Глава 3. Будни.

 А вот и мне лично небольшая радость привалила: Володьку и меня перевели в столярную мастерскую учениками. Для меня и сейчас запах сосновой стружки, как вино! Уходил из бригады с грустинкой - уж больно хорошие ребята были, и пуда соли есть не надо было... Володьку столярному делу обучал Борис Моисеевич Гихер, очень пожилой, очень грустный дядька, столяр-краснодеревщик, мастер  золотые руки, его работой можно было любоваться часами. Может быть в той, довоенной жизни это был живчик, весельчак - сейчас ему было не до веселья, в сорок первом его взяли на "трудовой фронт", а семья осталась где-то под Винницей. Иногда он расспрашивал меня об оккупации, но, как правило, он со мной почти не разговаривал.  Меня столярному делу учил Лука Степанович Ижко, отличный дядька, балагур, добряк, самое страшное ругательство в мой адрес было: "От, чертяка, чёртова рука!" - это когда я, левша, перестраивал его лучковую пилу под свою руку. А столярному делу он меня научил, научил любить дерево, научил столярным премудростям, дело своё знал он отлично, хотя упорно величал себя плотником. Два страшных случая в том далёком сорок третьем и поныне бросают меня в дрожь при воспоминании. Начальник нашей мастерской обновлял циркульную пилу, гордость свою, он её по винтику, по гаечке сам собрал. Разрезал он на узкие рейки толстую доску, пропитанную водой, промёрзшую насквозь. Лёд с деревом вперемежку. Бешено вращающаяся пила метнула, как праща, эту доску точнёхонько в лоб нашему Илье Николаевичу, у меня на глазах.  Схоронили мы его, а через несколько дней мне было велено выйти в ночь строгать на фуговочном станке какие-то доски. Работаю один, вокруг ни души. Вдруг резкий удар по правой руке, взгляд мгновенно фиксирует два кадра: моя рука в истрёпанном рукаве ватной фуфайки, прижатая накрепко к рабочему столу станка, и плоский ремень передачи от электромотора к станку, бешено извивающийся на полу, как змея.  Когда до меня дошёл смысл происшедшего, мне стало плохо, наверное, на какое-то мгновение я потерял сознание. Боже, какое счастье - ремень соскочил! Я забыл подсыпать канифоль! Когда лохмотья моей не очень парадной фуфайки были захвачены ножами станка, ножи застопорились, их заклинило, станок "подавился " моей фуфайкой, и слабо натянутый ремень слетел со шкивов. Я пришёл в себя от пения работающего вхолостую мотора, кое-как освободил рукав и меня начало рвать.  Прошло очень много лет, но я и сейчас с содроганием вспоминаю ту страшную ночь, от мысли, что стало бы со мной, не окажись ремень слабонатянутым, мне и сейчас становится не по себе. Разумеется, мама так никогда и не узнала об этом случае.

Да, конечно, Вы правы, промёрзшая доска - это уже давно не лето, давно не осень, и зима не вчера началась. Где живём? Разумеется, не в подвале, конечно, нет! Хоромы побогаче, посветлее гостеприимно распахнули двери, и те же сорок, а, может, шестьдесят человек, с теми же обгоревшими кроватями, с теми же проблемами, увеличенными вдвое (зима!), тем же матом, теми же слезами, драками, любовью, пьянками - та же орава, именуемая "коллектив строителей с семьями", переселилась в огромный зал, восстановленный кусок больницы водников, некогда одной из лучших больниц города. Но это уже была комната, комната! Две лампочки по 60 ватт вполне сносно освещали наши "апартаменты" вечером, а днём им, этим лампочкам, в меру сил и возможностей, помогали три, целых три окна, "застеклённых" промасленной бумагой! Мы наслаждались светом, мы пили его пригоршнями, мы купались в нём!

Первым, как правило, просыпался любимец комнаты семилетний Жорка Велеулов, подходил к окну, протыкал пальцем бумагу и провозглашал:

 - Товарищи сталинградцы, тама зима, холодно! - и радостно хохотал. Мать его, конечно, шлёпала, бабы ругались, но беззлобно: во-первых, в комнате от жоркиных фокусов не становилось холоднее, а, во-вторых, сердиться на Жорку было невозможно - уж больно обаятельный мальчонка был! Две пузатые кирпичные печки, поглощая в неимоверном количестве сырые дрова, с трудом держали +8 С, от силы 10 С, мы напяливали на себя всё, что было, и начинали новый день, нас донимали фурункулезы, всяческая живность и прочая нечисть, но мы жили, вслушиваясь, вчитываясь в сводки Совинформбюро, ловя слухи, веря добрым, не веря дурным. А город, как птица Феникс, вставал из руин, из пепла. Потихоньку, с трудом, с муками но вставал, Потянулись через станцию Сталинград-2 первые эшелоны с новенькими пушками - это вступал в игру завод "Баррикады". Задымили первые трубы на "Красном Октябре", первую сталь дали мартены, а в "Сталинградской правде" замелькали сообщения о каком-то моторе Ильгнера, готовился к пуску блюминг. Заговорили о первом тракторе на тракторном. Солидно закивали "головами" краны на причалах, днём и ночью перекликались гудками паровозы и пароходы. Непрестанно сновали через Волгу в затон и обратно речные трамваи, а на пляжах острова Крит (был такой островок у левого берега, напротив той части города, что именовалась Балканами!) и Бакалды в воскресенье не протолкнуться. У дебаркадеров толпились белоснежные красавцы пароходы, широкая красная полоса на трубе - пассажирский, широкая голубая - скорый. Ах, эта широкая голубая полоса на белоснежной трубе! Гавайи - не Гавайи, а неведомая Ялта на фотографии в довоенном журнале нет-нет, да и взбередит шестнадцатилетнюю душу. Как-то незаметно исчезли с улиц города стенды с минами. Я не говорил вам об этих стендах? Как же, первые месяцы, весной и летом сорок третьего, на улицах, площадях города стояли такие стенды, на них - мины, образцы мин, а их по городу несчитано. Вот вам немецкая противотанковая "кастрюля", вот противопехотная "лягушка" та, что прыгает вверх и взрывается на высоте около метра. А вот этот деревянный ящичек наша противотанковая, а вот эта деревяшечка не толкушка картофельная, а ручка немецкой гранаты, вот за эту пуговку дёрнешь - и пожалуйте бриться. Очень наглядные пособия! Не знаю уж, сколько жизней человеческих они спасли, эти стенды, наверное, кого-то и спасли, но только народу на этих минах гибло немало. Даже в сорок девятом, на четвёртом году мира, безносая скосила на Мамаевом Кургане двух мальчиков. Мне никогда не забыть предсмертный крик того солдата, что подорвался на мине у нас на глазах в мае сорок третьего. Мы с Володькой пошли с вёдрами за водой на Волгу (водопровода-то не было!). Тропинка вешками обозначена, в сторону ни-ни! Глядим, солдат, фляжками увешенный, прёт напрямую через подъездные пути Волго-Донских причалов, на явную смерть идёт! Метров 80-100 до него. Мы кричать ему, руками махать, помахал и он нам фляжкой, ещё несколько шагов сделал - и вот она мина. Не выпрыгнула, прямо в земле рванула. 

"Мы возродим тебя, родной Сталинград!"- пожалуй, самый популярный лозунг в городе. Он смотрит на вас со всех развалин, и, наверное, КПД (коэффициент полезного действия) его довольно высок, если можно применить этот технический термин к лозунгу. По-моему, можно. Разве не работали с высоким КПД в годы войны ежедневные фельетоны Эренбурга, стихи Симонова "Жди меня", "Ты помнишь, Алёша", "Убей его!" А "Одессит Мишка" Утёсова? Я видел, как плакали крепкие мужики в кинозале, когда Утёсов в " Киноконцерте" пел "Мишку" (Одесса ещё под немцем была) - танковую броню прожгут те слёзы! А лучшие кинофильмы, лучшие книги, созданные в годы войны - нет, не говорите, в хорошо подготовленную почву семена падали! И на сделанное своими руками не скромно опущенными глазами поглядывали, нет! Господи, с каким ликованием, с какой гордостью смотрел я и в сорок третьем и в семьдесят пятом годах на этот небольшой двухэтажный домик, первый детский садик в Ворошиловском районе - ведь это же я на своём горбу приволок эти швеллеры № 20, я рубил их кузнечным зубилом, я затаскивал их на второй этаж, это я в столярке делал свои первые рамы и двери для этого садика! А то, что не я один всё это делал, так ли уж всё это важно? Мы возродили тебя, родной Сталинград!! На небольшом, наспех сколоченном помосте возле Ворошиловского райкома - пианино. Помост окружён народом. Работяги - неумытые, чумазые, наверняка голодные, пришли сразу после работы (предупредили поздно) стоят, сидят, полулежат на земле. Большинство впервые на концерте подобного ранга, может быть, вообще впервые на концерте. Вышли двое. Тот, что повыше - к пианино, невысокий вышел вперёд, представился - Михаил Кусевицкий, представил аккомпаниатора. И два часа блаженства под чёрным южным небом - как он пел, как же он пел! И как же его слушали - праздник души, именины сердца! Привет тебе, прекрасный Неаполь, от благодарного Сталинграда!  И ещё радость, да какая: открылся кинотеатр, первый кинотеатр среди развалин, "Гвардеец" имя ему! Это уж потом каждый клуб, каждая площадка крутили наперебой всякую трофейщину, тарзанов на любой вкус, а наш "Гвардеец" - первый! Ну-ка, старички, вспомним  и "Джорджа из Динки  джаза", и "Леди Гамильтон", и "Мост Ватерлоо", и "Серенаду Солнечной долины". Приходили в кино в одиночку, уходили - кто с Диной Дурбин, кто с Дугласом Фербенксом.  Вернёшься домой с "Трёх мушкетёров", и вроде лампочка под потолком чуть ярче светит.

 

предыдущая глава

читать дальше