Жизнь моя…

Илья Коган

… Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?
Есенин

Часть 1. Я отдаю долг.

Глава 3. Прощай, детство … 18 августа 1941.

Ну кто бы мог подумать, что через полтора месяца немцы подойдут к Днепру! Где же наша легендарная, несокрушимая? Та, что от тайги до британских морей всех сильней?! Куда же вы смотрите, о чём думаете - Ворошилов и Будённый, Тимошенко и Кулик, Шапошников и Жуков? Что же вы стоите, как остолопы, Лётчик и Танкист? Ведь это же вы, сталинские соколы, сшибали пачками «мессеры» и «капрони» в небе над Мадридом и Гвадалахарой? Ведь это же вы, три танкиста, три весёлых друга лупили в хвост и в гриву самураев на Хасане и на Халхин- Голе! Ведь это же вы рвали линию Маннергейма и брали Выборг! Ведь это же вы - если завтра война, так мы уже сегодня трах - тарарах!! Или не вы?. . Или не сшибали, не били, не рвали?. . Что- то страшно, пацаны. . . Мишка, конечно, и мысли допустить не может, что войну профукали, совсем, навсегда - ну, а если на время, если фашисты только месяц, только неделю гулять по плотине будут - что, легче, да?

Самое ходовое слово - эвакуация. Очень многие уезжают куда подальше, заводы разбирают по винтику, грузят эшелоны; в теплушках, на нарах - рабочие с семьями, узлы, чемоданы, сундуки, слёзы, ругань - весело. . .

Тимошков и маме предлагал место в эшелоне, хотя прекрасно он понимал, что это - пустой номер; знал директор коксохима, что бывший зам. Главбуха Яков Ефимович Шапиро умирает и почти не встаёт с кровати - чекисты в 32 - м году знали, как выбивать золотишко у несознательных евреев. . . Пока мама собирала по родне, кто сколько даст - папа месяц ночевал зимой на ледяном полу в ДОПРе. Хорошим туберкулёзом заплатила Советская власть папе за хороший труд! А Тимошков - что? Тимошков - дядька хороший, он и путёвки папе давал, и пайки в голодном 33-м, и премии, и, когда Орджоникидзе на «Запорожсталь» приезжал и на «коксохим» заехал - собрали ударников и стахановцев, и папа там был, и руку ему Серго пожал - только ведь туберкулёзу всё равно, что Антон Павлович Чехов, что Яков Ефимович Шапиро, что девушка на картине в Третьяковке. . . Вот и лежит Мишкин папа, кашляет в баночку, и ни о какой эвакуации и речи быть не может. И глаза у папы грустные, и плачет, когда думает, что никто не видит. . . И всё время просит маму - ой, не дай вам Бог услышать такие просьбы! Мама ругает его, уверяет, что - Бог даст! - поднимется папа, вместе и уедут. А, может, и уезжать - то не надо будет, остановят немца на Днепре да и погонят обратно! На том и кончают весёлый разговор. . .

. . . Числа 28- го, может, 29- го июля Юрка пришёл рано, часов в 9, и видок у него был на 4 с минусом:

 - Мишка, мы сегодня уезжаем, папа вчера взял билеты на пассажирский. . .

Вот и всё - и Юрка уезжает. . . Мишка знал, конечно, что Юрка вот - вот уедет, и всё равно неожиданно, и тоска ещё сильнее, и зареветь хочется. . . Ну да, ещё чего!

 - Все едете? - Вот вопросик! Сейчас, конечно, Юрка скажет что- то вроде «Нет, только папа с мамой, а я остаюсь немцев бить. . . » Нет, пронесло:

 - Мы с мамой. Папа поедет в эшелоне, когда блюминг погрузят.

Мишка уже знал, что блюминг- это не Блюмин, не Блюмкин, не Блюминфельд какой-нибудь; это такая громадная машина, может, 1000, может, 10000 тонн весит, длинная-предлинная, на ней какие-то железяки делают; он, этот блюминг, один на всю «Запорожсталь», и Михал Фёдорыч - начальник этого блюминга.

Мама обняла и поцеловала Юрку, и Мишка пошёл проводить его. Шли молча, и только у самого «круглого дома», где жил Юрка, ребята остановились. Понимали ли, предчувствовали, что расстаются надолго? Наверное, понимали, за полтора месяца повзрослели здорово, и простились по-взрослому, неуклюже обнялись и разошлись, не оглядываясь, на 34 года разошлись. . . Ах, война, что ж ты, подлая, сделала?. .

Утро было, как утро, отличное запорожское августовское утро, самый раз на Днепр идти, а там такая благодать! На море Мишка не был ни разу, знает просто, что пляжи там разные, есть лучше, есть хуже, где-нибудь, небось, и скалки есть - вот только вода солёная да другого берега не видно. . . Но вот то, что воды лучше, чем в Днепре, нигде не найти - это уж точно, и не говорите! В разных водах довелось потом Мишке омывать чресла свои- и в Чёрном, и в Красном морях, и в Волге-матушке, и в Дону-батюшке, в Неве и в мало кому ведомой Чепце, даже в Мичигане-озере, но только все они Днепру не родня, нет! Детством, беспечным, босоногим детством пахнет та вода - и не выветриться этому запаху никогда. . .

А воздух-то какой чистый, прозрачный- почему раньше не замечал? И только глянув позавчера повнимательнее на заводы - а они вот они все, на виду, как на ладони - по-настоящему, пронзительно понял: заводы умерли. Не дымят громадины домны, не дымят мартены, не дымят высоченные коксохимовские трубы-близнецы, стоящие парами, не дымит алюминиевый, не дымят ферросплавы. Не полыхает ночью пол- неба красным, не льют чугун. . . Умерли заводы. И опять стало тоскливо, и на Днепр идти расхотелось. А тут ещё папе сегодня стало хуже, еле встал с кровати, и радио - хоть не слушай: «. . . после тяжёлых и продолжительных боёв наши войска оставили...»; «. . . с целью выравнивания линии фронта наши войска оставили. . . » - города, города, города, большие и маленькие, знакомые и что первый раз услышал, это сколько ж можно оставлять, когда брать начнём?Зашла встревоженная Степанида Игнатьевна - слышали? Говорят, немцы на правом десант выбросили, слышите, стреляют? И, правда, слышно, чуть-чуть, а слышно. Ничего себе, десант на правом, там же Днепрогэс! С улицы заорал Славка: «Мишка-а-а! Айда на крышу-у-у!» Побежали втроём - Славка, Мишка и Шурка из 87-го на крышу, а там уж пацанов полно, куда-то смотрят, что-то показывают, а чего там увидишь? До правого километра два будет, но вроде какие-то взрывы видны. Шурка крутит свой перламутровый театральный бинокль, а что от него толку? А со стороны острова Хортица, через мост - бесконечный поток, люди, скот, машины, комбайны, косилки - молотилки разные, сверху хорошо видно, вот они, метров 500 будет, и конца- края потоку не видно. . . И вдруг среди этого потока- взрывы, взрывы! В клочья разнесло машину, люди врассыпную. . . Пацаны оцепенели: ничего себе, десант уничтожают! А снаряды - ближе, ближе, они рвутся уже в городе, у домов, между домами, в домах! Пацаны - как горох с крыши, Мишка влетел в квартиру, ошалевший от страха. Мама стояла возле папиной кровати спокойная, как показалось Мишке, характер мамин Мишка знал - кремень! Глаза у мамы - сухие и пустые какие- то:

 - Мишенька, слушай, сынок, внимательно! Папа умирает, он уже без сознания. . . - тут только Мишка заметил, что папа, милый, любимый папа лежит с закрытыми глазами и редко, с какими-то всхлипами дышит- ты сейчас поможешь мне перенести папу в кухню, только раньше мы ему там постелим на полу, кровать не пройдёт. . .

 - Почему в кухню?

 - Потому что стреляют с правого, трудно понять, да?

Взяли всё с маминой кровати и пошли в кухню, стелить. Но постель не понадобилась. . . Взрыв был страшным. Инстинкт сработал исправно - мама и Мишка мгновенно оказались под столом, это спасло от кусков штукатурки, обошлось. . . Пыль ещё не улеглась, когда вбежали в комнату, а комнаты уже нет, нет стены с окном, нет куска потолка, всё завалено кирпичом, штукатуркой, стеклом. И нет папы. Уже нет. И не нужна постель, и не нужен бульон, что варится в кухне на керосинке. . . И слёз нет. И хорошо, что нет, некогда плакать-то, папу надо где-то как-то хоронить, пока обстрел поутих, это ведь ненадолго, небось, у немцев тоже суп закипел, обеденный перерыв. . .

Побежали в убежище под 88-м домом, а там свет горит! Электрический! Да недолго - пока носилки искали, погас свет. Надолго погас, на годы - был Днепрогэс, да весь кончился. . . Попросили дворника, дядю Мустафу, помочь, положили папу на носилки, а куда нести, люди добрые подсказали: рядом, во дворе больницы большая яма, сейчас в ней братская могила, ещё не полная. Нести метров 100, да и снаряды рвутся не близко - самое время хоронить. . . Пришли - есть ещё место. Сверху боец молоденький, да как-то не по-людски лежит, лицом вниз. . . Перевернул его дядя Мустафа, что-то по- татарски сказал, землёй присыпал, и папу сверху положили, и опять по-татарски и стали втроём засыпать, побыстрей бы надо, а то уж снаряды близко. Почти засыпали, только носки комнатных туфель чуть открыты, а снаряды вот они, будь они прокляты! Убежали с намерением вернуться и завершить похороны. . . И вернулись часа через два, да делать уже нечего, дохоронили без них, ямка полна, можно бугорок насыпать, крест ставить. . . Вернулись в убежище, тут Мишка и выдал, не сдержался. Никогда он так не плакал до того, никогда не заплачет потом. За всё плакал - за детство своё погубленное, за папу, которого и похоронить не смогли по-человечески, за несчастную нашу землю поруганную, за днепровскую водичку, кровью разбавленную, за красавец наш Запорожье, за мамины муки - за всё, за всё... Вот и кончилось детство твоё, Мишка, в 13 лет кончилось, а 41-й только разворачивался. . .

 

предыдущая глава читать дальше

назад

на главную