Жизнь моя…

Илья Коган

… Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?
Есенин

Счастливое детство.

…Нет, на бессонницу я пока не жалуюсь. И днём не прочь вздремнуть часок, и позоревать люблю – что есть, то есть …Вечером засыпаю сразу, ныряю за снами в прошлое, когда в светлое прошлое, когда в тёмное, страшное – оно у меня, прошлое- то, самое разное, на любой вкус, выбирай - не хочу … А выныриваю всегда в одном месте – у могилы сына, бросаю горсть земли на гроб Яночки, и худо мне, люди, ох как худо, лучше бы не просыпаться! А потом разойдусь – разгуляюсь, телик посмотрю, почитаю что-нибудь, побарахтаюсь в безбрежном интернетовском море - океане – и до следующего ныряния … И воспоминания, воспоминания, воспоминания …

Донбасс, детство моё невозвратное, Донбасс – любовь моя светлая! И не надо, пожалуйста, не надо делать брови «домиком», не надо морщить нос – пожалуйста! Я не меньше вашего люблю Москву и Иерусалим, не меньше вашего потрясён красотой и роскошью Парижа и Лондона, Рима и Петербурга, чего уж там …А вот Вы попробуйте родиться в маленьком полушахтёрском посёлке, полуеврейском местечке, где главная улица так и называется – Главная, где киношка дореволюционной постройки называется не как–нибудь, а «Одеон», а школу - десятилетку величают не иначе, как «гимназия»… Где я засыпал вечером и просыпался утром в красивом доме доктора Тальрозе (мы у него снимали две комнаты) под басовитый рёв гудка шахты 2- бис, что в километре от нас, и под чарующие трели соловьёв, что живут на кладбище, утопающем в зелени, метрах в сорока от дома; вы попробуйте эти необыкновенные, сказочной вкусноты солёные арбузы, которые мама каждый год солит в огромной бочке, что стоит в прохладном в самую отчаянную жарищу погребе; мама пересыпала арбузы речным песком, и зимой, когда их доставали из холодного рассола, они были упругие, как футбольные мячи, и вкуснющие, как … как …да не с чем сравнить по вкусу солёный арбуз, вот как!

А еще вы попробуйте промчаться на санках по заснеженному склону старого–престарого, полуразрушенного террикона, задыхаясь от выжимающего слезу ветра, от мириада снежинок, вылетающих из– под санок, от неописуемого восторга, от чёрт знает чего ещё! И не надо, пожалуйста, не надо разоблачать меня – дескать, простую, примитивную ностальгию ряжу в роскошные одежды принцессы Грёзы! Я отлично понимаю, что в душе моей – обычная тоска по детству и по Родине, и ничего привлекательного в этой моей Лозовой – Павловке нет; так, захудалый шахтёрский посёлочек, каких сотни на Донбассе …Был я там лет пятнадцать тому назад, постоял у «Одеона» (крошечный, вросший в землю домишко по фамилии «Космос»), у домика доктора Тальрозе, прошёлся по Главной, пощипало в горле – и уехал с чувством выполненного долга, жить я в Павловке не захотел …А вот поди ж ты - сидит и поныне во мне эта заноза с красивым древнегреческим именем «Ностальгия», и сидеть ей там до конца моих дней…

Наш дом – на краю посёлка (местечка?), переулок выходит на огромный выгон. Тут и в футбол гоняют, и скот пасут, и летом непременный цыганский табор; отсюда и любовь к цыганской песне, цыганскому танцу. Много раз сиживали мы с мамой и папой у костра, наслаждаясь и великолепной музыкой и великолепными исполнителями. Конечно, приходили не мы одни, приходил народ с других улиц, хозяева костра были гостеприимны …Это были первые концерты в моей жизни, разве их забудешь? Вот и их туда же, в коробочку ностальгийную!

А правее выгона, сразу за нашим домом – кладбище, тогда оно казалось мне огромным и нестрашным. Ограды у кладбища не было, и мы с Лёлькой Сорокиным, дружком моим закадычным, бегали между заросшими могилами, ловили бабочек – и играли в «похороны». Это было не трудно, сценарий был отработан довольно детально, ибо почти каждый день мимо нас проходили похоронные процессии – то с попом, то с оркестром …Почти каждому гостю, приходившему к нам, я предлагал поиграть в эту «миленькую» игру:

 - Бабушка (дедушка, тётя Гинда, дядя Гриша и т. д. ), давай, ты умрёшь, а я тебя похороню! – И не дожидаясь согласия, размахивая воображаемым кадилом, начинал:

 - Господи, помилуй, Господи, помилуй! – Религиозные похороны тут же переходили в похороны гражданские, я бил воображаемыми тарелками, стучал в воображаемый барабан, и комната наполнялась звуками похоронного марша «Вы жертвою пали…»:

 - Трам – тара- тара трам! Трам! Трам! Тара – ра! Ра – ри! Ра- трам!!! Процедура проходила весьма квалифицированно…

Но однажды эта «кладбищенская тема» обернулась для меня настоящей трагедией. Был жаркий летний день, наверное, это было в июле или в начале августа. Мне было около трёх лет. Мама уложила меня после обеда спать и затеяла солидную стирку во дворе, в здоровенном деревянном корыте. Натаскала воды из колодца, согрела её в огромной выварке (эдакая кастрюля ведра на два, из оцинкованного железа) и – вперёд, на стиральной доске, как в лучших домах Донбасса, только пена клочьями во все стороны!

Вечная слава тебе, о неведомый мне изобретатель Стиральной Машины, вечная слава и земной поклон ото всех, таскавших воду из глубоченных колодцев, кипятивших её на печурках в летних кухнях, превращавших кожу на рученьках своих в нечто голубоватое, рубчатое, отдаленно напоминающее прекрасные Женские Руки …И вам, премудрые химики – алхимики, такой же поклон земной за порошки ваши стиральные, всякие разные «Тайды» и «Ариели» - ой, спасибочки вам, люди добрые, бабу– страдалицу, великомученицу пожалевшие!

…Мама натянула бельевую верёвку между столбами, развесила бельё и, довольная, пошла в дом. Грохот, раздавшийся во дворе, разорвал благодушие в клочья: соседу привезли бричку угля (бричка – это телега такая, не шибко мудрёная, возчик вынимает боковую стенку, и груз, уголь, например, высыпается на землю – всех делов!) Бельё приобрело фактуру шахтёрской спецовки – помните, Ваня Курский и Харитон Балун вышли из шахты на свет Божий в таких спецовках после установления какого-то рекорда в фильме «Большая жизнь»?

Характер у мамы – кремень. Она снова натаскала воды, растопила печь, снова стирала–крахмалила – синила и развесила бельё! В это время, очевидно по закону подлости, произошли почти одновремённо три печальных события – оборвалась бельевая верёвка, и бельё упало на землю. Почти всё. Это раз. Мимо дома прошла похоронная процессия, и бессмертные аккорды «Вы жертвою пали …» разбудили меня. Это два. И я, разумеется, учинил грандиозный рёв, ибо решил что хоронят мою маму – а кого же ещё? Вот тут – то мама и сорвалась. Прежде, чем начать стирку в третий раз (я не просчитался - в третий?), она схватила меня, ревущего, и этой самой злосчастной верёвкой начала отводить душу … Бог знает, чем закончилась бы эта нелепая, дикая экзекуция, в которой не было виновных, а были только пострадавшие – на шум, плач забежал сосед Соломон Гражданский, мгновенно оценил ситуацию:

 - Ева, вы с ума сошли!!! – схватил меня в охапку и унёс к себе. Маму отпаивали, она несколько дней приходила в себя, обошлось … Папа вёл себя мудро, я тоже зла не затаил, все пришли в норму…Разумеется, я всего этого не помню, знаю об этом со слов мамы и в правдивости её рассказа не сомневаюсь ни на иоту – что было, то было и быльём поросло… За все годы общения я сына шлёпнул один раз, внучку – один раз, и до сих пор простить себе этого не могу! …А потом были страшные годы голодомора, их – то я уже помню, хотелось есть, всё время очень хотелось есть, но это чувство не было мучительным – может быть, на промышленном Донбассе было полегче, чем на аграрной Украине? И вдруг исчез папа …Мама как- то объясняла мне его внезапное исчезновение, конечно, я ей верил, просто стало очень грустно и очень пусто в доме без папы. Потом, наверное, где – то через месяц, папа появился в доме, так же внезапно, как исчез до этого, но это уже был другой папа – похудевший, постаревший, с поредевшими зубами, сильно, надрывно кашляющий и сплёвывающий в баночку, с потухшим взглядом и частыми слезинками в когда- то таких весёлых глазах …Но больше всего при встрече меня потрясло то, что папа меня не поцеловал – МОЙ ПАПА МЕНЯ НЕ ПОЦЕЛОВАЛ!!! И мне не разрешили поцеловать его …Папа меня больше никогда не целовал. Мне иногда разрешали – мама тщательно протирала спиртом папин лоб, и я, ощущая на губах слабый вкус водки, совершал этот печальный ритуал… До сих пор, по какому бы поводу не подносил рюмку ко рту - запах, вкус папиного лба, лёгкое дуновение ветерка из детства…

Много позже, когда я повзрослел, мама рассказала мне, что папу арестовали «за золото». Был такой период на закате НЕПа, в начале 30-х – людей «брали» и держали в тюрьме, требуя выкуп – золото, драгоценности, валюта.

Брали, в основном, бывших непманов, бывших купцов, дворян, офицеров – ну, в общем, сами понимаете, но зачем брать бухгалтера коксохимзавода, бедного, как церковная крыса? Ничего, еврей, захочешь на волю- найдёшь! Мама месяц собирала по крохам у родственников и знакомых – папа месяц ночевал на ледяном полу в камере ДОПРа, пришёл домой с открытой формой туберкулеза..

Я прожил длинную и не очень счастливую жизнь, но даже сейчас, перед заходом Солнца, не могу понять, как великие народы, далеко не из последних, народы, которые могли бы стать украшением Человечества, как эти народы могли позволить нелюдям с чёрной свастикой и красной звездой на своих знамёнах оболванить себя, превратить себя в быдло, в баранов и палачей? Ведь это же я, в изодранных «спортсменках» на ногах вместе с классом, со школой, со всей детворой страны скандировал: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» - а дома лежал умирающий от туберкулеза папа …Ведь это же я, 25-летний балбес, с трудом сдерживал слёзы, слушая по радио скорбный голос Левитана, сообщавшего, что сдох, околел этот самый товарищ …Это же я верил, что крохотная Финляндия на нас, бедных, напала… Что прибалты сами попросились в наши объятия… Стыдно, ох как стыдно…

 

…Сегодня первое ноября… Она совершенно не изменилась, эта Луна, за последние 63 года. Она сегодня так же прекрасна в своем геометрическом совершенстве, так же сказочно хороша в своём полнолунном великолепии, когда льёт немеряно свой волшебный свет пригоршнями, ушатами, бочками на нашу грешную землю … И так же лениво, явно нехотя, тявкают где-то собаки. Вот только песни где-то кто-то другие поёт. . . И нет страха, что вот сейчас ударит тебе в глаза яркий, нестерпимый свет, и оттуда, из-за света раздастся страшное, неотвратимое, как приговор суда, короткое, хлёсткое, как выстрел: «Хальт!!» И такое же короткое в ответ: «Вот и всё…». Почему он тогда не задержал нас, меня и маму, не пристрелил, не вызвал подмогу - этот немец, в эту страшную, незабываемую ночь с 31- го октября на 1-е ноября 1942-го? Последнюю ночь семи тысяч моих собратьев, евреев Ворошиловграда? Поленился? Пожалел? Не «вычислил»?

Фонарик погас, и мы пошли дальше, в неизвестность, в никуда …

Каждый год 1-го ноября я наливаю стопку водки, кладу сверху ломтик чёрного хлеба и отмечаю свой второй день рождения. Поминаю Году и Фрейду, Софочку Лившиц, одноклассницу, в которую был влюблён, хохотушку Евку Вейцман, деда Аренсбурга, всех тех, кому повезло меньше, чем мне, чьи косточки давно сгнили на Острой Могиле… В прошлом году мне было 77 и 62, в этом 78 и 63…

Их было 7000 из 6-и миллионов. Люди, пожалуйста, налейте стопку водки и, будьте добры, встаньте …

Начинается, наступает минута молчания……

…Папа потихоньку приходил в себя - чуть зарумянились щёки, полегче кашель, повеселели глаза. И, наверное, процентов на 10 – 15 в этом заслуга самого папы, он был не из слабеньких, нет! Как он бросил курить – подвиг совершил! Ведь раньше выкуривал пачку – полторы в сутки! В 2 - 3 часа ночи (если, не дай Бог, кончались папиросы), чертыхаясь, одевался и шёл под дождём, по непролазной донбасской грязюке к соседу, стучал в окошко: «Сергеич, дай пару папиросок!«. Сергеич знал, с кем имеет дело, протягивал в форточку просимое, и умиротворённый папа возвращался домой. Так было раньше… И ведь бросил курить, с великими муками, но бросил! Но главное, но вот остальные проценты – это мама! Её железная воля, её любовь, её колоссальная энергия, трудоспособность сотворили чудо, поставили папу на ноги! Бывало, меня на улицу, к соседям, а сама папе шоколад варит… Всё мало–мальски ценное из дому ушло, но папу выходили … Время-то не забыли? Начало тридцатых, голод гулял по Украине, страшный голодомор… Ну, и руководство завода – светлая ему память! – отлично помогли: и путёвку в санаторий, и пайки наркомовские (были такие, ударникам и стахановцам, как премии давали). Пошёл папа на работу, стало всё забываться, как дурной сон. А в 34-м главбуха Новицкого перевели на новенький, с иголочки, только что построенный коксохимзавод в Запорожье, и взял он с собой папу. Представляете - в одночасье из захолустной Павловки в красавец Запорожье, город будущего, одна из самых ярких жемчужин Днепровского ожерелья, с чудо Днепрогэсом в километре от нашего дома, с красавцами домами из армянского туфа!

А великолепные пляжи с уникальным песочком и торчащими из него двустворчатыми моллюсками (которых давно уже нет, потому что и песочек не тот, и водичка днепровская не та, на слезу совсем не похожая…)! А остров Хортица, тот самый, на котором Тарас Бульба чего–то там казачил! И – трамваи, настоящие, живые трамваи, которые я видел только в книжках! Нет, согласитесь, для семилетнего пацана из Лозовой – Павловки явный перебор! В первые дни по приезде я, как завороженный, стоял у подъезда дома и с восторгом смотрел на пробегающие мимо трамваи - нет, Лёлька Сорокин и Шурка Кривенко, мои павловские корешки, несчастнейшие на Земле пацаны, они лишены такого зрелища!! Наверное, запорожские годы были самыми счастливыми в моём не очень лёгком детстве… Нет, не больной, медленно умирающий папа, не поющая с утра до вечера за швейной машиной мама (какой чудесный голос был у неё, какие прекрасные песни пела она под неумолчный стрекот швейной машинки!), не постоянная нужда - нет, не эти воспоминания (да простят меня мама и папа!) вспыхивают в моей памяти, как светлячки, как зарницы … Красавец Запорожье с великолепным букетом новых ароматов: незабываемый запах свежеуложенного асфальта, мягко ползущего под моими босыми ногами; запах днепровской водички; волшебный запах свежеокрашенных парт в первый день после летних каникул; запах трамвая, да, да, у трамвая был свой, очень «вкусный» запах; «металлургический» запах стоящих рядом заводов – всё это «разнотравье», сдобренное густым настоем белой акации, ночной фиалки, ароматнейшего цветка с не совсем обычным названием «табак» и чёрт знает чего ещё – всё это со мной, очевидно, до конца …

И школа - любил тебя, моя школа № 50, со всеми твоими достоинствами и недостатками, с любимыми и нелюбимыми учителями и соучениками, с длинными кварталами- четвертями и обидно короткими каникулами, с кружками, соревнованиями, демонстрациями, слётами… В это не по-летнему дождливое утро 1-го сентября 34- го мама привела меня в школу с некоторым опозданием, первый «б» сидел за партами. Очень симпатичная Серафима Михайловна посадила меня рядом с белобрысыми косичками и серыми глазами, принадлежащими, как позже выяснилось, Вере Галущенко, но в первый день мне было не до Верки – Вы ни за что не догадаетесь, какая кручина терзала моё ретивое! Серафима Михайловна представила меня классу – Люся Коган! – и сбылись мои наихудшие опасения… Боже мой, как же я ненавидел своё «девчоночье» имя! Ну ведь есть, есть же у меня, как у всех ребят, человеческое имя – Илья, Илюша; не Бог весть что, не Саша, не Костя, не Миша, но ведь имя!Откуда, с какого боку – припёку прилепилось ко мне это жеманное, сюсюкающее Люсик!? Тьфу!! Ну вот, пожалуйста: класс задвигался, заулыбался, захихикал – Люсик–Пусик! (А ведь, действительно, время – лучший лекарь. Уже через месяц–два моё имя не вызывало никаких эмоций: Люська как Люська, всё путём… А уж в третьем–четвёртом классах, обзаведясь почётной приставкою, став Люськой-«профессором», я и вовсе угомонился, хотя стародавняя мечта «…Вот вырасту большой…» нет-нет да и напоминала о себе …И только, когда началась война, начались наши хождения по мукам – только тогда обрёл я, наконец, своё настоящее имя, но это потом, потом…) А первый школьный день окончился такой конфузией, что я даже сегодня, по прошествии стольких лет вспоминаю всю эту историю с содроганием. Я украл у этой самой Верки тетрадку, обыкновенную тетрадку, небось, пятак ей была цена. Чем прельстила, не помню, картинка, наверное, была на ней или промокашка на ленточке – чёрт её знает, а только содрогнулся я, когда Верка сыграла тревогу, и мудрая Серафима Михайловна попросила(!) ребят посмотреть в своих портфельчиках и ранцах. Разумеется, тетрадка нашлась в моем портфельчике, о чём я и сообщил дрожащим, блеющим голоском… Мудрая Серафима Михайловна чуть заметно улыбнулась уголками губ, выразила удовлетворение – и инцидент был исчерпан, вопрос о таинственном перемещении тетрадки из портфеля в портфель не обсуждался… Я прожил очень трудную жизнь, всякое было в этой жизни, бывало и такое, от чего и сейчас хочется провалиться сквозь землю – но никогда, слышите? – никогда я не испачкал ни рук, ни совести воровством, никогда не взял чужого, ничего, что плохо лежит! Ну, разве что болт или гайку на заводе – так то ж гайка, кто её не брал, пусть бросит в меня её, эту гайку …

 И пошли-полетели мои школьные годы, наверное, одни из самых счастливых, самых беспечных лет моего не очень-то счастливого детства, не очень-то весёлой юности… Шесть их было, этих годков, с первого «б» по шестой «б», до сорок первого, сорок памятного, но это когда ещё та война начнётся! А пока – орава школьных друзей-товарищей, уроки, крестики-нолики, «Мама мыла раму», (а я читаю с 4-х лет), походы в кино, настоящее звуковое кино – «Путёвка в жизнь», «Весёлые ребята», «Чапаев», «Джульбарс»! А футбол на стадионе «Сталь»! А спуск весеннего половодья через плотину Днепрогэса – 7-8 Ниагар с высоты 28 метров, плотина дрожит мелкой дрожью, разговаривать на плотине невозможно, дикий рёв, дикий восторг и… немножко страшно! Воды внизу нет - это горы белоснежной ваты, ликующее торжество всех законов физики, техники, инженерии и, чёрт знает чего ещё – и только далеко впереди, наверное, в полукилометре ниже по течению вода вновь обретает свой первозданный вид, и только сотни, а может, тысячи глушённых рыбок, рыб и рыбищ напоминают о временном раскрепощении могучего Славутича …

…А класс был хороший, отличный был класс – весёлые, бедовые пацаны, красивые, уже начинающие осознавать свою силу девчонки, неплохие, как нам казалось, учителя, легко дающиеся науки - ну что ещё нужно для хорошего настроения в самое непогожее ноябрьское утро? Было у меня 2- 3 хороших дружка, Юрка Кучминский лучший из них, хорошо дружили …Сидели за одной партой, собирали одну коллекцию военных кораблей, оба заглядывались на Лорку …Выигранное мною у Рувки Заславского в честном бою пари – 2 пирожных «эклер», из коих я одно отдал Юрке, здорово укрепило нашу дружбу! А пари заключалось в следующем: к завтрашнему утру выучить назубок 48 штатов США! Риск был велик – 2 пирожных стоили что-то около пятидесяти копеек, и проигрыш был бы ощутим в нашем семейном бюджете в случае моего поражения, но Бог милостив, я на большой перемене при всём честном народе дважды отчеканил все штаты от Алабамы до Юты, Рувка с кислым видом отвалил мне горсть медяков, и я пригласил Юрку в буфет …

…А потом была война… Несколько лет тому назад я не удержался, подался по примеру многих и многих в графоманы и написал нечто вроде автобиографии, как бы первый вариант. Стало быть, этот, что пишу сейчас – второй. Вот и решил я их объединить - что добру пропадать!

предыдущая глава

читать дальше

назад

на главную