Часть 2. Вот так это было... Сталинград.

 

... В лицо им дул железный ветер, а они шли и шли вперёд,
и думал враг в страхе и смятении - люди ли это, смертны ли они?

 В. Гроссман

 

 

Глава 1. Здесь был город.

 

Люди ли это? Смертны ли они? Люди. Смертны. Ещё как смертны. Не знаю, когда и где прозвучали эти запавшие мне в душу слова Гроссмана - может быть, в одной из его фронтовых корреспонденций осенью или зимой сорок второго, может, в романе его "Жизнь и судьба ", который я, в силу некоторых обстоятельств, не дочитал и теперь уж, наверняка, не дочитаю. Я эти слова прочёл на стеле Мамаева Кургана, у подножья Родины - Матери - и долго стоял, завороженный точностью и лаконичностью фразы - вопроса, что впервые возник и у меня в том далёком апреле сорок третьего - как же ты смог выстоять, народ мой, где силы взял? !

 Вчера вечером закончился наш " дранг нах остен ", наш " бросок на восток". Бои в Запорожье, гибель папы, бегство, мытарства, бомбёжки, Ворошиловград, оккупация, расстрел, Грачики, любовь моя до гробовой доски, долг мой неоплатный - Грачики! И вот оно последнее - бросок на Сталинград. Конечно, Господь - Бог мог бы и по - другому заполнить мне эти годы, но я не ропщу, нет-нет, я не ропщу, ведь в главном он нас не подвёл - мы живы, мы среди своих, у нас даже две хлебных карточки по 800 граммов. По 800 граммов!! Старички, вы помните, что это такое 800 граммов хлеба в сорок третьем? Однако, вернёмся чуть назад, в Бекетовку. Бекетовка, Сарепта - малая часть города, окраина, немец сюда не дошёл. Счастливые они, эти Бекетовка и Сарепта! Здесь уцелело много домов, заводы, СТАЛГРЭС, они работали во время боёв, уж как там работали, но работали! Всё руководство города, области - здесь. Вот сюда-то, в Бекетовку и приполз тёплым апрельским вечером наш эшелон с углем, а назавтра днём пригородный поезд вёз нас в центр города, на вокзал Сталинград-2. В кармане у мамы - направление на работу в стройуправление Нижне-Волжского речного пароходства.

. . . Доводилось ли Вам бывать, тем паче жить в этом городе-хуторе, протянувшемся ещё до войны на добрых пятьдесят километров вдоль большой излучины Волги? Весной или летом выглянешь из вагонного окна где-то между Бекетовкой и Ельшанкой, на повороте дух захватывает! Широченная Волга лихо поворачивает на девяносто градусов, Глянешь на юг - Сарепта, Бекетовка, дымы из труб СТАЛГРЭСа. Глянешь на север - вот он, весь город, как на ладони, а за ним трубы заводские, заводы "Красный Октябрь", "Баррикады", метизный, тракторный... И поезд, согнутый, как лук, хоть тетивой связывай паровоз с последним вагоном! Паровоз - зелёный, блестящий, колёса красные; кажется, что он замер, а город проносится мимо, только спустя мгновение видишь, как бешено мотаются шатуны и кривошипы у колёс, и ватные клочки пара из трубы: пуф! пуф! пуф! А на Волге вверх, вниз, туда, сюда - пароходы, баржи, буксиры, танкеры, плоты с домиками, с кострами - и запах, незабываемый запах работающей Волги, коктейль опьяняющий - мокрые брёвна плотов, просмоленные канаты пеньковые, пароходные дымы (наверное, все волжские города пахнут одинаково, да ведь я другие-то города не нюхал!). Ах, хорошо-то как!

. . . А пока что за окном вагона двадцать девятое апреля сорок третьего года, мы едем начинать жизнь заново, с белого листа. Кончилась живая Бекетовка, начинается мёртвый Сталинград. Что там Верещагинский "Апофеоз войны "!! Так, горка черепов, два десятка ворон, смотреть не на что. Нет, Вы проедьте от завода Петрова до тракторного, небось, километров тридцать будет, а пейзаж за окном не меняется, всюду видна рука одного "великого зодчего ", несть числа его "творениям ", и имя тому " зодчему " - война, будь она проклята ныне, и присно, и во веки веков! Развалины, руины, по внешнему виду и не понять, что было - школа? Дом жилой? Может, больница? А вот эту домину из бурого кирпича, видать, на века строили, ни снаряд, ни бомба, ни мина завалить не могли. Небось, не думал, не гадал немец Гергардт, когда до революции строил свою мельницу, что войдёт в историю, что будет стоять в центре города, трижды сменившего имя своё, это чудовище, отдалённо напоминающее здание, как памятник, как назидание потомкам (только не хотят ведь эти самые потомки учиться на чужих ошибках, всё на своих норовят). Всё вокруг восстановлено, город во сто крат краше стал, а мельница Гергардта и поныне стоит насмерть, как шестьдесят лет назад - и запах гари ещё теплится. Однако, куда меня занесло - в конец века! А ведь за окном сорок третий. . .

. . . Ура! Жизнь продолжается! Я в бригаде Ломакина, мама в бригаде Самсоновой. И у нас продуктовые карточки: хлеб, мясо, рыба, макароны, даже сахар, даже мыло. Ура!!

Через много - много лет я буду стоять в крохотном музейчике Пискарёвского кладбища в Ленинграде, перед стендом с дневником Тани Савичевой. Я с трудом буду сдерживать слёзы, читая это незабываемое: "Умерла бабушка", "Умер дядя Лёка", "Умерла мама", "Умерли все Савичевы, осталась одна Таня". . . Она тоже умерла, ей, кажется, было двенадцать. Я смотрел на этот дневник, на весы, знаменитые ленинградские весы, на одной чаше которых гирька 125 граммов, а на другой крохотный кусочек чего-то, отдалённо напоминающего отвратительный чёрный хлеб, - дневной паёк ленинградца в ту страшную зиму сорок первого-сорок второго, и мне было больно, горько оттого, что в том далёком сорок третьем я не мог отщипнуть от своей пайки (800 граммов!) кусочек Тане Савичевой, а потом, значительно позже, к этой боли прибавился стыд, элементарный стыд за мою страну, которой я так долго гордился, считал её лучшей страной в мире, стыд за мою армию, самую могучую и непобедимую - за то, что так бездарно воевала, не могла защитить десятки, сотни тысяч таких Тань. . . Рядом со мной в музее стоял очень немолодой седой мужчина. Мы встретились взглядами, и он сказал, мучительно выдавливая из себя слова, с такими же мучительными паузами:

- А вчера. . . здесь были. . . немцы, а может, австрияки, хрен их разберёт. . . туристы, наверное. . . и смеялись... Понимаешь, смеялись. . .

Мы ещё постояли, пожали друг другу руки и разошлись. Он был здесь вчера, возможно, будет завтра. Наверное, часто совершает он эти ритуальные поездки на трамвае N 9.

Ну, что, обратно в сорок третий?

Стройуправление НВРП - строительный тыл речников: жильё, больница, детсады, порт, причалы. О, эти знаменитые Волго-Донские причалы, эти высоченные качающиеся столбы линии электропередачи из тонких, промёрзших насквозь мокрых брёвен, на которых не держатся монтёрские "кошки", этот всепродувающий ледяной ветер, от которого одно укрытие - собственная спина. Но это ведь потом, потом, а пока первые дни, бригада Ломакина, как же его звали-то? Николай? Петро? Да, да, Петро, Петро Ломакин, нестарый ещё мужик, демобилизованный по ранению. Хороший мужик был, нас, пацанов, жалел, щадил, не грузил на полную катушку. А пацаны - это Володька Краснопёров и я, каждому по пятнадцать с привеском. А бригада Ломакина - это "транспортный цех" стройуправления, телега, к ней 9 верёвок с лямками привязаны, у каждого своя персональная лямка, как у Репинских бурлаков - и вперёд! Тонна цемента с причала? Есть! Два швеллера № 20? Сделаем! Брёвна с лесобиржи? Ну, раз надо. Узбека из бригады Гирченко похоронить? А что, больше некому? Ладно, не лежать же парню на жаре. Сколько лет минуло, а я и сегодня с такой тёплой грустью вспоминаю наших ребят! Время было нелёгкое, а ведь никогда не ругались, никогда! Всегда улыбчивый Володя Краснопёров, всегда невозмутимый, спокойный Шарип Матвеевич Велеулов, потомственный волжский грузчик, с неизменной "козой" на спине, а на эту "козу" до войны рояль укладывали (верю, не соврёт Шарип Матвеевич, кристальной честности мужик был). При мне, на моих глазах по два мешка цемента пёр, мы с Володькой сами ему на "козу" клали эти мешки, а в мешке одном - 80 кило! Прёт, только покряхтывает!

И балагур Вася Яковлев, байкам его конца-края нет! И великий любитель довоенных чибриков Митя Кузнецов (ей- Богу, не знаю, что за чибрики такие, пончики, что ли?) В своих бесконечных рассказах он их поглощал в неимоверных количествах, с утра до вечера, и тема эта была неисчерпаема, на все случаи жизни; про начавшиеся бои на Курской дуге начнёт, чибриками кончит.

Работали с семи до семи, час на обед. Ну, обед, положим, это громко сказано. Никогда не забуду обед  рекордсмен (по цене, разумеется!) - 7 (семь!) копеек!!! Сталинград, сорок третий - и обед 7 копеек. Я знал, что Вы рассмеётесь, я и сам посмеялся бы с Вами, за шутку принял бы (буханка хлеба на базаре в то время стоила 250 рублей), если бы сам, своими устами не выпил такой "обед" - тарелку тёплого мутно-сизого пойла, в котором плавали 4 (четыре!) рисовых зёрнышка - до четырёх-то я умел считать. А в общем, как-то держались, что-то с карточек, что-то с базара, что-то со столовской мусорки - держались, иначе откуда бы взяться силе перерубить вручную, при помощи кузнечного зубила и кувалды те самые швеллеры N 20, что возили на себе (а они, сволочи, железные, ещё какие железные!), а ведь перерубали, не за минуту, не за пять, но перерубвли, и на второй, на третий этаж затаскивали, и много чего другого делали. Тут главное не потерять карточки продуктовые, не зарваться, не забрать хлеб на несколько дней вперёд, иначе хана, как тому узбеку из бригады Гирченко. А соблазн был, великий соблазн наесться доотвала, "от пуза", а там будь, что будет. Господи, как же хотелось кушать! Многие срывались, а уж как там выбирались из трясины, одному Богу известно.  Спасибо маме, наверное, её железная воля спасла нас. Ни разу, ни разу не зарывались, только день в день!

Мама, конечно, тоже не сидела, сложа руки - она работала на разборке завалов Под палящим солнцем, в пыли, вот-вот, гляди, мина рванёт (а этого добра хватало, об этом речь впереди), вот-вот, гляди, в преисподнюю, в подвал провалишься, вот-вот рухнет висящий на честном слове где-нибудь на третьем этаже накренившийся буфет. Пришла мама как-то домой - лица на ней нет, всю ночь выворачивало её наизнанку: щебень, обломки под ногами осыпались, а там немец, то, что от него осталось... Я сказал - "домой"? Виноват, оговорился. Домом это скопище битого кирпича было до двадцать третьего августа сорок второго - в этот страшный день Сталинград перестал существовать. Сотни "хейнкелей" и "юнкерсов" за один день превратили прекрасный город в пылающий ад. Вот и наш шестиэтажный красавец дом стал горой битого кирпича с уцелевшим углом, на третьем этаже которого стоял добротный буфет. Одно время наш дом даже так и называли "дом с буфетом". А вот подвал дома уцелел, не завалило его. Вот этот-то подвал и приютил нас до осени. Представьте себе огромную подвальную комнату, без окон, без света, без туалета (ещё чего!), с земляным неровным полом, с дырами в потолке, через которые и звёзды видно, и вода дождевая и не только дождевая. Представили? Глаза к темноте привыкли? Теперь заполняйте эти "апартаменты" сгоревшими железными кроватями, благо этого добра завались, на любой вкус. Наложите на эти кровати доски, фанеру, листы железа, транспортёрную ленту, навалите сверху тряпья и - с новосельем! Сколько нас там жило, кто знает? Может, сорок, может, шестьдесят человек. Старики, дети, больные, пьяные, любовь, драки, песни, слёзы, ругань стряпня, потасовки, даже смерти, одним словом, дружба народов! И всё же, и всё же! И всё же в этом страшном коктейле из страха, отчаяния, голода, болезней, грязи, вшей, бездомности был один ингредиент, который в самые тяжёлые, самые страшные, самые безысходные минуты не давал уйти с головой в трясину, поддерживал на плаву. Это - радость, счастье, что остались живы, уцелели, выкарабкались! Ничего, доплывём!

А тут издалека-издалека, слабо-слабо донеслись раскаты ох какого ещё немыслимо далёкого Салюта Победы! Курская дуга! Орёл, Белгород! Первые салюты, первые ракеты в заждавшемся небе - не сигнал к атаке, не "фонарь" над полем боя, не указание цели, нет, - ракеты победного салюта! Сколько их ещё будет, этих салютов на пути к Главному, Майскому! И Сталинград ни одного не пропустил, всех поздравлял, всем честь отдавал, два года пушки с базарной площади не убирали...

предыдущая глава

читать дальше