Вечерами на темных неосвещенных улицах слышатся крики, выстрелы.
Все чаще звучит сирена воздушной тревоги и кажется, что в город снова пришла война, но только в другом, еще более страшном обличье.

Ходят слухи, что немцы при отступлении взорвут город, вмести со всеми его жителями. Ходят слухи, что в порту уже даже роют траншеи и закладывают в них мины.

А еще говорят, что русские, когда войдут, то сразу же всех мужчин на фронт погонят, а женщин в Сибирь сошлют, как шлюх что с оккупантами гуляли. Об этом, кстати вещает и местное радио.

Это местное радио вещает теперь уже совершенно новым голосом – гортанным, зловещим с явным немецким акцентом. Голос требует соблюдать порядок – «ordnung», грозит нарушающим его всякими карами и … усиливает панику.
А в Одессе паника. Настоящая паника.
Такая паника, какой наш город, склонный вообще впадать в панику, за все почти 200 лет своего существования еще не знал.

Люди мечутся и не могут решить, кого собственно нужно бояться - немцев, которые взорвут их при отступлении, или русских, которые, когда войдут, уж точно погонят на фронт или, еще того хуже, сошлют в Сибирь?

Большая часть румынских военных и тех, гражданских, которые слетелись сюда в поисках легкой наживы, уже покинули город, а вот «новая одесская элита»… все еще в Одессе.
Румыны, как видно, понимают всю «сложность» положения коллаборационистов и надо отдать им должное – пытаются помочь. Так еще в начале марта на Ланжероновской был открыт эвакуационный пункт, где можно было получить посадочный талон на специальный эвакуационный поезд и даже еще 1000 марок, так сказать «на непредвиденные расходы».
Этот поезд действительно 23 марта 1944-го вывез в Румынию более восьми тысяч одесситов: известных врачей, адвокатов, артистов и просто богатых людей – владельцев ресторанов, газет, магазинов и публичных домов.
Говорят, что поездка была не легкой – в пути их сильно бомбили, а в Тимишоаре, куда они в конце попали, их «накрыло» советское НКВД.

Наивные эти «беженцы» были возвращены в Одессу и, в лучшем случае, сосланы в Сибирь, а в худшем…
Об этом, худшем случае, наверное, мог бы рассказать нам профессор Петр Часовников, если бы остался жив.

Родители Ролли тоже, конечно, были в панике.
Нет, они почему-то совсем не боялись, что немцы взорвут их при отступлении, да и русских они не боялись.
Они боялись лишь одного, что могут их не дождаться!
И Изя и Тася прекрасно понимали, что в существующей ситуации «Ордин де либертате» не может спасти их – в гестапо скорее всего только посмеются над этим свидетельством об освобождении из румынского Куртя-Марциалэ, да, заодно, и над самим Куртя-Марциалэ тоже.
Но трагедия была в другом: добытое с таким трудом свидетельство о крещении Ролли в Свято-Ильинском храме, как оказалось, тоже не имело силы – дитя евреев, для немцев она оставалась еврейкой, крещенной, может быть, но – еврейкой. Со всеми вытекающими из этого последствиями…
Положение казалось безвыходным – им снова, в который раз, грозила смерть.

Как можно описать страх?
Страх, вызванный смертельной опасностью и особенно мучительный собственным бессилием перед ней?
Страх, который, как говорили древние, в сто крат страшнее, чем сама смерть?
Именно этот страх сопровождал родителей Ролли днем и ночью все годы оккупации. Они испытывали его в горящей школе на Новосельской, в Тюрьме на Люстдорфской дороге, в развалке на Софиевской, в Куртя-Марциалэ и вот теперь, буквально на пороге освобождения, этот мучительный страх снова протягивает к ним свои когтистые лапы.

Квартира бабушек на Успенской уже не может служить им убежищем - их пребывание здесь, опасное само по себе, подвергает опасности еще и хозяек. Храбрые бабушки молчат, но это не меняет дела.
Нужно на что-то решиться. Что-то делать.
Куда-то бежать…
И тут Тася неожиданно высказала одну из своих обычных невероятных идей: бежать… ну, конечно, бежать… только… бежать вместе с румынами!

Бежать с румынами?!
Это, на первый взгляд, действительно, кажется странным, но, видимо, единственная возможность спастись от немцев – это бежать с румынами. Уехать из Одессы на том самом эвакуационном поезде, который должен увезти в Румынию всю «новую одесскую элиту».
Изя, конечно, был в шоке – он все еще не привык к «бредовым» идеям своей жены. Но выбора у них, действительно, не было - нужно было спасать ребенка и спасаться самим. Особенно знаковым казалось, что этот эвакуационный поезд, по слухам, идет в Тимишоару, город, где живет Зембряну – близкий им человек, почти родственник, который обязательно поможет.
Ну, что ж, с румынами, так с румынами!

О возможных последствиях этого шага думать пока не хотелось.
Сегодня главное – это бежать!
Неважно куда, с кем и что там будет потом.
Оставалось понять, как возможно это осуществить
Как попасть на этот элитный эвакуационный поезд?
Где получить посадочные талоны?
Они ведь даже сунуться не могут на эвакуационный пункт.
Да и прав никаких на эвакуацию у них нет.
Кто они такие, на самом деле? Беглые евреи, единственным документом которых является свидетельство об освобождении из тюрьмы Куртя-Марциалэ?
Ну вот, и снова тупик, и снова отчаянье…

Но тут Надя, крестная мать Ролли, которая вместе с ними теперь переживала эту новую германскую оккупацию, неожиданно говорит:
«Послушайте, Изя, почему бы Вам не посоветоваться с домнуле Былку – он очень умный человек и обязательно что-нибудь подскажет».
Изя удивился: «А разве секретарь Военного Трибунала еще не уехал?».
«Нет», – ответила Надя. – «Я только вчера встретила его на Канатной возле Куртя. Он даже просил передать Вам привет».
Изя помчался в Куртя…

У входа в знакомое до ужаса здание Психоневрологического диспансера стоял румынский часовой, но он равнодушно глянул на Изю и даже не спросил его о цели прихода.
Изя, легко взбежав по лестничке, прошел через главный корпус, пересек двор и очутился в офицерском корпусе. Все здесь носило следы поспешного бегства. Длинный пустой коридор, груды разорванных бумаг на уже затоптанном паркете, куски обвалившейся штукатурки, распахнутые двери кабинетов…
Разруха была ужасная и Изя, наверное, должен был ощущать нечто типа удовлетворения или даже, может быть, торжества, при виде краха всесильного Куртя-Марциалэ. Но его в этот час обуревали совсем другие чувства.
Изя быстро шел по коридору, уже почти не надеясь застать Былку.
Но Былку был все еще здесь.

Он сидел один в своем разгромленном кабинете и разбирал лежавшую перед ним на столе кипу бумаг. Сдвинув очки на нос, он внимательно изучал каждый документ и в одном случае прятал его в лежащий тут же портфель, а в другом – комкал и бросал прямо на пол. Вокруг него на грязном полу, который с таким усердием когда-то надраивал Изя, уже валялось много таких комков. Былку был в гражданском, правда и в прежние времена он редко носил прокурорскую форму и гораздо лучше чувствовал себя в пиджаке, чем в кителе.

Увидев Изю, он привстал и, заставив себя улыбнуться, сказал: «О, домнуле инженер, я рад Вас видеть!».
И Изя почувствовал, что, несмотря на всю сложность положения, румынский военный прокурор действительно рад ему. Он сел на предложенный ему стул и, понимая, что прокурору сейчас не до него, постарался быстро и четко изложить свое «дело».
Он сказал, что и он, и его жена Натали, уважают домнуле прокурора и очень ценят все, что он в свое время для них сделал, но теперь в связи с переходом власти в городе к немцам им снова грозит смерть.
Былку слушал Изю внимательно, но он действительно не располагал временем и в конце концов перебил: «Ну, а что от меня-то вы хотите? Чем я теперь могу вам помочь?».
Вопрос был поставлен прямо, и Изя решился:
«Единственная возможность для нас спастись – это бежать из города. Мы слышали, что в ближайшие дни из Одессы уходит специальный эвакуационный поезд. Помогите нам в него попасть».

Былку, казалось, был удивлен. Он даже как-то внимательно поверх очков посмотрел на Изю, подумал немного, а затем решительно сказал:
«Н-э-т! Я мог бы, конечно, вам помочь, но не стану этого делать. Бегство в Румынию вас не спасет. Очень, очень скоро ваш Сталин будет в Бухаресте, и вы попадете, как это у вас, у русских, говорят, «из огна в полмя»».
«Из огня, да в полымя», - машинально поправил его Изя.
Но Былку не обратил внимания на поправку и продолжал: «Вам нужно, конечно, где-то укрыться. Эта бумажка – «Ордин де либертате», которую сварганил вам наш добрый капитан Атанасиу – он, кстати, давно уже в Бухаресте – вас не спасет. Для немецкого гестапо она никакого значения не имеет».

Он как-то странно хмыкнул, то ли закашлялся, то ли засмеялся, и вдруг, как будто бы на что-то решившись, сказал: «Я думаю, что самым правильным для вас будет связаться с партизанами».

Связаться с партизанами?!
Румынский военный прокурор советует беглому еврею связаться с … партизанами?!
Эти слова, прозвучавшие из уст румына, казалось, разрушили стену, разделявшая этих двух таких разных людей – теперь они прямо смотрели друг другу в глаза и понимали друг друга без слов.
Минуту длилось молчание.
Нарушил его прокурор: «А я, как видите, собираюсь уезжать. Думаю, завтра с утра. Пока домой – в Бухарест, а там, будет видно …».

Разговор был окончен. Былку встал, обошел вокруг стола и протянул руку Изе: «Мои самые лучшие пожелания домне Натали – мы все тогда были удивлены ее мужеством. И, пофтым, поцелуйте за меня Валерику. Жаль, что мне нечего ей подарить. Впрочем, вот возьмите, на память!».
С этими словами Былку снял с руки часы – очень дорогие по тем временам тоненькие швейцарские DOXA – и протянул их Изе.
Черный кожаный ремешок часов, еще сохранявший тепло руки бывшего секретаря одесского Военного Трибунала, легко застегнулся на руке бывшего арестованного еврея – Изя и Былку были одного роста, одинаковой комплекции и даже чем-то похожи.
Прощались они молча – просто пожали друг другу руку и все.
Знали, что видятся в последний раз.
Знали, что каждому из них грозит смерть…
Судьба домнуле Былку осталась для нас неизвестной, а подаренные им часы Изя носил на руке всю свою жизнь.

Семейный обед. Одесса, дача в Аркадии, 1962 год. У Изи на левой руке часы – прощальный подарок Былку

Мы знаем, что вам покажется странным то, что мы написали о Былку.
Мы знаем, что вы, скорее всего удивитесь, поднимете бровь и скажете:
«Вряд ли, вряд ли такое могло произойти в действительности. Вряд ли возможен был такой разговор между беглым евреем и всесильным секретарем Румынского Военного Трибунала подполковником Былку.
Ну, а если все-таки это правда, то нельзя же об этом писать!
Нельзя так писать об оккупантах, о врагах!».
Поверьте нам, поверьте – все это чистая правда!
Ну, а что касается «врагов», то люди – они ведь разные.
Мы всегда стараемся писать правду о событиях и о людях - героях этих событий. Вне зависимости от того, как события эти и эти люди оцениваются историками. Вне зависимости даже от того, как события эти и эти люди повлияли на нашу судьбу.
И яркий пример этому – наша интерпретация неоднозначной личности Сталина – гения и злодея. (2)
Мы пишем правду о матерых убийцах гитлеровского гестапо и о героях «Черной Капеллы» - и те, и другие, как будто «враги», и те, и другие члены германской национал-социалистической партии. (3)
Мы пишем правду о немцах-фольксдойче, совершивших кровавое убийство 55 тысяч евреев в Богдановской Яме, и об этнической немке Ольге Гааз, снабдившей Фаничку, маму Янкале, поддельным паспортом.
Мы пишем правду о предателях-одесситах, строчивших доносы на свои многолетних соседей-евреев, и о прокурорах Румынского Военного Трибунала майоре Зембряну и подполковнике Былку, рисковавших собственной жизнью, спасая еврейскую семью.
И пусть Б-г нам будет судья.

 

К вопросу о «пользе» проказы…

Одесса, средина марта 1944 года
Былку, наверное, был прав, когда советовал Изе связаться с партизанами.
О партизанах в последнее время много говорили в Одессе и они, действительно, могли бы помочь, скажем, укрыться где-нибудь в катакомбах.
Но как с ними связаться?
Где их найти, если даже на улицу выйти опасно – ведь первый немецкий патруль прикажет предъявить документы и тогда … смерть.

Ну, не в газету же объявление давать: «Ищу партизан на предмет ухода в катакомбы»?
Этой проблемой Изя поделился с бабушкой Александрой Александровной.
Поделился так, ни на что, особенно, не надеясь, просто потому, что больше не с кем было поделиться.
Но бабушка Александра Александровна, выслушав Изю, вдруг как-то странно на него взглянула и говорит: «А вы не волнуйтесь, Исидор, я поговорю с Николай Николаевичем, и он постарается вам помочь».
«С Николай Николаевичем?», - удивленно переспросил Изя. - «А причем тут Николай Николаевич?».
И вдруг точно пелена спала с его глаз…

Да как же он сразу не догадался!
Так вот в чем разгадка этой странной квартиры, этих Николай Николаевичей и Петр Петровичей, которые вдруг неожиданно появлялись и так же вдруг неожиданно исчезали.
Так вот в чем разгадка этих мордатых немецких унтеров, которые вдруг неожиданно на чистом русском поют: «Каховка, Каховка, родная винтовка…».
Значит и он, Николай Николаевич, и мордатые немецкие унтеры и их украинские «либе фрау», и та молодая блондинка Маша – подруга, якобы, бабушки Лидии Александровны – все они…
Да, действительно, все они были подпольщиками, а квартира бабушек служила им явкой. Подруга бабушки Маша, в частности, как оказалась впоследствии, была известной одесской партизанкой Марией Бабич, оставленной в 1941-м в городе для подпольной работы.

Вид у Изи, наверное, был забавный, потому что бабушка Александра Александровна рассмеялась, а он, стараясь скрыть смущение, поцеловал ее пухлую ручку и сказал: «Я Вас не благодарю…».
«И не надо…». – весело ответила бабушка.
И уже на следующий день Изя встретился с доктором Щекотовой - главным врачом одесского люпозория.
И тут нужно сказать несколько слов об этом необычном учреждении.

Люпозорий – это специальное лечебно-профилактическое учреждение для оказания помощи больным так называемой «люпой» - волчанкой.
Люди мало знакомые с медициной часто смешивают «люпозорий» с «лепрозорием» - местом лечения больных «лепрой» - проказой. У этих двух учреждений, действительно, есть много общего, но, к счастью для человечества, и много различий.
Проказа, страшная неизлечимая болезнь, уродовала человека до неузнаваемости и считалась в древности даже не болезнью, а «наказанием Божьим», а заразиться ею можно было даже не касаясь больного – с расстояния в полтора-два метра.
Больные проказой обычно изгонялись из общества.
В Ветхом Завете говориться, что Господь сказал Моисею: «Повели сынам Израилевым выслать из стана всех прокаженных. И сделали так сыны Израилевы…». [Библия. Числа. Гл.5:2].
Пожизненным убежищем пораженных проказой был так называемый лепрозорий. Выходя за его пределы, прокаженный облачался в хламиду, покрывавшую его с головой, и извещал о своем приближении звоном колокольчика и криком: «Нечист! Нечист!».

Больные волчанкой, по внешнему виду схожи с больными проказой - их лица обычно деформированы и напоминают маску ужаса.
Увидев случайно такое лицо, неподготовленный человек может испугаться до смерти. И хотя волчанка – туберкулез кожи - в отличие от проказы, не заразительна, больные, стесняясь своего уродства, обычно прикрывают лицо и стараются не покидать пределы люпозория.

Люпозории появились в Советском Союзе в 20-х годах ХХ столетия.
Одесский люпозорий, о котором у нас идет речь, был создан в 1928 году в селе под названием Кривая Балка, в 15 километрах от города. По идее создателя этого замечательного в своем роде учреждения, известного одесского дерматолога доктора Григория Клеймана, он должен был представлять собою трудовую колонию, позволявшую больным волчанкой проживать на ее территории вместе с семьей, заниматься сельским хозяйством и, одновременно, получать необходимое лечение.
Доктор Клейман в течение многих лет занимал пост директора «своего» люпозория и только во время оккупации, когда он был в эвакуации, его замещала доктор Щекотова.

Итак, Изя встретился с доктором Щекотовой.
Беседа шла в комнате бабушек, но несмотря на то, что они находились там только вдвоем, Щекотова говорила шепотом и, видимо, старалась сократить свое пребывание в этой опасной квартире. В двух словах она рассказала Изе о люпозории и сказала, что на его территории, или где-то вблизи, есть вход в катакомбы, где базируются партизаны. Ни точного места входа, ни имени партизанского отряда доктор не назвала. А сказала лишь то, что в эти дни партизаны стали давать возможность укрыться в катакомбах и гражданскому населению, но поскольку спуск туда опасен, а условия жизни под землей исключительно тяжелы, семьи с детьми не принимаются.
Так что для их семьи сделали исключение.

Изя пытался задать Щекотовой какие-то вопросы, но доктор весьма резко прервала его: «Вопросы неуместны», - сказала. - «Вам следует просто положиться на нас и подготовиться к уходу в катакомбы. Вещей никаких с собою вы взять не сможете, питанием вас обеспечат, но вы должны закупить килограмм десять шоколаду, как вклад в «общий котел»».
Разговор был окончен. Им ничего не оставалось, как просто сидеть и ждать – 17 марта, когда стемнеет, придет повозка из люпозория и вывезет их из города на Кривую Балку. Пусть их не удивляет, но на повозке будут сидеть несколько больных волчанкой – так нужно для конспирации…

Шоколад закупила в разных местах бабушка Лидия Александровна, а Тася постирала и заштопала их теплую одежду – в катакомбах, как говорят, очень холодно – и все было готово к отъезду.
Вечером 16 марта 1944 года они в последний раз почаевничали с бабушками, поплакали, посмеялись, вспоминая, как когда-то явились в эту квартиру и прямиком из тюрьмы Куртя-Марциалэ, и отправились спать…
А около 2-х часов ночи их разбудил … топот сапог по лестнице…

Вслед за этим раздался грохот прикладов, ломящихся в парадную дверь.
Бабушка Лидия Александровна в байковой ночной рубашонке долго пищала перед закрытой дверью: «Кто там? Кто там?».
Хотя, наверное, прекрасно понимала, «кто там»!
Но, в конце концов, ей пришлось отодвинуть засовы и открыть дверь.
В квартиру ворвались гестаповцы.
Удивительно, но, как оказалось, они явились целенаправленно за Изей и, ворвавшись в квартиру, сразу же стали барабанить в предусмотрительно запертую дверь комнаты «жильцов».
Вглубь квартиры они даже не заглянули.
Кто знает, что они могли там обнаружить?!
Но Изю они арестовали и повели куда-то вниз по Успенской к морю, видимо, в районное отделение гестапо.
Тася, наскоро одев Ролли, побежала с ней вместе вслед за ними.
Изю допрашивали всю ночь до 7-8 часов утра – во всяком случае, когда он появился, наконец, в дверях, уже ярко светило солнце.

Тасю почему-то не стали допрашивать, и она вместе с Ролли всю ночь просидела на ступеньках лестницы у входа в гестапо.
Как оказалось, Изю отпустили «временно», до проверки смехотворного румынского свидетельства об освобождении.
Сказали: не пробовать драпать и прятаться…
Сказали: все равно найдем, из-под земли достанем…
Не знали, как они были правы – Изя как раз собирались именно в этот день, 17 марта 1944 года, уходить «под землю».
Вечером приехала повозка из люпозория.

Как и предупреждала доктор Щекотова, на ней сидели несколько больных волчанкой. Лица их были открыты и зрелище было действительно устрашающим.
Изя, правда, ничем не выдал своего отвращения, а Тася была шокирована и единственным облегчением для нее оказалось то, что, как выяснилось, кучером был их старый знакомый Степа Мельник.
Степа тоже болел волчанкой, но видимо в легкой форме и в следствии этого до войны жил в городе и работал кучером в Цирке на Садовой, где часто по долгу службы приходилось бывать Изе.

Ролли отнеслась к внешнему виду больных совершенно спокойно, тем более что, бывая с отцом в Цирке, она обычно околачивалась в конюшне и очень любила кучера – дядю Степу. С его помощью она свела там знакомство с дрессированными лошадками, со старой доброй слонихой и даже с одним медведем-канатоходцем.

«Погрузка» шла быстро, без суеты и даже почти без слов.
Без чемоданов, узлов, пакетов, без «здравствуйте» и без «до свидания».
Изю уложили на дно повозки на солому и укрыли с головой одеялами. Вокруг него на заполненных семечками мешках поместились больные волчанкой. Туда же пристроили Тасю и Ролли. Их лица, в отличие от лиц больных, были обвязаны платками.
Степа поднялся на козлы, тронул тихонько вожжи и лошадь послушно тронулась в путь.
Темный пустынный город они миновали без осложнений. А вот на заставе, охраняемой немецкими солдатами, их остановили.
И тут обнаружилась вся «польза проказы»!

Один из немецких солдат подбежал к повозке и осветил ее ручным фонариком.
И… о ужас!
Немец увидел… лица!
Лица больных… проказой!
Ну, конечно же, проказой. Проказой, а не волчанкой.
Где бедному солдату было знать о существовании такой болезни – волчанки. О сходстве этой волчанки с проказой и об отличии ее от проказы?!
То, что увидел немец, для него было проказой.
Он увидел и …завопил.
Под этот душераздирающий вопль, к которому тотчас присоединились вопли его товарищей, повозка с «прокаженными» выехала из города…
Доктор Щелокова была права – лица больных волчанкой до смерти испугали немецких солдат.
«Проказа» выполнила свою роль!

Как рассказала впоследствии бабушка Лидия Александровна, уже на следующее утро, 18 марта 1944 года, к ним явились гестаповцы и поняв, что семье евреев удалось каким-то образом улизнуть, пришли в ярость.
Они перерыли всю квартиру… и, естественно, ничего не нашли – в то утро по вполне понятным причинам, кроме двух древних старух и двух не менее древних облезлых котов, в квартире никого не было.
Так что единственным пострадавшим в тот день оказался Пух – личный кот бабушки Александры Александровны – озверевший гестаповец пнул ни в чем неповинного кота сапогом.

Нужно исчезать…
Рассказ семилетней Ролли

Одесса, в ночь с 16 на 17 марта 1944 года.
Более 880 дней и ночей под страхом смерти .

Когда начали тарабанить в дверь квартиры, я уже не спала.
На самом деле, я проснулась ещё раньше, ещё тогда, когда по лестнице топали сапоги.
Я всегда просыпаюсь, когда по лестнице топают сапоги.
Ну вот, теперь тарабанят уже в нашу дверь.
Папа зажигает свет.
А Тася уже вытащила меня из-под одеяла и натягивает на меня рейтузы, и напяливает платьице, и застегивает на мне мое красное пальтишко, только пуговицы у нее почему-то не застегиваются.
«Документы… Где документы?», - бегает по комнате папа. - «Где свидетельство о крещении ребенка?».
«Ну что ты, что ты… все есть, все здесь у меня…», - как всегда успокаивает его Тася.

А там, в коридоре, бабушка Лидия Александровна, не хочет открывать дверь и пищит, как кошечка ее Кэти: «Ктьё тя-я-м?».
Папа прислушивается, говорит: «Это немцы!».
Ой, зачем же бабушка открыла им дверь?
Не надо было, не надо было открывать!
Вот теперь они влезли в квартиру и тарабанят в нашу дверь…
Папа идет к двери и… открывает ее.
Немцев много – три или, может быть даже четыре.
Они вталкиваются в нашу комнату все сразу, орут, как сумасшедшие, и отталкивают папу винтовками от двери.
Мы с Тасей сами отодвигаемся подальше.
Тася обнимает меня одной рукой, а другой запрятывает за свою спину.
Чтобы немцы меня не увидели.
Но они, кажется, и не хотят на меня смотреть. Они, вообще, ни на что не хотят смотреть. Даже на ордин наш из Куртя Марциала, который папа им прямо под нос подсовывает, не смотрят.
Сердятся что ли?
Лазают по всей комнате, стулья переворачивают, подушки Тасины на кровати штыками тыркают….
Торопятся куда-то: «Шнель! Шнель!».
Заламывают папе руки за спину.
Ой, это же больно!
«Они забирают только папу», - шепчет мне Тася. – «Мы идем с ним».
Конечно, мы идем с ним.
Мы идем по улице, бежим.
Ночь вокруг и нет никого на улице. Но мы с Тасей не боимся. Нам некогда бояться – нам надо бежать.
Немцы идут быстро, тянут за собой папу.
Мы с Тасей бежим за ними.
Бежим по Успенской до самого гестапо, где солдат часовой стоит.
Папу заталкивают внутрь.
А мы остаемся на лестнице. Очень холодно и я хочу спать.
Сажусь на ступеньку лестницы.
Но Тася сердится, не разрешает сидеть: «Ходи, ходи!», - говорит.
А где тут ходить – тут же лестница!
И. вообще зачем это нужно – ходить?
И почему она сама не ходит, а только меня заставляет?
Ну вот, уже кажется утро.
Папа выходит к нам, один, без немцев.
Но что это? Лицо у него почему-то синее?!
Совсем синее. И глаз закрыт…
«Они смеялись», - говорит папа. – «Разглядывали «Ордин де либертате» и смеялись. Забрали «ордин» и свидетельство о крещении тоже забрали. Сказали проверят и вызовут или, еще лучше, придут. Сказали не выходить из квартиры. Сказали, если попробуем удрать, достанут из-под земли».
Ну, как же это?!
Ну, зачем он отдал им мое свидетельство?!
Это мне Батюшка-Дед Мороз подарил! И там еще церковь такая красивая нарисована!
Очень обидно мне стало, но я не заплакала, потому что мне папу жалко – он, наверное, устал и лицо синее, и нога, кажется, болит.
Мы медленно идем домой.
«Значит мы остались без документов», - говорит Тася. «Хорошо, что подвода придет сегодня - нужно исчезать».
«Завтра уже может быть поздно», - говорит папа.
А потом Тася мыла папе его синее лицо и смазывала его йодом, и плакала.
А я держала мисочку с теплой водичкой и тоже плакала.

У дяди Степы нету носа
Рассказ Ролли

Одесса, в ночь с 17 на 18 марта 1944 года.
Более 880 дней и ночей под страхом смерти.

«Только Зайца!», - говорит папа. – «Слышишь, Роллинька! Никаких игрушек. Только Зайца!».
Ну, слышу я, слышу.
Мы готовимся «исчезать».

Тася заталкивает в торбу целую гору шоколада и даже маленького кусочка попробовать мне не дает.
Папа заматывает меня платком и извиняется: «Это не наш шоколад, детка. Мы не можем его есть. Потерпи немножко. Скоро я куплю тебе столько шоколада, сколько захочешь. Обещаю!».
Ну, ладно, пусть покупает. Я хочу много шоколада. Я люблю шоколад. И шоколадные конфеты тоже. Я один раз даже ела одну такую конфету, когда к нам на дачу к тетке Арнаутовой приезжал тот противный дядька Кардашов, который кажется комиссар, что ли.

Но зачем это он все лицо мне этим платком замотал?
Давит он мне, этот платок, правое ухо совсем согнулось.
Я уже хотела от этого платка совсем размотаться, но тут к нам в комнату вошел дядя Степа и я обрадовалась.
Дядя Степа кучер из нашего Цирка, и я знаю его давно.
Он, наверное, немножко страшный, потому что у него нету носа.
Просто нету, и все!
Вместо носа у него на лице большая дырка!?
Но я дядю Степу совсем не боюсь. Я даже немножко люблю его.
Он добрый. Он когда-то давно, когда еще войны не было, катал меня не лошадке и позволял кормить морковкой слониху.

Дядя Степа вошел в комнату и сразу наклонился ко мне: «Ну что, Роль-игрек?», - назвал он меня старой дразнилкой. – «Как поживаешь? Хочешь на лошадке кататься? Тогда давай пять!».
Он взял меня за руку, мы вышли из квартиры и начали спускаться по лестнице. Вот поэтому я так и не успела от этого платка размотаться и пошла кататься замотанная.
За нами Тася с папой тоже стали сходить с лестницы. Медленно стали сходить - со ступеньки на ступеньку. Папе теперь из-за этих немцев трудно сходить по ступенькам.
На улице нас уже ждала толстая коричневая лошадь и привязанная к ней повозка. Мы с дядей Степой подошли к повозке, и я хотела сразу же залезть на козлы. Всегда, когда мы едем кататься, я сижу с дядей Степой на козлах и вместе с ним держусь за вожжи, и даже кричу: «Но - о - о!».
Но тут я увидела, что мое место на козлах занято.
Вместо меня, там сидел какой-то большой непонятный человек.
Тетя-дядя, какая-то.
Голова у этой Тети-дяди тоже замотана платком, но лицо открыто.
Ой!.. Что это? Это же не лицо!..
Я испугалась…
Я кажется… очень испугалась…
Но плакать не стала – вспомнила то, что рассказывал мне папа.
«Вечером», - сказал он, - «к нам приедут незнакомые тебе люди. Они очень плохо выглядят, и многие их бояться. Но ты не должна боятся. Эти люди – наши друзья. Они хотят нам помочь убежать от немцев».
«Но почему эти люди так плохо выглядят?», - спросила я.
«Потому что они больные. У них болезнь такая. Называется: волчанка».
«А они когда-нибудь вылечатся?», - пожалела я наших друзей.
«Я надеюсь», - сказал папа. – «Вылечатся и будут, как все».
«Но тогда, почему их боятся?», - снова спросила я.
«Боятся заразится», - ответил папа. – «И напрасно - волчанка болезнь не заразная. Она только похожа на другую, заразную, болезнь».
Папа объяснил мне все это очень хорошо - вот поэтому я не заплакала.
Мне только обидно было, что мое место козлах занято.
Дядя Степа, наверное, это понял.
«Не обижайся, Роль-игрек», - сказал он. – «Мы с тобой в другой раз поедем кататься!».
Ладно, подумала я. Сегодня мы все равно не едем кататься.
Сегодня мы едем «исчезать».
«Давай я тебя подсажу», - сказал дядя Степа.
Он высоко поднял меня и засадил в повозку, прямо на какие-то мешки.
Там, на мешках, уже сидели несколько этих людей, которые тоже, наверное, больны этой не страшной волчанкой, потому что тоже, как Тетя-дядя, очень плохо выглядели.
Но я старалась на них не смотреть.
Папу положили на самое дно и укрыли хорошенько одеялами.
Последней к нам на мешки залезла Тася, села напротив меня в самом конце повозки и говорит дяде Степе: «Все, Степочка, с Богом!».
Дядя Степа крикнул своей лошадке тихонечко так: «Но- о!».
И мы поехали…

Медленно-медленно.
Наверное, потому, что очень темно было вокруг.
Темно и тихо. Только копытца лошадки нашей по камням цокают.
А потом дядя Степа сказал: «Подъезжаем к заставе».
И сразу же замелькали огоньки.
Это немцы, которые заставу охраняют, стали светить фонариками и орать как всегда по-своему: «Хальт! Хальт!».
Дядя Степа крикнул, конечно, лошадке: «Тпру - у - у!».
И мы остановились.
Тут немец один подбежал к повозке и двинул фонариком прямо в дядю Степу, а потом в Тетю-дядю.
И тут… тут такое началось… вы не поверите… немец отпрыгнул от повозки, уронил свой фонарик на землю и как начал орать.
Прибежали ещё другие немцы и тоже стали орать.
Орут и орут, и светят фонариками, но близко к нам не подходят.
Только руками машут: «Ехать! Ехать! Шнель! Шнель!».
Дядя Степа поднял свой кнут и изо всей силы хлестнул бедную лошадку.
Лошадка присела на задние ноги и рванула так, что наша повозка даже подпрыгнула. Я подумала - вот сейчас мы перевернемся. Но мы не перевернулись, а поскакали.
Сначала быстро, быстро, а потом уже медленно.
Тут, Тетя-дядя встала на ноги, перешагнула через козлы и плюхнулась на мешок прямо рядом со мной.
Она перемотала платок, спрятала свое лицо, и вдруг обняла меня одной рукой за плечи и говорит басом: «А менэ клычуть дядько Пахом».
Так мы едем и едем. Тася с папой, а я с дядькой Пахомом. Он хороший, дядька Пахом, он немцев напугал, и я уже не сержусь, что он мое место на козлах занял.
Тася отодвинула одеяло, положила папину голову к себе на колени и что-то говорит ему тихо в самое ухо.
Мне холодно.
Я прижимаюсь к теплому боку дядьки Пахома и засыпаю.

 

Библиография
1. «Дом князя Гагарина». Сборник научных статей и публикаций. Вып. 4, Изд. «СМИЛ», Одесса, 2007
2. Яков Верховский, Валентина Тырмос, «Сталин. Тайный сценарий начала войны», ОЛМА-ПРЕСС, М., 2005
3. Яков Верховский, Валентина Тырмос, «Жизнь, поставленная на перфо-карту», Израиль, 2009